I
Полевые гвоздики пахли ванилью, как праздничный пирог. Михал Яновский вздохнул, сделав такое открытие, поскольку любил домашние пироги, а уже два дня, как ел хлеб с холодным мясом и не знал, удастся ли ему еще когда-нибудь попробовать чудесных пирогов и пампушек. Даже печь, где их обычно пекли, больше не принадлежала ему. Яновщину разграбили, загоновая шляхта Волчанецкого сожрала все, вплоть до зеленых, твердых, как палка, груш, а сам он, Яновский, - преступник, которого, наверняка, ищут. Надо скорей ехать к незнакомому дяде по матери Якубу Знамеровскому. Он, говорят, сильный человек, не побоится Волчанецкого, он защитит. Дядя должен встретить его вежливо, посочувствовать, а там - кто знает - может, отберет у Волчанецкого загаженную Яновщину и опозоренные могилы предков. Он это сделает! Он сила, а сила - все на земле.
Интересно только, почему встречные в ответ на расспросы Михала сдержанно улыбаются (Ого! Попробовали бы они улыбнуться нагло!) и говорят:
- А-а, цыганский король. Вам надо по этой дороге, пан.
По молодости лет и легкомыслию Михал не обращал внимания на " важные мелочи", и все ему было хоть бы что. В силе он привык видеть добродетель, хотя закончил школу при коллегиуме и должен был знать на примерах из Катулла, что не всегда благотворителен Цезарь и что курульное кресло часто занимает водянка. Отец, человек, настроенный по-старомодному, также выбивал из него такие мысли цитатами из Сымона Будного. Это не помогало. Мир был неустойчивый, сильные угрожали отовсюду, король не мог защитить, схизматов не обижал только ленивый. Катулл был поганец, а Будного еще двести лет назад обвинили в омерзительной швейцарской ереси, и потому он не имел резона. Сила, и только сила!
Он не знал еще, чем кончает каждая грубая сила, и потому почти весело подгонял коня в направлении к Знамеровщине. Надежда убаюкивала его.
Как хорошо, как премудро все в божьем мире!
Около самой дороги стоял нацеленный куда-то оглоблями воз без коня. Ободья колес были сбиты, и воз стоял как будто на четырех солнцах, поскольку спицы напоминали лучи.
Около воза ходил, скребя затылок, черный курчавый человек. Серебряная, полумесяцем, сережка. Одежда, как с собачей свадьбы. Цыган.
- Что это ты делаешь, человече?
- Чиню воз. До завтра посижу.
- А потом?
- А потом повезу на себе домой. - Цыган повернул к Яновскому недоброе чернобровое лицо.
- Что же этот ты так... развлекаешься? – с иронией спросил Яновский.
Цыган поковырял пальцем в чубуке и вдруг взорвался:
- Конь, видите, ему понравился. Даем ему от каждого добытого десятка одного коня. От котлов тоже... По закону... Мало. Я спорил. Ну и вот. Это же позор цыгану так тяжело работать за свою же собственность. Ободья с колес сбили... Чтобы его везли на таких колесах, когда он получит по заслугам рану в живот: со спицы на спицу, с бугорка на бугорок.
- Кто это? - спросил недоуменно Михал.
- Кто?! Знамеровский! Король наш, чтобы ему шайтан... Я говорил: живите вольно, роме. Нет, посадили на свою голову дворянчика. Он был голый как бич, а теперь он король. Дивитесь на цыганскую глупость: первый раз такое чудо видите... Коровий опреснок!
Яновский слушал, удивляясь бесконечным периодам, пока не опостылело. Собственно говоря, стоило бы проучить охальника за непочтительные слова о шляхте, но цыган так горестно и тоскливо стонал, что Михалу стало жаль его.
И он поехал дальше на своей кляче, которая бряцала наполовину оторванной подковой.
Путь свернул от пущи. У речушки, под дубами, показались шатры - что-то около сотни, - огни около них, стройные фигуры цыганок и коренастые - цыган. Слышались крики детей, стук молота по наковальне, лай собак.
