Бывает, разговор уходит в малоприятные крайности, и тогда мне приходится говорить: «Я не сделал в своей жизни ничего такого, за что мне было бы стыдно».
Фраза звучит веско, нужного результата обычно достигает, и произношу я её без малейшего внутреннего содрогания.
В глубине души, правда, меня, как закоренелого борца с пафосом, несколько смущает высокопарность моего заявления, но задумываюсь я над этим не больше, чем в драке, применяя точный и давно отработанный приём. И всё бы ничего, но дело в том, что, произнося эту коронную фразу, я бессовестно вру, ибо при воспоминании о многих своих поступках меня охватывает беспросветный стыд.
Эх, если бы речь шла только о женщинах!.. Они, разные, в конце концов надоедали мне, и с ними приходилось расставаться, но могу сказать, – а вот это как раз не стыдно, – что в полной мере бросали и меня. Так что с женской половиной человечества мы, в конечном итоге, плюс на минус, – квиты.
А что ещё?.. Родину не продавал, друзей не предавал, от налогов не уклонялся. Точнее, почти не уклонялся. И всё же…
Где-то когда-то смалодушничал и промолчал; где-то, наоборот, не удержался и ввернул лишнее, отшвырнул ногой стул, запустил в неприятную физиономию тарелкой… Да мало ли… И, помимо того, как-то мне пришлось быть наёмником.
Давно это было. Я только принёс заготовки от строгальщика, вывалил их на свой верстак и уткнулся в чертёж. Молодой слесарь, трудных заданий я не получал, и работа предстояла плёвая: высверлить в скобах по паре отверстий и нарезать резьбу.
Тут-то и подкатил ко мне Женька Вошенков. С дурацкой своей ухмылкой попросил закурить. Не отрываясь от чертежа, я швырнул на верстак пачку «Шипки».
Он всегда ухмылялся, Вошенков. С кем бы он ни разговаривал, пухлые и влажные губы его блудливо кривились, вызывая у собеседника неизменное раздражение. Чтобы общаться с ним, нужно было иметь от природы напрочь атрофированное чувство брезгливости.
– Ох, и гадость ты куришь, – чиркнул он спичкой и жадно затянулся.
– Угу, – так и не оторвав глаз от чертежа, я прикинул, что мне будет нужно сверло диаметром восемнадцать, а метчики…
– Там это… – начал Вошенков, – подходил ко мне Пан Вотруба… Помощь ему нужна. Вечерком, после работы.
Стропальщик Гриша был как две капли воды похож на персонажа «Кабачка» – те же глубоко посаженные глазки, щёткой торчащие усы, шишковатый лоб и обширная лысина, плюс тугое брюшко, чего не имел чудаковатый бухгалтер из телевизора. Тип, короче, не из приятных.
– Чего ему? – я выдвинул ящик верстака. – Огород прополоть?
– Не-а, – Вошенков почесал за ухом. – Квартирантку выселить хочет.
– Чего-о? А мы причём?
– Да он вроде как её пустил, а она теперь не платит и выселяться тоже не хочет. Придите, говорит, помогите выселить.
– Во, класс! Так он нам предлагает её бебехи выбрасывать?
– Не… Там… он, короче, сам управится. Но там соседи на её стороне. Надо, чтоб мы соседей этих нейтрализовали.
– Гм!
Я представил себе картинку жилищно-коммунального скандала, и мне сделалось тоскливо.
– А он по червонцу даёт, – зачастил Вошенков, – и банку самогона выставляет, трёхлитровую.
Лето, после двух дождливых, выдалось неимоверно жарким. Оплывал асфальт, и жухла городская зелень, перекалённый воздух находился в полной неподвижности и для хорошего вдоха не годился. А тут – самогон! Ладно бы хоть водка…
– Да пошёл он в жопу со своим самогоном!..
– Ну, не хочешь – не пей. А червонец тебе что, не деньги?
