Я родилась в Ленинграде в 1958 году в «Снегиревке». Так называют роддом №6 им. проф. В.Ф.Снегирева на ул. Маяковского, 5 (бывшая Надежденская улица). До Октябрьской революции это был Повивальный институт, который возглавлял В.Ф.Снегирев. Принесли меня в дом на углу ул. Некрасова и Литейного проспекта. Наш дом углом примыкал к дому, где жил поэт, писатель, публицист Н.А. Некрасов и где всегда существовал и существует музей-квартира Н.А. Некрасова. Первые нежные годы моей жизни были окутаны таинственным и поэтичным миром сказок А.С.Пушкина, стихами самого Некрасова и замечательными стихами Никитина, которые помнила еще со своего детства моя бабушка Агафья Николаевна, уроженка Смоленской губернии.Она родилась в 1903 году и прожила 94 года. Вот то самое стихотворение, та дверь, через которую провела меня бабушка в мир русской поэзии, русской души, русской теплой любви:
«Шаловливые ручонки,
Нет покою мне от вас!
Так и жди, что натворите
Вы каких - нибудь проказ.
Вот картинку изорвали,
Спичку серную зажгли,
А вчера ключи куда - то
От комода унесли.
Куклу новую купила
И сказала: «Береги»,
А гляжу - она уж мигом
Очутилась без ноги.
То мне волосы растреплют,
То сомнут воротничок...
Как я вас ни распекаю
Шалунишки, - всё не впрок!»
Так на резвые ручонки
Деток жаловалась мать;
А сама их то и дело
Принималась целовать.
Знает мама, что не вечно
Этим пальчикам шалить.
Что придёт пора - и станут
С нею труд они делить!
Сейчас я узнала, что это стихотворение написал А.Плещеев, хотя бабушка назвала мне имя Никитина. Так или иначе, они оба ровесники, один воронежский, другой костромской – русские корнями, их стихи учили детишки по русским деревням в церковно-приходских школах, помнили их всю жизнь и рассказывали нам, своим внучатам. Когда я спросила бабушку, откуда она помнит это стихотворение, она сказала, что учили в школе. Примерно с 1910 года помнила. Еще она рассказывала наизусть стихотворение "Бабушкины сказки"про Иван-царевича и Жар-Птицу, стихотворение "Без отца". Это была папина мама. Вижу себя сидящей на оттоманке, покрытой белым чехлом в восьмиметровой комнате, прямоугольной, похожей на вагон трамвая. Вдоль одной стены стояли большой шкаф и высокая кровать бабушки с никелированными шариками на блестящей спинке и подушками пирамидой. Вдоль другой – оттоманка и стол. Мне, видимо, места в комнате не хватало, жила и ночевала я в детском саду на круглых сутках, на реке Фонтанке, напротив цирка, который был на противоположном берегу Фонтанки. В выходные, дома, я спала на столе. По крайней мере, я помню, как стояла мама и делала валик из одеяла вдоль столешницы. Я спросила, что она делает и зачем, и она сказала, что готовит мне кровать. Сейчас пишу эти строки и думаю, а может быть, она пошутила, а я всю жизнь была уверена, что спала на столе. Мне все же кажется, что так оно и было. И вот я сижу на оттоманке. Помню, что всегда было приглушенное освещение, будто свет от одной настольной лампы. Была фарфоровая лампа-фонарь в виде теремка, окошки которого светились изнутри, а на этом белом тереме сцены из "Сказки о Золотом петушке"изображены,на острой крыше сам петушок. От этой лампы и был слабый тускловатый свет. Это был ночник. Разворачиваю конфету «Мишка на севере». Слушаю сказку о царе Салтане Пушкина, смотрю иллюстрации Конашевича. Переспрашиваю, что такое «на кровать слоновой кости положили молодых и оставили одних»? Почему положили кости и оставили? Представляю полки и на полках кости. Никак не вяжется со свадьбой. Гости - кости, ничего не понимаю. Да еще и слоновой, причем тут?