Десятка два этих собак, желтых, со стоящими ушами, окружили всадника с явным намерением сожрать. Глядя на их ребра и красные зевы, Яновский подумал, что это может случиться, но от костра приблизились четверо цыган. Собак отогнали. Черные, как дьяволы, худые, в косматых шубках, с красными повязками вокруг головы, с кольями в руках, цыгане очень напоминали разбойников.
- Куда едешь, батю? - спросил солидный, достаточно седой цыган.
- Пропусти, - вместо ответа с гордостью сказал Яновский. - Я белорусский шляхтич.
Это звучало, как "не трогай меня, я римский гражданин".
Цыган медленно оглядел Яновского от высоких кабтей, потертых у стремени, от кожаных штанов, потемневших от лошадиного пота, и до обычной, совсем не панской мурмолки с обломанным пером. После плюнул на землю и важно показал Михалу на столб, возле которого они стояли. Столб был украшен доской с силуэтом коня с надписью:
Знамеровское королевство, бог пусть хранит его. Душ русинских два ста, египетского племени - от земли всей веси. Хижины. Жидишки, Чернев брод. При них земля пахотная и пастбища. Урочища Ольховый остров и Княгинино, а также тож болото Недобылиха. Не суйся с табунами, если честь бережешь и не хочешь на смерть сподобиться.
Яновский прочитал варварскую надпись, и у него начала дёргаться щека.
- Я не с табунами? - спросил он с ужасным спокойствием.
Цыган в ответ почесал грудь под кожухом.
- Возвращайся, батю, или давай деньги за проезд кресса. Тут тебе не голодранца какого-то земля, а его королевской милости пана Якуба Знамеровского из Лиды. Наше, цыганское, царство! Если денег нет, так признавай его за короля, слезай со своей клячи и иди пешедралом ко дворцу. Нет - получай прутья и вали хоть к дьяволу! Девять лет мы тут хозяева, привилегии утвердил король польский, хотя мы им заборы подпирать можем, если захотим.
- Я тебе поразговариваю, цыганская морда! - Яновский вытащил саблю, хотя хорошо видел, что рожны у цыган длиннее.
Цыган в ответ флегматично сунул почти под нос всаднику кулак, похожий на волосатую тыкву, и... получил плашмя удар по голове.
- На колени, хлопы!!!
В тот самый момент его атаковали. Он завертелся, отмахиваясь саблей и получая чувствительные толчки рожнов. Один из нападающих ловким ударом рожна по подколенным жилам лошади заставил животное споткнуться. Яновский вспомнил, что цыганы мастера одним таким ударом свалить быка, который мчит "на полном скаку", и потому, не ожидая позорного финала, стеганул лошадь корбачом под пах и так припустил дорогой, что только пыль закурилась.
Коня удалось сдержать только тогда, когда за поворотом дороги встал во всей красе "стольный град" цыганского королевства. Слева была речка, справа, из-за далеких холмов, выглядывали крыши деревни, а между рекой и деревней, ближе к реке, разместился "град". С трех сторон окружал его то ли очень загаженный и запущенный сад, то ли лиственный лес, в котором кое-где возносились в небо черно-зеленые конусы елок. С четвертой стороны был выгон с ядовито-зеленой травой и множеством коровьих опресноков. Дорога, по которой ехал Яновский, шла выгоном и переходила ближе к "граду" в сумрачную и влажную, как нора, аллею из искореженных, больных от влаги, низкорослых елок, ольшаника, обломанных кустов туи, корички и хмеля, какой буйно опутывал все это богатство. Низкие берега, мерзость запустения вокруг, глухая крапива, безутешный выгон.
