Вторая часть
I
Иван Алексеевич оглядывался на свою жизнь спокойно и беспристрастно, словно подводя итог пройденному пути. Перелистывая страницы своей жизни, как прочитанную книгу, он вспоминал, что читать ее поначалу было интересно, он увлекся ею и с нетерпением ждал продолжения, а последние главы оказались скучными, зацепиться в них памятью было не за что и возвращаться к ним не хотелось. Прожитая жизнь представлялась ему разделенной на две половины. Одна была похожа на разноцветную мозаику, рассыпанную яркими пятнами, другая напоминала бесконечную полосу серого шоссе, незаметно и быстро остающегося позади. Отматывая свою память, как кинопленку, назад, он силился вспомнить свои дни рождения, хотя бы круглые даты, вехи, кадры, которые должны были бы сохраниться, и не мог. Десять лет и двадцатилетие память еще сберегла, другие нет. Теперь, вглядываясь издалека в то свое первое десятилетие, Иван Алексеевич понимал, что оно было таким же, как все его детство: праздничным, солнечным и свежим от морского бриза. Они отдыхали тогда в Крыму, и папа с мамой повели его справлять день рождения в ресторан на высокой горе над морем. Или это он сейчас придумал, а в то время все казалось ему большим и высоким. День был ярким, они втроем ели мороженое, и он ощущал любовь, доброту и заботу. Наверное, это было главным, он запомнил те свои ощущения и тот солнечный, теплый день.
Двадцать лет: шумное дружеское застолье и девушка по имени Наташа, которую он боготворил. Опасно влюбляться так искренне и пылко: каждый взгляд, брошенный в другую сторону, ранит до крови и колет, как шип. Измученное ревностью сердце до сих пор прячет ту боль, а память снимает с него отпечаток и проявляет старые фотографии безмятежно и грустно, словно листая пожелтевшие страницы юношеского дневника. Прекрасная пора влюбленности, легкости и бесконечности бытия, время узнавания.
Теперь Иван Алексеевич понимал, что судьба была благосклонна к нему. Она баловала его безоблачным детством. Она одарила его прекрасным образованием и большими возможностями. Будто заранее запрограммированная, она бережно переносила его из одного возраста в другой, с одной ступеньки на другую по лестнице, плавно поднимающейся вверх. Он переходил из школы в институт, из института на службу, будто главы его жизни были заранее определены и написаны, и только ждали своего прочтения.
Бросая взгляд с горы своих лет вниз, он видел, как менялась его жизнь. Он взбирался наверх, иногда оступался и расшибался, но не сильно, горизонт раздвигался и открывал новые просторы. А ближе к сорока пейзаж его мира изменился, поменялись люди вокруг него или он сам, поменялась жизнь. Она вдруг стала похожей на голую жухлую степь, такую однообразную, что, кажется, нет ей конца, хотя рассудок уже понимает ее неизбежную конечность. Она будто изменилась раз и навсегда, и с тех пор перестала становиться другой. Она будто делала вид, что движется по инерции, но на самом деле застыла. Двойственное понимание этого отрезка жизненной дороги странным образом соотносилось с восприятием своего возраста. Иван Алексеевич разумом понимал, что ему уже шестьдесят, но воспринимал и себя, и мир вокруг себя, и других людей так, словно ему все еще было сорок, будто последние двадцать лет выпали навсегда из жизни. И сейчас Иван Алексеевич пытался разобраться, где же произошел сбой в его программе, где он пошел не так и не туда. Он отстраненно, словно с высоты птичьего полета, смотрел на пройденный им путь, сознавая, что изменить его и вернуться обратно невозможно, а будущее знать не хочется и не нужно, но пытаясь осмыслить его и, может быть, понять себя.
II
В последние годы Иван Алексеевич остро воспринимал даже несуществующие вокруг него запахи. Будто подсознание выхватывало из полустершейся памяти солнечные зайчики клонившегося к закату дня.
Сейчас он вдруг почувствовал неповторимый запах кожи и сложенных пачками новых джинсов. В магазине прохладно и уютно. Сказочный магазин: такого количества, такого выбора джинсов и ремней он не видел никогда. Никаких очередей, он один. Он обходит стопки с одеждой и бережно вдыхает их аромат. Он их разглядывает, как неведомые игрушки, как нежданные подарки к Новому году.
За стеклом африканское пекло, грязь и вонь улицы. За окном бродят нищие и калеки.
Понукая память рыться в отбросах далеких лет, Иван Алексеевич только сейчас увидел черные лица этих калек и нищих. Тогда, в молодости, когда его после института направили работать в Африку, он воспринимал их лишь как уродливый, но неотъемлемый интерьер того мира. Спрятавшись от жары за стенами модного магазина, он ощущал себя в блестящем царстве игрушек, подаренных ему судьбой. Иван Алексеевич не упрекал себя того, молодого. Молодости свойственно думать только о себе и принимать подарки, как должное. Иван Алексеевич просто размышлял о прошлом и понимал теперь, что молодые годы его прошли бездумно и весело, что теплый ветерок, оторвавший его от пуповины матери, нес его бережно и высоко без всяких на то усилий с его стороны. Он будто так и оставался много лет в том сказочном, нереальном магазине, и ласковый голос отца шептал, как раньше: «Устал, Ванечка? Ничего. Присядь, отдохни.» Он не уставал, он делал вид, что устал. Преодоление воспитывает волю. Воля закаляет характер. От характера зависит судьба. Ивану Алексеевичу вдруг показалось, что судьба посмеялась над ним. «На, возьми», - сказала она. И он брал. «А, ну-ка, отними», - засмеялась она. А он не мог, не умел этого делать. Жизнь сладка, хмельна и приятна, если она дается легко. Но, видимо, в этом и кроется ловушка. Каждодневные сладости и хмель порождают лень. Лень, как тля, разъедает характер. Иван Алексеевич подумал, что есть в уготовленной каждому из нас жизни какое-то противоречие. Стыдно, когда она лишь легка и приятна. Горько, когда она бьет наотмашь. Наверное, как всегда, зерно спрятано посередине. Бог посылает испытания, чтобы человек научился их преодолевать. Если человек прячется от них, он становится трусливым на всю жизнь. Если человек перекладывает трудности на плечи близких, он становится безвольным и ленивым. В этой схватке ты или наберешься терпения и сил, или оскудеешь душой. Бог не послал Ивану Алексеевичу серьезных испытаний. Он оделил его добрыми, умными родителями, хорошим здоровьем и карьерой чиновника. Конечно, задумывался тогда молодой Ваня о своем предназначении в жизни, но как-то на ходу, не придавая смысла тому, что несет его, как перекати-поле, и не воспроизводит он ничего от себя, а лишь повторяет чужие слова и мысли.
