Кухня Докучихиных была в дыму. Это чадила кастрюлька на электрической плитке, на которой Лёшка Шатов и Серёжка Докучихин варили тянучку из карамели. Конфеты распустились и подгорали. Варево не густело. Мальчики вырывали друг у друга ложку, чтобы снять пробу. Капли патоки падали с ложки на раскалённую спираль, пузырились, обугливались и пускали дым. Оттеснив Лёшку от кастрюли, Серёжка Докучихин зачерпнул жижу и, подув на ложку, отправил её в рот.
— О! — вскрикнул он, выпуча глаза и судорожно прогоняя воздух сквозь колечко из губ. — Га… ги… го…
«Горячо», — догадался Лёшка. Сгорая от нетерпения, он не сводил глаз с Докучихина. Лицо у Серёжки было бледное, худое, на впалых висках синели тонкие жилки. Космы давно не стриженных волос лезли на лоб и на уши, свивались в косицу на затылке. Глаза его, против обыкновения, не выражали ни страха, ни наглости, ни злости. Они сияли от удовольствия. Докучихин был известный на Мостострое безобразник. Многие недолюбливали его, как и всю его семью: отца, мать, его пятерых братьев и сестёр. Дружить с ним запрещали, но вопреки всему Лёшку тянуло к Докучихину. С ним было нескучно.
— Наделать бы петушков на палочке… — проговорил Серёжка, посторонившись.
— Ага, — согласился Лёшка. Привстав на цыпочки, он снимал пробу, следя за тем, чтобы ни одна капля тянучки не упала на стол, заставленный тарелками с засохшими объедками и луковой шелухой, с немытыми кружками и стаканами.
— Наделать и продавать, — продолжил Серёжка, — … по десять копеек.
— Лучше по двенадцать! — сказал Лёшка, глотая тянучку и отпихивая ногой скомканную газету.
Вдруг возле окна, под полом, кто-то тонко пропищал.
— Слышал? — сказал Лёшка зловещим голосом (вскинув указательный палец и сложив губы трубочкой, он сделал большие глаза). — Крыса!
Сергей хмыкнул снисходительно.
— Кошка с котятами. Вчера окотилась. Хочешь посмотреть?
— Ты что! Смотреть нельзя, а то она их съест!
— Она, что ли, дура — детёнышев своих есть?! — сказал Серёжка язвительно и постучал себе по лбу. Лёшка впал в задумчивость, а потом сказал:
— Серый, а ты бы стал кошкой?
— Как это?
— По-волшебному.
— Стал бы… А что? Днём дрыхнешь, ночью гуляешь. Не жизнь, а малина.
— А я бы лучше собакой.
— Дурак? Собакой служить надо, сторожить, а не то выпнут под зад, или шапку сошьют!
— Да, — согласился Лёшка, — лучше быть кошкой. Полотенце, которым он придерживал кастрюлю, лежало на спирали и понемногу тлело. — Ой! — вскричал Лёшка, отшвырнув полотенце. Серёжка поднял его над головой и ну вертеть им, крича от радости:
— Пожар! Пожар!
— Горим! — кричал Лёшка в восторге и подпрыгивал, чтобы дотянуться до тлеющего полотенца.
— Караул! Пожар!
— Люди! Горим!
Полотенце запылало. Серёжкиной отшвырнул его. Полотенце упало на газету. Газета занялась пламенем, следом за ней вспыхнула краска на полу, и казалось, что горят доски. Мальчики, как заворожённые, не могли оторвать глаз от огня.
— Котята! Там же котята! — вскрикнул вдруг Лёшка, указывая пальцем в щелястый пол.
Стали тушить огонь, и тут на плитке загорелась кастрюля с тянучкой. Мальчики на миг растерялись.
— Ты — полотенце, я — кастрюлю! — крикнул Серёжка.
