Я хотел выйти на перрон наскоро выкурить сигарету, но проводница остановила:
- Куда? Остановка всего две минуты, я даже подножку поднимать не буду. Потерпите до следующей станции, там потом хоть до посинения.
- Да смотри, уши же пухнуть начали.
- Когда сильно опухнут, заходи, компресс сделаю.
Вагон уже дёрнулся и плавно покатил вперёд, проводница начала закрывать дверь, когда на площадку влетела тощая дорожная сумка, и следом за ней, ухватившись за поручни, ловко запрыгнул мужчина лет сорока с лишним.
- Ты что, совсем рехнулся? – набросилась на него проводница.
- Не ругайся, красавица, нам с тобой ещё сутки ехать.
- Не ругайся! А если бы под колёса попал?
- Нас такими колёсами не напугаешь. Скажи лучше, в какое купе устраиваться.
- Билет есть?
- А то! – с готовностью откликнулся мужчина и полез в карман за билетом и документами.
- Куришь?
- И курю, и пью.
- Тогда вон иди в шестое купе соседом вот к этому с опухшими ушами.
Мужчина посмотрел на меня, протянул руку:
- Степан. Лучше – просто Стёпа.
В купе он бросил сумку под сиденье, сел за столик и уставился в окно, пристально глядя на удаляющийся посёлок. Поезд будто специально огибал его, чтобы показать со всех сторон. Когда состав исполнил на железных опорах длинного моста какую-то непонятную мелодию и нырнул в густой сосновый лес, сосед откинулся на спинку дивана и закрыл глаза.
- Ты как будто убегаешь от кого? – нарушил я молчание.
- Убегаю… От себя убегаю, - ответил он, не открывая глаз
- От себя не убежишь.
Он не ответил.
Так мы и ехали молча. Я продолжил разгадывать кроссворд, он сидел с закрытыми и глазами и о чём-то думал. Наше молчание нарушила проводница:
- Бельё брать будете?
- Конечно! – встрепенулся сосед.
Девушка положила пакет на диван, оторвала от билета предназначенную ей страничку, взяла деньги за постель и вышла. И снова в купе нависло молчание.
На перроне мы стояли рядом и молча курили. Каждый – свои. Мимо сновали пассажиры с чемоданами, сумками и тюками, катили тележки продавцы всевозможных сувениров, хозяйственных товаров, прохладительных напитков, пакетов с «дошираком» и конфетами.
- Мальчики, водички не желаете? – остановилась возле нас разбитного вида женщина.
- Вот если бы водочки, - откликнулся сосед.
- Можно и водочки.
Продавщица настороженно оглянулась по сторонам.
- Вам какой?
- Не палёной.
- Да где ж её взять, не палёную-то? – честно призналась продавщица. – Наши мужики жрут, что ни попадя, а пока, слава богу, все живы. Вам сколько? Одну, две?
- Давай одну.
- Может, всё-таки две? От одной-то только аппетит появится, а в ресторане в три раза дороже.
- Так и у тебя, поди, не дёшево?
- Не в магАзине, конечно, но и не в ресторане. Хочешь подешевле, вон там за углом магАзин есть. Ещё успеешь.
- Да нет, давай уж свою палёную.
- Как будто в магАзине не такая же! – обиженно сказала продавщица. – Так что, две берёте?
- Давай. И закуску хорошую давай.
- Будете буянить, высажу, - увидев бутылки, строгим голосом предупредила проводница.
- Это я друзьям на сувениры.
- А то смотрите у меня. Терпеть не могу пьяниц.
- Не волнуйся, красавица, приобнял Степан девушку свободной рукой. Мы смирные. Ведь правда же – смирные? – повернул он голову в мою сторону.
В купе Степан одну бутылку поставил на стол, вторую убрал под диван. Когда поезд тронулся, принёс от проводницы стаканы.
- Далеко едешь?
- До Ленинграда. – Я любил этот город и не хотел привыкать к его новому названию, возвращённому демократами для отречения от советского прошлого, и будто бы отдавая дань тому, которым на волне заигрывания с Европой нарекал своё детище в устье Невы Пётр Первый.
- Значит, вместе до конечной. А потом я до Мурманска нацелился, фронтового друга навестить.
- Фронтового?
- В Афгане вместе служили. Давай за знакомство!
- Да я как-то не очень, тем более в дороге.
- Да я тоже в общем-то не очень, но бывают случаи, когда просто необходимо. Сегодня как раз такой случай. Не одному же пить! Хотя, бывало и в одиночку.
