Начало "I Цыганский король" http://www.proza.ru/2014/11/19/534
Предыдущая часть «VII Цыганский король» http://www.proza.ru/2014/11/20/425
VIII
- Встать, суд идет!
Под огромным дубом, на скамьях, сидели шесть цыганских старейшин. Высокий совет. Они отклеили на минуту зады от скамьи, когда появился избранный цыганский судья - тот самый Ян, что выдумал забаву с крапивой, прокурор - какой-то захожий школяр, и "аблакат" - сладкоречивый молодой цыган с хитрыми и черными глазами.
Вокруг судилища расселись просто на траве цыганы из окружающих таборов и немногочисленные мужики. За эту ночь цыганские массы успели расколоться на терпимых и бешеных. У терпимых болела голова после возлияний Бахусу, и хотелось опохмелиться. Бешеные опоздали и потому пылали священным гневом. Сидели невнимательные. Разговаривали.
Встал судья:
- Народ цыганский. Сегодня мы, уполномоченные на это, судим бывшего короля цыган Беларуси, Литвы и Подляшье Якуба Знамеровского, аспида нечистого, волка и змея.
- Почему бывшего? - лениво спросил один высокий советник.
- А потому, что сегодня на тайном заседании суд цыганский решил заставить короля подписать абдикацию, сиречь отречение. Пусть будет существовать отныне и во веки республика цыганская.
- А что, это неплохо, - откликнулся взволнованный молодой голос.
- Фигу тебе, а не неплохо, - вскипел второй высокий советник, человек с ужасающим шрамом, какое пересёк глаз и левую половину лица. - Нам тут за республику все окружающие паны шкуру сдерут. Где иметь приют? Где коней прятать, чтобы власть не дотянулась? Где самому спрятаться? Под крыльями сильного короля... Ты, может, республику ту в капусту положишь? Или в дождь на плечи набросишь? Сопляк ты! Поспешили тут с вашей мужицкой республикой. Дворец штурмовали, пушку испортили, короля скрутили, побили его людей. А сейчас собирайся тут, думай, как исправлять положение. А в сейме кто будет?
Вскочил на камень и непочтительно перебил советника голова партии бешеных, тот медник, какому Якуб запретил жениться.
- А что? Всем головы прочь. Тут, на площади. Дороги в белое стан цыганского счастья по крови ведут. Руби головы! И счастье, и мир тогда будут. Воля!
- Действительно хорошо, - растроганно сказал кто-то. - Воля. Иди и бери коня. Захотел - едешь, захотел - на месте сидишь. Кони свободно себе перемещаются из рук в руки.
- Тю-у! Заврался! Разве кто на такую волю пойдет, - загудели голоса.
Суд не получался. С трудом удалось заставить всех замолчать.
Взял слово прокурор в длинной школярской свитке:
- Людцы! Великая толпа цыганская! Я обвиняю короля Якуба в злоупотреблении властью, несправедливых приговорах и чрезмерных поборах.
- Я король, - достойно сказал Якуб, что сидел под стражей на табурете.
- Он не король, он грабитель. Quousque tandem abutere, Знамеровский, patientia nostre? [[1]] Он стегал наших людей, бил их, хотя мы вольный народ... э-э... вы вольный народ. Несправедливо, жестоко карали наш честный, изббранный народ. Dura lex! Он сделал нас нищими. Как мы жили? Semper rapox, raro лукошка, miseria [[2]] наша. Он взял у нас наши звонкие котлы, наши возы, наших чудесных коней, вороных, писаных, спловацисаных, буланых, белых. У них были такие твердые, не потрескавшиеся, не обрезанные копыта, такие ровные свои не подпиленные зубы, такие мягкие носы с чувствительными волосиками. Горячие без водки, сильные... Им не надо было толкать кулаком под пах, когда покупатель крадётся с соломинкой к бельму.
Народ начал всхлипывать, кое-где даже рыдали мужчины. Потом начались робкие, но все более сильные крики:
- Смерть ему! Смерть! Голову прочь! Умник ты наш! Учёная голова! Смерть королю!
- Тиран! Убийца! Монарх! - кричал школяр.