Приятно быть мудрым в старости, отрадно на склоне лет подумать о вечных истинах, но молодость не понимает ни этой мудрости, ни этих истин. Молодость не слушает чужих советов и виноватых ищет не внутри себя, а вокруг. Что пользы говорить молодым словами Серафима Саровского: «Распни свою плоть»? Они пьяны от жизни и от страсти, которую принимают за любовь. Они снисходительно смотрят на стариков, и лишь некоторые из них, пройдя жизни путь до половины, может быть, оглянутся назад, на себя и задумаются: а правильно ли, достойно ли я живу?
III
Ивана Алексеевича разбудили крики в соседней квартире. Ругались мужчина и женщина, плакал ребенок. Услужливая память, ехидно кривясь, возвращала на тридцать лет назад.
В комнате плакал маленький Степа. На кухне ругались они с женой. Теперь уже ни он, ни его бывшая жена не смогли бы сказать, из-за чего и зачем они тогда так яростно и бессмысленно отстаивали свою правоту. Почему так зло, обидно и ненужно обвиняли друг друга? Для чего терзали словами и криками себя и сына? К чему это все было? Непонятно и сейчас уже необъяснимо. Можно долго и бестолково говорить о несхожести характеров и взаимных ошибках, только пустое это. Все семейные пары выглядят счастливыми на свадебных фотографиях. Для скольких из них семейная жизнь превращается в ад?
Перебирая архив своей памяти, Иван Алексеевич останавливал себя на мысли, как много для него в жизни значили женщины, с которыми он жил, как меняли они его самого, как точно соотносились с разными этапами его жизненного пути. Только сейчас ему пришло в голову, что неспроста испокон века существовала мудрость в том, что с молодости Бог дает жену человеку, одну и на всю жизнь, чтобы не разменивал себя человек на мелкое, чтобы не растрачивал силы и ум, и душу понапрасну, чтобы смог их сберечь и умножить для дела и дома своего. Наверное, и его, слепого и неразумного, когда-то подталкивал Бог к этому выбору. Что пользы теперь вспоминать: не воротишь былого. Как соль на дне высохшего моря, осталось лишь понимание того, что в погоне за обладанием, в бесконечных метаниях по закоулкам, в разбазаривании цельного и важного, что было в нем заложено, он потерял и цель, и дорогу, и то главное, для чего он был предназначен. Он находил и бросал женщин, женщины предавали его, и эта нескончаемая круговерть измен, ошибок, проб и разочарований иссушили, в конце концов, душевные силы и ум настолько, что стал он, как слепец, брести, не разбирая дороги, то с одним, то с другим поводырем, то спотыкаясь, то поднимаясь, то падая вниз.
С Лерой Иван Алексеевич познакомился в дешевом баре, куда иногда захаживал выпить вина или пива и поесть чебуреки. К этому времени он, вернувшись из трехлетней командировки за границу, приобрел квартиру, мебель, машину и был по тем меркам обеспеченным человеком. Ему исполнилось двадцать шесть лет. Лера приглянулась ему ярким взглядом и соблазнительными формами. Коричневая юбка облегала попу и ноги, чуть расстегнутая кофточка приоткрывала большую грудь. Почему он на ней женился, Иван Алексеевич и сам не мог бы объяснить. Наверное, с ней было сладко в постели, легко и удобно в хозяйстве. Так или иначе, они стали жить, очень скоро сыграли свадьбу и сразу родился Степа. Прошел год, огонек влюбленности погас и превратился в тлеющий уголек. Через два года остыл и этот уголек, рассыпался золой. Еще через пять лет взаимных терзаний, мучений, упреков и обид они расстались. Из этой канители семейной жизни память лишь с ужасом выхватывала, как постепенно и неумолимо менялось лицо сына. Безмятежность уступала место истерикам, доверчивость сменялась замкнутостью, любознательность – безразличием. Сами того не понимая, чем изощреннее они грызли себя, тем больнее мучили его. Чем больше душевных ран наносили друг другу, тем сильнее страдал он. Чем острее ранили они себя, тем глубже становилась его боль. Закрытые сердца не понимают, что значит безоглядно любить, и не видят чужих страданий. Детское сердце всегда открыто, но надрывная, обрывочная родительская любовь лишь навсегда ранит и отзывается через много лет горечью недолюбленности. Степа пошел в первый класс, а Иван Алексеевич переехал жить к родителям. К счастью, их отношения не переросли в ненависть, а наоборот, на удалении, стали ровнее и спокойнее.
Тасуя в памяти колоду дам, с которыми он был близко знаком, Иван Алексеевич всегда откладывал в сторону и бережно разглядывал одну из них – Иру. Трудно сейчас сказать наверняка, но почему-то Ивану Алексеевичу до сих пор верилось, что это была та единственная женщина, которую он действительно любил. Или хотелось верить, что была в его жизни любовь. В ту пору Иван Алексеевич пребывал, как теперь он определял, на вершине и сил, и карьеры, и кажущихся перспектив, и стремлений, и надежд. В той середине пути, когда опыт уже нажит, юношеские мечты разбились вдребезги и сомнения рассеялись, будущее выбрано и определено, а настоящее кажется незыблемым и бесконечным. В том возрасте, когда каждый день становится насыщенно-прекрасным, когда каждая ночь благоухает любовью и каждое утро обещает радость и свежесть нового дня. На том своем этапе роста, когда приходит совершенство и удовлетворение, а жизнь полна света и красок, когда уже по-настоящему можешь ее разглядеть, попробовать на вкус, понять, ощутить и полюбить. Ему было тридцать пять лет.
