Всего лишь врач Часть 2 Глава6

Синицын Василич
                «  О  глазах »

               


   « Когда  я  усаживал  тебя   на  колени  ,  и  наши  лица  разделяло от  соприкосновения  минимальное  расстояние,  я  разглядел  твои  глаза. Только  в  такой  близи  можно  было  увидеть эти разноцветные  крапинки  на  радужной  оболочке: коричневые,  желтые, серые…  Они  что-то  напоминали.  Может  быть, таблицы Рабкина для    выявления  дальтонизма?  Когда  скопление  разноцветных  кружочков  маскирует  нарисованную   среди  них  цифру  или  букву,  которую  требуется  узнать,   чтоб  подтвердить   ваше  нормальное  цветоощущение. Но  в    пестрой  россыпи  твоей  радужки  ничего  не  было  спрятано,  ничего  не  таилось, сколько  я  не  всматривался.. Единственное  предназначение  этих  вкраплений  по  замыслу  природы  было  придание  взгляду  веселости,  ироничной  насмешки,  но  так,  чтобы  не  было  понятно,  отчего  это  происходит. Ведь  на  расстоянии    цветные  точки , сливаясь  с общим  фоном ,  становились  неразличимы. 
    Издали  любуешься  взглядом, но  собственно  глазами  можно  любоваться  только   в  непосредственной  близи,  когда сам  взгляд  невозможен,  то  есть  любуешься  просто  органом,  его внешним  видом.  Вблизи  глаза  лишены  смыслового  наполнения  и,  потеряв  его, делаются  таким  же статичным  объектом  созерцания,  как  любая  другая  часть нашего тела:  ушная  раковина, губы, коленка, ногтевая  пластинка… В  любой  статуе  самое  уродливое,  самое  ужасное  -  это  глаза. Все  статуи  слепы. Скульптор  может  передать  только  форму  глазниц,  но  не  живые  глаза. Можно  изваять  прочую  анатомию  и  достигнуть  в  этом  совершенства, но  глаза  в  отличие  от  всего  остального  не  могут сохранять  свою  суть будучи  окаменелыми.   Суть   глаз  именно  в  жизни.
    Есть  еще  одно  свойство,  присущее  только  глазам  -  их  нельзя  поцеловать. Коснуться  губами  можно  любой  части  тела  возлюбленной, но только  не глаз. При  любой  попытке  поцелуя  сработает корнеальный  рефлекс  и  губам  достанутся  лишь  сомкнутые  веки. Забавно,  что  именно  так  врачи  констатируют смерть   -  по  отсутствию  этого  рефлекса  у  умершего,  когда  раздражение  оболочки  глаза  пальцем  не  приводит  к  смыканию  век. Так  что  глаза  это  еще  и  символ  живого.  Самый  наглядный.  Самый  последний  след,  оставляемый  уходящей жизнью.
    Глаза  без  взгляда.. Мне  понравились они у  тебя.  Было  трудно  сохранять  необходимую  дистанцию -  чуть отодвинешься,  и  уже -  взгляд. А в  тот  момент  хотелось смотреть  только  на  сияющую   радужку,  где  в  беспорядке  рассыпаны  разноцветные  точки,  с  черным  зрачком  посередине, внесенным  сюда  для  контраста. В  живописи  есть  такая техника  письма,  и    в  Эрмитаже,  в  залах импрессионистов,  я  помню  пару  картин  не  очень  знаменитого  художника,  где на  одной  изображена  гавань  (  может  быть  Марсель?), где  рисунок  и  моря,  и  паруса, и неба  состоит  из  розовых  и  синих  точек.. Красиво. И,  когда  мне  удалось  увидеть  твои  глаза  так  близко, я  наслаждался  ими,  как  картиной. Огромным,  сияющим   полотном,  так  как  ничего  другого  в мой  взор  в  этот  момент  уже  не  могло  вместиться, ,  не  могло  попасть,  все  было  занято  им.   Полотно  это  было  живым,  влажным,  подрагивающим. И  возникало  нестерпимое  желание  смотреть  и  смотреть  на  это  без  конца,  ощущая  какую-то  необыкновенную  ласку,  создаваемую  этой  картиной.
    А  вот о  твоем  взгляде  также  определенно  высказаться  не  могу. Взгляд - он  всегда  множественного  числа. По-настоящему  впервые  магнетизм  твоего  взгляда  я  ощутил  во  время  танца  на вечеринке  по  случаю  Рождества, почти  два  года  назад. Во  время  танца,  который  больше  напоминал  экономное  перемещение  ног в медленно  движущейся,  тесной   очереди, я  сказал, что влюблен  в  тебя  и полностью  отдаю  себе  отчет  в  том,  что  моя  влюбленность  не  имеет  будущего.  Это  было  сказано  серьезно, в  отличие  от  других  намеков,  которые  я  позволял  себе  делать  раньше. Так  однажды,  на  другой  вечеринке,  и  тоже  во  время  танца,  я  прошептал  тебе  на  ухо : « По-моему,  нам  давно  пора  уже  переспать». И  ты, ничуть  не  смутившись, буднично, стала  убеждать  меня  в  том,  что  это  совершенно  ни  к  чему. «Оно  вам  надо?»  -  сказала  ты   с  материнской  рассудительностью, - «Об  этом  сразу  же  станет  известно  всем. У  нас  тут  ничего  не  скроешь. Ну,  и зачем  вам  эти проблемы?». Конечно,  мы  оба  понимали,  что  это полупьяный   трёп,  не  более.   Но в  тот  раз,  на  рождественском  вечере,  мое  признание  было  совершенно  серьезным,   и  ты  это  почувствовала. Я  понял  это  по  твоему  взгляду,  такому  сочувствующему,   не удивившемуся ,   и   все  же  немного  торжествующему,  а  больше,  как  мне  показалось  -  ласковому. Я долго не  мог  уснуть   после -   твое  лицо, приблизившееся  ко  мне   во  время  танца,    глаза  в  обрамлении  какой-то  сверкающей  пыльцы  макияжа, всё стояли  передо  мной. Они  были  такой новой,  так  нежданно открывшейся  явью  женской  красоты  ,  в  еще  одну  встречу  с  которой  я  давно перестал  верить. И… «Всю-то  ноченьку  мне  спать  было  невмочь.  Раскрасавец  барин  снился  мне  всю  ночь».

