Веслав Мысливский. Трактат о лущении фасоли 25-4

Константин Кучер
(с польского, отрывок из романа)

Ну, и так сложилось, что после войны я оказался в этой школе. Это была не обычная школа. Лучшее тому доказательство, что актовый зал, который занимал целый барак, был завален музыкальными инструментами. Чего там только не было, пан не поверит. Какая музыкальная школа? Да нет, откуда. Горны, флейты, тромбоны, гобои, фаготы, кларнеты, скрипки, альты, виолончели, контрабасы. Были даже такие инструменты, которые только учитель музыки нам смог назвать, когда он, в конце концов, появился у нас.

Был и саксофон, альтовый. Правда, без двух клапанов, но если приложить пальцы, как-то игралось. Некоторые инструменты были ещё в худшем состоянии. Погнутые, потрескавшиеся, облезлые, с дырами от пуль, осколков, словно и они тоже воевали.

Но были и хорошие, полностью целые или, по крайней мере, такие, что достаточно было что-то там заварить, подварить, подклеить. Или от двух-трех взять, открутить, снять и к одному приладить, или перевесить с того на этот. Например, струны. Или от этого на тот переставить мундштук. И можно было играть. У нас были мастерские, поэтому можно было побаловаться таким ремонтом.

Кое-кто, как оказалось, умел даже немного играть на этом или на том инструменте. Но большинство никогда в жизни не сталкивалось ни с одним инструментом. Я, например, только что на той дядиной губной гармонике играл. Но, несмотря на это, когда к нам пришел учитель музыки, он сразу объявил, что сделает из нас оркестр. Такое, по-видимому, воспитательное задание дала ему школа. На наше счастье, он вскорости вроде как и забыл об этом.

Он вообще сильно не утруждал себя.  Другое дело, не знаю, кто вообще смог бы хоть что-то сделать в этой школе из такого сброда, как мы. Об оркестре я уж и не говорю.  Он же все больше  ходил под мухой, а бывало, едва и на ногах держался. Иногда возьмет, заснет на уроке. Но если возьмет какой-то инструмент в руки, чтобы нам показать, как на нем играть, то играл и играл, часто пока урок не закончится.

По вечерам он проводил с нами занятия в актовом зале, но это зависело от того – под большим или меньшим хмельком он приходил к нам. Очень он переживал над тем или иным покореженным инструментом, как, мол, можно было его поранить. Потому как это - варварство. Любой инструмент, как и человек - страдает. Каждая простреленная в нём дыра, каждая оборванная струна, каждый обломленный гриф - раны. Некоторые из этих инструментов, если ему поверить, просто по какой-то досадной ошибке попали в нашу школу, потому как их место, вообще-то, - в музее.

Но ведь может, именно из музея их и привезли, должны были куда-то в другое место отвезти, а почему-то привезли в нашу школу. Пан, разве не помнит –  тогда все привозили, развозили, отвозили, отсюда туда, оттуда сюда или откуда-то куда-то. Не только инструменты. Машины, животных, людей. Мебель, постель, горшки, тарелки. Мы порою выходили на станцию, так товарный шел за товарным, и каждый – полным полнехонек самого разного имущества. Пассажирские - так редко, а вот товарные - один за другим. Может так после каждой войны, потому что все возвращается на свои места, невзирая на то, что война и места изменяет, заменяет, а некоторые места вообще даже искать не стоит, потому как нет их уже. Как-то приехала машина и привезла арфу, клавесин, виолу. Мы не знали, что это за инструменты, спросили его, а он заплакал. У арфы не было половины струн, в клавесине осталось всего несколько клавиш, а виола была продырявленной, словно кто-то в нее стрелял. И с того случая мы полюбили его. Его одного из всех учителей. Несмотря на то, что он, как я уже говорил, почти постоянно ходил или хмельным или уж сильно пьяным.

Всегда носил с собой такую плоскую бутылочку. Вот здесь, в кармане на груди. Не стеснялся, что он, учитель, и не раз бывало – вынет при нас, сделает глоток, другой.

Прошу прощения, парни, мне надо.

Все учителя вели себя, как военные, а нас считали за новобранцев. Кроме него одного, все ходили в мундирах, без звездочек, но с погонами, затянутые в военные ремни. Говорили даже, что носят в карманах пистолеты. У нас, учеников, тоже были мундиры, ни то черные, ни то темно-синие, ботинки, подбитые гвоздями, пилотки, а на пилотках металлические значки, словно солнце в полукруге восходящих лучей. Что, как нам объяснили на воспитательном уроке, должно было значить восходящий новый, лучший мир. И что этот мир прямо перед нами. Мы должны научиться только вере, несокрушимой вере. И для этой веры мы здесь, в школе.

Кроме того нас учили по специальностям. Каменщика, штукатура, столяра, кровельщика, токаря, слесаря, фрезеровщика, сварщика, механика, электрика и нескольким другим. Каждый, вроде как сам мог выбрать, какой профессии хотел бы учиться. Но на деле оно было не совсем так. По итогу все зависело от того, сколько в школе было мест по той или иной специальности.

Жили мы в бараках и были разделены на дружины. В каждой дружине был командир – дружинный, старший по возрасту и самый сильный, а над ним в каждой дружине стоял еще учитель-воспитатель.

Я с самого начала научился немного играть на горне и весь год играл с утра побудку. После побудки - умывание, завтрак, ячменный кофе без молока, хлеб со свекольным повидлом. Потом построение в две шеренги на плацу, поверка, приказы. Ну, и обычно, нескольких - к ответу за какую-то провинность. Потом на уроки, каждая дружина в отдельный зал, или в мастерские на занятия. А два раза в неделю - выход на работы, с лопатами, с кирками и песней в полный голос.