Да и дворец стал перед Михалом во всей своей невзрачной наготе. В той своей части, что была ближе к реке, это были останки какого-то храма. Без колокольни, похожий на княжеский старинный саркофаг, храм этот был построен из плоских каменных плит, и на фронтоне чуть проступали сбитые буквы "Anno Domini 1550". И тут была пустота, только витражи в окнах блестели умыто и радостно под лучами низкого вечернего солнца. Здание, как видимо, играло роль каменицы ("Что это за магнат, если рядом с новым замком нет старой башни? Они-то, правда, не помогают, но ведь честь").
Из каменицы тянулась над пущей из лопухов и одичавших желтых георгин "галдарэя" к остальной части дворца.
Это был огромный деревянный дом, сложенный не из брёвен, а из четырехгранных дубовых брусьев. Шалевка сбереглась только кое-где, но могуче поддерживали стены балки, положенные крест-накрест. Крыша из почерневшего дору, галерея вокруг дома на деревянных столбцах. Окошки малюсенькие, зато крыльцо на каменных колоннах роскошное, хоть и самому королю сидеть. От каменицы падал серый оттиск на дом, сад, на все вокруг.
Около крыльца, рядом с позеленевшей пушкой, спал стражник, отложив сбоку повязку с перьями, голым животом на земле. В волосах стражника была солома.
Яновский спешился и тронул его ногой под ребра. После третьей попытки стражник обалдело вскочил, схватил тлевший в жбане фитиль... и как гром бахнул над дворцом. Громыхая, покатилось куда-то эхо, черной тучей слетели с деревьев вороны. В доме начался настоящий "аларм" - суета, крики.
И тут произошло такое, что у Яновского глаза полезли на лоб.
Заскрипели двери, и на крыльцо выплыл, как павич, человек в обычном, но чрезмерно ярком уборе паюка: золотым тюрбаном с пером, шелковом жупане - на голое тело, с яркой шалью вместо пояса.
Человек вознес жезл и объявил:
- Милостью бога король Якуб Первый. Король цыганский, великий наместник Лиды, властелин Мацыевицкий и Белорусский, хозяин всех обителей, где шагало копыто цыганского коня, хозяин египтян белорусских, подляшских, обеих Украин и Египта, Якуб - король. На колени!
За спиной у Яновского запела труба. Трубил недавнишний сонный стражник.
А церемониймейстер тянул дальше:
- Сила и мощь, опора бога, властелин странствующих троп и узды, всех выше - шляхтич!
Опять запела труба. У трубача висела под носом огромная капля и глаза были красные, как у кролика.
Не успел он закончить, как в дверях появился человек, какой никак не мог быть властелином странствующих троп, поскольку носил монашескую рясу. У человека была голая голова, тройной подбородок и волосатые руки. Его не успели задержать, и он, шатаясь на ногах, рявкнул:
- Страшило первый, кувшиноголовый, отрепьеносный, царь белой репы, больших и малых огурцов, воробьиное посмешище и выше всех - дурак.
И с размаха, как ребенок сел задом на пол.
- День добрый!
Гайдуки схватили его за руки, но он, упираясь, кричал во все горло:
- Изыдите, грешники! Покаяние наложу. Блуждаете сами, аки собаки, путь свой потеряв, пастырей бесчестите. Аки Елисей, медведиц на вас напущу, раскрошу вас ослиной челюстью!
Елисея гайдуки испугались. А человек благополучно пел, сидя на крыльце:
Як была я малада.
Як была я нежна...
И сразу с этим, целиком логично:
Хоць з мядзведзем у бярлог,
Абы не ў бацькі......................
За этим зрелищем Михал не заметил, что в дверях уже стоял сам король, заспанный, отечный, и сильно сопел носом. На нем была сорочка до пупа, и на голове серебряный обруч. Якуб напоминал Аполлона, когда богу было под сорок лет и он густо зарос дремучими волосами.
Ни одной сединки в патлах, низкий лоб, широкая грудь, длинные могучие руки, коротковатые для туловища ноги, что крепко стояли на земле. И лицо это был очень отечным в щеках.
- Ты кто такой?
- Изыди, сатана! - вдруг завопил монах. - Неудобоносимый ты куроед, мясоед, яйцеед!