    Как  ты  помнишь, в  клинике  было  заведено  пить  кофе  после  утренней  конференции. Мы  собирались  в  «розовой гостиной», все,  кто  был  на  этот  момент  свободен,  и у  каждого  было  закрепленное  за  ним  место.  Мое  - на  стуле, в  торце  стола,  у  стены,  а  твое -  напротив,  на  диване. Ты  любила  забираться  на  диван  « с  ногами»,  скинув  босоножки  и  уютно  усевшись , поджав  под  себя  ноги,  накрывая  их  длинным  подолом  черной  юбки. Я  особенно  дорожил этим  «кофепитием»,  так  как  это  была  единственная  гарантированная  возможность  увидеть  тебя  за  этот  день. Разумеется,   были  и  другие  возможности,  но  гарантированной,  устоявшейся  была  только  эта. Естественно,  что  соблюдая  конспирацию, я  не  позволял  себе  подолгу  задерживать  свой  взгляд  на тебе,  но  не  всегда  это  было  в  моей  власти.  А  ты ,  похоже,  не  понимала  моих  опасений  или  вообще  не  придавала  им  значения. Несколько  раз  случалось  так, что  встретив  мой  долгий  взгляд,  ты некоторое  время терпеливо  его  сносила,  а  потом,  словно  не  понимая,  чем  он  вызван, отвечала  мне своим  недоуменным  взглядом,  обращенным  только  ко  мне,  вопросительно  вздев  при  этом брови  и  кратко, вызывающе   кивнув подбородком  в  мою  сторону ,  как  делают  бессердечные  девицы,  останавливая  пылкого,  но  робкого  поклонника,  мол: «Чего  тебе?».  Заметь  кто-нибудь  из  сотрудников  этот  твой  взгляд  и  сопровождающий  его  жест,  у  него  не  осталось  бы  и  тени  сомнений  по  поводу  того,  почему  операционная  сестра позволяет  себе  такую  фамильярность  с  главным  врачом. Но  я  обожал  и  этот  твой  взгляд,  как  и  любой  другой,  предназначенный  мне.
    Да,  вот,  что  я  вспомнил  попутно… Прошлым  летом  твоя  дочь,  если  не  ошибаюсь  ей  было  восемнадцать,  подрабатывала  у  нас  санитаркой  после  окончания  школы. Она  тоже  пила  с  нами  кофе  по  утрам. И  как-то  раз  в  твое  отсутствие  она  села  на  твое  место  на  диване  и  я,  посмотрев  на  нее, встретился  с  ней  глазами. Неожиданно для  меня наши  взгляды  задержались  друг  на  друге, я   хотел  уже  отвести  взгляд, но  полагал,  что  ей  надо  сделать  это  первой. Но не  тут-то  было. Она  продолжала  открыто  смотреть  мне  в глаза,  и  я  не  припомню, чтоб  я  когда-нибудь  сталкивался  с  таким  пронизывающим  женским  взглядом. В  твоих  глазах  я  никогда  не встречал  ничего  подобного. Своим  взглядом  она  словно  считывала  какую-то  информацию с  жесткого  диска  в  моем  мозгу,  и  невинности  в  этом  взгляде  не  было  никакой. Это  был  взгляд  опытной  и  уверенной  в  себе  женщины. Мне  стало  не  по  себе.  Ведь,  когда  женщина  так  смотрит  на  тебя, то  мужчина  черт  знает  что  может  себе  вообразить.  И  я  отвел  глаза  первым,  смущенный  и  проигравший…
    В  операционной,  когда  маска  скрывала  твое  лицо  и  я  мог  видеть  только  твои глаза,   особенно  ценил  момент  своего  облачения  в  стерильный  халат  и  перчатки, которые  ты  на  меня  надевала. Твой  взгляд  поверх  маски  всегда  был  насмешлив  и  осуждал  всякую  фривольность  с  моей  стороны,  когда  я  незаметно  для  постороннего  глаза  пытался  прикоснуться  к  тебе,   пока  переоблачался  в  стерильные  одежды. Во  время  операции  было  уже  не  до  взглядов,  конечно…
    Еще  я  помню  твой  коронный,  преувеличенно  сердитый  взгляд,  когда  ты  пыталась  высвободиться  из  моих  объятий, сильно  упираясь  руками  в  мою  грудь,  и  глаза  в  этот  момент  пытаются   изобразить  нешуточное  возмущение  и  преувеличенный  страх оттого, что  сейчас кто-то обязательно  заглянет  в  кабинет.
    Но  не  меньше  я  любил  твой  взгляд,  даже  если  он  был  обращен  не  на  меня. Несколько  раз  я  был  совершенно  очарован,  наблюдая  за  тем,  как  ты  смотришь  в  никуда,  в  сторону, и   твой  взгляд  обычно  такой  легкий  вдруг  наполнялся  только  мне  видимой  печалью  и  сожалением  о  чем-то.   О  чем  же?».

    Утром  в  сопровождении  небольшой  врачебной  свиты  в  палату  вошел  Пемски. Волнистые  русые  волосы  и  ясный  взгляд  голубых  глаз  придавали  ему некоторое  сходство  со  славянином,  и  только  сейчас  эта  особенность  его  внешности  стала  вполне  очевидной. Сдержанная, приветливая  улыбка  тоже  не  совсем  вписывалась  в  образ  типичного  немца,  немцы,  если  улыбаются,  то  делают  это  подчеркнуто  широко  и  охотно.   Собственно  и  сама  фамилия  указывала  на  польские  или  словацкие  корни. Пемски  не  стал  тщательно  осматривать  его  -  в  этом  не  было  никакой  нужды,  но  попросил  снять  повязку  с  раны  грудины. Рана  была  ушита  косметическим  швом  рассасывающимися  нитями,  не  требовавшими  снятия. В  нижнем  углу  раны  края  чуточку  разошлись  и  были  воспалены, но  Пемски  это  не  встревожило. Он  сказал,  что  все  идет  отлично,  и  результатом  он  доволен. Сестра  прилепила  новую  повязку  и  на  этом  осмотр  завершился.
    Наверное, Пемски  совершал  обход   всего   отделения  и  группа  врачей  направлялась  в  следующую  палату. Глядя  им  вслед, он  вспомнил  свои  обходы,  которые  проводил  иногда   от  кафедры   за  отсутствующего  Ш. Обойти  восемьдесят  коек, останавливаясь  у  каждой  и    выслушивав  краткую  информацию  лечащего  врача  о  пациенте,  он  был  обязан   высказать  свое  мнение  по  поводу  проводимого  лечения,  свое  согласие  или  несогласие  с  выбранной  тактикой  или  диагнозом. Заключение  заносилось  в  историю  болезни. Сеанс  одновременной  игры  на  восьмидесяти  досках.  Пользы  от  таких  обходов  было  немного, как,  впрочем,  и  от  консилиумов  или  консультаций  приглашенных  специалистов.   Подлинный  смысл этих мероприятий  состоял  в  разделении   ответственности  лечащего  врача  со  своими  авторитетными   коллегами.  Пожалуй, он  не  вспомнит  ни  одного  случая,  когда  «светило  медицины»  реально  помогло  бы  поставить  правильный  диагноз  или  открыть  глаза  на  очевидное  заблуждение  лечащих  врачей. Другое  дело  -  помощь  в  проведении  операции,  которой  ты  сам  не  владеешь,  просто  потому,  что  ты не  специалист  в  данной  области. Конечно, общий  хирург  время  от  времени  нуждается  в  помощи  торакальных  хирургов, сосудистых  хирургов, нейрохирургов  и  т.д.  Это  нормально,  нельзя уметь  оперировать  все. Каждый  должен  заниматься  своим  делом.
    Вечером  он  снова  сел  за  компьютер.
   

               



               
                «  О  ногах  »
               