Первое воспоминание. Сижу в маленькой комнатке с крашеными стенами, высоко на стуле, стоящем на столе (опять использование стола не по прямому назначению!). Вижу как с моей головы пикирует на пол в левую сторону бант. Взрослые, находящиеся здесь же смеются, и я смеюсь. Женщина поднимает бант. Много позже, лет в двенадцать, рассматривая в очередной, наверное, пятисотый раз семейный альбом с моими детскими фотографиями, как, впрочем, и с другими семейными фото (наилюбимейшее занятие в детстве!), я в который раз глядя на одну самую раннюю свою фотографию, вдруг соединяю воспоминания детства с ней! На фото я лысая, но с бантом. Смотрю на подпись, сделанную маминой рукой: «Светочке 1 год, 2 месяца». Одновременно удивляюсь глубине своей памяти и понимаю, что этот бант лежит на моей голове. Рассказываю маме о своем воспоминании. Она не верит. Так и не поверила, что я помню, как этот бантик тогда, когда делали это фото в яслях, слетел с моей лысой головы. Целая россыпь воспоминаний детства до пяти лет. Двор детсада на Фонтанке. Я на корточках. Вижу перед собой красные туфли на тонких каблучках и с узким носком. Красивые. У моей мамы такие же! И сразу – так это мама! Поднимаю голову - мама! И только сейчас, записывая эти строки, я догадываюсь кое о чем. В пятьдесят лет я купила себе красные туфли на тонком каблучке и с острым носком. И с самого начала поняла, что носить их не смогу – узенькие. Так и лежат в коробке, в шкафу. Так вот в чем дело! Я купила туфли, как у мамы! Видимо, еще тогда я подумала: «когда вырасту, куплю туфли как у мамы». И все эти годы искала такие, получается?! Увидела, и не отдавая себе отчета, купила. Выходит, туфли купила та девочка, которая помнила и выполнила свое заветное желание.
Некоторые вещи остаются под запретом до сих пор. Раскодировать замок, на который заперты эти запреты невозможно. Бело-розовый зефир, шоколадные батончики, шоколадки-медальки, трехслойный мармелад, монпансье в жестяной коробочке, тюльпанчики на палочке, конфеты-леденцы «Спорт» (похожие на шайбочки желтые леденцы, уложенные в ряд в круглую обертку, на манер аскорбинок)– все это покупалось для меня в неограниченном количестве. А вот зефир в шоколаде никогда. Гастроном на углу улицы Каляева (ныне Захарьевской) и проспекта Чернышевского. «Мама, а почему ты не покупаешь мне вот это?»,- спрашиваю я, показывая на зефир в шоколаде. «Это нельзя. Очень дорого» - слышу в ответ. «Сколько, дорого?» - спрашиваю. «Шесть рублей за кило». С тех пор никогда не смотрю в сторону этого вида зефиров. Дорого. Нельзя. И я его попросту не люблю. Шесть рублей за кило стоил и развесной шоколад. Я видела, как его отпускали кому-то, клали плитки на плотную сероватую бумагу, ломали и довешивали, заворачивали. Помню эту картинку, как эпизод кинофильма. Мы не покупали такой. Дорого. В Таврическом саду слева от центральной аллеи есть небольшое кафе, расположенное в круглом здании в стиле начала 19 века. Дорожка к нему идет в горку и кафе стоит на горке. Оказывается оно так и называется «На горке». Помню, что спросила бабушку или маму, что там? Каждый раз, когда мы проходили мимо, оттуда слышна была музыка, туда что-то манило и притягивало. Там хорошо, там весело, там интересно. Я услышала в ответ: «Там ресторан». «Пошли туда» - говорю я. «Нельзя. Там взрослые». Нельзя. С этим запретом я тоже живу всю жизнь. И в обобщенном виде (ресторан – недоступен) и в конкретном. Конкретный запрет сняла буквально недели две назад (в 56 лет!) – осторожно, медленно, стараясь не привлекать внимания, я поднялась -таки в горку и зашла в этот ресторан – ротонду с полуколоннами. Удивительно, но внутри сохранились старые (но не обшарпанные) стены, там пахнет прошлым – и моим детством, конца 50-х, начала 60-х и временем «крепостной актрисы» - началом 19 века. Вот в чем оказывается был смысл данного запрета: «не заходи в этот дом до времени, а когда настанет время – зайдешь и попадешь в заветное свое детство, где в эту минуту сидит в подвале (об этом подвале – ниже) на Каляева твоя бабушка и распутывает непослушную шерстяную нитку своего вязания. В Таврическом я ощущаю одновременность прошлого и настоящего очень явственно, но невозможно это проверить, доказать, некого послать на улицу Каляева убедиться, что так оно и есть. Я иду дальше по тропкам Таврического, от встречных пожилых женщин ощущаю доброе тепло, которое чувствовала в четыре своих года. Это потрясающее место для меня…это реальное возвращение или перемещение по времени.
