Свой неприступный мир они заключили в первый круг. А где-то вдали очертили круг большой - друзья, родня, работа, но это был круг второй, их пограничье.
Осень явилась бабьим летом: теплыми умиротворяющими днями, да липкими паутинками, летящими по ветру. А ещё раньше они пережили очень жаркое, испепеляющее лето. Леночке тяжело тогда было перенести степной зной.
Но наступил сезон дождей, и стало тихо и сладко-печально на окраинных улочках города. Большая часть людей была на работе. Редкий человек проходил, ёжась под моросящим, с холодком, дождём. Потом, за одну ночь деревья, словно спросонья, отряхнулись. Жердель, вишня, слива, не глядя, засыпали тротуары ярким, вызывающим цветом. И дождь, также не глядя, моросил на всё это рассыпанное по земле великолепие.
А Лена сидела возле окна, выходящего в тихий сад – и ждала, считала дни, да игралась со Светланкой. Ей так хорошо было в эти печальные часы – и от уверенности, и от любви, и от того, что тревожное было где-то неосязаемо впереди.
Павел приехал, как всегда ночью, нежданно, и было всё, всё, всё – и что ожидалось, и о чём тревожилось, и о чём мечталось. И его голос и руки и слова, и их переплетённый смех. Всё, кроме последнего, конечно.
И буквально на следующую ночь, Лена почувствовала схватки. Паша сразу вызвал скорую, и была ночь чёрная, не видать ни зги, когда он выскочил из времянки. Дул пронзительно холодный ветер, словно многообещающая увертюра в этой симфонии ночи.
Скорая приехала через полчаса, за это время Павел унёс на руках спящую Светланку хозяйке, тёте Поле, в дом, как они и договорились заранее, да позвонил сестре Александре.
Приехав из роддома, Павел сразу пошёл к хозяйке. Девочка смеялась, сидя на коленях тёти Поли – та ей пускала из колечка пузыри – но увидев отца, тотчас спрыгнула и побежала к нему с плачем:
– Хоцю к маме!
Отец подхватил дочку на руки.
– Мама в больнице, она немножко приболела, – начал он ласково уговаривать её.
– У мамы заболела головка? – беззаботно спросила девочка.
– Она скоро поправится, – заверил её отец, – а сейчас мы поедем к бабе Маши. Ты любишь бабу Машу?
Светланка молча кинула головой, и лицо её при этом засияло.
– Ну, тогда быстрее умываться и кушать!
Нетерпеливое дитя уже затопало ножками и протянуло отцу свои маленькие ручки.
Перед отъездом к ним прибежала сестра Александра.
– В какой роддом? – с ходу спросила Александра.
– В четвёртый, я ездил с ней. А мы сейчас на автобус – и на хутор.
– Когда ты уже машину купишь? – пожурила его сестра. – По вахтам ездишь, бабки имеешь.
– Когда свой дом построю, – в тон ей ответил брат.
И вот они сели в полупустой автобус и легли на курс. Дитё тотчас уснуло, положив головку ему на колени. «А у неё сейчас схватки, – думал он. – Сколько же боли будет в этот день». Ему показалось и странным и естественным этот ряд: Она, Он, Светланка и их следующая дочь. Он дополнял, проводя ряд параллельный: Рождение, Боль, Рождение, снова Боль и Рождение – и завершающая Смерть.
Откровенно говоря, она не хотела второго, это он её уговорил.
– Я чуть концы не отдала, когда рожала Светлану. Боюсь, как бы во второй раз не было хуже.
– Но если тебе разрешат врачи… – начал он.
– Ты знаешь, как это невыносимо больно!
– Но как? – спрашивал он тихо.
Она знала, как он умеет быть другим. Особенно сопереживая.
– Ты понимаешь, эта боль неразрешима. Это тупик, из которого можно не выйти никогда.
Он целовал её. Он нежно ласкал её. Он не настаивал. И она всё-таки решилась.
– Но это будет и последний, – говорила Лена. И он в восторге подхватил её на руки и закружил.
В небольшом городке, похожим более на станицу, они сделали остановку. До хуторского автобуса было ещё два часа. Отец с дочерью прошлись по рынку без покупателей, с зябнущими возле фруктовых прилавков продавцами. Светланка шла, ухватившись за указательный палец его руки. Достопримечательностей в этом городке не было больше никаких и они снова вернулись на вокзал.