    В  юности  самым  привлекательным  в  женщине  были  для  меня  ноги. Не  хочу  уподобляться  герою  «Крейцеровой  сонаты»  и  описывать свои  детские  эротические  переживания,  связанные  с  этой  частью  женского  тела,  хотя  бы  потому,  что любой  современный  подросток, владеющий   интернетом, может  дать  сто  очков  вперед   Льву  Николаевичу   в  раскрытии  этой  темы. Сегодняшнему  мальчугану  не  требуется  из  кустов  заглядывать  под  юбки  крестьянок,  свое  любострастие  он  может  удовлетворить гораздо  проще.,  отыскав  нужный  сайт  и  насытить  себя  куда  более  яркими  впечатлениями  по  этой  части. Но  лишенные  такой  возможности,  парни  моего  поколения  вынуждены  были  идти  традиционным  путем  современников  Толстого,  может  быть  только  с  некоторым  преимуществом,  которое  предоставляло  более  высокое  качество  цветной  фотографии  во  второй  половине  двадцатого  века  по  сравнению  с  веком  девятнадцатым.  Ну,  да  бог  с ним,  с  отрочеством… Описание  ног  моих  подружек,  моих  ощущений  от  контакта  с  тугой  плотью  колена  или  бедра,  обтянутой  капроновым  чулком  или обнаженной  полной  и  нежной  полосой  выше  чулка, заняло  бы  много  времени,   и  в  принципе  никому  не  интересно,  в первую   очередь  тебе. Но  подчеркну  -  я  помню  ноги  всех  своих  женщин,  у  некоторых  я  забыл  лица,  но  ноги   каждой  остались  в  моей  своенравной  памяти.
    После  сказанного,  наверное,  трудно  поверить  в  то,  что  ноги никогда  не  имели для  меня   значения,  если  речь  шла  о тех  женщинах,  в  которых  я  был  влюблен. Мне  было  все  равно,  какие  ноги  у  моих  любимых. Справедливости  ради  надо  признать,  что  ни  у  одной  из  них не было  уродливых  ног,  но  ,  если  учитывать мои обычные  пристрастия  в  этом  вопросе,  то  ни  у  одной  из  них  ноги  не соответствовали  моим  идеалам,  не были  для  меня  достаточно  сексапильными  и  не  пленяли   мое  воображение. Вот  такое  странное  противоречие. Но  повторяю, мне  было   все  равно,  какие  у  них  ноги. И  не  то,  чтобы  я  ,  скрепя  сердце, мирился  с  этим  фактом,  понимая, что  другие  качества моих  возлюбленных  перевешивают  значение ног. Нет,  мне  просто  было  все  равно  и  мне  не  требовалось  совершать  какого-то  насилия  над  собой  во  имя  высшего  чувства.
    Должен  признаться,  что  ты  -  не  исключение  из  этого  правила. Твои  ноги,  стройные  и  длинные,  как  у  манекенщицы, вполне   отвечают  самым  высоким  требованиям,  предъявляемым  обычно  к  фотомоделям. По  мне,  так  даже  много  лучше, так  как у  тебя  они  не  такие  высушенные  и  костлявые,  как  у  общепризнанных  эталонов  женской  фигуры. Что  я  говорю -  у  тебя,  слава  богу,  они  вообще  не  костлявые,  и  равномерно  распределенный  слой  подкожно-жировой  клетчатки,  пусть  и  недостаточно  выраженный  на  бедрах  на  мой  вкус, придает  необходимую  плавность очертанию  ноги. Но  опять  же,  если  «  по  гамбургскому  счету »,  то  твои  ноги никогда  не будили  во  мне неуемного, звериного  желания.  Но  они  -  часть  тебя,  и моя  общая  и  единая  любовь  распространялась  также  и  на  них. И  мне  постоянно  хотелось  смотреть  на  них, касаться,  гладить,  целовать…
   
    Я лежал  под  капельницей. Коллеги  прописали  мне  какой-то  недавно  появившейся  на  фармацевтическом  рынке  сосудистый  препарат,  кажется  германский,  и  я  согласился  пройти  курс  лечения,  не  то  чтобы  напуганный,  но  все  же  несколько  озабоченный  приступом  мерцательной  аритмии,  случившимся  у  меня  накануне. Заодно  с новинкой  было  решено  прокапать  и  обычные  средства: трентал,  реополиглюкин,  калий  и  еще  что-то. Препарат  требовал  медленного  темпа  вливания,  чуть  ли  не  двадцать  капель  в  минуту,  так  что  лежать  приходилось  около  пяти  часов,  пока  все  прокапают. К  тому  же,  наверное,  от  калия  сильно  ломило руку  по  ходу  вены. И  всякий  раз  я  не  мог  дождаться  окончания  этой  пытки,  лежа  в  одиночестве  в  одной  из  наших  двухместных  палат,  в  конце  своего  рабочего  дня. Лежал  я  в  своем  операционном  костюме,  в  просторной  рубахе  с  короткими  рукавами. Когда  процедура  заканчивалась,  возвращался  к  себе  в  кабинет,  переодевался  и  шел  домой. На  курс  полагалось  пять  или  шесть  процедур.
    Естественно,  что  ко  мне  в  палату  постоянно  кто-то  заходил  из  персонала, спросить  что-нибудь  по  работе, выразить  свое  «соболезнование»,  просто  потрепаться…  В  один  из первых  дней  зашла  и  ты,  кажется,  вместе  с  Т.А.,  которая   и  ставила   мне  капельницы  и  потом  постоянно возвращалась  в  палату, проверяя  все  ли  в  порядке  со  мной. Вы  сели  на  койку  напротив  моей,  и  я  ,  которому  надоедало все  время  лежать  на  спине,   тоже  сел  в  своей  кровати, осторожно,  стараясь  не  двигать  правой  рукой,  чтоб  игла  не  выскочила  из  вены. Убедившись,  что  капает  как  положено, Т.А.  вскоре  вышла,  оставив  нас  одних  в  палате. Сидя,  я сместился  на  самый  край  койки,  чтоб  оказаться, как  можно  ближе  к  тебе,  и,  нагнувшись,  протянул   свободную  руку вниз,  к  твоей левой  ступне,  давая  понять,  что  хочу  коснуться  ее. В  полном  замешательстве,  не  понимая, что  я  хочу делать  дальше,  ты  скинула  с  ноги  босоножку  и  позволила  мне  взять  свою  стопу  в  руку. Нагнувшись,  я  поднес ее  к  губам   и  стал  покрывать  поцелуями  белый  шерстяной  носочек,  надетый  поверх  черного  чулка.  Не  сопротивляясь,  но  жалостливо  глядя  на  меня, ты сказала
-Ну,  что  вы…  Это  же  носок.
Словно  тебе  самой  было  неудобно  оттого,  что  меня  могут  колоть  шерстинки  твоего  носка.
Наверное,  это  была  самая  естественная,  самая  непосредственная  реакция  на   мою   вырвавшуюся   страсть,  близкую  к  извращенной.  Ты  не  отдернула  ногу,  может,  не  желая  тем  самым  обидеть  или  рассердить  меня. Но  я  по–своему  расценил  твой  намек  и  сдернул  носок  с  ноги. Теперь  я  с  еще  большим  мазохизмом  сладостно перебирал  губами так  внезапно  ставшие  доступными  пальцы,  обтянутые  черным  капроном. С  тем  же,  полным  жалости  ко  мне,  взглядом  ты  наблюдала  за  моим  безрассудством,  позволяя     лобзать  свою  ступню. Не  знаю,  испытывала  ли  ты  какое-нибудь  удовольствие  от  выражения  моего  рабского  преклонения  перед  твоей  плотью; в  твоих  глазах  я  читал  только  слегка  печальное  разочарование: « Эти  мужики… до  чего  доходят. Главный  врач, твою  маман,  а?..». Осмелев,  я   забрал  большой  палец  в  рот,  точнее  обнял  его  ртом,  и  там  стал  нежно лизать  его,  совершенно  разомлев. Но  тут  в  дверь  постучали. Отпрянув  от  тебя,  я  успел  прохрипеть:  «Да-да,  войдите».,  и  в  палату  вошел  И.И. Слава  богу,  он  не  застал  нас  за  преступлением. Но… На  полу  между  койками  оставался  лежать  сдернутый  с  твоей  ступни  носочек. Почему  носок  с  ноги  операционной  сестры  оказался  на  полу?  Каким  образом  это  могло случиться?  И.И. присел  на  кровать  рядом  с  тобой  и  заговорил  со  мной  о  чем-то. Мы,  трое, делали  вид,  что  в  факте  одиноко  лежащего  на  полу  носка  нет  ничего  особенного  и  ,  что  этот  факт  не  требует никакого  объяснения. Более  того, ты почему-то  не  подняла  носок  с  пола,  чтоб  вернуть  его  на  свое  место,  а  оставила лежать,  где  лежит.  Во  всяком  случае,  И.И. не  стал  интересоваться  у  тебя,  почему  ты,  как  Золушка,  потеряла  вещь  более  интимную,  чем туфелька?   Мало  ли…  слетел  с  ноги,  и  все  тут. Я  думаю,  он  вряд  ли  догадался  об  истиной  причине. Хотя,  кто  его  знает…
    Вспоминаю  еще  один  эпизод. Ты  пришла  и  села  на  свое  обычное  место на  диване  в  «розовой  гостиной»,  закинув  ногу  на  ногу.  На  тебе  был  операционный  костюм -  рубаха  и  белые  джинсы. Чуть  задравшаяся  брючина  на  левой  ноге  открывала  полоску  голой  кожи  над   белым носочком,  выше щиколотки. Сотни  раз  до  этого  я  мог  наблюдать такую  картину, но  сейчас   мне  так  захотелось  поцеловать  это  место,  просто  кошмар! Нестерпимо! Немедленно! Не  знаю,  что  со  мной  случилось. Не  самая  эротичная зона  вроде  бы, но  чувствую,  что  заболею,  если  не  поцелую  туда. Допив  кофе,  я  ушел  к  себе  в  кабинет  и  не  мог  дождаться,  когда  ты  придешь. И  придешь  ли  ты  вообще? На  мое  счастье  ты  вскоре  зашла  по  каким-то  делам,  и  я  попросил  дать  мне  твою  левую  ногу. Ты  поняла,  что  спорить  со  мной  в  этот  момент  себе  дороже,  и смиренно-вынужденно  предоставила  мне    ногу,  держа  ее  согнутой  в  колене  на  весу. Я  припал  губами  к  этой,  сводившей  меня сегодня  с  ума,  полосе белой   кожи  над  лодыжкой, как в  пустыне  измученные  жаждой  путники  припадают  к  воде,  благославляя  небо,  что послало    колодец  на  их  пути.  И  мне  тоже  хотелось  благославить   кого-то   за  утоление  своей  жажды  в  этот  момент.
    И  все  же,  всякий  раз  поднимая  подол  твоей  черной  юбки-макси,  которую  я  так  ненавидел  за  ее длину,  за  ощущенье,  что  руками  задираешь  нескончаемый, тяжелый  занавес  Большого  театра,   я  ,  целуя  твое  колено  или  бедро, отдавал  себе  отчет,  что  твои  ноги  не  вызывают  во  мне бешеного сексуального  возбуждения,  как  хотелось  бы. Но,  как  объект  моего  преклонения  перед  тобой,  они  идеальны.  Иными  словами,  моя  кора  реагировала  на  них сильнее,  чем  спинной  мозг. Впрочем,  если  быть  честным  до  конца,   тот  тоже  не  был  обижен».

