Час заката солоноват. Даже гранатовая струя, опрокидывающая небо на реку, не смягчает привкуса прибрежности, сопричастности города к морю. Вдалеке облака тянутся горной цепью, исполосовывая палитру красок длинными белыми мазками. Крики чаек сливаются с эхом общего вздоха – долгий день заканчивается, и каждый стремится поскорее отправиться к пятничным объятиям гранёных стаканов, диванных вмятин или умасленных обещаниями любовниц.
Я – эндемичный тайфун. Спрыгиваю с подножки дребезжащего трамвая, размахивая шарфом перед носом скучающей публики, путаюсь в обширных рукавах чужой куртки, незаметно приватизирую кофе услужливого администратора, всеми действиями разрушая сонливость наступающих сумерек, холодных, как стреляные гильзы. Им кажется, что я такая – маленькая, резкая, пружинистая – оттого, что не ведаю ничего, кроме апрельской влюблённости, романтики студенческого бродяжничества, да затопляющего счастья от ощущения собственных свободы и могущества. Они могут законно прыскать словечками вроде «девчонка», «поэтка», «дурочка» – мне не вредит: напротив, забавляет строить им смешные рожицы, поддерживая сложившееся «неправильное обомнение».
Эти обрывочные взмахи, фразы и картинность – всё – лишь средство защиты от любопытствующего археолога, имя которому – Ночь. Вскоре она отберёт у заката право владения Землёй, трагическим жестом накрывая город пеленой весенней мороси и обволакивая дороги тяжёлым пахучим туманом. Ночь станет копаться во мне, отбрасывая шматки петербургской грязи и корки запёкшихся на щеках солнечных лучей.
Поэтому я и спешу – до темноты всего несколько шагов – и покуда не разверзлась трещина между мирами, мне во что бы то ни стало необходимо успеть застолбить себе местечко подле защитных чар дружественной широкой улыбки и оберегающей поддержки знакомой хозяйской хватки.
Когда ты выбираешь себе… партнёра по танцу, разве смотришь на форму его носа, оцениваешь ли меру прилизанности волос или степень осаночной выправки? Он просто берёт тебя за руку; и если глаза вдруг рассыпаются персеидами, то твой новый 220-вольтовый источник света – именно тот, кто рассеет тьму и поведёт тебя в переливчатом вальсе-танго-фокстроте сквозь мрачный гекатовский рефрен. Должна признаться, костюмчик в этом деле сыграл не последнюю роль: синий, в полоску, выкроенный точно под каждую впадинку, выпуклость, уголок его сухопарого, поджарого тела. Сначала был костюм, а после – звёзды, пляски и долгожданное спасение.
Я люблю его до чёртиков. И теперь уже точно не за его похожесть на кого-то, существующего вне моей реальности, а за его непохожесть на кого-либо, живущего в её пределах.
Он останавливает мой торопливый бег, возникая в проёме арки почти двухметровой громадиной, отбирает пластмассовый стаканчик, притягивает за шарф и медленно, тягуче целует, заменяя шершавость моих потрескавшихся губ на нечто приторно-медовое. Но я начинаю светиться. Не приемлю ни лености, ни слащавости, а здесь, с ним, убаюканная теплом ладоней, блуждающих по вспотевшему затылку, трансформируюсь в фарфоровую куклу: коснись – тут же рассыплюсь.
Абсолютно не постановочная сцена. Съёмки закончились, однако главный сценарист продолжает работать, набрасывая черновик будущих действий прямо на лицо счастливой подопытной, после едва отстраняясь, с победной ухмылкой ведя меня сквозь безумные лабиринты дворов-колодцев в направлении, не имеющем ни значения, ни важности для шевелящейся серой массы здоровающихся с ним сослуживцев.
– Пойдём, познакомлю тебя с Варварой Григорьевной, – говорит он, и рыхлые желтоватые ольховые серёжки приземляются ему за воротник. Я смеюсь, наблюдая, как он нервно шарит у себя за спиной, пытаясь избавиться от непрошеных гостей, уволакивая меня вглубь василеостровских кулуаров, словно король гоблинов из фильма восьмидесятых.
