На снимке: Арзамас.
В 1947 году отменили продовольственные карточки, но вместе с отменой карточек в хлебные магазины пришли большие очереди. Мы, мальчишки, нашли новое занятие: постоишь с какой-нибудь женщиной в хлебной очереди как её сын и она купит в этом случае лишнюю буханку хлеба. Тебе же, как благодарность, она покупала малю-ю-сенькое мороженое, выдавливаемое из специальной формочки и удерживаемое между двумя вафельками. Иногда вместо мороженого расплачивались плиткой жмыха, который пацаны грызли вместо сухарей. Этот жмых представлял собой прессованные в плиты остатки гороха или подсолнечных семечек, идущие на корм свиней. Вот обломки от таких плит и перепадали нам в качестве оплаты.
Из наиболее ярких событий, которые случались в городе на неделе, были два базарных дня в среду и воскресенье. Из окрестных деревень съезжалось много сельского люда, отличительной особенностью которых являлась их обувь – лапти и онучи. Ноги до колен завёртывались в онучи и поверх обвязывались верёвкой, после чего надевались лапти. И зимой и летом все деревенские ходили в лаптях, которые тут же на базаре и продавались. Они висели связками на поднятых вверх оглоблях телег, а выпряженная лошадь стояла рядом и равнодушно жевала сено. Никто из городских лаптей не носил. Мы, ребятишки, базара боялись. Всё казалось, что слишком много людей собралось в одном месте для нашего небольшого городка и стоит только пойти на базар, как у тебя что-нибудь да украдут. Хотя, что у тебя можно было украсть - об этом не думалось.
Война закончилась всего два года назад. Последствия её наглядно подтверждало количество покалеченных людей на улицах города. Вот и в нашем дворе муж одной из соседок был без левой руки и пустой рукав его гимнастёрки притянут к телу обычным солдатским ремнём. Кроме того, на улицах было много нищих, просящих подаяние, но не вследствие глубокой старости. Это были молодые мужчины без ног, рук или слепые. Все они несли на себе печать войны.
Но однажды я увидел группу из 3-х человек, также просящих подаяние, которые врезались в мою память своей необычностью. Они стояли у облупившейся кирпичной стены старого церковного здания. Правда, сказать ”стояли” будет не совсем правильно, ибо стояли только двое, а один, в старой поношенной гимнастёрке, сидел на деревянной тележке, пристёгнутый к ней двумя солдатскими ремнями. Тележка катилась на 4-х подшипниках, которые заменяли колёса. У сидящего на тележке не было обеих ног. Они были ампутированы выше колен. На вид ему лет 35, но мне, ребёнку, он казался стариком. Пряди спутанных седых волос на голове и щетина на лице только подчёркивали возраст. Он держал в руках гармонь, ремень которой обхватывал его плечо. На груди позванивали три медали, а над правым карманом гимнастёрки была пришита нашивка с двумя потёртыми жёлтыми полосками "за тяжёлое ранение".
Второй был значительно моложе со следами ран на лице. Он держал в правой руке небольшую палку, опираясь на неё при ходьбе. Но главное – он был слеп на оба глаза. Единственная медаль “За отвагу” с потёртой лентой на колодке подтверждала его участие в боях.
Третьей в этой группе была девушка. Её лицо сильно обгорело и на нём выделялись пересаженные куски кожи, которые стягивали лицо, обезображивая его. Губ не было и дырка рта напоминала об этом. Брови и ресницы на глазах отсутствовали. Невозможно было представить, как она выглядела до своего ранения и сколько ей лет. Окружающие их люди говорили, мол, эти двое были танкистами, а девушка – санинструктор и получила ранение на передовой. На девушке также была застиранная гимнастёрка и форменная армейская юбка.
Внимательнее рассмотрел я их позже, а пока сидевший на каталке мужчина, поддёрнув ремень гармони, неожиданно хриплым голосом запел песню, которую я услышал впервые:-
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Тут вступили в песню голоса девушки и слепого солдата вопрошая:-
Куда идти теперь солдату?
Кому нести печаль свою?