Что делали? О, тогда было что делать. Тем более, в том месте, где располагалась наша школа, фронт стоял несколько месяцев. Мы засыпали бункера, окопы, воронки от бомб или снарядов,  некоторые из них такие огромные, что пан и представить себе не может. Пан видел? Ну, вот именно. Мы ремонтировали дороги, конечно, грубо, но, хотя бы проехать было можно. Или дробили камень для этих дорог.

Разбирали остатки стен разрушенных зданий, которые могли обвалиться. Или мосты на реках, если их уже невозможно было отремонтировать. Ремонтировали дамбы, разрушенные танками или раскопанные, чтобы смогли проехать машины, пушки. Как это обычно и бывает после войны.  Дождь, не дождь – мы работали, потому что, как нам говорили, мы должны закаляться. Должен пан понимать, что и зимой работали. Очищали от снега дороги, железнодорожные пути.

Что касается учебы, то были между нами и такие, которые во время войны ходили в тайные, подпольные школы. Были и такие, что семь классов отучились. Но большинство ни читать, ни писать не умело. Некоторые если и умели, то забыли за войну. За войну не только чтение, письмо можно забыть. Самого себя можно забыть. И забыли. Не знали, откуда они, как их зовут, где родились, когда. Вот такой послевоенный сброд, как уже я говорил, без дома, без родителей, без матерей, кое-кто и с нечистой совестью. К тому же, все мы были разных возрастов, старше, младше, некоторый вообще – дети еще. Хотя так, в действительности, никто уже ребенком не был. Не дано было нам быть детьми, даже  если кто-то о том и сожалел.

У нас  была не обычная школа, немного школа, а немного этакое военизированное училище для подростков. Как и в армии мы докладывали, рапортовали, а за самую небольшую провинность -  бегом до того дерева, да ещё, как правило, с чем-то тяжелым. Или в мундире, в ботинках - в воду по самую шею. Или столько-то и столько-то отжиманий. А за большие провинности - в карцер, на  хлеб и воду. И докладывать учителям надо было и не как в школе, пан учитель, а гражданин учитель,  коменданту - гражданин комендант. Поэтому мы не чувствовали себя обычными учениками. Мало кто хотел переходить из класса в класс. В конечном счете, этот переход был не таким уж и важным. Всех нас уравняли, очевидно, считая, что война у всех стерла те знания, которые и были у кого-то до её начала. Поэтому учеба у всех нас началась с азов.

Может, в этом и был какой-то смысл, потому как, если бы пан пришел к нам на какой-то урок и послушал бы, как мы читаем по слогам, посмотрел бы наши тетради, как безграмотно мы пишем, не знаю, смог бы он разобрать - кто из нас что-то уже закончил, а кто только начинает учебу. Так, несколько уроков подряд мы писали собственные имена, фамилии. И то,  даже в них - делали ошибки. А письмо, не чтение, было у нас более важным уроком.

Если же о профессии, я для себя выбрал специальность сварщика. Не знаю, почему мне в голову запал этот сварщик. Никогда ведь не видел, как варят. Видел только в кузнице, как железо куют. И как-то раз услышал, что кузнец кому-то говорил, мол, не справится, нужно бы заварить. Но через год оказалось, что на такое количество желающих в школе очень мало сварочного инструмента. А тот, что есть, ещё и постоянно ломается. Не говоря уже о том, что всё время надо было ждать и ждать баллонов с кислородом, когда их привезут.

Поэтому меня перевели на электрика. Электриков школа могла обучать без ограничений, потому что как раз начиналась электрификация села. Так же, как и при выборе сварщика, когда у меня даже понятия не было, как варить, точно так же я не знал, что это такое - электричество. Откуда? Единственный свет, который я тогда знал, так это солнце и керосиновая лампа. Правда, дядя Ян говорил, что в городах даже улицы освещены электричеством. А в домах, так уже везде. Когда его спрашивали, что то за электричество такое, говорил, что светит много ярче, чем керосиновая лампа. Не нужно керосин доливать, стекла чистить, фитиль подрезать, есть контакт на стене, только поворачиваешь его и — светит.

Почему меня направили на электрика,  а не на каменщика, столяра, к примеру? Потому как, выбрав сварщика, я должен был сдать экзамен по подъему на столб. Сварщик ведь часто должен был варить на высоте. Вот и проверяли, как кто чувствует себя на высоте: нормально или у кого-то начинает кружиться голова. На плацу у нас стоял столб, высокий, окоренный, до блеска отполированный этими экзаменами. Я моментально залез на самую верхушку. Может, и дальше бы лез, но снизу начали кричать:

- Слазь! Выше столба — не надо! Хорош! Слазь!

Да что там для меня этот столб! Я на любые деревья в лесу залезал. На самые высокие тополя по-над Руткой. А на тополя, чтобы пан знал, труднее всего залезать. Особенно, когда тополь высокий, стройный. А я только на руках подтягивался, босыми ногами опираясь о ствол, и никаких страховочных ремней у меня не было. Поскольку на электрика тоже нужно было сдавать экзамен на этом столбе, ведь электрики даже чаще сварщиков работают на высоте, признали, что я одинаково хорошо могу быть, что электриком, что сварщиком.

Мне все равно было, сварщик, электрик. Единственное, что держало меня в школе, так это то, что я мог учиться играть на саксофоне. Иначе убежал бы, как другие убегали. Иногда их ловили и заставляли, чтобы дальше учились, но порой они пропадали без вести. Меня наверняка не поймали бы, я знал, куда убегать.

Продолжение - http://www.proza.ru/2014/11/28/1592