    Дважды  за  время  письма  он  прерывался  и  выходил  на  балкон,  чтоб  покурить. Чтоб  вопиющее  нарушение  больничного  режима  не  было  никем  замечено, он  прикрывал  огоней  сигареты  ладонью  и  держал  наготове  стакан  с  водой, куда можно  было  моментально  выкинуть  окурок,  на  случай  если  кто-нибудь вдруг войдет  в  палату. Темнеть  начинало  рано  и  к  тому  времени,  как  он  садился  за  ноутбук,  снаружи  становилось  уже  черным-черно, и  зажженную  сигарету  легко  было  заприметить  из соедних  окон  палат  или  через  стеклянные  торцы  больничных  коридоров   соседнего  корпуса.  Приходилось  проявлять  предельную  осторожность, но совершая  преступление осознанно  ты  вынужден  быть  начеку  -  таков  закон. И  его  последняя  любовь тоже  требовала  от  него  осмотрительности. Пропади  оно  все  пропадом.

    Раскрепощенность, с  которой  он  писал  Лиде, была  напрямую  связана  с  каждодневным  улучшением  его  самочувствия. Ощущение  успешного  прохождения  мостика  над  пропастью  он  при  каждом  пробуждении  испытывал  заново. Он  стал  думать,  что  это  не  так  уж  плохо  предпринять  что-то,  что  может  продлить  тебе  жизнь.   С  болью  в  области  грудины  он  смирился, понимая,  что  за  такие  короткие  сроки  кость  не  может  срастись;  пройдет  время  и  все  придет  к  норме. Он  уже  позволял  себе  ,  лежа  в  постели  поворачиваться  на  бок  и  даже  спать  на  боку. Но  вставая,  по-прежнему  приходилось выполнять заученные движения, сохраняя  их строгую  последовательность.  Ему  вручили  индивидуальный  тренажер  для  разрабатывания  функции  легких  -  такая  специальная  пластмассовая   камера  с  желтым  шариком  внутри  и гофрированной  трубкой -воздуховодом. При  усиленном  вдохе  шарик  поднимался  по  градуированному  цилиндру  и  идеальным  было  значение  - 4 000  мл. ,  напротив  этой  риски  была  нарисована улыбающаяся круглая,  как  шар,  рожица , но  у  него  больше  двух  литров   пока  не  выходило.  Его  удивляло,  что  здесь  первостепенное  значение  придавалось  тренировке  именно  вдоха. В  отличии  от  немцев  у  нас  больным  после  операции  рекомендуют  надувать  резиновые  игрушки  - то  есть  разрабатывать   выдох. И  тут  немецкая  методика  оказывалась  более  продуманной, логичнее,  конечно, разрабатывать  вдох,  форсировать  расправление  легких,  повышать  их  аэрацию. Но  осознание  этого  факта  потребовало  бы наладить  выпуск  аналогичных  тренажеров, а  так -  поручи  родственнику  купить  воздушный  шарик  и тренируйся  сколько хочешь. Без  хлопот.
    Больничная  обстановка  не  тяготила  его. Еще  бы…  Фактически  он  жил  в  люксе  пятизвездочной  гостиницы. Совершив  утренний  туалет, он  выходил  к  идеально  сервированному  столу, не  спеша  завтракал, пил черный  кофе  и  уходил  гулять  в  парк. Никаких  медицинских  процедур  ему  прописано  не  было  , и  он  мог  принадлежать  самому  себе, что  редко  случалось  в  его  жизни. В  любое  время  он  мог  вернуться  в  номер, завалиться  на  койку,  читать, смотреть  телевизор,  выпить  пива  после  ужина..  Так  проходил  день,  а  вечером  его  ждало эпистолярное  творчество. Он  все  больше  входил  во  вкус  такого  вольного  общения  с  Лидой.