Примерно с четырех до пяти лет я жила у маминой мамы, бабушки Степановны. Когда нас знакомили (а я помню этот момент четко), мне сказали: "это – бабушка Степановна, а это – бабушка Николаевна". «Ты кого больше любишь? Бабушку Степановну или бабушку Николаевну?» - спрашивали меня позже коварные взрослые. «Бабушку Степановну» - отвечала я. Попробовала бы я сказать «Николаевну». Ребенок, ребенок, а законы международной дипломатии чутьем чувствовала, понимала, что ошибка при ответе чревата конфликтом мирового масштаба. На самом деле, я любила их обоих. Тем более, безусловно, они обе, каждая по-своему, этого заслуживали. Со Степановной мы жили в большом настоящем подвале на Каляева 12. «Бабушка, можно я пойду в дом четырнадцать?» - отпрашиваюсь я. «Иди. Но со двора никуда!» - и сейчас слышу грозный и внушительный голос бабушки, за звуком и самой интонацией которого четко читался образ ремня. Хотя Степановна говаривала, что бить надо рукой. И била. И пребольно. Это называлось отшлепать. И по старинке отшлепывала, иногда явно впрок. Ряд бабушкиных выражений: «В аккурат впакала» (угодила), «иди исть» (кушать), «как дам в горбовину» (в спину тычка), «Светлана Петровна (это я) – горбата, не ровна» (но не зло, с иронией), «все дети как дети, а ты»,и такие: «что б тебе», «нечистая сила проклятая» и сплюнет при этих словах. Ладно. Вот и жили мы с ней и её младшей дочкой тетей Ниной в подвале. Тете Нине (они обе были Нины – мать и дочь) была выгорожена середина площади подвала, а мы со Степановной в коридорчике, который огибал эту середину буквой «Г», только если её перевернуть зеркально, и короткую перекладинку загнуть чуть-чуть на длину подвального малюсенького окошечка. Почему подвал? Бабушка Нина Степановна продала дом в Кувшиново (Калининская область) и приехала к своим взрослым детям в Ленинград в 1953 году. По-моему дочь Нина приехала с ней. Здесь уже жили и учились первый в институте, вторая в техникуме её старший сын и средняя дочь, моя мама. Приехав в Питер, она заявила, что в коммуналке жить не станет ни одного дня. Правдами или неправдами, но получила в свое распоряжение подвал. Настоящий, просто подвал. Она собственноручно вычистила его и оборудовала помещение под жилье. Был нормальный крашеный пол, обои на стенах, конечно оттоманка, бабушкина кровать, швейная машинка «Зингер»,этажерка, круглая печь, которую топили дровами. Вдоль всей стены шла выкрашенная в зеленый цвет толстая теплая труба. Моя подружка с четвертого этажа, Надя, которая жила в отличной большой и светлой комнате (по-моему, даже в двух) с мамой и папой в чистой и тихой коммуналке, садилась на эту трубу боком и пела «Мери-Мери, чудеса! Мери едет в небеса! В небо ехать не легко, небо это далеко!». «Что это за Мери?" - спрашиваю я её. А она отвечает: «Это Любовь Орлова из фильма «Цирк»! Сейчас пушка выстрелит и Мери улетит!». У них был телевизор! У меня только радио. Но мы с бабушкой ходили в кино. Недалеко был и есть кинотеатр, как его все называли «Панорамный». На самом деле это кинотеатр «Ленинград», в котором были синий, красный и панорамный залы. «Пойдем в «Панорамный», слышала я. И мы шли. Сначала стояли в толпе в очереди, которая была разделена в соответствии с кассами толстыми блестящими перилами, которые изгибались как трубы. Вокруг них можно было крутиться, как хочешь, то обхватывая их ногами и руками, то сползая, то залезая, в общем, по-своему, по-детски коротать время в этом помещении с низким потолком, кстати, тоже подвале. На стенах было много плакатов и все про