Рука с аккуратным маникюром, но уже старая, в пятнах, зависла над классным журналом 9 «а». Над фамилией Воронцова. Карие глаза в редких ресницах насмешливо щурились. Пышные волосы намокли у висков. От волнения, поняла она. Все – таки от волнения! Можно поставить в журнале точку, дать этой девчонке шанс. То есть, завтра на уроке спросить что – нибудь простенькое. Она ответит. А можно влепить очередную двойку, и тогда двойка будет за четверть. Не заплачет. Эта не заплачет! Не подойдет, ни о чем не попросит, хотя во взгляде мелькнет страх. Вот если бы не боялась, если бы не сторонилась ее! Она же не Баба Яга, не жаба, не змея. Ирина Николаевна! Когда – то Ирочка, Ириша... Красавица! И добрая... Была! Время идет. Как быстро оно идет. Ни детей, ни мужа. Одна. Только школа и любимая всю жизнь химия. Характер у нее жесткий, но не жестокий же. А эта сжимает в руке айфон, опускает глаза и не добьешься ни слова. Не добьешься.
Рука зависла над журналом. В морщинах, узелках, выпирающих косточках. Ах, какими были руки тогда, давно... Ну, были! Что за сентиментальнось? Не надо, не надо...
Лешка Михайлов провожал домой Настю Воронцову и переживал.
– Воронцова, накинь капюшон, простудишься.
– Отстань.
На длинных светлых волосах снег. Губы сжаты в узкую полоску. . Покраснели на морозе маленькие руки. На плече большая дорогая сумка, в которой учебники, тетради, сменная обувь, спортивный костюм.
– Давай понесу сумку.
– Михайлов, отстань.
Он высокий, спортивный. Идет и идет за ней. До самого дома.
– Хочешь, помогу тебе с химией? И не бойся ее. Все одинокие тетки с бзиком. Делай вид, что она лучшая.
– Ага, самая лучшая жаба. От мамы сейчас влетит. Вот тоска.
– Воронцова, закинь сумку и в кафешку. Я угощаю.
– Не хочу ничего. Пусть все от меня отстанут. Достали!
Он смотрит с жалостью. За что ее только не любят? Если химичка влепит пару, это будет пятая двойка за четверть. Он бы не выдержал, послал эту школу. Город большой, много других. Может, хотят, чтобы ушла. Родители развелись, не до нее. А девчонка такая классная. Красивая без косметики. И пугливая. Если учитель кричит, сжимается вся. Чего кричать, обзывать тупой? Тупые не ходят на курсы японского и корейского, не читают какую – то заумную Рубину. Гуманитарий! Долбают на химии, физике... Бедная!
- Воронцова, ты только не плачь. ОК?
– ОК!
Не оглянулась. Хлопнула дверью. Он еще постоял у подъезда. Неожиданно подумал, что химичка еще в школе. Зашел в цветочный салон.
– Любой цветок. Лучше белый.
Хватило на несколько кустовых гвоздик. Он еще никому не дарил цветов. Никому, кроме матери. Как подарить этой? Не жабе, но старой и вредной. Как сказать, что Воронцову надо пожалеть?
Рука зависла над журналом! Стул был неудобным. Спина заболела. Хотелось домой, под теплое одеяло. Но сначала поесть, выпить чашку горячего чая с пирожным. И забыть про этот журнал, Воронцову. Она не обязана жалеть. Другое время. Какое ей дело до того, что развалилась чья – то семья. Страдает девочка... Все однажды страдают. Перебьется! Господи, какая же старая рука. А как ее целовали когда - то... Слезы? Вот еще не хватало. И некому, некому... Некому их убрать. Вернуться бы в прошлое, на которое обижалась так долго. Недавно поняла: прекрасным было. Цветущим, звенящим, ярким. И стремительным! Стремительным...
В далекую деревню на севере приехала из Сочи. Так странно распределили после окончания института. Четыре чемодана нарядов. Платья, костюмы – сочная зелень и нежный беж. К медному вороху кудрей. Кудри свои. Не слушались в элегантных прическах. Причудливо заколкой собирала в хвост, который убегал к узенькой талии. Высокая грудь, тонкое личико, брови вразлет. Актриса! Изящные шпильки, шляпки, шарфики. Шуба из чернобурки. Родители доставали, одевали, надеялись, что выйдет замуж за сына друзей из столицы. Как же! Дерзко махнула медным хвостом. У жениха были слишком большие уши, слишком узкие плечи. Лучше в деревню на три года. Жизнь огромная, все еще сбудется!