- Всё-таки действительно бежишь от кого-то? От жены? Смотрю, не много она тебе имущества выделила.
- Если бы от жены! Жены у меня никогда не было. От себя, друг, бегу, от себя. А это в сотню раз тяжелее.
Мы выпили, и он снова молча уставился в окно. Он сидел спиной к движению, и потому видел будто уплывающее мимо окна своё прошлое, что всё дальше и дальше оставалось за последним вагоном нашего стремительно летящего вперёд поезда.
- Родина моя здесь, - заговорил Степан. – Здесь я вырос, отсюда поступил в училище, здесь жили мои отец и мать, здесь они похоронены, здесь стоит мой постепенно ветшающий родительский дом. Здесь была моя первая любовь. Хотя… Да собственно она так единственной и осталась. Эх, вот это была любовь! Такая, наверное, одна на миллион. Но не сложилось. Давай ещё помаленьку.
Мы выпили, и он опять замолчал.
- Я влюбился в неё в седьмом классе, - начал он вспоминать после, наверное, получасового молчания. Видимо всё это время обдумывал, стоит ли раскрывать душу перед первым встречным. – Она с матерью к бабушке на лето приехала, а бабушка у нас по соседству жила, и мать её с моей мамой когда-то были лучшими подругами. Понимаешь, вся такая не наша, будто воздушная. И умная! Она там в городе и в художественную школу ходила, и в музыкальную, и бальными танцами занималась. Ну, не чета нашим, деревенским. Мы-то тут у себя что видели? Всё это только в кино, а она приехала из той, киношной, жизни. И имя такое для деревни необычное – Валерия. У нас пацан был Валерка, а тут Ва-ле-ри-я! Мать её в Ленинград после школы уехала, лимитчицей была. Ты знаешь, что такое лимитчики?
- Конечно!
- Вот и она уехала из деревни, ПТУ закончила, на какой-то фабрике работала, то ли трикотажной, то ли чулочной, не знаю точно. Там познакомилась с прапорщиком, вышла за него замуж и уехала в Рязань. И вот эта Рязань так мне в сердце запала, что я только и мечтал поскорее закончить школу и поступить в Рязанское десантное училище, чтобы жить рядом с этой сказочно красивой девушкой.
Валерия нас, деревенских, не чуралась, не строила из себя принцессу, как некоторые городские. Ну, девчонка и девчонка, только божественно красивая. За ней наши пацаны начали ударять, друг перед другом выкобенивались, кто на что горазд. У нас там за деревней ручей был. Чтобы через него в лес ходить, мужики два хлыста перебросили в качестве мостика. Неподалёку от этого места вечерами на пригорке мы все и собирались. И вот я решил такой цирковой трюк выполнить – на велосипеде на другую сторону проехать. Знаешь, это даже покруче, чем цирковой трюк: там долго готовятся, тренируются, а я просто с горки разогнался и по одной лесине на другую сторону перемахнул. Больше никто из ребят не решился, потому что понимали все, соскользни переднее колесо в середину между брёвен, со всего маху вперёд улетишь. Хорошо, если в воду, а скорее всего - головой на бревно. Костей не собрать. Так я в одночасье героем стал.
Кстати, именно бесшабашность, этакое ухарство и приводят к героическим поступкам. Умный да расчётливый на героический поступок редко способен. В этом я потом много раз на войне убеждался. Но это уже другое. А тогда я в её глазах настоящим героем стал, ведь все понимали, ради кого это сделал.
Я всё время старался хоть как на её глаза попасть. Мы, деревенские, очень стеснительные тогда росли, заговорить с ней боялся, хоть наши дома и через изгородь из жердей стояли. По сто раз на дню виделись, а признаться в любви не решился. Но всячески пытался это продемонстрировать. Однажды еду по тропинке на велосипеде, она навстречу идёт. Она не сворачивает, и я вперёд лечу. Думаю, в последний момент отскочит. А она остановилась и смотрит на меня. Я свернул, но рулём её стукнул, с ног сбил, сам в другую сторону улетел. Вскочил, к ней подбегаю, не сильно ли ушиб, руку подаю, помочь встать, а она сама поднялась, посмотрела мне в глаза:
- Дурак!
Платье отряхнула и домой пошла.
Потом они три года не приезжали. На четвёртый, когда я уже в одиннадцатый класс перешёл, мы с батей с сенокоса идём, смотрю, у бабы Нюры по огороду красавица в одном купальнике разгуливает. Сразу понял, что это Валерия. Но мы ещё не подошли, как она в доме скрылась. А вечером они с матерью к нам в гости заглянули. Ну, родители, известное дело, там охи-ахи развели под самогоночку-то, а потом нам говорят, мол, чего вам тут с нами сидеть, сплетни слушать, идите лучше в клуб сходите.