После выступил "аблакат". Хитро прищурив черные, как уголь, глаза, он сказал тихо:
- Да, король нас оскорблял, он брал с нас десятину и больше. Мы страдали под его игом. Но разве может кто-нибудь попрекнуть наш народ в том, что он жестокий, что он кровожадный? Нет, наш народ самый добрый, самый мягкий, самый смирный на земле. Я прошу милости. Вот он сидит, этот несчастный. Неужели вы не видите, как он склонил голову, как слезы накипают на этих добрых глазах, как он сдерживает вздохи сердечные? Имейте жалость в сердцах своих. А вот его славный батю смотрит с небес на несчастного сына и плачет. И неужели вы забудете его доброту? Он брал у нас коней, но несравненно больше он давал нам. В великих походах и войнах под его началом мы приобрели втрое больше коней, мы прятали их тут, и никто не осмеливался их тронуть. А какие это были кони! Боже мой, их гривы были, как тучи, глаза, как черные звёзды! А какой славы достало при них государство цыганское! Как боялись его враги, как слушал его голос в сейме сам король!
Народ плакал навзрыд. Даже советники, похожие друг на друга, широко раскрыв пасти, ревели густыми голосами:
- Ы-ы-ы!
- Ну что же, - прервал рев одноглазый советник. - Отведите арестованного короля прочь.
И кинул властно:
- Я думаю, хватит. Подурачились. Наделали мерзостей, напились, нашутились. Надо кончать. И я древней властью старейшин даю приказ. Это окончательный приговор.
Толпа умолкла, и просто на головы людей упало короткое слово:
- Чупнa!
- А что же, ничего. Иногда помогает, - заговорили с разных сторон.
- Дураки вы! Свиньи! Вольность свою продали, олухи! - кричал Ян и еще несколько человек. - Хотя бы он и не трогал вас после, какие вы роме? Блюдолизы вы! Откочевываю от вас!
И он тронулся вместе с частью людей к шатрам.
Одноглазый махнул рукой, и школяр стал читать приговор:
- Того цыганского круля Якуба Первого за злоупотребления, морд, коварные намерения... не складывая с него королевского высокого сана, если прощение всем даст, кто судил его, не отбирая собственности дедич его, чупной, сиречь кнутом, от-стебать.
Когда вся толпа ринулась ко дворцу, где должно было произойти наказание, когда притянули в большой зал Якуба, кто-то вдруг крикнул:
- Вы хотите, чтобы он был вашим королем, а не думаете, сможет ли он быть им после такого. Небо не должно видеть королевского позора и крови, олухи вы.
- И правда, - испуганно сказал школяр. - Что же делать?
Смущение угрожало перейти в анархию. Действительно, нельзя покарать, нельзя соблюсти приговор. Собаке под хвост авторитет старших. И опять спас одноглазый:
- Роме, небу нельзя видеть королевской крови. Потому мы сегодня отстегаем арестованного так, чтобы позора и крови не видел никто.
На Знамеровского бросились и скрутили ему руки и ноги. Поставили. Он был бледный и желтый, но взгляд по-прежнему горел гордыней.
- Скрученный король - все же король.
И когда кто-то толкнул его, загремел:
- Что, над пешим орлом и ворона с колом? На колени, хлопы.
Он думал, что ему собираются рубить голову. И только когда увидел принесенные кнуты и длинный узкий мешок, понял, стал отбиваться головой и плечами:
- А, падлы, а цыганское отродье! Ну ждите...
Его схватили, засунули ногами в мешок, вытянув руки над головой. После в тот мешок полезла ногами старая цыганка, очень похожая на ведьму: седые пряди, глубоко проваленные глаза, крючковатый нос. Она легла на Знамеровского, и только начали завязывать мешок...
- Ав-вой! А как же он, бес, кусается!
Начали стягивать с головы мешок и краем оловянной тарелки разжимать зубы Знамеровского, какими он схватил цыганку за живот. Держался он сильно, как бульдог. Еле разжали, подвязали ему челюсти платком, чтобы не мог кусаться, цыганку пропихнули глубже. Потом завязали руки в устье мешка, пропустили веревку и подтянули его под потолок на огромный крючок.