Ира была умной и изящной женщиной. Любовь нахлынула нежданно, бурно, ярко, страстно, как летняя гроза, как радуга после дождя. Любовь теплой волной накрыла их с головой и подхватила, и понесла, и вскружила головы настолько, что Ира развелась с мужем, а Иван Алексеевич переехал к ней жить. Время вместе с ними стремительно закружилось в искрометном любовном танце. Оно сжалось до раскаленного сгустка, в нем, как в атоме, спрессовалась вся их жизнь: дом, встречи после работы, будто в первый раз, расставания, словно в последний, вечерние прогулки, ночная жадная страсть, поездки в Ленинград, Карелию, в Подмосковье, на море, разлуки, ожидания, тихие вечера на кухне.
Какое странное, необъяснимое, неподдающееся пониманию рассудка понятие – время. Бесконечность, смысла которой не осознать смертному. Невидимая, одновременно философская и физическая субстанция, сравнимая лишь с Богом. Неумолимое, как бушующее море, время не тикает размеренно, как ходики, оно пульсирует, как живой организм, как наше сердце, то ускоряя, то замедляя свой бег. Годы разматываются, как клубок, и вытягиваются в десятилетия, но иногда разрывают их нить несколько месяцев или лет, бурных и ярких, как целая жизнь. Время, проведенное с Ирой, длиною в три года уменьшилось до мгновения, мелькнуло со скоростью мысли и навсегда отпечаталось в сознании вспышкой падающей звезды.
Иван Алексеевич хранил в музыкальной шкатулке памяти и часто напевал мысленно кричащую и дрожащую от страсти и любви мелодию старой песни «Женщина в любви». Он осторожно прислушивался к ней и видел комнату, согретую огоньками свечей, и танцующую для него под эту музыку Иру, прекрасную и безрассудную, как желание любить. И сама она казалась хрупкой, доверчивой, беззащитной и пылкой, зовущей, трепетной в ожидании любви.
Иван Алексеевич закрывал глаза и видел, и слышал море. Как можно словами передать голос моря? Оно перекатывалось звуками и шептало по-польски: «Пше прошу пана». Переменчивое, как настроение женщины, море в тот день переливалось солнцем и лениво выплевывало пену на песок. Было начало мая, и они были одни на пляже. Ира бежала к нему, улыбаясь капельками воды, сверкающими на коже.
Каменные ступеньки спускались к Неве. Темная вода и серое небо тревожно извещали о приближающейся осени. Ира смотрела на реку задумчиво, будто гадая на судьбу. Серьезная и смеющаяся, открытая и загадочная, холодная и страстная, она сама была похожа на эту реку, такую же изменчивую и глубокую, ласковую и темную, как судьба или женщина.
Почему-то их совместная жизнь никак не складывалась в памяти в цельную картину, а переливалась разноцветными огоньками, как гирлянда на новогодней елке. Поездки, концерты, искрящееся вино в бокалах, вечера при свечах, зовущие взгляды, грустные улыбки, - почему-то для Ивана Алексеевича те годы навсегда остались временем несбывшихся ожиданий, похожим на веселый праздник с грустным концом или на фейерверк, вспыхнувший, рассыпавшийся по небу и погасший, не долетев до земли. Теперь ему казалось, что для Иры то время было совсем другим, не праздничным, а смутным и тревожным. Она словно стояла на перепутье дорог, не зная, какую выбрать. Будто до сих пор, из того далека, просила взять ее за руку и повести за собой. Никуда он ее не повел. То ли не знал дороги, то ли испугался, что долго придется идти вдвоем. До сих пор Иван Алексеевич испытывал горький привкус сожаления, притупившуюся с годами боль, чувствовал ноющую временами старую рану, обиду на себя за то, что они расстались.
IV
В стране началась перестройка. Лопнул гнойный нарыв всенародного лицемерия и страха. Тогда, опьяненный воздухом свободы, Иван Алексеевич парил вместе с миллионами себе подобных в неведомое, прекрасное будущее. Тогда он не понимал, почему его отец плюется в телевизор, глядя на неумелого дирижера, управляющего державой, как оркестром. Он спорил с ним до хрипоты, а ведь стоило только вспомнить салтыковского губернатора из города Глупово, разрушившего до основания город, чтобы выстроить на его месте новый. Не замечал он тогда муть и отбросы, выплеснувшиеся вместе с прибоем. Не мог предугадать, что выбросит шторм перемен с отошедшими водами и ребенка на помойку истории. Не мог знать, что под шумок ликования разграбят, растащат, разворуют, развалят огромную империю.
Министерство, в котором трудился Иван Алексеевич, растаяло, как ледяная фигура весной, и он оказался не у дел. Расчетливой напористостью он не обладал, коммерческой хватки, как оказалось, у него не было, и вялые попытки создать свою фирму и заняться бизнесом потерпели крах. Это было время новой аристократии и время упущенных возможностей, время подобное взрыву, разбросавшему людей по разным ступеням перестроенной социальной лестницы, вознесшему тысячи и раздавившему миллионы. Это смутное время не вдавило Ивана Алексеевича в грязь и не выплеснуло наверх. Он болтался где-то посередине, не бедствуя и не процветая. Он вдруг ощутил себя неприкаянной щепкой в мутной воде. Она не тонет и не может пристать к берегу, и несет ее по течению неизвестно куда.
Вырос и отделился от отца и матери его сын. Иногда они виделись. Каждая такая редкая встреча становилась для Ивана Алексеевича праздником. Степа брал гитару и пел для него, а Иван Алексеевич слушал и с неведомым доселе наслаждением разговаривал с ним. Он с радостью отдавал ему свои чувства и свои мысли, будто хотел в короткие часы вложить прожитые впустую годы нерастраченной любви и нежности к сыну. Он принимал его, как хорошего старого друга, вернувшегося после долгих странствий и наполнившего старый дом свежим ветром молодости.
Так текло время. Жизнь наматывала километры лет на ось ведущей в неизвестность дороги, и огоньки карнавалов, гудящих от впечатлений и дел, встреч, явлений, общения, напряжения ума и взрыва эмоций, оставались позади. Впереди было шоссе без указательных знаков, без карты маршрута, без попутчика. Бывали слепые, как туман, полосы одиночества. Но иногда в ватном клубке он случайно натыкался на кого-то и встречался с женщиной.
