Оба ребёнка сейчас находятся одни в спальне. Свет потушили. Смеркается. Только от кроватей исходит слабое белое сияние. Дети тихо дышат, и можно подумать, что они спят.
«Эй!» - говорит один голос. Это – голос двенадцатилетней девочки: тихий, почти испуганный, он звучит в темноте.
«Что?» - отвечает с другой кровати сестра. Она лишь годом старше.
«Ты ещё не спишь. Это хорошо. Я… я хочу тебе кое-что рассказать…»
Не слышно ответа. Только шорох в кровати. Сестра встаёт, ожидающе смотрит, и видно, как блестят её глаза.
«Знаешь… я хотела тебе рассказать… Но скажи сначала, тебе ничего не показалось странным в нашей гувернантке в последние дни?»
Сестра колеблется и думает. «Да, - говорит она потом, - но я не знаю точно – что. Она теперь не такая строгая. Я два дня не выполняла никаких заданий, и она мне ничего не сказала. Она стала какая-то странная. Я думаю, она махнула на нас рукой. И она больше не играет с нами, как раньше».
«Я думаю, она грустит и не хочет этого показать. Она больше не играет на фортепьяно».
Вновь наступает тишина.
Другой голос напоминает: «Ты хотела о чём-то рассказать».
«Да, но ты не должна никому об этом говорить - никому: ни маме, ни подруге».
«Нет, нет! – она уже в нетерпении. – В чём дело?»
«Ну… когда мы пошли спать, я внезапно вспомнила, что не сказала «Спокойной ночи!» нашей фройляйн. Тогда я сняла туфли и вошла в её комнату потихоньку, чтобы сделать ей сюрприз. Я тихо открыла дверь. Свет горел, но я её не увидела. Тогда внезапно (я страшно испугалась) я услышала, как кто-то плачет, и увидела, что она лежит на кровати совсем одетая, головой зарывшись в подушки. Она всхлипывала и не заметила меня. Я тихо закрыла дверь и постояла там секундочку, потому что была потрясена. Затем через дверь опять послышались отчётливые рыдания, и я убежала».
Обе замолчали. Затем одна говорит:
«Бедная фройляйн!» Эти слова звучат в комнате грустным тоном, и вновь наступает тишина.
«Хотела бы я знать, почему она плакала, - говорит младшая. – Она ни с кем не ссорилась в последние дни. Мама, наконец, оставила её в покое со своими придирками, и мы ничего не натворили. Почему же она плакала?»
«Мне кажется, я знаю», - говорит старшая.
«Почему же? Скажи, почему?»
Сестра колеблется. Наконец, она говорит: «Я думаю, она влюблена».
«Влюблена? – младшая вздрагивает. – Влюблена? В кого?»
«Разве ты ничего не заметила?»
«Не в Отто же?»
«Не в Отто? А он – не в неё? Почему же тогда он за все эти 3 года, что живёт в нашем доме, никогда не обращал внимания на нас, а теперь уже пару месяцев постоянно с нами? Разве он был таким любезным с тобой или со мной, прежде чем приехала фройляйн? Теперь он целыми днями ходит вокруг нас. Мы постоянно случайно встречаем его в саду, в городском парке или в Пратере*, куда нас водит фройляйн. Разве тебе это не бросилось в глаза?»
Маленькая испуганно лепечет:
«Да… да, конечно, я заметила. Но я всегда думала, что он…»
Её голос оборвался.
«Я тоже раньше ничего не думала. Мы, девочки, всегда так глупы. Но я вовремя заметила, что мы для него – только предлог».
Теперь обе замолкают. Разговор, казалось, закончился.
Обе погружены в мысли или в сон.
Тут маленькая опять беспомощно говорит в темноте: «Но почему она плакала? Он её любит. И я всегда думала, что быть влюблённым – это прекрасно».
«Я не знаю, - говорит старшая сонным голосом. – Я тоже думала, что это прекрасно».