опасность пожаров и про то, из-за чего они происходят. Это и понятно. Эпоха печей еще не завершилась. А люди стоя в очереди за билетами в кино, должны были вспомнить, не оставили ли они огонь в печи, да еще и с открытой дверцей, из которой выпало горящее полено, не достал ли оставленный один маленький ребенок коробок со спичками. Плакатов с электрическими утюгами и газовыми плитами не припомню. И вот я, девочка четырех-пяти лет смотрела такие фильмы как фильм-опера «Иоланта», «Гамлет» со Смоктуновским, «Осторожно, бабушка», «Гусарская баллада», «Крепостная актриса», «Женитьба Бальзаминова» и отлично помнила эти фильмы всегда, пока не пересмотрела их, будучи взрослой. Правда фильм «Иоланта» совсем недавно посмотрела, найдя в интернете."Крепостную актрису" также. А «Осторожно, бабушка» не помню про что и планирую найти тоже в интернете.
На «Гамлета» ходили с тетей Ниной. Помню, потому что вижу картинку: мы идем рядом, я что-то сказала про королеву, видимо она меня привлекла особенно (хотя помню и сходившую с ума Офелию-Вертинскую Анастасию). Тётя кивнула и добавила, что королева гордая. «А как это?» - спрашиваю. Тетя Нина со словами: «Вот так -…», слегка поворачивает голову и приподнимает подбородок. Гордая. Очень наглядно и понятно.
Вижу тетю Нину на углу Каляева и Чернышевского, по пути к дому. Видимо встретили её – возбужденную, семечки грызет и что-то быстро и возбужденно говорит. Особенно запомнила, что грызет торопливо семечки. Куда-то шла. Нас встретила. Воздух прохладный, может быть небольшой минус. Говорит торопливо. Сплевывая шелуху в руку. Дома в атласном красивом халате-кимоно. В её комнате – середине подвала, как зайдешь в «дверь» - тяжелая портьера с бахромой - кисточками-шариками – пахло лаком для ногтей. Он был красный, жидкий. Красивый. Смотрю тетрадки, стопкой лежащие на столе. Плотными строчками, густо, ровным почерком, по-моему карандашом, аккуратно исписан каждый желтоватый лист тетради в сорок восемь листов. «Что это?» - спрашиваю. «Конспект» - слышу ответ тети (ей было примерно 28 лет). Конспект. Приятное слово. Звучит твердо, как почерк в тетрадке-конспекте. Запомним. Пригодится. Тоже хочу конспект потом иметь. Написать. И сколько я их написала за свою жизнь! Тетке и не снилось! Выполняла, что задумала. И вот самый заветный момент. «Можно?» - спрашиваю тетю Нину. «Можно» - отвечает она. И я осторожно придвигаю к себе деревянную шкатулку. Такая же есть у меня и теперь. Не поленилась посмотреть: «Будь счастлива, моя дорогая дочурка Светочка. Мама. 29 мая 1975 г.». Мама подарила мне такую же деревянную шкатулку с крышкой, инкрустированной соломкой, когда мне исполнилось семнадцать! И это не совпадение. Желания должны исполняться. Я, четырехлетняя, открываю шкатулку и по очереди извлекаю оттуда драгоценности. Вот клипсы в виде маргариток, лепестки ажурно выполнены из металла, серединка - зеленовато-голубой сверкающий камушек. Прицепляю к ушам. Вот бусы – вместо бусин красные кубики в виде костей для игры, на которых черненькие точки указывают число от одного до шести. Это самые любимые предметы из заветной шкатулки. Затем шли разноцветные камушки разной величины. Тетя работала на «Русских самоцветах» и у неё были в виде выбракованных остатков производства эти многочисленные блестящие камушки разного-приразного цвета и величины. Сокровища. Поражали очень остро отточенные карандаши в специальном стакане на столе. Тетя училась. «На кого?». «На чертежника-конструктора». Это я не загадала. Это сложно. И, похоже, что скучновато.