С Люсей Иван Алексеевич прожил лет пять и до сих пор не мог понять, зачем же он жил с ней. Наверное, он так осторожно выбирал себе подруг, что каждый раз ошибался, а когда понимал это, уже привыкал и даже радовался тому, что живет не один. Из пяти лет с Люсей он запомнил только ее взгляд. Это была снисходительная улыбка умудренного взрослого человека, свысока взирающего на глупости и шалости ребенка, человека, уверенного в своей правоте и непримиримого к тем, кто с ним не согласен.
Из своего мысленного далека Иван Алексеевич вглядывался в свои и чужие семейные дрязги и понимал, что невозможно быть правым во всем, хотя бы потому, что для человека не может существовать истины, она доступна лишь Богу. Человек, уверовавший в непогрешимость открытых им истин, какими бы они ни были благородными и справедливыми, неминуемо придет к мысли, что и другие люди должны в них поверить, а потом, ради их же блага, начнет уничтожать неверующих и несогласных.
Они с Люсей не убили друг друга ради истины. Они просто разошлись.
Видно, были другие дела. Но на дне просеянных сквозь сито памяти событий почему-то оставались только воспоминания о встречавшихся на пути женщинах и связанных с ними переменах судьбы. В голову приходили ужасные мысли, что прожил он жизнь, словно своровал ее, так, что не отложился в голове даже след поступков и дел, потому что их у него не было. А была суета и мышиная возня, ненужная и подзабытая, и сохранились от нее лишь эпизоды, будто списанные с третьесортного, затертого романа про любовь. Уцелели главы про женщин, которых он встречал, словно в этих женщинах, а не в нем самом заключалась суть книги. Остались пропущенными какие-то важные страницы. И создавалось ощущение, что ничего больше и не было, а просто брел он по жизни и нес свой знак мужского отличия, как переходящее красное знамя.
V
На одном из полустанков его пути появилась Марина. Она жила неподалеку, и в этом старом районе Москвы, где люди еще знают друг друга хотя бы в лицо, они не могли не встретиться. Она была намного моложе Ивана Алексеевича, и у них сложились странные отношения: то они жили вместе, то она уходила, то возвращалась, но постепенно они привязались друг к другу, она вошла в его жизнь и осталась.
Марина познакомила его с компанией своих друзей и подруг. Постепенно Иван Алексеевич стал в ней своим. Ему было приятно это ни к чему не обязывающее внимание, и каждый вечер он с радостью захлопывал за собой дверь пустой квартиры и шел к ним.
Их лица круговертью, как осенние листья, проносились перед глазами. Открылась арка, как врата в прошлое, и Иван Алексеевич оказался в московском дворике, заставленном со всех сторон домами. Каждый вечер здесь собиралась компания. Действующие лица скользили по сцене, как тени, выходившие с заходом дня из своего одиночества, чтобы потереться друг о друга и ожить. Пили водку из пластиковых белых стаканов, закусывали хлебом с колбасой, и становилось теплее. Языки развязывались: женщины обсуждали детей, мужчины – женщин. Сидели на скамейках и играли в карты, стояли группками, как на приеме. Этот ежедневный спектакль, где все актеры – зрители, а зрители – актеры, превращался со временем в ритуал, к которому привыкаешь, ждешь, и уже непонятно: то ли вечер становится без него пустым, то ли само это действо заполняет пустоту дня.
Птичкин, бывший Маринин муж, работал в автомастерской и любил поговорить о машинах и о футболе. Он часто повторялся, сбивался с мысли, но говорил азартно, а потом неожиданно засыпал минут на двадцать, привалившись щекой к лавочке. У него была впалая грудь и мальчишеское лицо. Он был общителен и незлоблив.
Костя Михеев разговаривал серьезно и рассудительно. Он хорошо одевался, и в манерах проглядывала некая начальственность. Подрастающее брюшко придавало ему еще больше уверенности и представительности. Во двор он всегда выходил с женой и маленькой дочкой.
Рыжий Сися был неразговорчив, но всегда улыбался. Он был большим увальнем и добрым малым. Его любили все.
Лерыч подпрыгивал на месте, как кузнечик, и размахивал руками по-петушиному. Ему нравились стихи Есенина и Омара Хайама.
Егор приходил с худой, как щепка, Светой. Он носил черный свитер или черный пиджак, часто бывал хмур и скалил зубы, как волк.
Марина выглядела нескладной девочкой-подростком с повадками пацана.
Они встречались изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, и понемногу Ивану Алексеевичу начинало казаться, что ближе и дороже этих людей у него на свете никого нет. Рассудком он понимал, что жизнь его прокручивается на месте, повторяя, как дежавю, один и тот же день, один и тот же вечер. Но его тянуло туда, во двор, как и всех его товарищей, чтобы поговорить и послушать.
В этой компании не бывало пьяных драк, скандалов и криков. Сходились тихо, по одному, по двое, как на маевку, и расходились мирно по домам. Выпивали много. Водка раскрепощала язык, зажигала глаза и сближала на время заблудившихся и потерявшихся. Можно было выговориться и поплакаться, и посмеяться вместе, и все забыть до следующего дня. Трудно жить без праздника, тяжело тянуть лямку повседневности и не выходить в театр. Компания стала для них театром и сама превратилась в повседневность.
Из года в год, как на службу, Иван Алексеевич приходил на эти ежевечерние встречи, и со временем его сознание разделилось на две половины. Одна влекла его к товарищам, и ноги привычно несли его на улицу, как на волю, другая тормозила его бег на месте и твердила свое: «Остановись, оглянись, пропадешь».
Летом он вывозил Марину на море и отдыхал душой. Забывалась Москва, отступали мысли о бесцельности и непрочности бытия, в лучах солнца растворялись пыльные, бензиновые дни и затянутые асфальтовым поясом бетонные мешки московских дворов. «Как мне не хочется уезжать», - говорила она под лязгующую поступь поезда, везущего их домой. Словно их отпустили на две недели из тюрьмы, но нельзя не вернуться.