Кашляя сквозь слёзы, они метались по кухне. Распахнули окно и двери. Дым почти вытянуло, когда, покачнувшись, вошла мать Докучихиных, худая женщина лет сорока восьми. Тёмное лицо её хранило черты былой красоты. Звякнув пустыми бутылками, она опустила авоську на пол и спросила, не поднимая головы:
— Кто… тут?
Серёжка смерил мать осуждающим взглядом и промолчал.
— А-а… Лёшка! — проговорила она с пьяной нежностью, узнав Шатова. Погладила его по голове и занесла руку, чтобы приласкать и сына, но Серёжка увернулся. — Не любишь мамку, — пробормотала она, огляделась, будто не узнавая свою кухню и понюхала воздух. — Сожгли что? Эй! Оглох? Кому говорю?
Серёжка молчал. Мать запнулась об обугленную кастрюлю.
— А! Испортил-таки, — заметила она. — Засранец. Не надо было тебя рожать…
— Иди, спи, — строго оборвал её Серёжка.
— Ты кому это? Мамке своей?!
— Жрать хочу!
— Что?!
Она потянулась за кочергой. Серёжка сиганул в дверь, Лёшка — за ним. Добежав до сараев, они остановились.
— Уф, еле ноги унесли, — весело сказал Лёшка и осёкся, почувствовав, что Серёжка его веселье не разделяет. Почесав в затылке, Лёшка помялся и спросил:
— Правда, есть хочешь?
Серёжка молчал, угрюмо кидая камешки в сарай.
— Жди, принесу что-нибудь!
Спустя четверть часа Лёшка вернулся. Серёжка сидел к нему спиной, перебирая что-то в руках. Лёшка неслышно подкрался и заглянул через плечо. Докучихин пересчитывал копейки.
— Двадцать пять… Тридцать.
— Где взял? — сказал Лёшка.
Серёжка вздрогнул, обернулся, зажав в кулаке деньги, и готов был броситься наутёк.
— А эт ты, Шатов… Где взял, там нет! Правда, что ли, принёс?
Лёшка протянул ему котлету, снизу и сверху проложенную чёрным хлебом, и похвастался:
— А мне пятнадцать копеек дали.
Серёжка даже перестал жевать, глаза у него загорелись.
— В чику будешь? — спросил он вкрадчиво.
Лёшка колебался. Денег было жалко. Тем временем Серёжка доел котлету, обтёр руки о штаны и вынул из кармана круглую свинцовую лепёшку:
— Видал, какая?
— Чика! Дай-ка... Ого, тяжёленькая, — проговорил Лёшка, взвесив в руке чику.
— Ну так что, по двушечке?
— Ладно, давай…
Они отметили кон и стопочкой положили на землю двухкопеечные монеты. Игра у Лёшки не заладилась. Чика падала то перед коном, то за коном, и Серёжка победно посмеивался.
Докучихину везло. Сощурит глаз, нацелится, чика летит из-под руки и — бац! — опускается прямёхонько на монеты. Да ещё на «орла» переворачивает. Весь кон его! Лёшка заскучал.
И тут из-под дома Докучихиных вылезла кошка с котёнком в зубах. Обежав мальчиков стороной, она скрылась под сараем.
— Серый, ваша кошка! Смотри, куда прячет!
Серёжка отмахнулся от Лёшки. Игра захватила его целиком.
— Смотри, смотри! Ещё несёт!
Кошка сновала между домом и сараем, унося третьего, четвёртого котёнка… И каждый попискивал жалобно.
— Дура! Таскает с места на место! — сказал Докучихин и замахнулся чикой. Кошка, поджав уши, метнулась от него в сторону.
— Сам дурак!
— Че-го?
Серёжка пригрозил чикой. Лёшка схватил обломок кирпича. Они замерли так. Драться не хотелось, но отступать было нельзя, это значило бы: дать труса.
— Ну, да-вай… — цедил сквозь зубы Докучихин.
— Попробуй, — шипел Лёшка.