С бабушкой часто заходили пить кофе в булочную. Там были столики и кофе с молоком из большого бака. Бабушка брала мне песочную или глазированную полоску с прослойкой из варенья. Себе песочное колечко. Каждый раз спрашивала на всякий случай: «Будешь колечко?». «Нет» - Я колечко не любила. - «Мне полосочку». Колечко было с орехами сверху, которые осыпались, да и маленьким зубкам не просто их жевать. Не нравилось еще и потому, что в нем было много соды, и оно было сухое. А бабушка очень любила колечко. Иногда обе брали полоску.
Мы лежим на асфальте. Я и рядом бабушка. Звёздочками. Руки-ноги в стороны. На животе. Рядышком. У меня выпало из рук, и валяется впереди меня недоеденное яблоко. Это троллейбусная остановка. Позади троллейбус. Народ. И мы перпендикулярно к дверям троллейбуса (ногами к нему), ровнехонько поперек тротуара – две звезды, большая и малая, лежим, вытянув руки вперед. Это мы так вышли из троллейбуса. Возможно, что нас выкинули, что не удивительно, зная бабушкину манеру вести переговоры с людьми. Дипломатией не пахло. Ругань. Скандал. Асфальт.
По воскресеньям ходили в баню на улицу Чайковского. Шли дворами от улицы Каляева, наискосок. Мама, бабушка и я. Ждали сначала на лестнице, сидели на скамьях в очереди, затем в коридоре. Потом наконец попадали в женское отделение. Раздевались, шли мыться. Пар. Шум воды, звон тазов. Звуки голосов. В туманном мареве голые тела. Сначала мыли меня. Терли спину, мылили голову, ноги руки, грудь, живот. Покрывали тщательно мыльной пеной. Потом окатывали с головой водной лавиной из таза. Полный таз выливали прохладной водицы. Всё. Появлялось исключительно моё, детское большое желтое полотенце. Оборачивали в него с головой. Несли в раздевалку.И сейчас ощущаю контраст между горячей мыльной и прохладной раздевалкой, в нос ударял особый запах: клеенки, которой были покрыты скамьи и еще чего-то неуловимого. Вытирали, одевали. Повязывали на голову платок. Вели в детскую комнату. Сажали на диван. И вот мой всегда любимый момент. Здравствуйте, крашеные деревянные лошадки-качалки и самое главное – поднимаю голову к потолку – здравствуй, моя любимая красивая люстра с розовыми тюльпанами-плафонами. Очень нравилась мне эта люстра. И где она теперь? Две лошадки и люстра – очень нравились. Жду маму с бабушкой. Они домываются. Так проходило воскресенье.
Итак, район обитания моего детства был очерчен квадратом: улица Потемкинская плюс Таврический сад – улица Салтыкова-Щедрина (ныне Кирочная) – Литейный проспект – Река Фонтанка, цирк, Летний сад – река Нева, Литейный мост. Внутри квадрата: Улица Воинова (воспринималась мною, как Войнова – ныне Шпалерная), улица Каляева (Захарьевская), улица Чайковского (у бабушки звучало – Чайковская, я так и называю её до сих пор), улица Петра Лаврова (Фурштадская). Сюда добавим улицу Пестеля (и Преображенскую церковь, в которой бабушку и отпевали в 1984 году, в январе). Часто фигурировала улица Желябова и Софьи Перовской. Помню, что мною был задан вопрос по поводу названий улиц. И Степановна как-то кратко, но ясно объяснила мне, что сии за люди. Готовили убийство царя, что собственно и учинили. Спас на Крови бабушка показывала и рассказывала, что здесь было покушение на царя. Храм стоял заброшенный, и много женщин роилось вокруг, собирая сточную воду с водостоков у храма в многочисленные банки. Бабушка объяснила, что женщины считают эту воду святой. Не знаю, помнит ли кто-либо еще об этом сейчас.