   
 
                «  О  птичке »

               


     Давно  хотел  написать  об  этом,  да  все  не  решался. А,  собственно,  почему  нет? Набокову  можно,  а  мне  нельзя? Генри  Миллеру,  Буковскому можно? Тому  же  Джойсу,  в  конце  концов.. Я  же  не  собираюсь  это  публиковать,  во  всяком  случае,  без  твоего  разрешения. Но  эту  тему  мне  не  обойти  молчанием. Уж,  если  все  равно каждую  ночь   воображаю  тебя  рядом,  то  и о  «ней»  постоянно  приходиться  думать. О ней -  твоей  птичке. Мне так  и  не  довелось увидеть  ее  в  реальности,  как  ты  знаешь. Хотя  мог  бы,  возможность  была. И  не надо  было  особой  изобретательности  проявлять,  просто  пораньше  зайти  в  операционную,  когда мои  ассистенты  тебя  на  стол  укладывали  и  живот  иодом  мазали. Но  я  постеснялся;  вернее,   не  хотел,  чтобы  сотрудники  заподозрили меня  в  желании  увидеть  твою  птичку.  Я  бы  не  смог  глаз  отвести,  и  все  бы сразу  это  заметили. Так  что  пришлось сказать  себе  «табу»  и  приступить  к  операции, когда  ты  была  уже  укрыта  простынями,  когда  операционное  поле  было  уже  обработано.  Теперь  жалею..  Но  была  и  еще  одна  причина   сохранить  свою  девственность. Я  боялся  разочароваться.  Правда. А  мне  очень  не  хотелось разочаровываться  именно  в  этом. Конечно, это  не  могло  бы  повлиять  на  мое  отношение  к  тебе, на  мое  влечение  к  тебе,  на  мою  страсть,  и  все  же  боязнь,  что  птичка  окажется  не  такой  прекрасной,  как  вся  ты,  останавливала  меня в  стремлении  во  что бы  то  ни  стало увидеть ее.  Основания  для таких  сомнений  были. Во-первых  ты  -  блондинка,  а  у  них  это  место,  как  правило,  блеклое; волосяное  обрамление  не  яркое,  так  как  масть здесь  такая  же  светлая,  и на  фоне  белой  кожи  завитушки  волос не  контрастируются,  не  видны,  как  хотелось  бы.  Конечно, бывают  и  исключения - темно-каштановые  или  даже  черные  волосы  у  блондинок, но такое  я  видел    только  на  иллюстрациях «Плейбоя». Ты  потом  мне  скажешь,  какой  цвет  у  тебя, хорошо?   Во-вторых,  я  боялся  еще  одной  особенности  анатомического  строения  этого  места ,  которое  чаще  встречается  у  блондинок  почему-то.  Я  имею  в  виду чрезмерно  высокое выпячивание  малых  половых  губ  из  щели,  когда  они  напоминают  слишком  податливый  гребешок на темени курицы. Такой  же  консистенции.  Вот  такого  я  не  желал  увидеть  у  тебя  и  предпочел  оставаться  в  неведении. До   операции    я  тебя  видел  обнаженной,  вернее  частично  обнаженной,  один - единственный  раз. Я  зашел  в  наш  кабинет  физиотерапии, искал  Нину  Петровну,  чтоб  уточнить  у  нее  марку  аппарата  для  ионофореза, который  она  хотела  бы   приобрести  на  будущий  год, и застал  тебя , застиг  тебя -  так  ,  пожалуй, будет  правильней  сказать,   лежащей  на  каталке,  на  животе,  с  голой  спиной. Монголка,  приглашенная   из  профилактория  делала  тебе  массаж. Понятно,  что  ты  была  голая по  пояс, но взгляду  была  доступна  только  спина,  так  как  поза -   лежа на  животе, скрывала  грудь. Меня  удивило,  что  ты  ничуть  не  смутилась, и  мое  появление никак  не  встревожило  и  монголку,  которая  только  как-то  понимающе  улыбнулась, заметив, как  жадно  я  смотрю  на  твою  наготу. Прелестная  сценка – главный  врач,  у  которого  никто  не  удосужился  спросить  разрешения  на  проведение  косметического  массажа  медицинской  сестре  в  ее  рабочее  время,  с  приглашением  монгольского  специалиста…  случайно  открывает  для  себя ,  чем  занимаются  его  подчиненные  на  работе,  и  никто  не  делает  даже  попытки  извиниться. То,  что  я  вижу  твою  голую,  абсолютно  голую,  спину,   тоже тебя нисколько  не  смутило. Не  смутило  даже  больше,  чем  факт  нарушения  тобой  трудовой  дисциплины. Спокойно повернув  голову  в  мою  сторону,  ты  стала  что-то  говорить  про  Нину  Петровну,  где  ее  искать.. при  этом  твой  взгляд,  как  бы  говорил  мне,  что  я  имею  право  смотреть  на  тебя  в  таком  виде,  а  ты  имеешь  право  показывать  мне  свое  голое  тело.  Ты  уже  понимала,  что  твоя  власть  надо  мной -  полная. Теперь, когда  я  это  вспоминаю, мне  хочется  сравнить этот  эпизод  с  классическим  сюжетом,  когда  римские куртизанки  позволяли  своим  рабам  присутствовать  при купании  и  смотреть  на  них. Есть  что-то  общее..  До  сих  пор  не  понимаю,  что  меня  удержало  подойти  поближе  к  каталке и   просто  тупо  остаться  рядом  и ждать  продолжения  сеанса  массажа,  чтоб  во  всех  деталях  рассмотреть  твою  голую  спину,  а,  может, и  еще  что-нибудь  проделать  под  влиянием  этого  созерцания.  Вы,  женщины, не  понимаете,  что  дело  не  в  красоте  вашей  голой  спины,  а  в  том  ,  что  это -  ваша  голая  спина,  именно  это  кружит  голову Твоя  голая  спина  прекрасна  не  сама  по  себе,  она  прекрасна  потому, что  принадлежит  тебе,  а  не  кому-нибудь  другому.  Здесь  ты  вправе  спросить: « Почему  же  в  таком  случае  моя  птичка  не  представляется  тебе  безусловно  прекрасной,  ведь  она  тоже  принадлежит  мне?». Ты  права,  но  тут  дело  несколько  в  другом. Позже  я  постараюсь  разъяснить,  а  сейчас  вернемся  к  твоей  голой  спине  в   кабинете  физиотерапии.   Мы  все  слеплены  из  одного  теста,  по  крайней  мере  наши  тела. Но  плоть  каждого  индивидуальна. Особенно  женская  плоть,  как  мне  кажется. Дорого  бы  я  заплатил  за  то,  чтоб  суметь  определить,  что  я  понимаю  под  понятием  «плоть»?  Мне  это  не  дано.  Для  меня  ясно  только,  что  плоть  и  тело  не  тождественны,  то  есть  это  не  одно  и  тоже. Тело  и  плоть такие  же  разные  понятия,  как  вода  и  волна. Хотя  плоть  это и  материал,  из  которого  сделано  тело,  но  материал  этот  не  чисто  физический;  он  еще  и  божественного  происхождения,  и  это  божественное проступает  в  плоти  у  каждого  по-своему. И  в  любви  главное  -  полюбить  плоть.  Тогда,  в  кабинете  физиотерапии, я  не  только  впервые  увидел  твое  тело,  но  и   впервые   почувствовал  твою  плоть,  она  тоже  белела  на  простыне, так,  что становилось  дурно  от  ее  совершенства.  Но  вы,  с  монголкой, выжидающе   смотрели  на  меня,  своими  взорами  давая  понять,  что  мое  присутствие    в  кабинете   все-таки  не  вполне  уместно  при  таких  обстоятельствах,  и  я  ,  покорный  принятым  нормам  морали,  удалился.
    Так  вот,  птичку только  на  первый,  и  я  бы  сказал -  неискушенный  взгляд,  можно  отнести  к  плоти. Являя  собой  самое  определяющее,  что  анатомически  отличает  женщину   от  мужчины, она  из  всех  частей  тела  более  всего  отдалена  от  собственно  тела  и  также  от  плоти. Ее  анатомическая  исключительность  и  самость  окутана  гораздо  большей  тайной  создания,  чем  остальное  тело. В  конце  концов,  можно  понять,  как  природа  сотворила   человека,  но  как  ей  удалось  создать  птичку  -  эта  тайна  никогда  не  будет  раскрыта. Происхождение  живого  из  неживого  еще  можно  как-то  представить,  но  почему  живая  материя  потом  разделилась  на  два  пола  - совершенно  необъяснимо Это  уже  чисто  ЕГО  замысел. 
    В  начале я  упомянул два момента, из-за  которых  мне  не  хотелось настаивать  на обязательном  и  скорейшем   удовлетворении  своего  естественного  желания  увидеть  твою  птичку. Скажу  и  о  третьем.. Это  -  твой  возраст,  извини.  Бальзак  в  своих «Озорных  рассказах»  цитирует  туренцев,  считавших,  что  « ..прелести  эти  от  времени  не  портятся  и  свежести  не  теряют». Позволю  с ними   не  согласиться. В  организме внешне стареет  все,  кроме  глаз. И  птичка,  увы,   не  исключение. И  все  же  это  третье  я  считаю  самым  необоснованным  своим  страхом.  Хочу  считать.  Не  может  быть  -  говорю  я  себе –чтоб  тургор ее  больших  половых  губ  настолько  ослаб,  что  целуя  их, будешь  ощущать  дряблость  кожи,  как  дребезжание,  как  прикосновение  к  морщинистой  щеке.  Накопленная  усталость  тканей  не  должна  еще  стать  явной  при осмотре,  созерцании,  любовании.  Это  еще лет  десять,  пятнадцать  должно  пройти. А  тогда,  может,  и  меня  самого  уже  на  свете  не  будет.
    Посмотреть  не  удалось,  а прикоснуться  смог. На  следующий  день  после  операции  я   зашел  к  тебе  в  палату  и  на  правах  оперировавшего  хирурга  и  лечащего  врача  стал тебя  осматривать. Пальпируя   живот, из  которого  торчал  пластиковый  дренаж  в  правом  подреберье,  подведенный  к  ложу  желчного  пузыря,  как  и положено  при  лапароскопической  холецистэктомии, моя  рука спускалась  все  ниже  и  ниже  и оказалась  над  самым  лоном.. На  тебе  была  надета  фланелевая  пижама  в  цветочек  и  резинка  от  пижамных  штанов  находилась  на  уровне  верхней  границы  волосистой  части  лона,  скрытой  таким  образом. Волосы  должны  были  побрить  перед  операцией,  но  проверить  это,  как  я  уже  сказал,  я  не  мог. Пальцы  моей  левой  руки задержались  над  самым  лоном,  а  ладонью  я,  набравшись  наглости,  проник  между  слегка  расставленных  ног,  и  ладонь  очутилась  на  птичке. Я  плотно  прижал  к  ней ладонь ,  даже  надавил  на  нее  и  замер  там  на  несколько  мгновений. Твое  лицо  оставалось  бесстрастным,  ты  никак  не отреагировала  на вторжение  моей  ладони  в  святая  святых,  и не  взбрыкнулась,  как  можно  было  ожидать. Птичку  и мою  ладонь разделяло  лишь  несколько  миллиметров  фланелевой  ткани, но,  наверное,  этого  было  достаточно,  чтоб  мое  прикосновение  осталось  для  тебя,  и    для  клюва   птички  -  клитора, неощутимым. А  скорее  всего твоей   птичке  вообще  было  не  до  этого  в  первый  день  после  полостной  операции.  Да  и  что  тебе  -   медсестре, опытной  женщине,  привыкшей  к  домогательствам  мужиков, мое  прикосновение? Почувствовав  твое  безразличие, и  обидевшись  на  него,  я  несколько  раз мягко  ткнул  ладонью  в  птичку  и  убрал  руку. Мы оба  сделали  вид,  что  ничего  не  произошло,  что  тем  самым  мы  не  стали  ближе  друг  к  другу,  что  такая  вольность  с  моей  стороны  допускалась тобой  как  бы  a  priori,   и  в  ней  нет  ничего  значительного,  так  что  и  обращать внимания  на  это  не  стоит.
    Второй  раз  мой  контакт с  птичкой  произошел  год  спустя. Ты  зашла  ко  мне  в  кабинет,  как  всегда  уже  с  порога  предупреждая,  что смогла  вырваться  только  на  минутку.  Повернувшись в  своем  вращающемся,  мощном  кресле  и  не  вставая  с  него, я  привлек  тебя  к  себе.   Не  стал  усаживать   на колени,  как обычно,  а,  продолжая  сидеть, плотно  прижал   тебя,  обхватив     сзади  руками  на  уровне  бедер. Я  целовал  твой  живот  сквозь  халат,  стараясь  делать  это  подчеркнуто  бережно  и  даже  подобострастно, словно  на  этот  раз  хотел  убедить  тебя  в  некой  безгрешности  своих   намерений.  Мое  лицо, уткнувшееся  в  твой  живот,  не  могло  быть  увиденным  тобой,   смотрящей  на  мою  голову  сверху  вниз. Полы твоего  халата  внизу  разошлись, открывая   ширинку с  желтой  застежкой-молнией   на  белых  джинсах  и  треугольное  углубление  ниже,  между,  не  вполне  сомкнутыми в  этом  месте,  бедрами. Так  близко  от  меня.  И  я  решился…  Я  проник  в  это  углубление ртом  и,  поцеловав, еще  два  раза  лизнул гнездо  сквозь крепкую, белую  джинсовую  ткань. До  сих  пор  не  знаю, ощутила  ли  ты  мой   тот поцелуй,  скорее  всего  нет,  но не  менее  значимым   было  бы  для  меня  то,  что  ты  по  крайней  мере  поняла,  что  я  делаю  там,  на  что  я  отважился. Повторяю,  ты  не  могла  это  видеть,  только  догадываться. Но ,  когда  я  разжал  руки,  выпуская  тебя  на  волю, я  не  заметил  в  тебе никакой  новой  оценки  нашего  объятья.  По-видимому, оно ничем  не  отличалось  для  тебя  от  прежних.  Я  допускаю,  что  ты  на  самом  деле  ничего  не  почувствовала  и  не  поняла,   все-таки  джинсы  -  это  не  тонкое белье. А  мне  опять  стало  обидно,  что  моя  наглость  осталась  тобой  не замечена  и  пропала  впустую.