Слепой смотрел своими незрячими глазами куда-то вперёд и чётко выговаривал слова песни. Голос девушки выделялся на фоне грубоватых мужских голосов, добавляя тоску. Окружившие поющих прохожие молча слушали эту песню о горькой судьбе незнакомого солдата, пришедшего с войны живым, у которого вместо дома и семьи остался только заросший травой холмик. Люди виновато отводили свои взгляды от девушки, стараясь не напоминать ей об уродстве лица. А в песне солдат пытался поговорить с женой, но шорох, потревоженного ветром ковыля, был ответом ему. Многие из слушающих также потеряли своих родных и слова песни бередили душу. Безногий, склонив голову к мехам гармони, продолжал скорбное повествование своим хриплым голосом. Слепой, не мигая, смотрел сквозь стоящих людей и кто мог сказать, что вспоминалось ему из прошлой жизни, когда вот сейчас он помогал вести песню.
Девушка оглядывала окружающих но, наверное, никого не замечала, погружённая в себя. Только слова песни, вырывающиеся из дырки её рта, сплетались с голосами мужчин. Женщины в толпе всхлипывали, не стесняясь, а мужики только покрякивали:-
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд...
Я, мальчишка, слушал эти горькие слова и мои глаза были "на мокром месте". Рядом стояли взрослые люди, все бедно одетые, для которых слово "горе" не в новинку. Тишина. То один, то другой мужик, опустив голову, изредка прокашливался и потирал ладонью щеку. Когда песня закончилась, несколько человек положили в приготовленную для подаяний фуражку смятые бумажные деньги, а кто-то не смог положить, потому что не было у людей денег. Все стали тихо расходиться, негромко переговариваясь между собой.
Девушка поклонилась, благодаря всех за внимание. Поддерживая слепого, который теперь нёс на плече гармонь, она свободной рукой потянула за собой тележку безногого. Тот взял специальные колодки и стал отталкиваться ими от земли, помогая девушке везти себя. Куда они пошли и где обитали? Много калек ездило на поездах по стране, прося в вагонах милостыню.
Я не мог тогда знать, что пройдёт 20 лет и известный на всю страну певец Марк Бернес исполнит по всесоюзному радио эту песню и она прозвучит, как бы впервые. Но это не так. Впервые я услышал, как её пели просящие милостыню, изуродованные страшной войной три человека.
Больше я их не видел. Время шло и как-то незаметно с улиц наших городов исчезли все эти несчастные калеки. Куда они подевались? Поговаривали тогда, мол, их поместили в специальные дома для инвалидов войны, где они, видимо, и закончили свою жизнь. Насколько это верно, кто знает?
хххх
А на окраине нашего тихого Арзамаса, за выкрашенным зелёной краской высоким деревянным забором, жило своей закрытой жизнью военное училище. Вот рота будущих офицеров, гулко печатая шаг кирзовыми солдатскими сапогами, проходит улицей и над строем звучит голос запевалы:-
Идут полки и с севера и с юга,
С донских степей и с забайкальских гор...
Строй курсантов окружают мальчишки, старательно выдерживая шаг. И пусть эти пацаны сейчас босиком шагают по булыжной мостовой, но они вплетают свои звонкие голоса в общее пение роты, подхватывая припев:-
Стоим на страже всегда-всегда!
И, если скажет Страна Труда,
Прицелом точным - врага в упор...
А ведь эту же песню пели, наверное, и те трое, изувеченные страшной войной. Кто может знать, не придётся ли кому-то из поющих сейчас молодых и здоровых парней разделить участь несчастных калек, просивших подаяние у обшарпанной кирпичной стены?
Примечание.
Первое название песни "Прасковья". Песня родилась в 1945 году. Автор поэт Михаил Исаковский, соавтор композитор Матвей Блантер. Первое исполнение по всесоюзному радио в 1946 году. Песня сразу же была запрещена к исполнению на радио, поскольку слишком "потакала народному горю". Ещё раз прозвучала в 1960 году в исполнении Марка Бернеса под названием "Враги сожгли родную хату". Окончательно песня была "реабилитирована" в 1965 году в канун 20-летия Победы в Великой Отечественной войне.