Пунктом назначения оказывается пропахший нечистотами узкий глухой закуток с двумя подъездами и свежевыбеленной лавчонкой, на которой, сутулясь, сидит древняя морщинистая старуха. Черты её лица, возможно, в былую пору ещё можно было назвать благородными, однако сейчас они составляют всего-навсего щербатый осколок, отголосок забытого ненужного времени.
Разочарование выползает на поверхность, точно запыхавшийся скалолаз, недоумённо щурясь и стараясь уравновесить действительность с кружением насыщенного кислородом мозга. Цель нашего визита ускользает от рассудка; тем не менее, я надеюсь, что за напускной помпезностью моего проводника кроется некий тайный смысл.
– Тётьварь, – он небрежно сокращает обращение, и женщина, словно опомнившись, оборачивается на звук его голоса, – я привёл вам свою Белку.
Что-то в её стеклянном взгляде есть такое, от чего хочется броситься сломя голову в омут звенящих сумерек и бежать, бежать, несмотря на страх и боязнь подрагивающих подворотных теней. Она зыркает глазами, будто цыганка в поисках наживы, считывая информацию не с моей удивлённой физиономии, а выуживая её из недр запутавшихся мыслей. Меня словно привели на казнь подневольным зрителем, не предупредив при этом, что из всей толпы палачу не понравилась именно моя наружность.
Я впервые за полгода нашего общения недоверчиво отпускаю его руку – несдобровать тебе, чудовище. Он молчаливо пожимает плечами и отечески прижимает меня к своему тощему боку – дескать: знаю, но что поделать, дорогая, возникла острая необходимость.
– Искалеченная судьба, – начинает завывать карга, и ветер вторит ей в унисон. – Прабабка твоя, помню, в бытность мою на Водах, лихо так отплясывала юной инженю, переехала сюда, да так и зачахотилась. Выйдет помочь мужику своему: как скрючится – силёнок-то маловато! Болезнь подтачивала. Нда… Страдала долго, упокой Господь её душу… – она перекрещивается, но даже это мимолётное проявление набожности не снимает с неё ведьмовской маски.
– Тётьварь, – моё чудовище вырыкивает звуки совершенно театрально; и я начинаю подозревать, что странный диалог – не более чем фарс, отрывок снимаемого им кино, – а почему вы не говорите о своей боли? Почему не расскажете, как умирали вы?
Окружающие нас каменные стены – ручательство того, что действительность несомненна и подлинна – рушатся, хрустят, ломаются и падают прямо на наши непокрытые головы. Старуха уже завывает совсем по-волчьи: отчаянно, протяжно. Где-то противно скрипит дверь. И когда я вздрагиваю и отвлекаюсь на голосящий скрежет, пространство скукоживается и сокращается до того же двора, только с двумя пришельцами и пустующей исписанной матерными словами лавочкой.
– Вот поэтому я тебя и выбрал. Как увидел, сразу почуял, что – моя, – он утыкается носом мне в висок и шепчет быстро-быстро: так, чтобы я задержалась, поразмыслила, не реализовывала поспешно план побега. – Одному с таким знанием не совладать, понимаешь?
Я хмурю лоб и согласно киваю.
Теперь, от одной мысли, что он не назвал моего имени, почему-то становится легче.
– Они всегда приходят именно на закате. Поэтому я стараюсь не спать в это время. Боюсь не проснуться…
– Но сегодня ты всё-таки уснул… – мне нестерпимо жалко его, настолько молодого, искреннего… по-детски наивного. Вернувшиеся воспоминания и ночь обязательно возьмут свою дань. С прощальным алым отсветом сюда ворвётся невозмутимая пустота, подгоняя призраки прошлогодних листьев.
Таких же мёртвых, как и мы.
P.s. Публикуется на ФБ под псевдонимом "Джоанна Смит" http://ficbook.net/readfic/2122930