    …Девочка  сидела  на  подоконнике. Узкое, на  две  трети закрашенное  белой  краской,  окно  располагалось  не  то  на  кухне,  не  то  на лестничной  площадке  тесного  черного  хода (вот  этого  мне  уже  никогда  не  вспомнить –точного  места,  но  это  был   дом,  в  котором мы  жили  тогда). Девочка  была  нашей  ровесницей,  ей  было не  больше  пяти  лет.  По  нашей  просьбе  она  сняла  с  себя  трусы  и,  сидя  на  подоконнике,  удовлетворила  наше любопытство,  подняв  подол  юбочки. Готов  поклясться,  что  не  я  был  инициатором  этой  игры. Скорее  всего  им  выступил  Сережка  Баулин,  больше  некому. Дневной  свет  пробиваясь  через  закрашенное  окно, делал картину  мягкой.  приглушенной,  как  бы  в пастельных  тонах. И  платье  на  ней  было  светлое,  однотонное, и  то,  что виднелось в  глубине расставленных  ног, казалось,  было  вылеплено  из светлой  глины…  Разумеется  ни  о  каком  сладострастном аспекте  речи  не  шло; то,  что  показала  девочка  было  для  нас  просто очередным   шагом  в  познании  мира Или  это  сейчас  мне  хочется  так  думать?  Ведь  после  этого  мы  втроем  оказались  во  дворе,  в  саду, и лежа  в высокой  траве  целовали  ее  в  голую  попку. И хохотали  при  этом,  как  ненормальные…Испытывая  удовольствие, но  не  понимая,  в  чем  оно  состоит.  При  этом  отдавая  себе  отчет,  что это  надо  делать  тайно,  чтоб  никто  не  увидел этой  нашей  игры..