- Замолчи, митрополит, - сказал король. - Оттяните его в соответствующее сану место.
Гайдуки подхватили монаха и потянули, но он еще некоторое время упирался, вырывался и при этом ревел, плевался и вытворял всякие другие действия.
- Ты кто такой? - властно спросил Знамеровский.
И тут Яновский, неожиданно для себя, низко поклонился и сказал:
- Послом к тебе, великий король.
Знамеровский ни словом не выказал удивления.
- От кого?
- От рода Яновских... Дяденька, это я, ваш племянник, сын вашей троюродной сестры.
- Гм... ее звали, кажется, Анной?
- Аленой, великий король.
- Так-так, ну да, ну да. Короли должны иметь хорошую память, эта их добродетель. Анна, Алена - все едино. Чего ты тут?
- Случилось ужасное, великий господин. Коварное посягательство на собственность и шляхетскую честь вашей сестры. Знаю, что король поможет, и обращаюсь к вашей милости.
Знамеровскому такая ситуация, кажется, понравилась.
- Что же случилось?.. Э-э... мой молодой и неискушённый друг.
Яновский упал на одно колено. С горячим мольбой в голосе бросил:
- Сосед наш, Волчанецкий, неожиданно напал на наше поместье. Мы спали, у нас было только три гайдука, не как у вашей милости. Он выгнал нас.
Знамеровский презрительно улыбнулся:
- Чего же вы пошли?
- У нас не было силы. Он споил друзей наших, и они не защитили нас. Когда нас выгнали, я ударил наглого хищника ножом.
- Ого, - оживился Знамеровский, - моя кровь! Узнаю! Тигр! Хорошо, что ножом, а не честной саблей. Чего же ты просишь?
Яновский решил просить больше. Тогда, может, дадут хотя бы часть.
- К ногам родственника припадаю, каким гордимся! К ногам королевской крови! Прошу покарать захватчика, вернуть Яновщину. Потом мы в братском подчинении вашем хотим быть.
Знамеровский почесал затылок, посмотрел на красивого юношу с подвитыми волосами и буркнул:
- Хорошо. Короли должны помогать родственникам. Кликну цыганское рушение, и если будет мое желание, возможно, и осчастливлю тебя, мой бедный, но мужественный родственник. Только поместье твоё... Припишешь его название к моим титулам. Поживи, пока что, месяц-другой.
- Дяденька, великий король, - начал молить "посол", - мои бедные родители умрут от горя.
- Ну! - вдруг грозно, но тихо сказал Знамеровский. - Ты червяк у ног моих. Живи и проникайся осознанием моего величия. А после посмотрим. И не вопи, подобно шакалу и страусу... От моего настроения зависит мир, а ты кто?.. Отдыхай. Познакомься с моим митрополитом. Он достойный человек и когда-то окрестит всех твоих язычников. Собственно говоря, моим бдением эти коричневые дьяволы уже окрещены, но настоящее склонение к вере дедов закладывается, поскольку митрополит имеет частые свидания с зеленым змием.
- Хорошо, - дрожащим от обиды голосом сказал Яновский.
Ему хотелось рубануть саблей этого безумца, но куда пойдешь потом, что делать одинокому и слабому на этой грешной ополяченной белоруской земле?
А Знамеровский уже добродушно улыбнулся:
- Ну-ну. Может, завтра в поход пойдем, может, годом позже, а может, и всю жизнь тут просидишь, и я тебе в наследство королевство оставлю, поскольку я еще в девках. Мая свентая воля. Я - король. Хочу - плюю, хочу - голым гуляю, вот, как теперь.
- Спасибо вам, ваше величество, - тихо ответил Яновский, - Пусть будет так.
И тогда король еще раз возвысил голос, обратившись к слугам:
- Видите, как далеко дошла слава моя, великого короля цыганского. Достославные мы на свете всем, отовсюду прибегают под нашу руку, поскольку сильные мы более, ниже король, и бог за нас. И кто помышление поимеет нарушить святую монархию нашу, того сокрушу, уничтожу, на коленях заставлю молить милости. Вот она, виселица!