Ещё раз тихо и печально с сонных губ срывается: «Бедная фройляйн!»
И в спальне наступает тишина.
На следующее утро они больше не говорят об этом, но обе чувствуют, что их мысли совпадают. Они ходят друг за другом, уступают друг другу дорогу, но их взгляды неожиданно встречаются, когда они искоса поглядывают на гувернантку. За столом они наблюдают за Отто, кузеном, который уже несколько лет живёт в доме, как за незнакомцем. Они не говорят с ним, но под опущенными веками косятся на него, чтобы увидеть, объяснялся ли он с фройляйн. В обеих чувствуется беспокойство. После еды они не играют, а нервничают и не знают, как убить время. Вечером одна спрашивает холодным тоном, словно ей безразлично: «Ты что-нибудь заметила?» «Нет», - отвечает сестра и отворачивается. Обе словно боятся разговора. Так проходит пара дней – дети наблюдают и чувствуют тайну.
Наконец, через пару дней одна из девочек замечает, что за столом гувернантка подмигнула Отто. Кивком головы он ответил утвердительно. Ребёнок дрожит от волнения. Под столом девочка нащупывает руку старшей сестры. Когда та к ней поворачивается, первая смотрит на неё с блеском в глазах. Та сразу же понимает её жест и тоже приходит в возбуждение.
Едва они встают из-за стола, гувернантка говорит девочкам: «Идите в свою комнату и займитесь чем-нибудь. У меня болит голова, и я хочу полчаса отдохнуть».
Девочки смотрят в пол. Едва гувернантка уходит, маленькая говорит сестре: «Смотри, сейчас Отто пойдёт в её комнату».
«Конечно! Поэтому она и избавилась от нас!»
«Мы должны послушать под дверью»
«А если кто-нибудь придёт?»
«Кто же?»
«Мама».
Младшая пугается. «Тогда…»
«Знаешь что? Я послушаю под дверью, а ты стой настороже и подай мне знак, если кто-нибудь будет идти. Так будет безопасно».
Младшая делает недовольное лицо. «Но ты мне потом ничего не расскажешь».
«Всё расскажу!»
«Правда? Только всё!»
«Да, даю слово. А ты покашляй, если кто-нибудь будет идти».
Они ждут в коридоре, дрожа и волнуясь. Их сердца сильно колотятся. Что же произойдёт? Они тесно прижимаются друг к другу.
Шаги. Они отрываются друг от друга и расходятся. В темноте кто-то идёт. Правильно, это Отто. Он стучится, дверь отворяется. Старшая, как стрела, бросается к двери, задержав дыхание. Младшая со своего места тоскливо смотрит на неё. Её пожирает любопытство. Она крадётся к двери, но сестра сердито отталкивает её. И она ждет снаружи две, три минуты, которые кажутся ей вечностью. Она дрожит от нетерпения и дёргает ногами, словно их жжёт пол. Она почти плачет от возбуждения и гнева, потому что сестра слышит всё, а она – ничего. Тут в третьей комнате открывается дверь. Она кашляет. И обе бросаются наутёк, в свою комнату. Там они на секунду останавливаются, переводя дыхание, с дико бьющимися сердцами.
Тогда младшая говорит: «Ну, рассказывай же!»
Старшая делает задумчивое лицо. Наконец, она говорит рассеянно, словно сама себе: «Не понимаю!»
«Что?»
«Это так удивительно».
«Что?.. Что?..» - пыхтит младшая. Её сестра всё думает над чем-то. Младшая прижалась к ней, чтобы от неё не ускользнуло ни одного слова.
