(отрывок из моей повести о детстве Петра I)
Дождь за окнами.
Царица Наталья Кирилловна в задумчивости стоит у растворенных ставен и глядит на небо. Давеча услыхала она, что туча с грозою и молоньёй идет к Преображенскому – стрельцы-караульные меж собой толковали. Она распорядилась было о молоке, чтобы поставили в ледяной погреб, там не прокисло бы. Но после Лукерья, раба ее, заверила, что гроза стороной пройдет, и приказ о молоке царица отменила. Она и сама теперь видела, что тучи летят в иную сторону, точно ладьи под парусами, да и в воздухе приближение грозы не ощущалось. «К Твери, поди, туча-то пошла, - подумала царица Наталья. – Да и куда ей быть к нам при таком ветре. Гроз никто в сие лето не считал – куда нам уж их боле, Господь с ними!»
Гроз, в самом деле, довольно уже прошло, да Наталья Кирилловна их и не любила; впрочем и не боялась.
Тут двери палаты растворились, и, мокрый, вбежал сын ее, царевич Пётр. Черные кудри его растрепались, глаза горели. Он стащил шапку с головы. Рослый, крепкий мальчик, он был всего девяти годов отроду.
- Матушка! – царевич подбежал к матери, и Наталья Кирилловна с нежностью его обняла. – Дозволь грозЫ посмотреть! Если на шестерике лошадей, быстро возьмемся, Борис Алексеич Голицын сказывал: тучи догнать выйдет.
Наталья Кирилловна всплеснула руками.
- Да ты весь вымок, свет мой, - сказал она, целуя его, и засмеялась:
- Почто тебе за тучею-то гнаться? Довольно еще гроз будет твоей милости (хорошо бы только на небе!). Вишь ты, надумал что: за грозою поспешать! Гляди на облака: к Твери пошли. Али с земли искать их в небесных угодьях Божиих? Князь Борис сам не ведает, что говорит. Для чего дитя взманивает? Иди, свет мой, Петруша, смени мокрый кафтанчик на сухой.
Пётр вздохнул. Он подбежал к окну и долго смотрел на дождь и на тучи, сжимая в руке ненужную шапку и позабыв о ней. Потом вспомнил - и бросил ее, она мешала. Сказал матушке:
- А пустила бы! Со мною худого бы не сталося.
- Не для того удерживаю, - Наталья Кирилловна опять улыбнулась. – Али гроз не насмотрелся? Куда тебе за сто верст киселя хлебать, было бы зачем? Вон, какие игрушки-то у тебя, Петруша: и лошадки-то, и карета серебряная с узором – али не любо тебе? И лошадок, и солдат, и всяких диковин – гляди, сколько!
Пётр глянул – и тоже невольно рассмеялся, тряхнув кудрями.
- Матушка! Да я же с этим всем давно не играю; на что мне ныне младенская-то забава? Сестре малОй отдай. Я иного теперь хочу.
- Чего ты, радость моя хочешь? – тотчас встревожилась подозрительная Наталья Кирилловна. - Зачем хотеть тебе того, что, может, царским бы чадам не пристало? Царь Федор-то, брат твой, гляди, не гоняет по улицам-то.
- А почто гонять ему, - отозвался Пётр. – Он делами государскими занимается. К обедне скоро ли, матушка, пойдем?
- Скоро, свет мой. Поди, переоденься. Лукерья, подай царевичу кафтанчик сухой, какой приличен для обедни; красный, разве, с шитьем. А мокрый-то высуши да почисть, а то вымой – чтобы свеж был! А как вернемся с обедни, скажи Ваське, чтобы готовое всё было к обеду… впрочем, Борис Алексеич сам за этим досмотрит.
- Пьян, однако же, опять, - добавила она про себя. – Так ли, как надобно, досмотрит? Чай, мясо жёсткое могут подать… А Петруше-то хорошее кушать надо.