Я задумался. Выгодные задания доставались в основном старым и опытным слесарям, а та мелочёвка, что перепадала мне, давала не больше шести рублей дневного заработка. Так что червонец, это, в общем, – да! Это неплохо!
И всё же главным доводом, побудившим меня принять сомнительное предложение Вошенкова, оказались не деньги. Скорее всего, сыграла свою роль извечная страсть к приключениям и авантюрам. Сказалась едва ли ослабевшая с годами способность встревать в особой мерзости дерьмо, чтобы потом трудно и небезопасно из него выбираться…
– А где он живёт, твой Вотруба?
– На Кондрашовке.
Перед моими глазами возникли узколобые, с тяжёлыми челюстями, физиономии зловредных кондрашовских мужиков, и стать и стоять против них, и не отступить показалось мне вполне достойной задачей. Кто знает, может, действительно нет житья от стервы квартирантки никчемному толстяку Вотрубе?
Вот только Вошенков… Задачка стояла нехитрая, но с кем попало решать её не годилось.
– Вдвоём пойдём?
– Он сказал: человека три надо.
– Угу. Ну, и кого возьмём?
– Не знаю даже. А давай – Шпалу!
Шпала учился в профтехучилище, в наш цех попал для прохождения практики и был определён в ученики токаря. Первый рабочий день честно провёл у станка, где и понял, что заводская реальность так же скучна, как и вбиваемая в училище теория, и что ему вряд ли удастся переделать токарный станок в пресс для фабрикации денег или хотя бы в приличный гоночный автомобиль. После чего всяческий интерес к производственному процессу Шпала окончательно утратил.
Долговязого и длиннорукого, видеть его в цеху можно было где угодно, кроме станочного участка, обычно курящим или ковыряющим в носу. Помимо всего, жил Шпала на бандитском краю города, то есть боевиком являлся уже заведомо, по праву крови.
Выслушав нас, Шпала даже не удивился.
– Правильно, базара нет, – кивнул он. – Мне этот Пан Вотруба давно не нравится. Вчера говорит, ты чё, говорит, груши пришёл околачивать. Иди, говорит, бляха, квасом торговать. Коз-зёл! Пусть ставит, короче.
– Так там, Шпала, это… постоять будет надо, чтоб не лезли.
– Да постоим, делов куча! Пусть шмурдяк выставляет, волчара позорный!
– Тогда давай в шесть часов на трамвайной остановке возле банка, – сказал Вошенков.
Тут я кое-что вспомнил и возразил:
– Нет, давайте в семь лучше. Комсомольское собрание сегодня. Ну, и домой заскочить, переодеться, то, сё…
– Ну, в семь так в семь…
Домой я почти бежал. Время поджимало, а нужно было ещё что-нибудь съесть и переодеться. Как назло, затянулось комсомольское собрание. В душном переполненном актовом зале люди изнывали от жары и нелепости происходящего. А ещё выяснилось, что по негласному графику, придуманному комсоргом цеха, на этот раз подошла моя очередь выступать. Делать нечего – вышел к трибуне и понёс… В преддверии грядущего пленума ЦК ВЛКСМ… «Комсомольский прожектор» нужно острее… производительность труда… дисциплина… на работе и в быту… Как я ненавидел себя в такие минуты!
А жара! Тут и глоток воздуха даётся с трудом, а уж собственную мысль нормально оформить в слова – вообще проблема! Я быстро съел то, что приготовила мать, и, дождавшись, когда она выйдет из кухни, открыл дверцу вентиляционного хода, нащупал и достал завернутый в обрывок газеты кастет. Точил я его сам, сверяясь с одолженным образцом – настоящим, эсесовским. Дубовые листочки, правда, воспроизвести не удалось, но железка получилась отличная!..
Обычно я не опаздываю в назначенное место, и зачастую мне приходится ждать того, с кем назначил встречу. На этот раз Женька Вошенков со Шпалой уже топтались на остановке, выглядывая меня.
Окрестные дома бросили поперёк улицы длинные тени. Расхлябанный перестук сообщил о приближении трамвая на Кондрашовку.