«Это было так удивительно… совсем не так, как я себе представляла. Я думаю, что когда он вошёл в комнату, то хотел обнять или поцеловать её, потому что она сказала: «Не сейчас, мне нужно рассказать тебе что-то важное». Мне не было видно, ключ был вставлен в замок изнутри, но я хорошо всё слышала. «Что случилось?» - спросил Отто, и я никогда не слышала, чтобы он так говорил. Ты же знаешь, он всегда говорит громко, а тут говорил так робко, словно чего-то боялся. И тут она, должно быть, заметила, что он лжёт, потому что сказала тихо: «Ты сам знаешь». «Нет, я ничего не знаю». «Тогда, - сказала она грустно, страшно грустно, - почему ты избегаешь меня? Уже неделю ты не говоришь мне ни слова, избегаешь меня, не приходишь больше к детям, не приходишь в парк. Я стала тебе чужой? О, тебе известна причина!» Он помолчал и ответил: «Я готовлюсь к экзамену, у меня много работы, и нет времени ни на что другое. Причина только в этом». Тогда она начала плакать и сказала ему сквозь слёзы, но мягко и по-доброму: «Отто, почему ты лжёшь? Скажи честно, что я ничего не значу для тебя. Я не хотела этого, но нам придётся поговорить с глазу на глаз. Ты же знаешь, о чём я должна тебе сказать». «О чём же?», пробормотал он совсем робко. И она сказала ему…»
Девочка внезапно начала дрожать и не могла дольше говорить от волнения. Младшая теснее прижалась к ней. «Что… что же?»
«Она сказала: «У меня ребёнок от тебя!»
Младшая подскочила, как молния: «Ребёнок! Ребёнок! Но это же невозможно!»
«Она так сказала».
«Ты, должно быть, ослышалась».
«Нет, нет! И он повторил это, и подпрыгнул так же, как ты, и вскрикнул: «Ребёнок!» Она долго молчала и затем сказала: «Что теперь будет?» А потом…»
«А потом?..»
«Потом ты закашляла, и я убежала».
Младшая потрясённо смотрит перед собой. «Ребёнок! Но это же невозможно. Где же он?»
«Я не знаю. Этого-то я и не понимаю».
«Возможно, в доме, где… до того, как она приехала к нам. Мама, конечно, не разрешила ей привезти его с собой из-за нас. Поэтому она такая грустная».
«Но тогда она не была знакома с Отто!» Они опять молчат, беспомощно и нерешительно размышляют. Их мучают мысли. И младшая опять начинает: «Ребёнок – это совершенно невозможно! И как у неё может быть ребёнок? Она не замужем, а дети могут быть только у замужних, я это точно знаю».
«Возможно, она была замужем».
«Не будь такой глупой. Она не была замужем за Отто».
«Но как тогда...?»
Они беспомощно смотрят друг на друга.
«Бедная фройляйн», - говорит одна совсем печально. Эти слова опять приходят, звучат во вздохе сочувствия. И опять вспыхивает любопытство.
«А это девочка или мальчик?»
«Кто знает».
«Как ты думаешь… если я спрошу у неё… очень осторожно…»
«Ты сумасшедшая!»
«Почему?... Она хорошо к нам относится».
«Да что тебе в голову взбрело! О таких вещах не говорят. От нас всё скрывают. Когда мы входим в комнату, они всегда прекращают разговаривать и говорят с нами о глупостях, а мне уже 13 лет. О чём бы ты ни захотела спросить, нам скажут ложь».
«Но мне так хочется узнать!».
«Думаешь, мне не хочется?»
«Знаешь что… меньше всего я понимаю, почему Отто ничего об этом не знал. Люди всегда знают, когда у них есть дети, так же, как знают, что у них есть родители».
«Он просто притворился, подлец. Он всё знал».
«Когда он хочет в чём-то нам солгать…»
Тут входит гувернантка. Они сразу же замолкают и делают вид, что работают. Но они бросают на неё взгляды украдкой со своих мест. Кажется, её глаза покраснели, и голос звучит глубже и больше дрожит. Девочки сидят тихо, но внезапно бросают на неё смущённый взгляд. «У неё есть ребёнок, - думают они, - поэтому она такая грустная». И их лица тоже грустнеют.