В то лето у нас всё и получилось. И я уже больше ни о чём не думал, как только о том, чтобы поступить в Рязанское десантное училище, хотя батя настаивал на сельскохозяйственном инженерном институте. Учился я, как каторжный. Понимал, если не поступлю, жизнь моя кончена.
Медкомиссию прошёл, поступил без проблем, но надо же так случиться, что отец Валерии именно в училище в штабе служил. В Рязани-то я в Рязани, но за высоким забором. Увольнений первые полгода нет, за самоволку – гауптвахта, а на второй раз из училища выгонят. И всё, прощай мечта, прощай Валерия.
А когда нам увольнения давать стали, мы целые дни с Валерией проводили. Если родители её куда на выходной уезжают, мы у них дома любовью занимаемся. А потом она меня до КПП провожает. И однажды нас застукали прямо в постели. Ну, мать молча на кухню удалилась, отец тоже за ней, а когда мы оделись, и я хотел тихонечко ускользнуть, отец её со мной на площадку вышел, достает пистолет и говорит:
- Если ещё раз увижу тебя ближе ста метров от Валерии, пристрелю. Сам сяду, но тебя пристрелю. Ей жизнь надо устраивать, а не с сопляком шашни крутить. Понял?
- Понял, - говорю.
Не пистолет меня напугал, а слова его про жизнь устраивать сердце ранили. Взводный ко мне с того дня по мелочам придираться начал, увольнений я больше не получал, потому что взыскания сыпались чуть не каждую неделю. Так полгода промаялся, сам не знаю, как от любви не свихнулся. А потом отца Валерии в Псков перевели, ещё через год узнал из письма матери своей, что Валерия замуж вышла за какого-то разведённого майора. До сих пор удивляюсь, как я тогда на себя руки не наложил. Спорт помог выдюжить, потому что всё свободное время в спортзале проводил.
Пока учился, Афган начался. Я рапорт написал с просьбой направить для выполнения интернационального долга. Тогда это очень приветствовалось.
Ох, как мама моя переживала! Всё боялась, что, не дай бог, смерть в наш дом придёт. Даже в церковь в райцентр стала ездить, чтобы отмолить мне жизнь и здоровье. Три раза ранен был, но всё обходилось, а смерть в наш дом всё же пришла, только не из Афганистана. Отец с соседом пошли старую высоченную берёзу свалить, чтобы на крышу не упала, сосед с пилой, отец помощником вальщика. Второпях что-то не разглядели, деревина стала падать и не прямо, как они хотели, а почему-то завернуло её при падении в сторону, отец отбежать не успел, забор помешал, к тому же запнулся, упал, и его сухим суком насквозь проткнуло.
На похороны я не попал, не так-то просто из Афгана было выбраться, но отпуск дали, как только я в часть из рейда вернулся. Приехал домой в форме, с орденом и медалями, только маме эти мои награды не в радость. Понимает, что просто так их не дают, что кровью за каждую заплачено. Особенно, когда возле крыльца водой обливался, шрамы мои увидела, снова в слёзы. «Хоть ты, говорит, себя убереги, а то мне после мужа да ещё сына потерять, так лучше и самой не жить».
Приехал-то я отца помянуть, а получилось, что вроде жизни порадоваться. Валерия там как раз в отпуске была с ребёнком, но без мужа. И закрутилось у нас с ней по новой. Не зря говорят, старая любовь не ржавеет, особенно, если чужими руками её задавить пытались. Мы вечером для отвода глаз по деревне идём, просто рядом, потом обратно до другого конца деревни, у калитки расстанемся, а через полчасика она ко мне на сеновал украдкой приходит, и вся ночь наша. И мама моя догадывалась, но ничего не говорила, хотя видел, что осуждает. А как иначе? С замужней женщиной роман крутить во все времена возбранялось. Осуждала, но молчала. Молчала и баба Нюра. Только однажды жду её, как обычно, и слышу баба Нюра выговаривает:
- Валерка, а ну марш в дом спать! Нечего по чужим сеновалам шляться!
- Да что ты, баба Нюра, по каким сеновалам? – невинным голосом отвечает Валерия.
- Ты из меня дуру-то не делай, нешто я слепая и глухая совсем? А то не знаю, как ты по ночам к Марье на сеновал шныряешь. Не гоже это, девонька, хвостом-то вертеть! В нашей родне отродясь такого позора не было, чтобы при живом муже к другому бегали. Дочь бы хоть постыдилась.