    Настоящий  язык  эротики  -  это  мат. Все  основные  элементы  мата, большинство  глаголов,  существительных. прилагательных, наречий  вышли  из  эротического  словотворчества.  Матерный  синоним  птички  прекрасен!  И  я бы  с  удовольствием  пользовался  им  в своем  рассказе.  Какое  лакомое,  смачное, лаконичное  слово! Лишенное  того  отвратительного  сюсюканья,  свойственного всяким  личным , интимным  супружеским словарям. Какое  эпатирующее,  возбуждающее  слово!  Но,  к  сожалению,  оно  так  затаскано частым  упоминанием  всуе,  бессмысленным  употреблением  по  поводу  и  без  повода,  что в  устах  большинства  потеряло  свой  аромат. Наш  общий  знакомый  и  любимец  -  Ю.А. произнося  в бане  тост  за женщин,  говорил: «  А  теперь  выпьем  за  п…..у!».   У  меня  спрашивал: «Вот,  ты  хирург, ты  когда-нибудь встречал  в  своей  практике,  чтоб  п…а  поперек  была?».  Ну,  и  т.д.  За  свою  жизнь  я  ни  разу  не  произнес  этого  слова  вслух,  при  всей  моей  любви  к  нему. Не  скрою,  мне  очень  хочется  называть  твою  птичку  именно  так,  от  этого  она  в  моем  воображении  становится  ближе  ко  мне, это  как-то  обостряет  мою  страсть,  лишает  ее приторной сентиментальности.  Особенно  остро  это  проявилось  бы  в  диалоге  с  тобой,  в  котором    я  твою  птичку  называл  бы  именно  так. И  совсем  прекрасно  было  бы,  если бы  и  ты  в  разговоре  со  мной  сама  называла  свою  птичку  непременно  также.   Мы  бы  стали  невероятно   ближе  друг  к  другу.
    Наверное,  сейчас  я  скатываюсь  в  твоих  глазах  к  образу  вычурного  сексуального маньяка. Ты  знаешь,  я  глубоко  убежден,  что  все  мужчины -  сексуальные  маньяки,  и  дай им  волю…Просто  не  надо  воплощать  свои  мечты  с  помощью  насилия  и  страха,  и  мечты  эти  не  должны  быть противоречащими  живой  природе,  ведь  среди  зверей  нет  извращенцев.  И,  вообще,  человек  не  так  уж  много нового  привнес  в   секс  и  любовь.
     Мужчина  любит  глазами,  и  это  правда. Особенно остро  я  это  почувствовал  на  прощальном  вечере,  устроенном  Шереметьевыми  по  случаю  своего «дембеля».  В  банкетный  зал  ресторана  я  вошел одним  из  последних,  когда  все приглашенные  уже  были  в  сборе. Ты  стояла  среди  группы  сотрудников,  как-то обособленно впереди  от  образованного  ими  полукруга,  так  что  взгляд  невольно  падал  прежде  всего  на  тебя. На  тебе  был  брючный  костюм  из  черного  шелка,  строгий,  если  не  считать по  плечи обнаженных  рук  и  неглубокого  декольте. Одна  деталь  в твоем  вечернем  наряде  сразу  поразила  меня  -  это  была сразу  заметная, четко  видимая  щель,  создаваемая  плотно  прилегавшими  к  птичке  брюками. То,  что  я  испытал,  это  - «Сеанс», как  говорят  зэки  у  Довлатова. Я  раньше  считал,  что  такое  можно  увидеть только  на  пляже,  и  то далеко  не  всегда  и  уж,  конечно,  не  у  всех. Честное  слово,  я  видел  такое  впервые  на дамском  вечернем  туалете. И, конечно, это  смотрелось  шикарно. Шикарно! Эта  ровная,  почти  вертикальная  полоса,  вмятая  в  бугорок  лона, обтянутого  черным  шелком, обращала  на  себя  внимание,  как  восклицательный  знак. Это  невероятно  шло  тебе. Ни  на  ком  другом,  я  бы  не  хотел  увидеть  то же  самое;  у  других  это  бы  выглядело  смешно,  отвратительно,  вульгарно. Но  у  тебя  это  было  великолепно.  Все,  и  ты  сама, наверное,  делали  вид,  что  не  замечают   этой  восхитительной  черточки  и,  что  ее  присутствие  в  твоем  облике  совершенно  естественно  и  не  воспринимается,  как  вызов  всеобщему  ханжеству. Я  подумал,  что  многие  дамы,  наверное,  завидуют  тебе  и  в  следующий  раз  сами  отважатся   на  такую  демонстрацию,  и  это,  конечно,  было  бы  большой  ошибкой  с  их  стороны. Хотелось  долго-долго  смотреть  на  задрапированную  птичку,  пытаясь  угадать  ее  наготу,  как  сквозь  чадру  мусульманок  можно  угадать  спрятанные  черты  лица,  дорисовав  их  в  своем  воображении   по  оставленному  незакрытым  разрезу  глаз.  В  конце  вечера,  раздосадованный  тем,  что  ты  собралась уходить  несмотря  на  все  мои  уговоры  остаться,  я  все-таки  вознаградил  себя  тем, что прошептал тебе  на  ухо  какую-то  гадость  в  твой  адрес,  охватив  твою  обнаженную  руку  выше  локтя,  и  это  соприкосновение  с  твоей  плотью  было  таким  приятным  и  важным  для  меня,  словно  в  нем  и  только  в  нем  я  мог  ощутить  всю  горечь от  того, что  ты  никогда  не  будешь  принадлежать  мне. И,  когда  ты  садилась  в  машину, и  еще  не  закрыв  дверцу,  улыбаясь, прощалась  с  вышедшими  тебя  проводить, среди  которых  был  и  я,  я  подумал,  что  вся  ты  все-таки  желанней ,  чем  твоя  птичка.
    Это  не  взгляд  старика,  не  оставшийся  ему  удел, это – как  прозрение  художника,  не  гениального. Гении  эту  тайну  знают  с  детства…».