Они приезжали в Москву и шли в привычный двор, потому что идти больше было некуда, и все повторялось, как одна и та же крутящаяся белка все в том же колесе.
Отстранившись от того времени годами, Иван Алексеевич часто думал: «Неужели не было скучно так жить? Неужели не хотелось другого?» Хотелось. Хотелось поменять, убежать, перевернуть. Он не знал, как и куда бежать. И до сих пор было стыдно, будто это случилось накануне, за то, что его порой под руки доводили до дома. За то, что с каждым годом ему становилось тяжелее просыпаться и труднее ходить. За то, что он смотрел в зеркало по утрам так, будто заранее махнул рукой на то, что там увидит.
Еще пять лет из жизни отрезало время, и Марина заболела. У нее опухли ноги и вздулся живот. Сначала она ходила с трудом, спотыкаясь, потом ходить перестала. Теперь, когда ее болезнь оторвала их от мира, в ней для Ивана Алексеевича будто сконцентрировалась и жизнь, и любовь. Он возил ее по врачам, определял то в одну больницу, то в другую. Он терзался мыслями и суетился в душе: теперь она никуда не могла убежать. У него появилась цель: заботиться, чтобы спасти. Может быть, этого ему недоставало раньше, может быть недодала его душа заботы и любви к другому человеку и теперь требовала выплеснуть то, что не было растрачено, что было спрятано и просилось наружу.
Иван Алексеевич считал себя добрым человеком, но почему-то эта доброта хранилась внутри, будто отдельно от него. Он никому не причинил зла, но разве отсутствие зла есть доброта? Зло и добро нераздельны, как свет и тьма. Зло там, где нет добра. Тьма заполняет пространство, в котором нет света, так же как зло восполняет недостаточность добра. Тьма – это отсутствие света, зло – это отсутствие добра. Значит спрятанная в душе доброта оборачивалась злом? Значит мерцающий в нем свет затенялся тьмой? В ту пору Иван Алексеевич не задумывался над этими вопросами, а сейчас не мог на них ответить.
Марина знала, что она умирает, а Иван Алексеевич верил в чудо. Вечером у нее пошла горлом кровь. Она лежала на кровати, и глаза ее умоляли: «Спасите меня, пожалуйста». «Я больше никогда не буду пить», - проговорила она. Ее увезли на скорой, и Иван Алексеевич поехал вместе с ней. «Пожалуйста, помедленнее», - еле выговорила она в машине. Это были ее последние слова. Наутро ему позвонили и сказали, что она умерла.
Судьба долго хранила Ивана Алексеевича от присутствия смерти в его жизни. Уже родился Степа, когда в семью вошла смерть. Умерла бабушка Ивана Алексеевича, маленькая добрая старушка, опекавшая его своей любовью и в детстве, и в юности. Она ушла спокойно и тихо, будто задул Всевышний догорающую свечу, ночью, во сне, никого не побеспокоив. Отец умер намного позже. Они виделись накануне и долго разговаривали. Тогда разговор показался незначимым. Отец звонил друзьям и родным и говорил тоже о чем-то будничном, не главном. А потом Иван Алексеевич понял, что он прощался со всеми, не ведая сам, что оставляет этот мир навсегда и что наутро ждет его неизбежная, последняя и самая главная встреча. Так прожил Иван Алексеевич бОльшую часть своей жизни, едва соприкоснувшись с неминуемым, неведомым и страшным.
Маринина смерть, как маленький камушек в горах, увлекла за собой камнепад смертей.
У двери своей квартиры, на лестнице, упал и разбил голову о каменные ступеньки Сися. Говорили разное: то ли скатился вниз в припадке эпилепсии, то ли споткнулся пьяный, то ли его толкнул кто-то. Погоревали о добром малом, еще молодом парне, выпили за упокой и долго еще потом поминали, собираясь компанией.
Поминок становилось все больше, будто нежданно и непредсказуемо отлетали от костей куски живого мяса. Умирали внезапно и быстро, чаще молодые, словно пожираемые расползающейся эпидемией, и нельзя было предугадать, кто станет следующим. Эта неведомая эпидемия представлялась Ивану Алексеевичу полчищем бесов, заражавших без разбору живые души и бросавших их гнить и разлагаться, наигравшись с ними вволю. В компании, куда Иван Алексеевич ходил по-прежнему, уже без Марины, запивали нехорошие мысли водкой и смешками гнали их прочь.
Костя Михеев потерял работу, и постепенно стал слетать с него лоск во внешности и в одежде. Его было жаль, всех было жаль. Они все были хорошими и добрыми, но каждый из них уже стоял в очереди к яме, в которой не было ни дна, ни выхода. Костя хромал и в последние месяцы ходил с палочкой, как старик. Он старался избегать своих товарищей, наверное, ему было стыдно. Почему-то он делал исключение для Ивана Алексеевича и заходил к нему иногда поговорить. У него ничего не болело, но выражение лица изменилось, будто бесы глодали его изнутри. Однажды его увезли в больницу, и оттуда он уже не вернулся. Как исписанная бумага, он сгорел за два дня.
Света и Егор умерли внезапно, а через час об их смерти знали в районе все. Они укололись какой-то гадостью, а вызвать скорую помощь и вытащить их из бездны было некому.
Появлялось ощущение, что все, кого Иван Алексеевич знал хорошо, и он сам, как солдаты на необъявленной войне шли строем, а смерть, как пуля, жалила и вырывала из цепи то одного, то другого. Люди умирали на глазах или совсем близко от него.
Последним на памяти Ивана Алексеевича в череде кем-то распределенных, но не сыгранных до конца ролей стал Птичкин. Безобидный Птичкин в тот последний свой вечер выпивал вместе с остальными и смеялся по обыкновению над своими поднадоевшими всем историями. Его постоянно рвало, и он оправдывался тем, что много пил и мало ел в последние дни. Он прилег поспать и уже никогда не проснулся.
Смерть, как солнечное затмение, все ниже нависала над головой и давила подступающей тенью, и сужала свои круги.