Мальцевский (Некрасовский) рынок, Кузнечный рынок тоже входили в сферу наших с бабушкой интересов. С рынка уходили с кулечком снетков для меня. Солененьких. Маленьких сухих рыбешек. Лакомство не хуже нынешних чипсов. На трамвае номер 14 путешествовали со Степановной через Неву по Литейному мосту на противоположный берег, на Выборгскую сторону, к Финляндскому вокзалу и далее на Арсенальную набережную к бабе Симе – сестре Нины Степановны. Она жила в общежитии в огромном помещении здания Арсенала. Там был коридор, как улица (правда-правда, это здание по сей день существует). Невероятно высокий потолочный свод арочной архитектуры и множество маленьких дверей обычной комнатной величины, что не соответствовало масштабам коридора-улицы, который заканчивался площадью-кухней. И это отнюдь не было плодом моего детского восприятия. За одной из этих дверей мы (невероятным образом!) безошибочно находили бабушку Симу. Гостили недолго. Комнатка разделена на две части – первая полутемная, вроде прихожей, а за бежевой портьерой с бархатными кисточками - жилая часть. Простая узкая железная кровать и - предмет моего внимания и интереса – высокий комод (внимание!) с ракушечными шкатулками(!) и статуэтками обезьянок. Серафима Степановна высокая сухопарая, сдержанная, интеллигентная, строгая, городская. Полная противоположность Нине Степановне – тверской властной «Кабанихе», язвящей в душу матершЫнщице.
Кондратьевский рынок связан с приобретением мотков шерсти. И вот дома бабушка усаживает меня на маленькую скамеечку перед собой. Сама садится на диван. Я держу руки вытянутыми. Бабка надевает мне на руки тяжелый моток шерсти. И теперь я буду, вдыхая кислый запах этой шерсти, помогать бабушке – она мотает нити в клубок, предварительно сделав плотный квадратик из газетного обрывка. Я должна расторопно (расторопно!!!) поворачивать руки в соответствии с движением нитки. Слева высоко подвальное окошко, пропускающее какой-никакой свет со двора, с улицы, с воли! Передо мной на стене репродукция картины (произведения искусства)… «Княжна Тараканова»… ни больше, ни меньше. Стоит, бедняжка на кровати, покрытой тулупом, по которому бегают тюремные крысы, и ждет своей ужасной участи. В общем, все знают эту картину.
Еще висела картина на историческую тему, черно-белая. Кто-то кому-то вручает грамоту, не то турецкому султану, не то крымский хан польскому королю Сигизмунду. Такая в ней была экспрессия, страсть. Все в кафтанах, один в центре протягивает грамоту, свернутую в свиток, весь подался вперед, другие его окружили, один отшатнулся, вроде бы, не желает грамоту принимать. Что-то так, в таком роде. У нас на стене висел псевдо-персидский ковер. Черный узор загогулинами на красном.