- Бабуля, дочь ещё ребёнок, она ещё ничего не понимает.
- Зато я понимаю.
- И ты, бабуля моя родненькая, ничего не понимаешь. Люблю я его. Ты хоть это понять можешь?
- А тебя что замуж силком, что ли гнали? Неволили? Сама пошла, так что нечего теперь меня перед всей деревней позорить, что внучка у меня гулящая. Марш в дом к ребёнку! Вышла замуж, дак живи по-людски! Вот ужо сама ему, кобелю бессовестному, завтра всё выскажу.
- Бабулечка, ну хоть ты-то в наши отношения не вмешивайся. Дай мне самой во всём разобраться. Люблю я его! Я ничего с собой не могу поделать! Думала, забуду, не получилось.
- Не получилось, не получилось… Распутная ты и боле ничего! Дочка-та хоть не от него?
- Дочь не от него, от него я сына хочу, чтобы как две капли похож был.
- Тьфу на тебя! Что тебе с Петром-то не живётся? Пьёт али бьёт?
- Нет, пьёт не больше других, и в пьяном виде никогда даже пальцем не тронул. Хороший он, но не люблю я его.
- Дак разведись да со Стёпкой сходись, коли так приспичило. А распутничать нечего.
- Бабулечка, ну прости меня неразумную!
- Бог простит! Иди уж! Да на людях-то вмистях не показывайтесь, не позорьте меня на всю округу.
Через год я снова приехал домой. На этот раз – на похороны мамы. Ровно год она после гибели отца продержалась. Как говорят, будто свеча угасла. Я как раз в Ташкенте в госпитале лежал. Уже на поправку шёл, поэтому меня держать не стали. И опять Валерия как раз там в отпуске с дочерью оказалась. Муж её деревню не любил, предпочитал отпуск проводить в военных санаториях, а Валерия те санатории с жёнами офицеров терпеть не могла. Они ей и в гарнизоне со своими тупыми разговорами надоели. Ну, что? Опять у нас ночи напролёт разговоры да обжимания. Знали ли деревенские? Наверное, догадывались. А баба Нюра однажды укорила: «Хоть бы мать покойную постеснялся. Сорока дён ишо не прошло».
Из армии я уволился, держать не стали, списали по ранению. Наши тогда кто куда устраивался. Одни в бандиты подались, другие в органы или охранные агентства. Я в автосервис устроился. Деньги получал хорошие, и отпуск всегда мог летом взять. Так мы каждое лето в деревне с Валерией по месяцу и жили. Баба Нюра уже на погост прибралась, никто нам не мешал. Дочь её меня полюбила, мы в лес по грибы-по ягоды вместе ходили, а однажды она спрашивает:
- Дядя Стёпа, а почему ты не женишься?
- Невесты ещё не нашёл, - отвечаю. – Вот вырастешь, на тебе женюсь.
- Только ты не обмани, - погрозила мне пальчиком под дружный смех присутствующих.
Я много раз предлагал Валерии развестись, чтобы стать моей женой, но она сначала отговаривалась тем, что муж не отдаст ей дочь, потом, что жалко его, что боится его оставить, что он безвольный и без неё просто сопьётся. Но мне думается, что она не хотела менять свою уже устоявшуюся жизнь. Её устраивало всё: и квартира, и работа, и ежегодный месяц страстной любви. А ещё, думаю, она боялась разрушить наши чувства непременно возникающими в семейной жизни бытовыми проблемами.
Два года я не был в деревне. Владелец автосервиса, где я работал, потерял к этому виду бизнеса всякий интерес и предложил мне выкупить его за бесценок. Я не смог отказаться, поскольку это было и моё дело, в которое я за годы работы вложил немало сил. И потому два года мне было не до отдыха. А в этом году не могла поехать в деревню Валерия. Она написала, что тяжело заболел муж, она не может его оставить, а в деревню поедет с двумя подругами её дочь. Стаська поступила в медицинский университет, она предлагала ей в качестве вознаграждения махнуть в Турцию, хотя нужны деньги на операцию мужу, да и подруги её живут не богато, поэтому с радостью согласились пожить в деревне. Валерия просила присмотреть за детьми, чтобы, не дай бог, не обидели их деревенские парни.
В первый же день я зашёл к соседкам познакомиться.
- Девчонки, знакомьтесь, это дядя Стёпа, самый лучший дядя из всех дядь, - смеясь представила меня подругам Стася. Между прочим, он давным-давно обещал, что когда я вырасту, он на мне женится. Дядя Стёпа, ты не забыл свои обещания?