VI
Последние десять лет Иван Алексеевич жил вместе с матерью. В своей жизни он поездил по многим странам, жил на разных квартирах и не так часто виделся с родителями, но матушкину любовь ощущал всегда, даже на расстоянии. Теперь они были вместе. Иван Алексеевич готовил нехитрые блюда для себя и для нее и ухаживал за ней, как мог, как умел. Главное было в другом: им было хорошо друг с другом, и они разговаривали. Что нужно старому человеку? Ему хочется говорить, ему хочется, чтобы его слушали. Она снова и снова доставала из заветной коробки старые фотографии и повторяла одни и те же истории, дорогие ее памяти, но он ее слушал, и это становилось самым важным для нее, как впитавшийся в кровь необходимый ритуал.
- Посмотри, Ванечка, какой я была. Это мы на войне. А это кто, узнаешь? Это же ты, маленький.
Один раз в неделю приезжала сестра. Она влетала в квартиру, как вихрь, привозила матери продукты, ругалась, что не прибрано, наводила порядок и уезжала. Галя была старше Ивана Алексеевича на семь лет, и они никогда не были близки. В детстве он был слишком мал и неинтересен для ее игр, а когда выросли, она вышла замуж, жила уже своей семьей, и они отдалились друг от друга еще больше. Они существовали в одном пространстве и в одном времени, как две планеты на разных орбитах, то приближаясь друг к другу на минимальное расстояние, то удаляясь. Для Ивана Алексеевича она всегда оставалась старшей, чей авторитет непререкаем. В последние годы он ловил себя на мысли, что его сестра и Люся, с которой он когда-то жил, очень похожи. Сестра будто сама себя вознесла на пьедестал и изредка смотрела оттуда на него, и никогда ни в чем не ошибалась, словно все ею сказанное само по себе становилось непререкаемой истиной.
Матушка боялась ее приездов.
- Ваня, ты сегодня никуда не уходишь? Побудь со мной, Галя сегодня приедет. Я ее боюсь.
В другой раз она спрашивала его:
- В кого Галя такая жадная? Ни папа, ни я такими не были. Она думает, что я выжила из ума, а я ведь знаю, что она забирает себе мою пенсию. Может быть, ты с ней поговоришь? Хотя нет, не надо, она обозлится, только хуже будет.
Как-то матушка сказала:
- Кажется, я сделала глупость. Я ничего не помню. По-моему, я отписала Гале квартиру. Ты же знаешь, она, как ураган, схватила меня и повезла. Что же теперь делать? Что я наделала.
Матушка, действительно, не помнила, что было вчера и что она говорила час назад, но, как многие старые люди, в деталях вспоминала о событиях сорокалетней давности.
Она пришла к Богу в светлом сознании и на своих ногах. Ей было девяносто лет. Иван Алексеевич остался один.
Ивана Алексеевича все чаще посещала мысль, что надо бежать из Москвы, что здесь он погибнет. Москва представлялась ему огромной клоакой, трясиной, из которой самому никогда не выбраться, в которой он увяз по самое горло, еще немного, и она засосет его. Рассудком он понимал, что Москва здесь не при чем, что дело в нем самом, но уже не мог переломить ни свою жизнь, ни себя. «Вон из Москвы», - как заклинание, твердил он про себя, но каждый новый день повторял предыдущий, и ничего не менялось. «Вон из Москвы! Бежать! Бежать! Никто и ничто здесь более не держит. Сын с семьей давно уехал, родных больше нет. Бросить все и бежать.»
Знакомств с женщинами Иван Алексеевич уже не искал. На улице, когда, тяжело ступая, он доходил до ближайшего магазина, не ловил, как прежде, глазами женских взглядов и не оборачивался им вслед. Своим враз ослабевшим телом он ощущал старость и приближение смерти. Он не боялся ее так уж сильно, но было жаль себя и свою жизнь, будто он придумал, наконец, что-то нужное и только начал говорить об этом, как его перебили на полуслове.
Помогла несусветная жадность его сестры. Прошло полгода с маминой смерти, сестра стала заниматься продажей квартиры, а Иван Алексеевич думать, как ему быть дальше и, главное, где жить.
Еще через несколько месяцев он совсем перестал пить и уехал из Москвы навсегда.
VII
В этом году зима долго цеплялась за отпущенное ей время. Будто играя, она прятала свои когти, и растопленный солнцем снег блестел ручьями, а потом неожиданно выпускала их, сковывая землю ледяной коркой. Поздняя весна прорывалась сквозь тяжелую завесу неба и дырявила залежалый снег. Запыхавшись, как опаздывающая на урок ученица, она торопилась отогреть деревья и землю, и людей.
Иван Алексеевич обживался на новом месте. Сообразуясь со средствами, он долго подбирал себе жилище. Горожанин с головы до пят, он сразу отбросил промелькнувшее было желание поселиться в деревенской глуши. Большие города казались ему уменьшенной копией столицы и пугали его. Квартиры представлялись такими же клетками, как те, в которых он прожил всю жизнь. Его манил маленький дом в небольшом провинциальном городке, где чисто и уютно, где свежий воздух приносит запах леса, а рядом течет река, где живут спокойно и тихо.
В этом городе Иван Алексеевич оказался случайно. Бывают заброшенные деревни и мертвые города, понравившийся ему городок был живым и теплым.
Нашелся и дом. Он стоял на высоком берегу реки, а с другой ее стороны белел стенами и колокольней монастырь, и две маленькие деревянные часовни приютились у его подножья. Заботы по дому налетели на Ивана Алексеевича, как долгожданное дело.
Новая среда обитания была необычна и привлекательна. Дом подлаживался под него, а он привыкал к дому. Дом казался живым существом, с которым он мечтал породниться. По ночам дом издавал непонятные звуки, будто разговаривал во сне. Он согревал и просил ответной любви, а по утрам, приподняв шторы, открывал глаза в сад. Иван Алексеевич радовался, как ребенок новой забаве, одевая во двор валенки и расчищая снег на дорожках.
Чистый воздух, белый снег и тишина прочертили в его сознании границу между прошлым и настоящим. Он впервые в жизни почувствовал себя свободным. Свободным ото всего, что запирало его в выстроенную им самим внутри себя клетку. Он был свободен от чужих мыслей и мнений, от долгов, отчетов и обязательств, от заведенных правил и распорядка, от придуманной необходимости и беспричинного страха. Он ощущал себя в ладу с собой.