Школа была добротной. Под окнами комнаты, куда поселили, росли клены. Ей понравилось. И ничего, что до школы почти километр. Долго ли пробежаться? Воздух свежий и пьяный. Мечты волшебные. Правда, пришлось купить резиновые сапоги, этот ужасный ужас, но ведь мелочь, которую можно и потерпеть. А в школе она такая одна. Каблучки стучат, походка летящая, узкий подбородок вздернут, пальцы в серебре. У восьмиклассников восхищенные лица. Она их всех полюбила. Она их жалела, помогала. Какие двойки? Зачем ребятам портить жизнь? Ей нетрудно позаниматься после уроков. В 9 «г» отправили временно, всего на несколько месяцев. Согласилась.
– Цыпа, дрыпа, цыпа, дрыпа, - монотонно гудел класс. Летели на пол мелко изорванные тетрадные листки. Стояла у окна и вздрагивала. Потом спросила: «Почему? Я ничего вам плохого не сделала. Мы еще даже не познакомились». Знаковый класс в ее судьбе. Он изматывал, издевался. Не было химии. Каждый урок рассказывала фильмы. Слушали, требовали новых. Она послушно сдавалась. Ставила хорошие оценки и чувствовала, что вот, вот будет их ненавидеть. Никто не знал, не догадывался. Пожаловаться бы, да не посмела. О фильмах на химии! Выгонят.
Знаковый! Не плохой и не хороший. Сумасшедший, хитрющий. Она так и не поняла, почему именно с ней такой. И стала жестче с другими. Знаковый, потому что однажды на урок пришел он, старший брат одной из девчонок. В форме курсанта военного училища, светловолосый, сероглазый, плечистый. Саша! Наверное, сестренка рассказала, как химичка моргает глазищами, сжимает руки в серебре и плетет, плетет удивительные истории то ли из фильмов, то ли из книг. Дурочка! Что он им сказал, она не знала. Да и неважно было. Замолчали.
Неважно, потому что горели губы. Счастливо слабело тело. Сочи, Москва, школа... Да, бог с ними! Лишь бы не исчез. Ласкала и ласкала бы, шептала, вскрикивала, растворялась. Она старше, но разве это имеет значение? Сплетничают, пусть. Любовь у них. Любовь, которая была счастливой. Два года! Он уезжал, она ждала. И постукивали каблучки. Звонко! Еще чуть, чуть и дорога, куда он, туда и она.
Ее уволили. За безнравственность! По собственному желанию.
– Разве я не имею права на любовь? – спросила она.
– На любовь имеете, - ответил директор, еще молодой, вполне современный, - на разврат нет. Скажите спасибо за то, что по собственному.
Собирала чемоданы и вздрагивала от каждого стука. До него дозвонилась.
– Потерпи, - попросил он, - скоро выпуск, распределение, - иди к моей маме, она хорошая. Примет тебя.
Стыдно было. Какая мама? Уехать скорей. В город, где учится он. Там и ждать. Там и ждать... Вот этот город. Вот эта школа, в которой она более сорока лет. Вот эта старческая рука. Саша уехал в Германию без нее. С белокурой женой. Видела ее, легкую, изящную, счастливую.
Что – то изменилось после ее приезда. Надломилось. Не было прежней страсти и радости. Он приходил, торопился, уходил, не целовал руки, не зарывался лицом в медные кудри.
– Что? – удивлялась она, - тебя словно подменили.
Он раздражался и уже не говорил: «Потерпи. Люблю». И появилась эта белокурая, похожая на куклу. Став старше, поняла - не любил! Страсть колдовали туманы, соловьи, березы и клены, восторг ожидания. Романтично и сладко. Сладко и красиво. Без забот и проблем. Податливое, гибкое тело. Страсть без претензий, только бери... И в жены бы взял. Уехала! Очарование разрушила. Очарование... Откуда же было знать.
Холодные стены скромной гостиницы, чемоданы, заплаканное лицо. Какая романтика? Страсть капризная гостья. Собралась и ушла. Бесполезно было кричать: «Саша, а как же я?» А никак! Родители звали домой, переживали, приезжали. Не хотелось к родному теплому морю. Почему – то не хотелось. Комнату сняла на окраине города, в деревянном доме без удобств. Дешево. Во дворе тополя, сирень, щебет птиц. И работу нашла неожиданно быстро. Сашу еще любила. На чудо надеялась. Не случилось!