И короткий палец короля ткнул в сторону этого бесхитростного инструмента у каменицы.
- Иди пока что с моим лейб-медикусом, - сказал король Яновскому. - А после мой сейм (поскольку мы король добрый и терпимый) одобрит моё решение.
Он затопал было волосатыми ногами к дверям, потом обернулся к медику:
- Посмотри его коня, не ввез ли он в мое государство с целью подрыва его благоустройства лошадиной болезни.
Гайдуки подняли в небо ружья и, когда король исчез за порогом, дали залп. Вороны опять сорвались с каменицы и, непонимающе каркая, умчались куда-то.
Лейб-медикус повел Яновского в маленький флигель за домом, который тонул в лопухах. Почти сразу у пруда прозвучал выстрел.
- Что это? - дернулся Яновский.
- Пугают жаб, чтобы злодейским кваканьем своим не мешали спать их королевскому величеству, - съязвил медик.
Яновскому казалось, что он бредит. И потому он только тогда рассмотрел медикуса, когда они очутились в маленькой комнате флигеля, где стены были почти заслонены книгами на полках и висел большой лист пергамента, вырванный, видимо, из книги "Здоровья путь верный". На листе нарисован человек, какой стоит спиной к зрителю. На его голом теле были намечены те пункты, на которые надо ставить банки.
Медикус был лет пятидесяти, худой и желтый. Глаза, которые очень близко сидели один от другого, смотрели разумно и иронично из-под косматой чуприны; нос был прозрачный от бледности; на костлявых плечах висела черная мантия, а на ней, у плеча, был вытканный герб Знамеровского и ниже, как знак профессии, гиппократов змей, что обвил клистирную трубку.
Выпили по чарке данцигской золотистой водки, сели закусить, и только тут Яновского прорвало:
- Слушайте, пан медикус, это же безумство какое-то. Мне некуда подеваться, но зачем вы тут, почему носите этот позорный шифр?
Медикус грустно посмотрел на Яновского разумными серыми глазами:
- А у меня, пан думает, есть выход? На нашей земле плохо живется ученым, особенно когда они белорусы. И еще... когда они слишком любопытные и хотят знать про человеческий требух значительно больше, чем другие. Меня осудили на изгнание, поскольку я доставал из могил трупы и делал запрещенное анатомирование их.
Яновского передернуло.
- И как вы могли делать такое? Вы что, хотели бы, чтобы и с вами так сделали после смерти?
Медикус улыбнулся:
- Пожалуйста. Что я буду тогда? Тлен и вонь.
- Но бессмертная душа... Она страдает...
Собеседник Михала выпил еще чарку водки и вдруг спокойно сказал:
- А вы уверены, что... душа есть?
- Ну вас, - испугался Яновский, - этак и до костра недолго.
- Ничего, у нас теперь цивилизация, зацны пан. Не жгут, а вешают... Поймите, что даже чувства не свидетельствуют о бессмертии души. Чувств нет, все от тока крови. Бросится она в голову - человек ощущает гнев, бросится еще куда - другой итог. Так что глупость все! Человек именно такая самая скотина, как свинья, и отличается от ее только способностью разговаривать, складывать стихи и еще тем, что он бывает хуже самой худшей свиньи.
Он отложил в сторону двузубую вилку.
- Вот и осудили меня. А я не могу жить без моей земли, она мне дорогая (еще одна глупость человеческой натуры). Тут я в безопасности, и тут другое государство. Оставлю ее границы - остается виселица. А тут меня защитят.
- Знамеровский сильный человек?
- Человек не может быть сильным. Но он может выставить шестьсот всадников цыганского рушения, и еще он лидский шляхтич, у него друзья. Тут рекой льется водка, и все эти пьянчужки за него хоть в огонь. И еще крестьяне. Так что, если кто в этой местности король, так это он... Проклятый богом край безумцев и олухов.