    Теперь, когда  его так  классно  подправили, может,  стоило  всерьез  задуматься  о  своем  возвращении в  профессию?  Но принимаясь  размышлять  на  эту  тему,  он  по-прежнему  не  находил  для  себя убедительных  стимулов. Более  того  -  снова  соприкоснувшись  с  медициной  Германии,  он  еще  раз  ощутил  насколько  хирургия  здесь  соответствовала  его  представлениям  о  том,   какой  она,  хирургия,  должна  быть,  и  насколько  она  не  дотягивала  до  современного  уровня  в  его  стране. Скорее  всего  он  не  смог  бы  работать  хирургом  здесь,  слишком  много  уже  упущено. Внедрение  новых  тенологий  идет  такими  колоссальными  темпами,  что  с  его  знаниями  тут  уже  нечего  делать. Как  то  раз  он  смотрел  в  Раштатте  операцию  по  поводу атеросклероза  бедренной  артерии,  и  не  понимал,  что  делает  сосудистый  хирург!  Элементарно  не  понимал!  Все  было  новым  и  непонятным: инструменты, сосудистый  протез, шовный  материал…  Здесь  уже  забыли  классическую  хирургию,  она  канула  в  прошлое. Здесь  врачи  уже  не  встречаются  в  своей  практике  с  такими  запущенными  случаями,  как  у  нас. Все  оперируется  на  ранних  стадиях  или  успешно  лечится  консервативно. Резекция  желудка  уже  стала  редкостью  -  нет  язвенной  болезни. В  последние  годы  он  не  находил  в  иностранных  журналах  статей,  посвященных  лечению  перитонита. Что  такой  проблемы  здесь  больше  не  существует?  Чем  еще  объяснить  это  молчание?
    А  все-таки  забывать  классику  нельзя.   Кениг…  мог  бы  еще  жить  и  жить. Перфорация  дивертикула  сигмовидной  кишки.  Его  оперировали  в родной  больнице, которую  он  построил  и  долгие  годы  был  главным  врачом  в  ней. Естественно  старались  все  сделать  на  высшем  уровне  -  лапароскопическая  резекция  кишки  с  анастомозом  «конец  в  бок»..  Ну  кто  накладывает  анастомоз  в  условиях перитонита,  пусть  и  местного,  но  все  же  перитонита!!  Пациенту  почти  восемьдесят  лет, диабетик!  Ну,  выведи  ты  кишку  на  брюшную  стенку.   А  так  -  несостоятельность  анастомоза  на  четвертые  сутки,  перитонит. Повторная  операция  -  и  снова  кладут  анастомоз!  Он  звонил  Кенигу  в  палату. Кениг  старался  говорить  бодро, ни  на  что  не  жаловался,  но  какая  -то  обреченность  слышалась  в его  голосе. Через  два  дня  он  умер. Его  лучший  друг, так  много  для  него  сделавший…
    В  прошлом  году  он  навещал  Ханелору  в  Раштатте  и  она  отвела  его  в  больницу  и   познакомила  с  главным  хирургом  -  доктором  Ленцем,  который  и  оперировал  Кенига. В  тот  день  у  Ленца  была  точно  такая  же  операция  -  лапароскопическая  резекция  сигмы  и  тоже  по  поводу  перфорации  дивертикула. Но  пациент  был  молодой  -  тридцать  семь  лет. Ленц  пригласил  его  в  операционную. Пространство  операционной  до  такой  степени  было  насыщено  разнообразной  аппаратурой,  что  создавалось  впечатление,  что  находишься  внутри  модуля  космического  корабля. Вся  операционная  была  погружена  во  тьму  -  так  лучше  воспринимается  картинка  на  мониторе, только  стол  освещался  бестеневой  лампой, традиционной,  но  ультрасовременной. В  этом  контрасте  света  и  тьмы  фигуры  хирургической  бригады  в  зеленых  одноразовых  халатах  тоже  казались  фантастичными. Лапароскопический инструментарий, которым  пользовались  хирурги,  был  ему  незнаком. Все,  все  шло  вперед, совершенствовалось. Это  были  совершенно  новые  для  него  сшивающие  аппараты,  клипаторы, троакары…  все  для  одноразового  использования!  Сколько  же  это  стоит!  Уже  и  электрокоагуляция  -  это  вчерашний  день, Ленц для  гемостаза   работал  инструментами,  использующими  пар.  Сам  ход  операции  был  , конечно, понятен. Глядя  на  монитор, он  видел,  как  вскрыли  пристеночный  абсцесс  в  зоне  перфорации,  как  мобилизовали  кишку, как  накладывали  сшивающий  аппарат…  и  все,  что  было  дальше. Самое  поразительное  заключалось  в  том,  что такая  операция  выполнялась  не  в  каком-нибудь  научном  центре  или  университетской  клинике,  а  в  рядовой  муниципальной  больнице,  в  городе  с  населением всего-то  сорок  тысяч  человек. А  в  радиусе  пятнадцати  километров  такие  же  больницы  с  таким  же  оснащением  и  специалистами,  и  в  Меербахе,  и  в  Баден-Бадене,  не  говоря  уже  о   Карлсруе…  Сколько  же  миллиардов  евро  стоит  такая  медицина?  Зато  у  нас  есть  подводные  ядерные  ракетоносцы  -  этим  можно  утешиться.
    После  операции  Ленц  предложил  подвезти  его  до  дома  на  своей  машине. По  дороге  они  говорили  о  чем-то  отвлеченном,  не  о  хирургии.  Он  ничего  не  сказал  Ленцу  о  своем  мнении  по  поводу  операции,  сделанной  Кенигу. После  того,  что  он  увидел  сегодня  в  операционной  в  исполнении  Ленца, это  было  бы  совершенно  неуместным  и  глупым.  Они  дружески  попрощались  у  дверей  дома.  Вышедшая  к  ним  Ханелора  поблагодарила  Ленца  за  проявленную  заботу.  Судя  по  всему, Ленц  оставался  для  нее  одним  из  самых  близких  и  отзывчивых  друзей.
    Нет,  возвращаться в  профессию  он  не  станет. Он  скорее  пойдет  в  гардеробщики  или  займется  частным  извозом, тем  более,  что  однажды  уже  подрабатывал  этим  промыслом. В  период  совершенного  безденежья, в  середине  девяностых, он  принял  предложение  стать шофером для съемочной  группы, снимавшей  документальный  фильм  о  любовных  похождениях  Екатерины  Второй. Возглавлял  проект  какой-то  молодой  немец, приехавший  в  Петербург  для  сбора  материала. Шофер  со  своей  машиной,  да  еще  со  знанием  немецкого  языка  - это  было  то,  что  нужно. Соавтором  фильма  с  нашей  стороны  выступала  энергичная,  сорокалетняя  журналистка  из  Москвы. Сейчас  он  уже  не  вспомнит  каким  образом  ему  удавалось  совмещать работу  в  больнице  с  этой  халтурой. Его  наняли  на  неделю. Они  ездили  в  Пушкин, Павловск, Гатчину, где  встречались  с  музейными  работниками  и  искусствоведами, выпытывая  у  них  любую  информацию  на  заданную  тему. Свидетельств  эротической  невоздержанности  императрицы сохранилось  немало  -пикантные   рисунки, гравюры, статуэтки,  которые  она  коллекционировала, воспоминания  современников.. Но  все  же этого  было  недостаточно  для  полноценного  фильма.
    Нет  с  медициной  он  завязал. Продолжать  работать  в  ней  значило  продолжать  сносить  и  терпеть  унижения,  на  которые  всю  жизнь  и  при  любых  правительствах  был  обречен  труд  врача  в  его  стране. Пемски,  как  и  Ленц, приезжают  на  работу  в  шесть  утра  каждый  день,  в  семь  часов  уже  в  операционной, по  две-три  операции  в  день  и  покидают  клинику  поздно  вечером. Просто  хорошей  зарплатой  такое  трудолюбие  не  объяснишь. Да ,  их  труд относится  к  одному  из  самых  высокооплачиваемых,  как  и  повсюду  в  мире, и  они  могут  жить  на  широкую  ногу.  Но  не  только  это. Их труд - это  самое  интересное,  самое  сложное  и  самое  нужное  в  обществе,  где   ценность  человеческой  жизни  безгранична,  и  надо  постоянно  соответствовать  этому  доверию  и  уважению  общества  к  их  труду.  Они  просто  обязаны  работать  на  пределе  своих  возможностей,  не  замечая  усталости  и  разочарований. Подготовка  таких  специалистов,  как  Пемски,  стоит  миллионы  евро. Уже  одно  это  делает  абсурдным положение, при  котором  в  его  работу  могут  вмешиваться  с  руководящими  указаниями  какие-либо  начальники  отделов  кадров, бухгалтеры, чиновники  из  горздрава,  замену  которым  найти  значительно  проще  и  дешевле  станет. А  ведь  у  нас  все  с  точностью  наоборот. 
    Но  скорее  всего  жизнь  возьмет  свое, и он  подберет  для  себя  что-нибудь  не  очень  обременительное, чтоб  зарабатывать  хоть  какие-то  деньги, как  прибавку  к  пенсии. Иначе  просто  не  прожить. Это  сейчас  у  него  такой  безмятежный  период  и  он  принадлежит  сам  себе,  но скоро  и  этому  придет  конец.  Так  что  придется  опять  снимать  немое,  черно-белое  кино, зная,  что  весь  мир  давно  перешел  на  звук  и  цвет.