– Ну, что там было на сходняке? – спросил Вошенков, устраиваясь на задней площадке, и сопроводил дежурную ухмылку совсем уж нехорошим причмокиванием. – Что решили?
– Решили тебя со Шпалой в космос запустить, – сказал я. – Не сразу, конечно, сначала дрессировать будут.
– Перебьются – я на практике, – отрубил Шпала и спросил: – Интересно, а что там за бикса такая Вотрубе житья не даёт?
– Да мало ли… – оживился Вошенков. – Я вот помню…
– Ладно! – оборвал его я. – Приедем – посмотрим.
Я ведь и сам ловил себя на подобной мысли. Мне так и представлялась черноротая мегера, изрыгающая площадную брань и норовящая вцепиться в мою физиономию острыми наманикюренными ногтями. С ними вообще нельзя вступать в от-крытую конфронтацию, с женщинами. Воевать с ними нужно… Хотя нет, причём здесь – воевать? Воевать с женщинами не нужно ни в каких случаях. А вот добиваться чего-либо… Добиваться можно лишь уговорами, ласково улыбаясь и источая бесконечные комплименты.
Жаль, всё это я понял много лет спустя… А в те годы…
В те годы Кондрашовка представляла собой довольно своеобразный городской район. Вдоль центральной улицы с трамвайной линией и оживлённым движением высились тут и там коробки высотных домов, за которыми вдаль и вширь тянулись кварталы частного сектора. Вдоль узких немощёных улиц выстроились аккуратные домишки в густой зелени садов. Через заборы свешивался виноград, и падали, разбиваясь в сочную мякоть, первые абрикосы.
Гриша-Вотруба жил в двухэтажном, на четыре семьи, доме, принадлежащем заводу. Стараясь не отстать от частников, квартиросъёмщики обнесли дом штакетником и засадили образовавшийся дворик фруктовыми деревьями. Имелась в этом саду и беседка – навес над добротным, персон на двенадцать, столом.
Наш работодатель встретил нас у калитки, одет был по-домашнему – в спортивные штаны и синюю вылинявшую майку. Обрадовано засуетился и повёл прямёхонько к садовому павильону под двумя старыми шелковицами.
– От хлопцы, от молодцы, – частил Вотруба. – Вы посидите здесь, я сейчас…
Он метнулся в дом, чтобы тут же появиться, прижимая к животу трёхлитровую бутыль.
– Вот! – он впечатал в столешницу наш предполагаемый заработок. – Сейчас, сейчас… А то совсем житья нет. И ещё соседи.
На столе появились стаканы и большое яблоко. Шпала поморщился и принялся обрывать, собирая в ладонь, ягоды шелковицы.
– И много соседей? – поинтересовался я.
– Да хоть серу пали! – отозвался Вотруба. – Ладно, давай-те вздрогнем и к делу.
Он потянулся к маслянисто поблескивающей банке, но его рука наткнулась на пятерню Вошенкова, уже накрывшую полиэтиленовую крышку.
– Ты, дядя Гриша, это… Не суетись. Это мы с собой возьмём, за труды, так сказать, – он вытащил из кармана полотняную сумчонку. – А если здесь, так бы и дополнительно не мешало б… Для вдохновения.
Вотруба крякнул, почесал дальнюю окраину лысины и снова ушёл в дом. Вернулся с бутылкой.
Мы выпили.
– А ты там ещё что-то насчёт денег говорил. А, дядь Гриша? – ласково спросил Шпала.
– Это завтра, в цеху, – быстро закивал головой Вотруба.
– Так а что делать-то? – закуривая, поинтересовались мы.
– Да особо и ничего. Я сейчас пойду к ней, скажу, пусть катится к чёртовой матери. А вы на улице постойте, а сунутся соседи – вы их не пускайте.
– А они-то как узнают?
– Может, и обойдётся. А может, и крик поднимут. Там ещё короед её…
– Какой короед?
– Ну, ребёнок.