Яновский был согласен с медикусом: мир помешался именно в тот самый день, когда загоновая шляхта Волчанецкого отобрала у Михала поместье. Поэтому он отодвинул от себя мису, налив в чашку пива и удобно сел в глубокое мягкое кресло. Медикус сел во второе кресло, рядом, и закурил трубку.
- Кстати, как фамилия пана? - спросил разнеженный Михал. - Я был такой невнимательный... Как вас зовут?
- Никто, - равнодушно сказал эскулап. - Меня зовут "Никто".
Яновский, как выяснилось, еще не перестал удивляться:
- То есть...
- А зачем вам надо знать это? Разве не я сам рядом с вами, разве нельзя меня называть просто медикус? Или, может, вы считаете, что имена соответствуют сути вещи или человека, что их носит? Я знал магната Кишку, и он вовсе не был похож на кишку. Даже для прямой кишки он был слишком толстый и грязный. Повстанец Дубина был единственным на свете разумным белорусом в свое время. Лев Сапега скорей похож на лисицу, и я никогда не видел ни одного Иосифа, который мог бы носить титул "прекрасного". Называйте меня просто медикусом.
Он окутался тучами табачного дыма, и неожиданно из-под тяжелых век блеснули его глаза. Сказал неожиданно просто и грустно:
- И зачем это кому знать, кто защитил меня, слабого в свое время. Людям не было дела до того, как умерли два самых дорогих мне человека, умерли от голода. А я стоял тогда в клетке у стен несвижского дворца... День, второй, третий... И пусть они сдыхают теперь, поскольку это я, человек, про имя которого никто никогда не узнает, первый на свете очистил одному человеку мозг от кусков раздробленной черепной кости и наложил на дырку в черепе лоскут из золотой пластинки. И этот человек остался жить.
Яновский только тут увидел, что фляжка с водкой почти пустая. Медикус был очевидно пьяный: зрачки его глаз сделались черные, большие и трепетали, как у отравленного. И однако Яновский не испугался: медикус владел своим мозгом, и язык его делался все более резким.
- Не думайте, что я делал это и многое другое для людей. Я не жалел их, не чувствовал их боли, и, видимо, потому мне все удавалась, за что жалеть человека? Вот он настроил дивных дворцов, насажал деревьев, вырастил поэтов и зодчих. А завтра найдется безумец и начнет пережигать на известь статуи, разрушать дворцы, жечь города. И поэта, какого объявил еретиком, сжигают, и из его праха делают клистир собаке завоевателя, поскольку собака нечистое животное, и ей помогает клистир из праха еретика, как христианину - клистир из мощей святого. Дикари и варвары всегда такими будут па причине натуры своей... Мертвое дерево дает приют букашкам, мертвые цветы сладко вянут, мертвый человек - воняет. Воняет он, правда, и живой...
- Довольно, - сказал Яновский. - Я шляхтич, мне непристойно такое слушать. Но вы тоже человек. И те, что строили, были также люди...
Оба молчали. Потом, когда это стало нестерпимо, Михал спросил:
- Лучше скажите мне, как это мой дядя стал королем цыган белоруской земли?
- Не только белоруской, - сказал медикус. - И Польши, и Литвы, и даже Украины.
- Как же это получилось?