Король повис в воздухе. Под ноги ему придвинули скамью, чтобы он только-только стоял на ней большими пальцами ног и не мог сопротивляться.
- Натягивай! - крикнул палач, который стоял уже рядом с большим кнутом в руке.
Разговаривал он нарочно басом, чтобы потом не узнали. Стоял сильный, приземистый, густо обросший смоляными кучерами. Только зубы блестели на смуглом лице.
Цыганка натянула мешок - рельефно выступила из-под него спина и два гладкие полушария.
- Ваше величество, великий, милостивый, мудрый король, - обратился к ним одноглазый. - Вот твой народ, доведенный до отчаяния поборами, решился на такое. Нижайше, смиренно, преданно просит он не злиться на это, явить свою милость несчастным. Мы сделали все, чтобы позор не коснулся твоего чела, чтобы ни небо, ни люди не видели святых членов тела твоего, чтобы ни один удар не попал никуда, кроме того места, какое ты сам презираешь.
Молодой цыган приложил огромную медную сковороду к спине Знамеровского; на свободе осталось только то, что пониже.
- Прости нам все. Мы будем верными тебе, мы сделали это только потому, чтобы ты не забыл: нельзя слишком обижать рабов своих. Запомни это. Не отбирай наших коней, кроме десятого, не обижай девок, не бей мужиков, не держи вокруг себя людей жадных. И прости нас, великий.
- Начинай!
Глухо, как из бочки, забубнил голос Якуба:
- Ну я же вас... Я же вас... Подождите только, подождите.
Свистнул в воздухе кнут и обвил все, что ниже сковороды. Мешок закачался в воздухе.
Отчислили ни много ни мало сто бичей. Считала цыганка, что сидело в меху. После несчастного мученика, вытурив из зала почти всех, вытянули на свободу и положили на кровать. Он сразу скатился на пол и начал кататься по нему, стремясь освободиться.
- Пусть это будет уроком тиранам!
Знамеровский бранился, брызгал слюной, ревел так, что звенели оконные стекла.
Но стража и три советника сидели так спокойно, не обращая на него внимания, что он перестал вырываться. Через два часа он просто лежал на животе и сыпал изысканными проклятиями:
- Храпы вы цыганские, фараоны вы египетские, бесы! Чтобы вы ходить тихо не могли, чтобы вас на первой краже поймали, кожухи вонючие, чтобы вас кол из осины не миновал. Что, думаете, не загонят его вам, конокрадам? Во-ой, чомге вы, христопродавцы. Чтобы на вас вечный дождь.
- Вишь ты как... бранится, - флегматично покачал головой один стражник.
В четыре часа, после длительного лежания, Знамеровский только смотрел на всех злыми, как у хорька, глазами и иногда прорывался краткой бранью. Его хотели покормить, но он выплюнул кашу в лицо одноглазому и бранился без перерыва час.
Потом проклятия начали на глазах редеть.
В шесть часов он упрямо молчал.
- Простите свой народ. Мы развяжем вас, - учтиво обратилась к нему делегация.
В ответ взрыв брани до семи часов, однако какой-то усталой и вовсе не красноречивой. Даже тому, кто крутил головой, она не понравилась.
В восемь часов тридцать минут вечера Знамеровский вдруг захохотал. Обеспокоенные подданные бросились к нему.
- Развязывай, холуйские храпы, - кричал, хохоча, Знамеровский. - Даю вам всем амнистию. Не такая, видимо, свинья - человек.
Советники стали держать короткий совет, после одноглазый обратился к лежачему:
- И ничего не будет? Простите всех нас, ваше величество?
- Развязывайте, дьявол вас дери. Ничего не будет. Прощаю.
- И мстить, угнетать не будете? - осторожно спрашивали все.
- Не буду. Пусть вас шайтан.
- И разрешите хлопцу-меднику жениться? И воевать не будете больше?
- Будете вы меня наконец развязывать или нет? Не буду, если говорю.
- Так, ну еще последнее, чтобы ничего такого, как раньше, не было. И совсем последнее - отпустить на волю свою крепостную Аглаю Светиловичеву.
- Это почему еще? - воскликнул Знамеровский.
- На ей хочет жениться ваш племянник, Михал Яновский.