Докучихин взмахнул рукой, но кто-то схватил его за запястье. Оглянувшись, он увидел старшего брата Генку и получил от него затрещину.
— За что?
— За спрос, а кто спросит, тому в нос, — Генка выкрутил чику из цепких Серёжкиных пальцев и предупредил: — Ещё раз возьмёшь моё, убью.
Генка убежал в дом. Мальчики молчали. Серёжка рукой перебирал деньги в кармане штанов, другую руку упёр в бок. Лёшка, подопнув никчёмный обломок кирпича, пошёл восвояси.
— Давай, давай! — сказал Серёжка. — Вали отсюдова!
— Куда хочу, туда иду!
— Катись колбаской по Малой Спасской!
Вдруг из кухни раздался визгливый голос Серёжкиной матери. Потом что-то грохнулось на пол, ударилось о дверь… Через миг из дома вылетел сердитый Генка с рогожкой в руке. Опустившись на землю, он заглянул в дыру под домом, где прежде жила кошка. Пошарил там палкой и спросил у Серёжки:
— Где они?
Сделав вид, что не расслышал, Серёжка свистел себе под нос.
— Ты, огарок, тебя спрашивают, где котята?
Серёжка молчал. Брат налетел на него, схватил за горло и давай душить.
— Говори, где?
Серёжка извивался, краснел, но молчал. Ему на выручку бросился Лёшка. Генка был старше их обоих на шесть лет и сильнее втрое.
— Отпусти! — кричал Лёшка, молотя его по спине кулаками. — Немедленно отпусти!
Не оборачиваясь, Генка лягнул Лёшку в живот, тот упал, задыхаясь от боли.
— Говори, где? — рычал Генка.
— Под… дровяником… — прохрипел Серёжка.
Генка метнулся к сараю. Выудив котят и покидав их в мешок, направился к реке.
Лёшка и Серёжка вмиг забыли о своей боли (один держался за живот, другой за горло). Они переглянулись: так вот почему кошка перепрятывала котят, она знала, что отберут! Мальчики догнали Генку.
— Ты куда? — спрашивали они. — Куда понёс?
— Топить.
— Они же маленькие! Слепые!
— Мамка велела, — буркнул Генка и, сделав каменное лицо, прибавил шагу. Серёжка и Лёшка, не отставая, хватали его за руку.
— Хоть одного оставь.
Сбоку, не отрывая взгляда от мешка, бежала кошка и робко мявкала.
Генка двигался к своей цели безучастно, как робот. Процессия миновала товарную базу и вышла к реке. Слева, вдоль кромки воды, стояли пакгаузы. Справа возвышалась эстакада, которая вела на пристань.
Не размахиваясь, Генка швырнул рогожку в воду. Река была глубокая, сильная. Мешок вздулся пузырём и поплыл, постепенно погружаясь в пучину. Из мешка сыпались котята. Перебирая лапками, они — один за другим — уходили в тёмную, болотного цвета, глубину. Река беззвучно приняла свою жертву.
— Мамка обещала дать на кино, — сказал Генка, довольный собой.
— Шиш ты получишь, — сказал злорадно Серёжка.
— Ты-то откуда знаешь?
— Да так…
Генка внимательно посмотрел Серёжке в глаза, потом, осенённый догадкой, похлопал рукой по его карманам. Звякнула мелочь.
— Выкладывай!
Генка подставил ладонь. Серёжка вынул из кармана кулак. Посмотрел на брата, на его приготовленную ладонь, и махнул кулаком в реку. Горсть монет, свернув в воздухе, рассыпалась по воде.
— Вот тебе кино!
Генка чуть в реку не кинулся. Метнулся туда-сюда, а когда оглянулся, то Серёжки и след простыл.
— Ну, погоди, засранец!
Генка убежал. Лёшка остался один. Он долго смотрел в тёмную воду, будто ждал, что котята выплывут живыми.