Есть! Чувствовала моя душа какую-то подлянку! В эту идиотскую ситуацию, как теперь оказалось, замешан ещё и ребёнок.
– А где она живёт вообще? У тебя в квартире?
– Та не… Вон в том флигельке.
И Вотруба показал на белеющее за деревьями, в самом углу двора, строение. Сарай не сарай, но назвать его «флигельком» решился бы далеко не всякий краснобай.
Шпала всмотрелся в указанном направлении.
– Моя мамаша в таком чертоге свыню держит.
Вотруба спрятал взгляд и плеснул в стаканы ещё, на четверть.
Каким-то образом весь мир: старые шелковицы и поросший плющом штакетник, мои соратники и наш заказчик Вотруба, Кондрашовка и закатное небо над головой – всё стало ярче, отчётливей, острее в мелких штрихах и деталях. Из чьих-то окон выплеснулась музыка – Челентано с правильно расставленными интонациями старого ловеласа терпеливо убалтывал какую-то Сюзанну…
– Ладно, пошли, что ли…
Вход в приют нерадивой квартирантки располагался с улицы, и мы, оставив беседку, высыпали со двора…
Вотруба без стука толкнул дверь и, пригнувшись, шагнул через порог, мы остались ждать.
Там, внутри, уже что-то происходило – слышались отнюдь не умиротворённые голоса, Вотрубин и другой, женский; и соседи, из-за которых в скандале были задействованы мы, появились в мгновение ока.
Но не послал нам Бог в качестве визави напористых кондрашовских парней с бугристыми плечами и узко посаженными глазами – на площадке перед флигелем собрались женщины. Женщины в большинстве немолодые, в домашних халатах, не-причёсанные, по всей видимости, спешно оставившие свои кухни и стирки и пришедшие сюда потому, что не прийти сюда им было нельзя. Это были женщины, на которых держится… Эх, как не хочется громких слов! В общем, те самые женщины, которые вмешаются, не дадут забить насмерть на улице, которые и за пьянку выволочку устроят, и опохмелиться поднесут тут же…
Единственное окно флигеля занавешивал грязный тюль, лишая зрителей возможности следить за развитием инцидента. Тем не менее, звуки, доносящиеся из-за тонкой переборки, сомнений не оставляли: скандал разгорался. Женский голос уже взобрался к высоким, истерическим нотам. Не молчало и явившееся подкрепление.
– Гришка, паскудник, наигрался!
– Куда ж он её теперь, с дитём?! Куда она пойдёт!
В этом профсоюзе домохозяек верховодила женщина совсем уж неопрятного вида, в засаленном платье, с красными ладонями, широким, такого же, как и руки, цвета носом на оплывшем лице.
– Тебя б, ирода, самого на помойку выбросить! – кричала она. – Потаскун старый! Смотри ты, мужиков он ещё привёл!
Это уже был камень в наш огород. С момента исчезновения Вотрубы за дверью мы не сделали и шага, но нас заметили и безошибочно определили нашу роль.
В те годы я ничего не знал об энергетических полях. Не знал, что группа людей может влиять на ход событий усилием воли, настроением, отношением к происходящему. Тогда я об этом не знал, а сейчас – не верю. И всё же…
Я совершенно утратил способность пошевелиться. Вернее, я мог делать какие-то жалкие телодвижения, но решиться на поступок, сделать хотя бы шаг я не мог. Мне казалось, что на ноги мне надели тяжеленные и шершавые жернова, как сделали это с кем-то из сказочных героев. Нечто подобное, похоже, чувствовали и мои соратники.
– Жара, блин! – сказал Шпала и широко зевнул. – И когда кончится!..
К двум голосам в хибаре добавился третий: высоко, надсадно и тревожно заплакал ребёнок.
– Сволочь! Подонок! – чуть ли не скандировали женщины, хотя каких-либо конкретных действий пока не предпринимали.