На следующий день за столом они получают внезапное известие. Отто уезжает. Как он объяснил дяде, он сыт по горло экзаменами и должен интенсивно работать, а здесь ему сильно мешают. Он снимет себе комнату на месяц-два, пока всё не закончится.
Обе девочки страшно возбуждены, когда слышат это. Они предчувствуют какую-то связь со вчерашним разговором, чувствуют обострённым инстинктом какую-то трусость, побег. Когда Отто хочет попрощаться с ними, они ведут себя грубо и поворачиваются к нему спиной. Но они следят за ним, когда он стоит перед гувернанткой. Он кусает губы, но она спокойно и молча подаёт ему руку.
Дети совершенно изменились за эту пару дней. Они забыли о своих играх и смехе, их глаза потеряли живой блеск. В них чувствуется беспокойство и неопределённость, они потеряли доверие к людям. Они больше не верят тому, что им говорят, в каждом слове чувствуют ложь. Они шпионят и высматривают весь день, подстерегают каждое движение, каждый жест, улавливают каждый звук. Они ходят за всеми, как тени, в них чувствуется болезненное волнение, тайна тёмной сетью давит им на плечи. Детская вера, эта святая, ничем не потревоженная слепота исчезла. Они предчувствуют какое-то новое разрешение этой тайной тревоги и боятся его пропустить. С тех пор, как они знают, что их окружает ложь, они стали всё подстерегать, сами стали хитрыми и лживыми.
Они замыкаются в присутствии родителей и поспешно вспыхивают. Всё их существование превратилось в нервное беспокойство, а глаза, в которых раньше было нежное сияние, лихорадочно горят. Они стали такими беспомощными в своём постоянном шпионаже, что их любовь друг у другу стала сильнее. Иногда они внезапно обнимают друг друга с чувством взаимного неведения, со внезапно поднявшейся потребностью в нежности, или начинают плакать. Без видимой причины в их жизни наступил кризис.
Среди множества обид, о которых они задумались только сейчас, они больше всего чувствуют одну. Не говоря друг другу ни слова, они решают доставлять как можно больше радости своей фройляйн, которая стала так печальна. Они прилежно выполняют задания, помогают друг другу, ведут себя тихо, ни на что не жалуются, стараются предупреждать каждое желание гувернантки. Но та ничего не замечает, и им больно от этого. Она стала совсем другой в последнее время. Иногда, когда одна из девочек заговаривает с ней, она вздрагивает, словно её разбудили, и смотрит, словно издалека. Она часами сидит на одном месте и задумчиво смотрит перед собой. Тогда девочки ходят на цыпочках, чтобы ей не мешать. Они смутно чувствуют, что сейчас она думает о своём ребёнке, который где-то далеко. И всё больше, из глубин внезапно проснувшейся женственности они любят свою фройляйн, которая теперь так нежна с ними. Они стали рассудительнее, предупредительнее, и во всём им чувствуется печаль. Они ни разу не видели, чтобы она плакала, но у неё часто бывают покрасневшие веки. Они замечают, что фройляйн хочет скрыть ото всех своё горе, и отчаиваются из-за того, что не могут ей помочь.
Однажды, когда фройляйн отвернулась к окну и прижала платок к глазам, младшая внезапно решается взять её за руку и спросить: «Фройляйн, вы такая грустная в последнее время. Но мы ведь в этом не виноваты, правда?»
Фройляйн растроганно смотрит на неё и гладит рукой по светлым волосам. «Нет, дети, нет, - говорит она. – Вы не виноваты». И нежно целует девочку в лоб.
Шпионя и наблюдая, не пропуская ничего из того, что попадает в поле их зрения, одна из девочек внезапно входит в комнату, уловив одно слово. Это было всего одно предложение, так как родители сразу же прервали разговор, но каждое слово теперь вызывает в детях тысячу подозрений. «До меня тоже дошли кое-какие слухи, - сказала мама. – Я допрошу её». Ребёнок сперва относит эти слова на свой счёт и бежит в испуге к сестре за советом и помощью. Но во время обеда они замечают, что взгляды родителей лежат на невнимательном задумчивом лице гувернантки.