- Лукерья, - вновь крикнула она. – Слышь, погляди за битым мясом-то: не жёсткое бы царевичу подали. Из Семеныча повар скверный, поменять надо.
… Спустя некоторое время Наталья Кирилловна шла уже в церковь, держа сына за руку. Он был уже в сухом кафтанчике и сухой шапке, сильно ему уже надоевшей. Ему радостно было думать, что хотя бы в церкви он ее снимет. Их сопровождали люди Нарышкиных: холопы царицы Натальи и брата ее Ивана Кирилловича. Царица Наталья уже шесть лет как чувствовала необходимость в оборонении от несчастных неожиданностей: тех пор, как преставился супруг ее, Алексей Михайлович. В памяти у ней была история святого младенца Димитрия; она с невольным страхом покидала дворцовые покои, особенно, когда при ней был Петруша, и всегда, скрепя сердце отпускала его на улицу.
Теперь, чтобы отвлечься от пугающих ее мыслей, царица несколько строгим голосом обратилась к сыну:
- Что, моя радость, слышу я от дьяка Никиты, дядьки твоего, будто ты время урочное разлюбил. Учится надобно, свет мой; какой же ты царевич без учения! Про ту же молонью Зотова расспросил бы, отчего Господь ее посылает: чай, сказал бы он тебе…
Петр пожал плечами:
- Дядька-то? Да он уже меня всему переучил, чего знал, матушка; да и знает не много. Про молонью-то вовсе не смыслит. Больше грамоте умеет да счету, а еще более про немцев, шведов, да про войскА, да про оружие: зело любопытно у него выходит, хоть часами слушай. А нынче, слышь, матушка, засадил меня счет весть: «зады», говорит, что ли, повторим? А я ему: мол, не стану, дядька. Сам ведь мекаешь, что разумею пройденное лучшЕй тебя. Ну, так он и молчит: больше, чем знает, стало, не научит.
Наталья Кирилловна вздохнула. «Вон каково, Господи, подумала она, - крестясь на храм, - и учИтелей дитю не сыскать. Не иезуитов же звать с бЕсовым-то их разуменьем. В науках, поди, смыслят, а сами суть аспиды: куда им учить православное чадо царское! Полоцкий чем лучше был, а и то не всем хорош; да и никак его теперь не воротить к учительству-то. Дай-то, Господи, Петруше наставников добрых!»
Тут раздался из-за деревянных служб негромкий посвист. Царица и оглянуться не успела, как Петр, забывшись, проворно выдернул свою руку из ее руки и кинулся к службам, узнав посвист Ивашки Кривого, с которым была особая договоренность насчет условного знака и встречи «для соглашения».
Ивашка, десятилетний сын одного из конюхов, кривой на левый глаз, ждал царевича за бревенчатой стеной. Увидев Петра, он низко склонился перед ним, стащив с головы шапчонку, и сказал:
- Привел.
Петр машинально глянул на его босые ноги с привычной легкой завистью, но тут же забыл, что в сапогах ему жарко. И с живостью сказал:
- Где? Зови!
Из-за стены выступил простого вида, небольшой коренастый мужик и тоже поклонился Петру.
- Вот дядька мой, - хрипловатым голосом сказал Ивашка. – Василий Дементьев сын. Через две недели в поход ему назначено.
- Солдат?
- Солдат, - Василий поклонился.
- Слушай, - глаза Петра заблестели. - Я потеху выдумал: собственные войска завесть, и у меня уж зачалось дело. Да больно ленивы солдаты мои, и худо их учат, потому учИтелей мало. Послужи мне, поучи мое войско. Я тебя от похода освобожу и жалованье назначу. Мне знать надобно, как с врагом лучше драться, и чем враг нынче берёт? С чего мы выходим против него слабы? Хотя сильнее чаще бываем, а всё ж и про слабость нашу знать бы хотелось.
- Я, царевич Петр Алексеевич, - замявшись, заговорил Дементьев, - сам не больно учен. Как другие, так и я. Вот бы тебе офицера завесть из бояр: они завсегда лучше про войну знают.