Открытые рты лепных масок в архитектуре домов меня очень поражали в раннем моем детстве. Они были повсюду. Лейтмотивом или рефреном сквозь повседневность. Данность. Русалки на Литейном мосту, сопровождавшие наш пеший путь через Неву по мосту, к бабе Симе. Голова медузы Горгоны на ограде Летнего сада. Мой вопрос, обращенный к Степановне: «Кто это? Почему у неё волосы так извиваются в разные стороны?». «Это медуза Горгона. А вместо волос у неё – змеи!». «Горгона? А что такое Горгона?». «Это очень злая ведьма. Она превращала в камень того, кто на неё посмотрит!». И, правда, страшные глаза и рот открыт. А вот ещё потрясение. В Летнем саду скульптура – дядька держит ребенка и кусает его за живот! Ужас. Бабушка объясняет, что он так умерщвлял своих детей, пил их кровь. Степановна водила меня в Русский музей. Объяснила про картину «Тайная Вечеря». «Это Иисус Христос со своими учениками». «А кто в стороне стоит?». «Иуда». «А почему?». «Христос говорит, что его кто-то предаст. Все спрашивают Христа: «Не я ли?» и Иуда спрашивает «Не я ли?». А он и предал Христа». Так с тех пор и помню. Рассказывала и про сюжет картины И.Репина «Воскрешение дочери Аира» и про сюжет поленовской грешницы. Вот так и религиозное воспитание было мне просто и непринужденно преподано на всю жизнь. Нина Степановна указала мне и на парадный подъезд из стихотворения Некрасова «Размышления у парадного подъезда». Благо он был напротив моего (маминого с папой и Николаевной) дома. Здесь размещался департамент уделов (и ныне департамент по надзору в сфере природопользования), так что понятно, почему около него толпился народ день и ночь. В аккурат перед окнами Некрасова. Недавно я решилась открыть эту огромную дверь. Она оказалась невероятно тяжелая. В вестибюле меня поразили статуи двух зубров в натуральную величину, установленные здесь в начале 1900- х годов.
Открытие детского сознания. Люди разговаривают не только голосом, но и руками. Вот мы с бабушкой остановились. Она встретила знакомую. Держит меня за руку (мне не больше трех лет). Говорят. Обе одновременно и попеременно. Речь – просто перелив интонаций, звуков, в общем, типа музыкального произведения. Выделить среди потока звуков отдельные слова, понять хоть одно из них для меня невозможно. Они «разговаривают», так мне сказала, видимо, бабушка. Я понимаю это. Но делаю научное прямо таки открытие – оказывается, взрослые разговаривают не только ртом и голосом, но и активно руками. При каждом звуке они размахивают кистями рук, а то и всей рукой, то одной, то вот другой, а вот обеими!.
И еще одно заветное воспоминание. Литейный. Зима. Узкий тротуар. Обходим дворника в ватнике и белом фартуке поверх ватника, в валенках с галошами. Дворники скалывали лед. Но как они это делали! Маленькой железной лопаткой на длинной палке делался квадратик льда: раз, два, три, четыре – квадратик готов, скребок в сторону к дороге, в кучку к свои собратьям. Или несколько таких квадратиков и в сторону, квадратики, и в сторону! Меня завораживали эти движения!
Я множество раз пыталась найти кого-нибудь из моих ровесников, с кем могла бы соотнести эти впечатления своего детства. Но нет. Все попытки были тщетны. Никто, даже те, кто жил в Ленинграде, и даже в центре города, не разделил со мной ни одного штриха этой моей картины мира. И только…. Впрочем, все по порядку. Впервые за много лет, будучи сотрудником одного из музеев Санкт-Петербурга, я прочла воспоминания Мстислава Валериановича Добужинского, уникального петербургского художника, мастера городского пейзажа. Привожу здесь отрывки из воспоминаний М.В.Добужинского «Петербург моего детства»:
«Все мое детство, до одиннадцатилетнего возраста, я прожил с моим отцом в Петербурге, в большой казенной квартире на Выборгской стороне, в доме Михайловского артиллерийского училища».
«Обыкновенно ежедневная наша прогулка с няней была через Литейный мост, по Литейному проспекту до Невского и обратно — конец немалый, а иногда и по тихой и провинциальной Выборгской стороне к Арсеналу».
«Мне очень нравились толстые нарядные перила моста и их зеленые русалки с рыбьими хвостами, которые держали в руках герб Петербурга, и, проходя, я всегда до них дотрагивался. Также я любил мимоходом погладить и страшную голову Горгоны на низенькой решетке Летнего сада и храбро положить палец в ее раскрытый зев».
«Иногда мы делали с няней наше «путешествие» в город на конке или по Захарьевской улице до Невского, или по Литейному проспекту. По Захарьевской и дальше по Знаменской мы ездили в маленькой однолошадной конке, которая тащилась очень медленно…Но на конке ездить было очень скучно, и куда интереснее было идти с няней в город пешком.
Во время этих прогулок по Петербургу меня занимали всевозможные мелочи: вдоль тротуара стояли низенькие гранитные и чугунные тумбы, зимой на них лежал круглыми шапками снег, и было приятно по дороге сбить эту шапку или сделать маленький снежок.