- Очень просто. - Медикус как будто пришел в чувство от опьянения, поскольку выражение ужаса исчезло в его глазах и заменилось галантной и немножко язвительной улыбочкой. - Приблизительно в 1779 году Знамеровский был обычным мелким лидским шляхтичем. Вы знаете, теперь шляхтичу стать богатым - это все равно что дождаться справедливости от пана. Но со Знамеровским получилась так... В его деревеньке было не более сорока хижин, а на конюшне стояли две кобылы-клячи и дрыкгант королевский, какого весной рожнами на ноги ставили. За лето кони немного сытели, и, видимо, это было причиной, что на них покусился какой-то цыганский табор. Коней украли. Тут Якуб проявил настоящую отвагу. И не чудо, иначе пришлось бы подыхать от голода, маком сесть и на месяц лаять. Он взял двух друзей, сел на крестьянских коней и погнался за табором. Догнали его ночью. Другой, может, подумал бы, а они втроем напали на целый табор, и началась драка. Смяли мужчин, отстегали тех, кто сопротивлялся, отобрали всех коней из табора и отлупили всех цыган, что в это время там были. С богатой добычей тронулись они домой, а их сопровождал вопль ограбленных. Даже перины цыганские взяли для слуг. Побьешь человека - он начинает тебя уважать. Через несколько дней является к Знамеровскому делегация цыган Лидского уезда и просит принять их под свою высокую руку - за мужество. После появились из Гродно, Трок, Вильно. Он всех милостиво принял. Зачем им было нужно голову совать в хомут? Они не имели право голоса в сейме и посчитали, что такой сильный человек будет их там хорошо защищать во время сеймовых споров. Словом, 17 августа 1780 года король Станислав-Август утвердил шляхтича Якуба Знамеровского королем над всеми цыганами его земли и дал ему соответствующие привилегии. Приказано иметь цыганскую столицу в Эйшишках, но Знамеровский не любит там жить. К тому же, прикажи ему иметь столицу в раю, он построит ее в аду, поскольку не хочет подчиняться никому, даже королю. И вот девять лет он держит под сильной властью всех цыган. Он стал богат: каждая десятый конь, котел, талер, все, что принадлежит цыганам, все его. Он отбирает и больше, если захочет. За это он защищает права своих вассалов в сейме, делает там внешнюю политику своего большого государства.
- Какую? Что он, войны ведет, что ли? - удивился Яновский.
- А почему нет. Собирается же он помочь вам. Чем это не война? Мы теперь, милостью нашей шляхты и добренького пана бога, сделались таким народом, что у нас цыганское королевство - великое государство, а драка на полевой меже - внешняя политика...
- Не оскорбляйте белоруской шляхты, - сказал Яновский. - Она - соль земли.
- Милый мой мальчик, - мягко сказал медикус. - Я сам был когда-то шляхтичем и благодарю бога, что я теперь стал просто человеком. Я хорошо вижу, что вам снится утраченное величие, какое у шляхты нашей никогда не было. Был великий наш народ. Он был таким под Крутогорьем, Пиленами, Грюнвальдом, во время великой мужицкой войны семнадцатого столетия. И что шляхта сделала для него? Мы испугались его силы, когда он разбил татар. В то время мы продали наши вольные княжества Литве: она, мол, поддержит нас против наших сермяжных братьев. Хорошо, мы ассимилировали Литву, мы начали набирать силы благодаря народу. И тогда мы пошли на вторую измену: продали свой край полякам, отреклись от веры, языка, самостоятельности, счастья, первородства ради чечевичной похлебки, ради власти, ради позорных денег. Злому врагу продали. Soaequdtio iurium - уравнение прав Литвы и Беларуси с короной - это было уравнение всех перед лицом голодной смерти.
Яновский испугался - такое злое лицо стало в медикуса. Глаза налились кровью, губы кривились. С невыразимо язвительным, брезгливым выражением на лице он сказал:
- А pisarz ziemskiego sady po polsku, a nie po rusku pisac powinien ledzie. Язык наш милый, полнозвучный, плавный, дорогой. Как луг голубой! Куда мы его бросили, под чьи ноги мы его затолкли?
Яновский не нашел что сказать.
А медикус вдруг как обмяк. Устало опустил плечи:
- Я ничего не имею против поляков. Негодяев там не больше и не меньше, как у других народов. Но я нигде не знаю худших панов, чем там. С таким презрением к мужику, с такой насекомой злобностью, с таким чувством своего превосходства. Они и нас заразили этим. И, главное, никто не видит, что государство катится к пропасти. Торгуют им напропалую, пьют, играют, как перед гибелью, терзают, пытают народ. И погибнут скоро. Уже воняют даже. Что же, нам не будет лучше ни под тяжелым немецким задом, ни под властью государственной шлюхи. Там разрешили заточать крестьян на каторгу и запретили им жаловаться на помещиков. Там отрубили голову единственному настоящему человеку нашего столетия - Пугачеву. Ему надо было посылать людей к нам и просить помощи. И я первый взял бы вилы.