Не было больше ни сожалений, ни раскаяния, ни сомнений, лишь свободная легкость мысли и покой в душе. Он вообразил себя одиноким суденышком, прибившимся после штормов и штилей к берегу. Дом, в котором он теперь жил, представлялся ему тихой гаванью, к которой он плыл всю жизнь, той последней, желанной обителью, в которой он хотел жить долго, до конечной своей черты. Ему казалось, что именно к нему обращены слова: «Он не заслужил свет, он заслужил покой». Ему верилось, что он заслужил свободу и покой.
Словно стараясь оторвать себя от предыдущей жизни, он взял с собой из Москвы, из прошлого немного: семейные альбомы, книги, африканские маски, посуду и одежду на первое время.
Шаг за шагом Иван Алексеевич открывал для себя город, из которого больше никуда не хотелось уезжать.
С Машей они встретились на реке у святого источника меж двух часовен.
- Видите тот дом под красной крышей? Я там живу. Хотите, я вам его покажу?
Позднее они много раз говорили об их случайном знакомстве.
- Я не верю в случай, - говорила Маша. – Нет в жизни ничего случайного. Пути Господни неисповедимы для каждого человека. Нам надо было пройти свой путь, каждому своей дорогой, чтобы встретиться. Если бы мы познакомились три года назад, я бы, наверное, не поняла, что ты за человек и не полюбила бы тебя. Я тогда только саму себя училась понимать.
Иван Алексеевич думал, что она права. Цепь случайных совпадений, приведших его к ней, лежала лишь на поверхности. Он уехал из Москвы, когда пришло осознание того, как он живет, как нельзя жить. Его выгнали из квартиры, в которой он прожил много лет, когда она стала последним якорем, удерживающим его в той прошлой жизни. Он выбрал этот город и поселился в нем, потому что ему здесь понравилось, а не потому, что кто-то навязал ему этот выбор. Свой выбор он сделал сам. Есть в жизни любого человека узловые станции, где пути расходятся в разные стороны. Бог ставит человека перед выбором, но оставляет ему свободу выбора. Сейчас Иван Алексеевич не сомневался, что он пошел правильной дорогой, что Бог направлял его. Не бывает случайностей в жизни. Не случайно его дом оказался напротив монастыря, не случайно он заглядывался из заснеженного снегом сада на позолоченные весенним солнцем венцы часовен, не случайно они встретились с Машей у святого источника.
Иван Алексеевич уверовал в Бога еще тогда, когда только пытался в юности проникнуть в суть вещей. Но никогда его вера не была столь осознанной и крепкой. Иван Алексеевич подумал, что эта новая вера в Бога пришла к нему вместе с любовью к Маше. Как и вера, никогда его любовь к женщине не была такой уверенной, спокойной и трепетной, как сейчас.
Как меняется узор на занавесках или обоях в зависимости от освещения и угла зрения, так и наше восприятие людей и событий зависит от мировоззрения, возраста, опыта и обстоятельств. Рисунок вдруг искажается, и лепестки розы на ткани превращаются в полумраке в профиль чудовища. Или, наоборот, розы расплываются в огненную чашу, из которой вырастает обнаженная женщина. Так же и любовь. Она взрывается пламенем там и тогда, когда мы ее ждем, и пролетает мимо, когда мы не готовы к этой встрече. Любовь к Маше была ласковой, как майское солнце, яркой и сильной, как поздняя весна после долгой зимы.
Иван Алексеевич понимал людей и чувствовал женщин, и знал, что эта любовь взаимна. Он нес ее бережно, как чашу с водой, чтобы не пролить ни капли, как подарок Бога напоследок жизни.
Маша ли научила его радоваться жизни или он изменился, потому что она была рядом, или то новое, что окружало его и чем он теперь жил, перевернуло его сознание, Иван Алексеевич ощущал себя другим человеком, будто распахнул он, наконец, запертые изнутри ставни. Он радовался новому дню. Каждое утро, когда он открывал глаза, он видел рядом Машу и ее улыбку. Она словно ждала его пробуждения, и от этого становилось спокойно и светло на сердце. Она брала его за руку, и крепче становилась уверенность, что наступит завтра и послезавтра, и пройдет еще много дней и лет, и они их будут встречать вместе.
Иван Алексеевич каждый день мысленно обращался к Богу и говорил про себя: «Господи, благодарю Тебя за то, что я здесь, за то, что я живу и люблю, за то, что у меня есть Маша, за то, что мы вместе. Не оставь нас своей милостью. Помоги нам, Господи». Хотелось жить долго, чтобы с каждым новым вздохом впитывать в себя чистоту и тишину, видеть красоту, утопать в покое и любви.
Как странно: оставшиеся позади дни были, как бесконечные ступеньки эскалатора, одинаковые и монотонные, а складывающиеся из них месяцы и годы толпились суетливо и бестолково, как люди в метро. А в нынешнем умиротворении души часы были заполнены делами, ощущениями и красками.
Его новая жизнь и Маша наложились друг на друга и слились воедино, и он уже не представлял себя без нее. Рядом с ней было легко и полноценно жить. Может быть, она заряжала своей энергией, дел становилось больше, дни – насыщеннее, словно легкие вздохнули глубоко, наполнились кислородом и задышали. Он любил так же естественно, как думал и дышал, и тянулся к ней, как если бы она сама была любовью в образе женщины. Когда Иван Алексеевич оставался один, он размышлял о любви. Наверное, Бог вложил в человека любовь, как кусочек себя. Как сердце гонит по жилам кровь и дает жизнь, так и душа не может без любви, без нее она мерзнет и умирает. Желание любить, как и жажда жизни неразрывны с человеческим существованием. Иван Алексеевич не мог объяснить свою любовь, а лишь принять ее, как дар. Сейчас она ему виделась не как юношески-пылкое смятение огненных искр, не как взметнувшийся в расцвете жизни язык пламени, а как ровный, мягкий, непотухающий огонь, что гаснет вместе с человеком, когда останавливается его сердце.