После обеда мама говорит ей:
«Пожалуйста, пройдите в мою комнату. Мне нужно поговорить с вами». Гувернантка слегка наклоняет голову. Девочки дрожат, они чувствуют, что сейчас что-то произойдёт.
Как только гувернантка уходит, девочки бросаются вдогонку. Это прилипание к дверям, обшаривание углов, подслушивание и подсматривание стало для них обычным делом. Они не видят в этом ничего ужасного, у них есть только одна мысль: раскрыть все тайны, которые от них хранят.
Они слушают. Но до них доносится только шёпот приглушённых голосов. Их головы нервно дрожат. Они боятся, что что-то ускользнёт от них.
Тут голос становится громче. Это мама. Её голос звучит зло и сварливо:
«Вы что же, думали, что люди слепы, что никто ничего не заметит? Я представляю, как вы исполняли свой долг с такими нравами и такой моралью. И такой женщине я доверила воспитание своих детей, своих дочерей, а она всем пренебрегла…».
Кажется, что фройляйн хочет что-то возразить. Но она говорит слишком тихо, дети не могут услышать её.
«Отговорки, отговорки! У всех легкомысленных людей есть отговорки. Теперь вам поможет только всеблагий Господь. Вы совершили дерзость. Вы же не думаете, что я буду держать вас в доме в таком положении?»
Дети подслушивают снаружи. Дрожь бежит у них по телу. Они не всё понимают, но им страшно из-за того, что голос мамы так гневен, а единственным ответом на него звучит тихое всхлипывание фройляйн. Слёзы подступают к их глазам. Но, кажется, их мама не растрогана.
«Единственное, что вам остаётся теперь – это плакать. Но это меня не разжалобит. К таким, как вы, у меня нет жалости. Ваша дальнейшая судьба меня не волнует. К кому вы теперь обратитесь, я не спрашиваю. Я знаю только то, что человека, который так мерзко пренебрёг своим долгом, я не потерплю в доме».
Ответом служат только рыдания, эти отчаянные нечеловеческие рыдания, и дети снаружи дрожат как в лихорадке. Они никогда не слышали таких рыданий. И они чувствуют, что тот, кто так плачет, не может быть в чём-то виноват. Мама теперь молчит и ждёт. Внезапно она говорит резким тоном: «Я хотела сказать вам только это. Сегодня же собирайте вещи, а завтра приходите за жалованием. Прощайте!»
Дети отпрыгивают от двери и бегут в свою комнату. Что это было? Всё пронеслось перед ними как молния. Бледные и дрожащие, они стоят неподвижно. Впервые они чувствуют какую-то правду. И впервые испытывают чувство протеста против родителей.
«Со стороны мамы было подло так говорить с ней», - говорит старшая, кусая губы.
Младшая отшатывается от смелого слова.
«Но мы же не знаем, что она сделала», - жалобно лепечет она.
«Определённо, ничего плохого. Наша фройляйн не могла сделать ничего плохого. Мама её не знает».
«А как она плакала! Мне стало страшно».
«Да, это было страшно. Но как мама кричала на неё! Это было подло, говорю тебе, подло!».
Она притопывает ногой. Слёзы переполняют её глаза. Тут входит гувернантка. Она выглядит очень усталой.
«Дети, сегодня я занята. Не правда ли, если я оставлю вас одних, я могу на вас положиться? Вечером я присмотрю за вами».
Она уходит, и девочки не замечают в ней никакого волнения.
«Ты видела? Её глаза совсем красные. Я не понимаю, как мама могла так грубо обойтись с ней».
«Бедная фройляйн!»