Я отвернулся, глубоко вогнал руки в карманы джинсов, и пальцы мои наткнулись на что-то твёрдое. Это ещё что такое?! Бог ты мой – кастет! Зачем он здесь, в кармане?! И что я сам-то здесь делаю? Полнейший идиотизм! Я почувствовал, что краснею.
Нет, в молодости я не был сентиментален. И всё же этот детский заливистый плач доконал меня окончательно. Я представил на миг, как беру под мышку это орущее дитя, выношу из флигеля, а следом бежит, цепляется его незадачливая мамаша, и содрогнулся. Да и квартирантка эта… Вон в каких «хоромах» жила, и то – на улицу!
Впрочем, квартирантку я пожалел рановато. Дверь флигеля внезапно распахнулась, и из неё вышел Вотруба. Одна из лямок его майки была разорвана и лежала на брюхе. На лысине красовалась огромная шишка с кровоточащей ссадиной. Не глянув по сторонам, не обронив ни слова, он побрёл вдоль штакетника, едва переставляя ноги. Нас, похоже, он даже не заметил.
А в толпе разъярённых женщин появились и мужские физиономии. К нам направился мужик чуть ли не двухметрового роста. Одет он был только в спортивные штаны, и голый его торс ходил ходуном от перекатывающихся под кожей мышц. Висящие до колен руки заканчивались пудовыми кулаками. При желании из него запросто можно было накроить двух-трёх Шпал.
Мы не перестроились в боевой порядок, но и он не проявил и намёка на агрессивность.
– Вы это, мужики… – начал он, подойдя к нам вплотную. – Зря вы, короче. Гришка, он, козёл, пустил девку, чтоб к ней похаживать. Так оно и было до поры до времени. Пока жена его не раскусила. Ну, он в отказ, конечно: я, блин, хороший, она сама… Раньше и не вспоминал, падла, что она не платит, а теперь надумал. А куда ей идти? Короче, вы, мужики, это… свалили бы вы по-тихому. Мы тут сами как-нибудь разберёмся…
А мы и ждать себя не заставили, повернулись и пошли себе вдоль заборов с виноградными гроздьями. К трамвайной остановке.
– Ну, а с этим что делать? – Женька Вошенков многозначительно тряхнул сумкой с нашим гонораром. – Пойдём, посидим где-нибудь.
– Да пошёл ты, сука! Втянул! Хоть бы разобрался сначала, что к чему! Наёмник хренов!
Кажется, я сказал это в его адрес.
На следующий день цех облетела громогласная и скандальная новость: практикант Шпала избил стропальщика Гришу. Как выяснилось, не избил даже, а всего лишь ударил один-единственный раз. Ссора возникла на исключительно производственной почве. Они перевозили тельфером какой-то груз, Шпала сделал что-то не так, и Вотруба начал ругаться. Вот тут-то пэтэушник и приложился. Гриша с криком упал. Лежал и орал до тех пор, пока не сбежались поочерёдно начальник цеха, профорг и главный инженер завода. Шпалу уволили как не прошедшего производственную практику.
А ещё через три дня рассчитался я – друзья уговорили ехать на шабашку, в Киргизию. Никого из участников той дурацкой истории в жизни я больше не встречал. Поговаривали, правда, что Вошенков где-то в Москве, или в Америке, и, поговаривали, что процветает.
Мне не стыдно за тот давний вояж на Кондрашовку. Уже не стыдно. Время сглаживает и более сильные переживания. А по нынешним временам можно и вовсе показаться смешным со своими душещипательными воспоминаниями.
Недавно меня пригласили поработать доверенным лицом кандидата в депутаты. Мой приятель, моложе меня, но достигший завидного материального благополучия, назидательно сказал: «Соглашайся. Причём здесь твои убеждения? Убеждения пусть остаются при тебе, а это – бизнес!»
А я отказался. Мои убеждения здесь действительно не при чём. Случаются в моей жизни моменты, когда я вдруг явственно слышу усталый баритон Челентано и ощущаю на ногах тяжёлые, неподъёмные жернова.