Звонко стучали каблучки по школьным коридорам. Но не летала! Обрезала волосы. И зеленое, веселое, светлое поменяла на черное, серое. Только листик серебряный на строгом костюме да кольца были, как будто, совсем из другого мира. А так Ирина Николаевна, строгая, сдержанная, ироничная. Много лет лучший учитель школы. Только у нее столько отличников. Правда, раздражать стали школьники. И страх иногда. Вдруг услышит однажды обидное, жестокое: «Цыпа, дрыпа!» Понимала - от возраста, от возраста... От чего еще? От одиноких вечеров. Замуж не вышла. Были романы, были. Не любила. Не накрывал туман, не звал соловей.
Рука уже не нависает над журналом. Закрыла глаза, обняла себя за плечи. Все в прошлом. Что там с девочкой? Ах, родители развелись. Тоскует. Четыре двойки по основным предметам. Разве будет кто – то вникать? Может, она по ночам плачет, не до уроков. Разве подбодрит кто – то? Хватается за свой айфон, как за спасение. Лет двадцать назад она бы расспросила, пожалела. Сейчас не поймут. Коллеги не поймут, скажут: «Нам за это не платят». Глупая, оставляла бы айфон дома. Не дразнила бы дорогой сумкой. Не рассказывала бы о поездке в Париж. Это ведь не элитная школа. Впрочем, что это она раскисла? Ее никто не жалел, только родители. Все сама! Двойка и думать нечего. Эти, с айфонами, Парижами, пробьются. Господи, а слезы – то почему?
... Лешка Михайлов нес цветы в сумке. Шел и думал, а как сказать о Воронцовой? И цветы... Не праздник! Если не в настроении, не возьмет или выбросит. Не жаба, просто старая. Лежала бы на диване, смотрела сериалы. Долго не решался открыть дверь кабинета химии. Она сидела лицом к окну и всхлипывала. На столе лежал закрытый журнал их класса. Хотел окликнуть. Только зачем? Плачет, значит есть причины. Осторожно положил цветы рядом с журналом. Не заметила. Ирина Николаевна не заметила. Вот это да! А лицо в профиль такое молодое. Красивой, наверное, была. Да, пусть учит, ему не жалко, от сериалов сдохнешь. И химию хорошо объясняет. Лишь бы к Насте не придиралась.
Он забежал к матери на работу, попросил двести рублей. Наврал чего – то про ремонт класса. И купил белую розу. Позвонил.
– Воронцова, выйди на минуту.
– Зачем?
– Надо!
– А если не выйду?
– Сюрприз, Воронцова!
Вышла в каприках, легкой футболке. С бутербродом.
– Хочешь?
– Так только ты можешь. Не лето же. Беги домой.
Протянул завернутую в бумагу розу. Смутился.
– Белая! Самая моя любимая. Михайлов, ты супер.
Лешка стремительно уходил, чтобы она не увидела, как он отчаянно покраснел, а на душе было тепло, необычно, радостно. Летела в лицо метель, сыпал снег, белый, как белая роза, как белые гвоздики. И он точно знал, что никогда этот день не забудет. Никогда!
Гвоздики на столе. Белые, в кружеве зелени. Ирина Николаевна вытерла ладонью слезы. Любила эти нежные скромные цветы. Сейчас такие стараются не дарить. И у нее на праздники пышные букеты из роз, лилий, хризантем. Кто приходил? Кто вспомнил о ее одиночестве? Кого вызвала воспоминаниями? Не Саша, нет. Он приходил с веткой сирени, ирисами, колокольчиками, ромашками. С тем, что под руку попадало. Да и жив ли? Сорок лет прошло. Кто бы ни был, спасибо. У нее такой необычный день. Со слезами, которых не было тысячу лет. Вспоминать уже не тяжело. Просто грусть!
Вился до пояса медный кудрявый хвост... И стучали, стучали каблучки. Звонко! Достучались до нее сегодняшней. Где этот журнал? Не будет она девочке портить жизнь. Четверка! Подарок из прошлого. Ставила же тем хитрющим из 9 «г». Пусть тепло пробьется в душу, пусть посмотрит на нее с доверием. И с физиком надо поговорить. Тоже старый, одинокий, привередливый. Вот купить сейчас пирожных, пирогов, вина и пойти к нему в гости. Нет, не надо! Завтра, завтра... Сегодня поставить в вазу цветы, надеть зеленое платье, украшения, посмотреть в зеркало и увидеть себя... Молодой? Не получится. Просто посмотреть, улыбнуться. Жизнь еще не кончается. Ведь еще стучат ее каблучки. И кто – то принес цветы. А на руки не смотреть. Не смотреть!