Если был большой праздник или Великий пост, мы с няней, гуляя по Литейному, по дороге иногда заходили в маленькую, изящную Сергиевскую церковь с золотым шпилем на колокольне и с синим куполком в частых золотых звездочках, или в Спасо-Преображенский собор. Няня всегда у иконы ставила копеечную свечку. Этот белый собор с черными куполами был окружен оградой из поставленных стоймя, дулами к земле, громадных черных пушек, отнятых когда-то у турок. Между этих «столбов» висели тяжелые цепи, а в ограде росли старые ветвистые деревья. В Сергиевской церкви я помню панихиду по только что убитому Александру II. Церковь была переполнена народом с горящими свечами. Многие плакали, няня тоже, и я вместе с ней заплакал".
«Зимой я с завистью смотрел, как дворники особыми зубчатыми лопатками скалывали ледок на тротуарах, и он отскакивал аппетитными пластинками»
Иногда панель загораживалась рогатками — дворники сбрасывали с крыши снег, и тогда надо было сворачивать на середину улицы, и какой это был особенный, петербургский звук — гулко бухавшие снеговые глыбы! Когда выпадал слишком глубокий снег, его усиленно счищали, и кучи его, иные с воткнутой лопатой или метлой, тянулись вдоль всех тротуаров».
Невооруженным глазом, по крайней мере для меня, ясно, насколько воспоминания Добужинского перекликаются с моими.ТЕОРИЯ СИММЕТРИИ (!) или ОТРАЖЕНИЯ подтверждается! Здесь осью является река Нева. Я путешествую с бабушкой на Выборгскую сторону. Он путешествует с няней на нашу сторону. Квадрат его путешествий на нашей стороне совпадает с ареалом моего обитания в детстве. Время его жизни смыкается со временем моей жизни. Его завершение – мое начало. Он умер в 1957 году 20 ноября, я родилась в 1958 году 29 мая, практически ровно через полгода. Время, необходимое для наведения некоторого порядка в определенных сферах, чтобы можно было запустить новый механизм. Если можно так выразить мою версию о происходящем. Конка преобразилась в трамвай. Этот трамвай ныне в виде раритета установлен на проспекте Стачек по пути к метро «Автово» (если повернуть с проспекта Козакова). Точно такой вагон перевозил нас с бабушкой и номер тот – же: четырнадцать. А кучи снега, оставленные в воспоминаниях Мстислава Добужинского не убранными, тянущиеся вдоль всех тротуаров, теперь в 1962 году сгребает машина с лопастями, которые похожи на руки, что поочередно загребают снег. Машина медленно двигается, всё загребая, и загребая грязный серо-коричневый снег. Он отправляется на ленту-конвеер, путешествует по верху машины-загребалки и падает, падает в кузов другой машины, постоянно и медленно двигающейся впритык к первой задом наперед, то есть кузовом к нависающей над ним ленте-транспортёру. Я стою и заворожено смотрю на этот процесс. Не знаю почему, но меня это зрелище буквально гипнотизировало. Я стояла у ворот Каляева, 12 и мне было непередаваемо интересно!
У Добужинского: «Всегда, проходя или проезжая по Литейному, я видел ровные перспективы Фурштадтской и Сергиевской улиц, где в конце их серел в туманной дымке далекий Таврический сад. В этой «манящей дали» он казался мне каким-то таинственным, там тогда мне не приходилось бывать». Там в этой «туманной дымке» гуляла малышка Светочка с рождения и до пяти лет. Оттуда она протягивала ручку мальчику Мстиславу, проезжающему по Литейному…: «Привет! Только мы с тобой совпадаем в наших воспоминаниях о Горгоне, о русалках на Литейном мосту, о дворниках, которые скалывали снег «аппетитными» пластинками-квадратиками!» - кричу я ему туда в туманную даль его детства, вслед конке, увозящей его на его Выборгскую сторону. В этих его воспоминаниях много еще такого, что светится отражением моих воспоминаний детства.