Очнулся я от того, что кто-то ласково трогал мою щеку большими губами и легонько всхрапывал. Неужели я , на речке Пьяне, в ночном? А где наш костерок? Где Шурка Бармин, дружок мой, соседушка мой? Мы только что выкупали с ним коней наших, орловцев, серых в яблоках, и лежим у костра, а я задремал. Это Серый меня будит. Вот и опять. Да что же это он мне покоя не даёт?
Вдруг как молнией озарило моё сознание. Я всё вспомнил. Нет никакого ночного, нет костра. Нет Шурки. Нет Серого. Мы нарвались на бандитскую засаду. Страшная боль пронзила мою ногу, и я потерял сознание. Сейчас ночь, и какая-то лошадь будит меня. Оставь меня, я ослаб и хочу спать. Хочу туда, в ночное, к Шурке.
Но лошадь всё настойчивей тыкала в меня мордой, не давала впадать в забытьё. А ведь она права, сгину я здесь, засну вечным сном, как мои товарищи. Ночной иней покрыл их и меня своей сверкающей под луной стынью. Я попытался сесть -- сил нет, нога моя вся в крови. Я, как мог, наложил жгут. Попробовал встать. Не могу. Нащупал какой-то сук, а под другую руку она, матушка,мне морду подставила. Кое-как поднялся я с её помощью, голова кружится, а она ржаньем меня подбадривает, ровно человек. Не помню, как я на неё взгромоздился. Боль меня пронзила, сознание я потерял.
Очнулся – кругом бело, в раю я, что ли? Во рту всё пересохло, значит жив. А лошадь-то где? На мой стон сестра подошла, губы смочила: "После операции ты, солдат, пить пока нельзя". Ногу мне, конечно, отняли - кость была раздроблена. Оклемался немного в нашем полевом госпитале, на костылях стал ходить. Слава Богу, ногу отняли ниже колена.
-- Вовремя гнедая тебя доставила, а то бы заражение крови и конец тебе, парень. Тебя-то она спасла, а вот хозяина своего мёртвым привезла месяц назад. Каждую ночь уходит, хозяина ищет. Ты бы забрал её, парень, к себе в деревню. Нет сил глядеть, как она переживает. Скотина, а с душой.
Уволили меня из армии вчистую. Пенсию дали. Гнедую я забрал с собой, с документами, всё как положено. Матушкой её назвал, а она откликается. Любит меня, родимая. А я-то её как люблю, жизнью ей обязан. Овсецом кормить буду до самой её смерти, да сеном свежим. Работой не перетруждаю. Никогда не бью. Она же всё понимает, как человек. Скажешь ей: «Матушка, на сенокос едем». Так она, милая, сама в оглобли встаёт. Вон, погляди-ка, сосед, какую я ей конюшню сделал. Вся в деревянных кружевных узорах, как изба. Зимой в сильные морозы подтапливаю, печка там есть. А как же? Матушка ты моя!