Эти слова опять звучат, сочувственные и трогающие до слёз. Дети стоят неподвижно. Тут входит мама и спрашивает, не хотят ли они поехать с ней кататься. Дети уклоняются от прогулки. Они боятся маму. И потом, их возмущает то, что никто не говорит им о том, что гувернантка уезжает. Они хотели бы остаться одни. Как две ласточки в тесной клетке, они толкаются туда-сюда, задыхаются в этой атмосфере лжи и молчания. Они думают, что ничего не имеют против фройляйн, что она должна остаться, что мама неправа. Но они боятся её огорчить. И они стыдятся: всё, что они знают, было подслушано и подсмотрено. Они должны молчать, молчать, как последние 2-3 недели. И они остаются одни в этот бесконечно долгий день, они думают и плачут, и в их ушах раздаётся этот ужасный голос, этот злой и бессердечный гнев матери и отчаянные рыдания фройляйн. Вечером фройляйн быстро заходит к ним и желает спокойной ночи. Дети дрожат, смотрят, как она уходит, и хотят ей что-нибудь сказать. Но когда она почти подошла к двери, она внезапно сама оборачивается. Что-то влажное и печальное блестит в её глазах. Она обнимает обеих девочек, которые начинают рыдать, целует их и спешно выходит.
Дети плачут. Они чувствуют, что это было прощание.
«Мы больше никогда её не увидим! – плачет одна. – Когда мы завтра вернёмся из школы, её уже не будет».
«Может быть, мы зайдём к ней попозже. Тогда она покажет нам своего ребёнка».
«Да».
«Бедная фройляйн!» Опять вздох.
«Как же мы теперь будем без неё?»
«Я не смогу терпеть другую фройляйн».
«Я тоже».
«Никого лучше нельзя найти. И потом…»
Она не осмеливается говорить дальше. Бессознательное чувство женственности приводит их в благоговение с тех пор, как они узнали, что у неё есть ребёнок. Обе постоянно думают об этом, от их детского любопытства ничего не осталось, осталось только сочувствие.
«Послушай!» - говорит одна.
«Что?»
«Ты знаешь, я хотела бы порадовать фройляйн, прежде чем она уедет. Так она будет знать, что мы любим её и не поддерживаем маму. Хочешь?»
«Ещё бы!»
«Я тут подумала: она ведь так любит белые гвоздики! Мы можем завтра утром, ещё до школы купить пару гвоздик и поставить в её комнате».
«Когда же?»
«Когда она уйдёт на обед».
«К тому времени её уже здесь не будет. Я лучше сбегаю завтра утром за цветами и быстро вернусь, никто ничего не заметит. И мы сразу поставим их там».
«Да, встанем пораньше».
Они берут свою копилку и добросовестно вытряхивают все деньги. Теперь, когда они знают, что смогут показать фройляйн свою немую беззаветную любовь, им становится радостнее.
Они встают рано. Когда они с красивыми гвоздиками, слегка дрожа, стучат в дверь фройляйн, им никто не отвечает. Они думают, что фройляйн спит, и осторожно входят. Но комната пуста, кровать не разобрана. Вещи валяются в беспорядке повсюду, а на тёмной скатерти стола белеют два письма. Дети пугаются. Что произошло?
«Я пойду к маме», - говорит старшая решительно.
Они смело приходят к матери и спрашивают: «Где наша фройляйн?»
«Наверное, в своей комнате», - говорит та удивлённо.
«Её комната пуста, кровать не разобрана. Должно быть, она ушла вчера вечером. Почему нам никто об этом не сказал?»
Мать не замечает злого, вызывающего тона. Она бледнеет и идёт к отцу, который бросается в комнату фройляйн.
Он остаётся там долго. Дети смотят на мать, которая кажется взволнованной и рассерженной, но не осмеливаются встречаться с ней глазами.
Возвращается отец. Его лицо расстроено, в руке он держит письмо. Они с матерью уходят в другую комнату и тихо разговаривают. Дети остаются снаружи и не осмеливаются подслушивать. Они боятся гнева отца, который выглядел так, каким они никогда раньше его не видели.