- Забыть-то я не забыл, только какой уж из меня теперь жених. Ты слишком долго росла, - засмеялся я.
За разговорами засиделись допоздна. Раньше обычно в это время молодёжь собиралась в клубе, а теперь клуба уже не было, как не было и молодёжи. Да и во всей деревне осталось лишь несколько хорошо сохранившихся домов, большинство жителей которых тоже на зиму уезжали к детям. Так что с организованным досугом тут было неважно. Мобильники и взятые с собой девчатами планшетники оказались здесь ненужными из-за отсутствия сотовой связи, из всех развлечений был только чёрно-белый телевизор бабы Нюры или старенький цветной, что я привёз несколько лет назад. Я без сожаления притащил его соседкам, потому что сам его почти не смотрел, да и смотреть здесь было нечего, поскольку показывали всего два канала да и то с отвратительным качеством картинки.
Я пожелал девчатам спокойной ночи, ушёл к себе на сеновал, по привычке оставив дверь открытой. Я забрался в полог, куда не могли залететь назойливые и вечно голодные комары, и под их недовольное пение быстро заснул. Проснулся я от непонятного шороха.
- Кто тут?
- Не бойся, это я, Стаська.
- Ну, испугать меня трудно, что-то случилось?
- Нет, всё хорошо, девчонки уже заснули, а мне не спится. Можно я тобой посижу?
Я взбил подушку, придвинул её к стене и устроился полулёжа.
- Ну, заходи, коли не спится.
В кромешной темноте сеновала, где, как известно, есть только одно окно для подачи наверх сена, да и то плотно закрывалось воротцами из толстых досок, можно было лишь по шевелению полога догадаться, как девушка, чтобы не напустить комаров, забирается внутрь, как устраивается на постели, подогнув под себя ноги.
- Дядя Стёпа, а почему ты не женишься?
- Ты пришла поговорить именно об этом?
- Ну, наверное, да.
- Странный вопрос.
- Почему странный? Вполне оправданный. Ты довольно взрослый мужчина.
- Хочешь сказать, старый?
- Нет, что ты! Какой же ты старый? Ты просто взрослый мужчина. Но почему не женат?
- Наверное, просто не встретил ту, единственную…
- Ты маму любишь?
- Почему ты так думаешь?
- Я же не маленькая. Я всё понимаю. Я ещё лет в десять поняла, что у вас роман.
- Ну, ты даёшь!
- Поняла, поняла.
- А почему ты об этом не спросила маму?
- Я спрашивала. Она сказала, что я ещё маленькая и ничего не понимаю. Я лет в тринадцать случайно узнала, что она ночами приходит сюда к тебе.
- Ты сейчас пришла, чтобы высказать мне своё осуждение?
- Нет. Зачем осуждать? Я же видела, какой счастливой была мама весь этот месяц в деревне. Её глаза светились радостью. Именно тогда я поняла, как выглядит влюблённая женщина. Здесь она просто преображалась и потом долго-долго сияла счастьем. Папа это замечал, но думал, что так на маму влияет деревенский климат. А я-то знала, что её делает такой. Дядя Стёпа, я тоже хочу быть счастливой…
Она помолчала.
- Помнишь, ты мне сказал, что когда я вырасту, ты на мне женишься?
- Да, ты сегодня об этом уже говорила своим подругам.
- Дядя Стёпа, я выросла… Женись на мне… Дядя Стёпа…
Я не знаю, когда она успела раздеться, скорее всего, в полог забиралась уже голышом. Она подняла край одеяла, юркнула под него и прижалась ко мне всем телом.
- Дядя Стёпа… Женись… Я хочу быть такой же счастливой, как мама во время наших летних сюда поездок…
Увлечённый рассказом попутчика, я только сейчас заметил, что уже наступила ночь, и в купе горит верхний свет.
- Давай ещё.
- Спасибо, я больше не буду.
- А мне надо.
Он вылил в стакан остатки содержимого бутылки, выпил большими глотками, вытер губы ладонью и уставился в окно. После долгого молчания произнёс:
- Вот такая, брат, история.
- Так у тебя с ней было?
- Давай спать – поздно уже, а вставать нам завтра рано.
Он встал и начал заправлять кровать. Лёг поверх одеяла, долго ворочался и тяжело вздыхал. Спал ли он эту ночь вообще, я не знаю, потому что вскоре заснул сам. Когда проводница пошла по вагону и стала будить пассажиров, мой сосед уже сидел одетым и смотрел в окно.