- Ты медали имеешь, как вижу, значит, учен достаточно, - возразил Петр. – А офицера ты мне нужного укажи, я его призову, будете вместе моих учить. Как выучатся мои войска, отличу тебя, чин военный и боярство получишь. Вот и задаток тебе, - он протянул солдату кошель, который тот взял с почтительным поклоном.
- Премного благодарю твое высочество за все милости! – Дементьев посмотрел на царевича с благодарной простодушной улыбкой, вызвавшей ответную открытую улыбку Петра. – На всё твоя воля. Приду, покажу и расскажу, что умею; авось, выучу кого.
- Я и сам у тебя поучусь, - весело сказал Петр. – А теперь к обедне мне нужно.
И, отвернувшись, он бегом вернулся к растерянной Наталье Кирилловне.
- Ты куда ж бегал, свет мой, - она слегка оправила на нем кафтанчик. - Выдернул рученьку свою и побёг на свист этот, равно кутенок к хозяину. Разве ж так ладно? Царскому сыну кланяются да сами к нему ходят, а сам он не бегает ни за кем. Мало ли, который враг тебя вот этак подманит? Я-то знаю, что всё это игры у тебя, да всё равно боязно.
- Матушка, - Петр слегка нахмурился. – Прости, только у меня свист сей знАком был, чтобы бежать; а что не спросясь, так с тобою долго было бы о том толковать, а мне быстрее всё надобно делать, чтобы труды мои не пропали.
- Ты, свет, мой, идучи в церковь Божию, о молитве больше бы думал, - с некоторым огорчением молвила царица Наталья.
- Я, матушка, думаю, - искренне ответил Петр. – Ты не печалуйся. А еще паче думать буду в самой церкви. Там дом Божий, а здесь еще улица и дела мирские. Их тоже надобно решать, а то за промешкою дело мое станет.
Наталья Кирилловна со вздохом покачала головой, снова взяла сына за руку, и они продолжили свой неожиданно прерванный путь; колокола уж звонили к обедне.
ХХХХ
В это время грозная Софья Алексеевна, «богатырь-царевна» по выражению князя Василия Голицына, сидела у себя в богатых покоях и с недоброхотным любопытством наблюдала в окошко, как царица с царевичем и свитой идут к обедне. Сама она в храм не пошла сегодня; ей слегка неможилось.
Бегство Петра от матери к службам и его возвращение вызвали у царевны презрительную улыбку.
- Вот Богом убитые! – сказала она с крепким чувством. – До храма дойти покойно не могут. Брат, что угорелый, скачет, а мачеха моя Наталья и сказать ему не умеет, как в церковь-то надобно ходить. Да что ей! Саму бы кто научил сапоги царские носить вместо лаптей-то: чай, к ним в девках больше привыкла!
Раба Софьи Степанида с интересом слушала, что еще скажет царевна, но Софья отошла от окна и всем своим грузным существом оборотилась к ней.
- Стеха, - сказала она. – Вот записка тебе. Беги к Василию Васильевичу, отдай, да сразу назад: поможешь мне сегодня принять его, если быть к нам обещает.
- На вечер зовешь, матушка? – спросила Степанида.
- Тебе что за дело?! – рассердилась Софья. – Как надобно, так и зову; вестимо, не по свету, чтобы ото всюду зенки не пялили. Охотников-то много до сплетен. Бери записку, ступай. И, гляди, ворочАйся скоро.
Стеха, поправив платок на голове, проворно выскочила из покоев с запиской в руках. Тихонько приостановилась, развернула и прочла начало: «Свет мой Васенька! Здравствуй на многие лета…»
- Ты здесь еще, дура? – высунувшись в двери, крикнула Софья. – Письма мои глядишь? Ну, окаянная, вот велю выдрать тебя на конюшне, так взвоешь у меня! Пошла, куда велено, да живее! Грамотница…
Степанида, точно лошадь, вытянутая плетью, кинулась прочь на улицу.