На перроне, как и везде в этот будний день, народа было мало. Хуторские автобусы уходили довольно часто, и пассажиры, в основном старухи с кошёлками, да деды в серых пыльных пиджаках и в каких-то допотопных фуражках, не скапливались, а быстро рассредоточивались по своим дальним и ближним хуторам.
Вскоре напротив них сели две адыгейки. Одна была пожилой, лет под шестьдесят, другая, похожая на неё, очевидно дочь, лет двадцати. Обе были покрыты традиционными пуховыми платками и разговаривали на своём языке. Павлу было забавно видеть, как Светланка, открыв рот, внимательно слушает незнакомок.
Вдруг молодая адыгейка достала из кармана конфетку и с улыбкой протянула её Свете:
– Угощайся, малышка, – ласково произнесла она по-русски.
Девочка взяла ручонкой конфету, всё также внимательно глядя на незнакомку.
– А что надо сказать, доча? – улыбнулся отец.
– Спа-си-бо, – тихо, почти шёпотом, произнесла девочка.
– Как же тебя зовут? – наклонившись, спросила пожилая.
Девочка, застеснявшись, опустила глаза и молчала. Отец тоже решил не приходить ей на помощь.
– Наверно Настя, или Алина, – допытывалась та, поправляя красивые седые пряди, выбившиеся из-под платка. – Сейчас всех русских девочек зовут Алинами и Настями.
– Светланка я, – наконец-то отважился ребёнок.
Все взрослые заулыбались.
– А где же твоя мама, Светик? – продолжала допытываться пожилая.
Девочка снова потупилась.
– Мама наша в больнице, – отвечал отец. – Скоро у нас будет маленький.
– О-о, братик наверное, – заулыбались обе женщины.
– Братик, или сестричка, скажи Светланка, нам всё равно.
Девочка молча закивала головой и взрослые снова заулыбались.
Поговорив, незнакомки ушли, пожелав им счастливого пути и «непременно братика», а солнце будто осталось – так светло было теперь вокруг. И имя-лучик этой девочки светлой тоже пошло в свою очередь к другим.
И снова они ехали в автобусе и через час приехали в хуторок, замерший, как всегда тихий, и пошли по безлюдным улицам его, обходя большие расплёсканные лужи. А для Павла словно всё это было за чертой – внутри он пребывал в гармонии и свете. «Вот так же пройдёт и эта боль, – он чувствовал за них двоих. – Боже, но почему столько тоски и сладости нам в этом дне!»
Теща встретила Павла охами и вздохами. На внучку посыпались слёзы-поцелуи. Откуда ни возьмись, прилетели Ленины сёстры. Всё вокруг него закружилось, защебетало, заверещало. Дочку он быстро потерял из вида - её куда-то увели. И вдруг всё пресеклось: ему позвонила Александра:
– Ленуська родила девочку! У ней всё хорошо. Ты слышишь, Паша, я ели дозвонилась до тебя. В час дня у тебя родилась дочь!
И видел он из-за черты, как стояла и вытирала глаза концами белого платка теща, как заскакивали снова в дом свояченицы и целовали его и поздравляли. Потом пришли два свояка, два крепких немногословных мужика. Сели, и без лишних слов выпили на троих. А потом он не заметил, как оказался один и долго сидел на веранде и курил.
«Значит, теперь она спит – а я всё так же стою невдалеке». И вдруг его осенило: «Она родила, когда я разговаривал с адыгейками на вокзале. Недаром нам всем стало так ясно и легко. Как и ей».
На следующий день он в одиночку мчался в город. В цветочном магазине купил роскошный букет роз. На такси подкатил шикарно – так казалось ему – под возносящий его гимн. Не замечая, что небо по-прежнему серо и печально. И день был будничный и никто нигде не ликовал.
Он любовался сам собой: как он идёт, как он один стоит посреди большого двора роддома и машет ей этим букетом ввысь. А она в ответ машет ему рукой из-за стеклянного окна на третьем этаже.
Он видел её! Боже, да разве мог он усомниться…