Маша была внимательной, заботливой и нежной, а он, может быть, впервые понял, как хорошо быть самим собой, не искать слова, не обдумывать поступки, не ревновать, не лгать, а просто любить.
В один из вечеров, когда Маша уехала на несколько дней навестить родных, Иван Алексеевич решил написать ей письмо. Он был по своей природе консерватором, к интернету относился с осторожностью, а эсэмэски вообще не умел писать. Очень давно, в те времена, когда еще люди не знали ни интернета, ни мобильных телефонов, он писал письма. Он доверял тому, что написано на бумаге, ему было проще писать о своей любви, чем говорить о ней. Сейчас при свете настольной лампы за письменным столом, ему хотелось рассказать ей то, что он думает. Он знал, что сможет подобрать слова, нежные, искренние слова любви. Уединившись в своем доме, он не переживал одиночества. Он не чувствовал ни уколов ревности, ни обид, ни страха, что подстерегали его всю прошлую жизнь. Его Машенька была рядом, незримо, вместе с ним. Он взял лист бумаги и принялся писать.
«Милая, милая Машенька!
Наверное, иногда полезно расстаться на день и на ночь, чтобы лучше понять, как мне тебя не хватает. Наверное, стоит написать, чтобы ты узнала, как много я хочу тебе сказать. Часто не находишь слов или выскальзывают они не так, как хотелось бы. Я так зримо и осязаемо чувствую рядом тебя, будто ты и есть любовь, и стоит протянуть к тебе руку, как поймешь, что это такое – любовь.
Ты вселяешь в меня силу и уверенность. Ты даришь мне радость и желание жить. Ты даешь мне надежду в завтра и надежность в сегодняшнем дне. Без тебя я бы потерял себя наполовину. Я бы знал, что такое свобода. Я бы знал, как спокойно и приятно жить в своем доме. Но это была бы лишь часть жизни. И вторая, незаполненная половина наступала бы ежедневно своей пустой пятой на первую и издевалась бы над полусчастливым обрубком души: «А ведь тебе чего-то не хватает. Чему же ты радуешься?» Я благодарен тебе, любимая, за то, что ты стала моей второй половиной, за то, что ты принесла равновесие и покой в мою душу. За то, что ты одарила меня бесценным сокровищем, несравнимым со всеми богатствами мира – любовью.
По-моему, в последнее время я стал реже говорить тебе нежные слова. Не обижайся, прошу тебя. Они, как и прежде, во мне, но чего-то стыдятся и прячутся. Сейчас я тебе их скажу, потому что они живут в моем сердце: «Любушка, голубушка, счастье мое, радость моя, сокровище мое, цветочек мой аленький, единственный».
Чем меньше остается жить, тем бережнее относишься к жизни. Еще бережнее я отношусь теперь к любви. Ты – моя любовь, и я знаю, что ты единственная и последняя, и, поверь мне, я очень дорожу тобой и нашей любовью.
Мне хорошо с тобой и уютно. Мне всегда с тобой хорошо. Мне интересно с тобой говорить и слушать тебя, мне нравится быть с тобой и утром, и днем, и вечером, и ночью, и на улице, и в магазине, и в лесу, и в саду, и за ужином, и в постели. Мне хочется тебя обнимать и целовать, и прижимать к себе, и чувствовать твое тепло и тело, и твои губы, и твою грудь, и твои плечи, и твои бедра. Я люблю тебя. Наши чувства распирают грудь, наши сердца стучат, как барабан, наши мысли скачут, как необузданные кони, наши слова не поспевают им вслед, но я знаю, что это и мои, и твои чувства, и мои, и твои мысли. И от этого становится радостно на душе.
Я люблю тебя целовать. Я люблю, когда ты целуешь меня. Каждый раз, в поцелуе, мы согреваем друг друга и таем, как снежинки на солнце.
Ты – мое солнышко. Ты – моя запоздалая весна. Ты – мое ненаглядное счастье. Ты – моя жизнь.»
Они возделывали свой сад и отдыхали в нем. Пламенеющий, розовый, фиолетовый с обгоревшими боками туч, пылающий заревом закат падал на кромку светлеющего под тучами неба. А рядом, на расстоянии поворота головы уже было темно: ночь и день, свет и мрак, добро и зло всегда рядом.
- Не нам судить людей: и добрых, и злых. Не нам говорить, плох человек или хорош. Нельзя изменить человека, но можно изменить свое отношение к нему и увидеть в нем хорошее.
Они словно наверстывали годы друг без друга. Иван Алексеевич размышлял вслух о своей жизни, Маша – о своей.
- Ты не представляешь, как трудно вырывать сорняки в огороде. Они глубоко врастают в землю корнями. Сорную траву в голове рвать еще тяжелее. Но и это возможно. Все возможно, если захотеть.
Они рассказывали друг другу о любви.
- Я помню одну притчу. Она мне очень нравится, - говорила Маша. – На одном острове жили четыре сестры: Веселье, Гордыня, Богатство и Любовь. Но постепенно остров стал тонуть. Сестры сели на свои корабли, а Любовь осталась одна. Тогда она бросилась вплавь за кораблями. Но Веселье не взяло ее к себе: «Ты бываешь разной, то веселой, то грустной. Ты мне не нужна». А Гордыня сказала: «Мне хорошо одной. Мне никто не нужен». Богатство сказало: «Я боюсь впустить к себе в дом даже тебя». И тогда подплыла лодка, которой управлял старый лодочник, взял ее на борт и перевез на большую землю. Звали этого лодочника Время. Только время знает, как важна в жизни любовь.
Бурно и быстро менялась их жизнь, вместе с ними буйствовала в этом году природа: лето началось в мае.
- Я только теперь понял, что такое счастье, - как-то сказал Маше Иван Алексеевич. – Это любовь, радость и мир в душе. И не надо далеко ходить, чтобы быть ближе к Богу. Бог всегда рядом. Бог и есть любовь.
* * *
Гениальный художник белыми легкими мазками провел кистью по голубому полотну неба. Зеленым бархатом Он устлал холмы, луга и леса, пустил змейку реки меж ними и осветил их солнцем.
На берегу сидели двое: мужчина и женщина.