У матери, которая теперь выходит из комнаты, заплаканные глаза, и она выглядит обеспокоенной. Дети бессознательно идут ей навстречу, словно боясь гнева, и хотят расспросить. Но она жёстко говорит: «Идите в школу, уже поздно».
Девочки должны идти. Словно во сне сидят они там 4, 5 часов за спинами остальных и не слышат ни слова. Когда уроки заканчиваются, они бегут домой.
Там всё так же, как всегда, только страшная мысль мучит всех. Никто ни о чём не говорит, но все, даже слуги, смотрят странно. Мать выходит детям навстречу. Она начинает: «Дети, ваша фройляйн больше не вернётся, она…»
Но она не осмеливается договорить. Глаза детей сверкают так угрожающе, что она не смеет лгать. Она поворачивается и уходит в свою комнату. После обеда неожиданно появляется Отто. Его вызвали, для него есть письмо. Он тоже бледен и растерян. Никто не разговаривает с ним. Все гонят его. Он видит детей, сидящих в углу, и хочет поздороваться с ними. «Не трогай меня!» - говорит одна, содрогаясь от отвращения. Другая плюёт ему под ноги. Он потерянно ходит вокруг, долго кружит по комнате. Затем исчезает.
Никто не разговаривает с детьми. Они тоже не говорят ни слова. Бледные и растерянные, словно звери в клетке, они бродят по комнатам, постоянно натыкаются друг на друга, смотрят друг на друга заплаканными глазами и не говорят ни слова. Теперь они знают всё. Они знают, что их обманули, что все люди могут быть плохими и подлыми. Они больше не любят родителей, они больше не верят им. Они знают, что больше никому не поверят, теперь на их хрупкие плечи обрушился весь груз жизни. Они словно свергнуты в пропасть из уютного гнезда. Они ещё не могут постичь то ужасное, что происходит вокруг, но их душат эти мысли, они задыхаются от них. Лихорадочный румянец лежит у них на щеках, а глаза горят раздражённо и зло. Будто окаменевшие, замкнувшиеся в своём одиночестве, они бродят туда-сюда. Никто, включая родителей, не осмеливается заговорить с ними, до того страшно смотрят они на всех, и их постоянное хождение возбуждает волнение. Дети словно отгородились ото всех. Непроницаемое молчание и скрытая боль без крика и слёз делает детей отчуждёнными и опасными. Никто не приближается к ним, подходы к их душам сломаны – на годы, возможно. Все чувствуют, что девочки стали враждебными и не умеют больше прощать. Со вчерашнего дня они больше не дети.
В этот день они стали старше на много лет. Только вечером, когда они остаются одни в темноте своей спальни, в них просыпается детский страх: страх перед одиночеством, перед образами смерти и перед неопределённостью. Во всеобщем волнении их комнату забыли протопить. Они жмутся друг к другу, крепко обнимаются своими тонкими ручками и прижимают друг к другу свои худые, еще не расцветшие тельца, словно ища друг у друга помощи и утешения. Они не осмеливаются говорить. Но внезапно младшая разражается слезами, и старшая тоже начинает всхлипывать. Тесно обнявшись, они плачут; тёплые и робкие, а затем быстрые слезы текут по их лицам. Оба ребёнка превратились в одну боль, в одну плачущую голову в темноте. Их фройляйн больше нет, они плачут о ней – они, а не взрослые, о которых дети забыли теперь; из незнакомого мира может прийти теперь только страх, который сегодня лишь слегка коснулся их. Они боятся жизни, в которой очнулись. Жизнь стоит перед ними, как тёмный лес, который они должны перейти. Чувство страха становится всё более расплывчатым, рыдания становятся тише. Дыхания сливаются, как раньше сливались всхлипывания. Наконец, они засыпают.
---
*Пратер - большой парк с аттракционами в Вене.
(Переведено 18 ноября 2014)