Король повесил голову:
- Больной человек. Безнадежно больной. И черт его бери, что мне, жаль девку? Пусть берет. Соблазна в государстве меньше будет. Только плохо это. Куда подевается его рыцарский дух? Эх, было нас два на свете, сейчас один я останусь. Погибла родина! Ну, развязывайте. Клянусь глазами матери божьей, уделом святого Юрия - землей своей - я буду тихим королем, если вы хотите.
Салют из фузий разорвал воздух за окнами, когда веревки упали на пол.
- Слушайте, люди. Король Якуб в милости своей согласился простить вас! Он хочет править тихо и милостиво!
Дружный крик прозвучал повсюду:
- Король! Пусть живет король!..
...Вечером следующего дня, когда Яновский, поговорив с Якубом, собирался ехать из Знамеровщины, медикус зашел попрощаться с ним. Лицо его сияло небывалым радостным вдохновением.
- Значит, едешь?
- Еду.
- И она с тобой?
Яновский оглянулся на Аглаю, какая стояла рядом, красная от счастья и стыда, рассмеялся, прижал ее к себе.
- А куда мне без нее? Для меня сейчас одна дорога - с ней.
Медикус сел за стол.
- Грустно мне будет без тебя, очень грустно. Я тебя полюбил, мальчик. Видишь, как получилось: ты приехал сюда несчастным шляхтичем, а отъезжаешь счастливым человеком... Не боишься, что родители ее не примут?
- Примут, - уверенно сказал Михал. – Да и что мне в них? Я еду только обвенчаться. Ноги моей не будет в Яновщине. После родителей... я освобожу своих людей. Я не желаю быть паном. Эта смерть, это ужас...
- И я также больше не буду тут, - твердо сказал медикус. - Я еду. Еду очень далеко. Мне было стыдно вчера. После такого задора закончилось трепкой. Они дали Знамеровскому богатые подарки, с почетом отвели во дворец. Пусть он исправился, пусть будет отлично править народом - что это за народ, когда над ним стоит один? Разве можно такой народ назвать великим? Я хорошо видел, как они падали ниц, как кричали: "Пусть живет король!" Я думал, что каждый народ имеет такое правительство, какого сам достоин, и нет хороших народов на земле. Вчера я твердо решил отравиться. Но я тянул, неизвестно почему. То ли от несуразной привычки жить, то ли от боязни великого "ничего"? И я награжден. Счастье есть на земле.
- А что такое? - спросил Михал настороженно.
Медикус схватил его ладонями за виски:
- Милый мой, милый. Начинается новый день. Не все еще погублено. Две недели назад народ в Париже взял и разрушил Бастилию. Я уверен: пожар начался надолго. И скоро повсюду поколеблются троны, пахнет свежий, порывистый, могучий ветер. Я счастлив. Человек не лижет руку, что бьет его. Я пойду туда, проскочу как-то к Риге. А после - морем. Я явлюсь к ним, и попрошу, и скажу: " Возьмите меня. Я пришел к вам от народа, который не меньше вас любит святую волю, который защищал ее не хуже вас всю жизнь и который сейчас не имеет воли даже на то, чтобы умереть. Это несуразный, любимый мной народ. Рубите голову своему королю, а после пойдем делать то же на всей земле. И, возможно, очередь дойдет и до моего маленького народа. Он встанет, он выпрямится. И он покажет всем, какая он сила, как он умеет работать, творить, петь... Я иду к ним... Но я скоро вернусь, увидишь. И не один. И тут встретит меня армия воли... А теперь прощай... Убегайте отсюда скорей, дети. Тут нельзя дышать. Идите на дороги, на свет, к людям".
И он раскрыл окно.
- Видите, солнце садится. Великое солнце нашей земли. Оно будет новым...
- Когда взойдет завтра, - твердо закончил Яновский, и обняв Аглаю за плечи, глянул ей в глаза. Потом они глянули на закат, где догорал дымный красный диск.
1 Докуда будешь ты, Знамеровский, злоупотреблять терпением нашим.
2 Жестокий закон!.. Всегда... редко... бедность...
окончание "Эпилог" http://www.proza.ru/2014/11/20/504