- Слушайте, - перебил его Яновский, - если вы будете так оскорблять шляхту, я вас саблей ударю. Я пожалуюсь королю.
- А чего от вас и ждать, - спокойно и очень тихо сказал старик, глядя на юношу пытливыми глазами. - Ударить старика, забыть рыцарство и совесть, выдать... Но я скажу вам, что это не получится. Видите?
И он спокойно согнул костлявой рукой серебряный талер, какой достал из кармана.
- К тому же, Знамеровский не умирает каждый месяц от обжорства и водки только потому, что я мастер своего дела. Учтите. Он не отдал меня Родивилу, а Яновскому не отдаст и подавно.
И вдруг ласково положил руку на Михалово плечо:
- Мальчик вы мой, мне, возможно, даже радостно видеть ваш запал и свежую кровь в жилах. Но вы, простите меня, очень еще глупенький. Вы столкнулись с нашим правом силы, вас выбросили из собственного дома. Вот вы столкнётесь с властью, с деспотизмом панов - и тогда вы поймете меня, если сердце ваше болит за родину. Поймите, основа всему - мужик. А мы, как говорит Вольтер, даем ему выбор: или три тысячи палок, или три пули в голову.
- Кто это, Вольтер? - мрачно спросил Яновский.
- Один очень разумный француз. И пусть мне бог вобьет в зад самый толстый молитвенник из библиотеки Родивила, если Вальтеров посев не зазеленеет когда-то на земле. Может, даже скоро. И тогда наши глупые, как столб, паны пойдут на кожемякин шесток. Хреном им сядет в горле сегодняшняя водка... Я вам дам почитать его "Кандида". Сам перевел.
И тут вдруг заулыбались. Ледок растаял. Яновский решил ничего больше не говорить медикусу. Неприятно, конечно, что он так бранит все дорогое ему, Яновскому, но рта ему не замажешь. По крайней мере, бранит интересно...
Вечером их позвали на гулянку во "дворец" Знамеровского. Отказаться было нельзя, хотя Михал очень устал: за ними пришел вооруженный гайдук, одетый на польский манер, в чикчире с большими вызолоченными крючками и в желтых полусапожках. Длинные волосы гайдука были собраны в косу, а две маленькие косички свисали на висках, как еврейские пейсы.
- Видите, - иронично сказал медикус, - одежда неудобная, шить ее тяжело. Потому выбирают олуха с хорошей фигурой. И вот здоровый мужик, какому землю пахать надо, ходит через, как индюк, вонючка такая.
- Приказано отвести панов, - сказала "вонючка" густым басом.
- Ну, покажи же ты мне свой искренний белорусский нос, - ласково сказал медикус. - Видите, Яновский, какая кирпа: за три сажени курной хатой несет, а спросите его, что он должен делать.
Гайдук радостно вытянулся и затарабанил:
- За ксендзом Геронимом Капуцином следить, чтобы мед, что пану варил, не отравил; хлопов грязных корбачами стебать за коварные, значит, намерения; держать саблю панскую. А также жидов, если аренды не заплатят, бить и бахуров их брать на пана-короля, заставляя в веру христианскую переходить.
- А дети твои где?
- По милости панской в школке учатся.
- На кого?
- На па-нов!!! - гаркнул гайдук, вытаращив глаза.
- А к матери в деревню ходишь?
Гайдук застеснялся:
- А черт ее знает, и где она там живет.
Медикуса передернуло:
- Г... ты, братка.
Продолжение "II Цыганский король" http://www.proza.ru/2014/11/19/693