В тени Кавказа. Часть первая

                В поезде

  Я еду на Кавказ, еду со своим братом. Поезд  мчится быстро, и нас  трясёт на каждом рельсовом стыке. Но это не портит наше хорошее настроение, наоборот, это только поднимает его. В предвкушении многих приключений мы весело смотрим в вагонное окно, рассматриваем проплывающие мимо поля, леса, станционные постройки. Позади остаются обыденные проблемы, привычный образ жизни, столица, и чем дальше поезд уносит нас от них, тем меньше, если говорить откровенно, мы вспоминаем их. Разговор за столиком перемешивается с длительными минутами молчания, но нас это не смущает: всё, что можно сказать друг другу, мы уже сказали, и теперь наслаждаемся возможностью ничего не делать, ничего не говорить, ехать, смотреть в окно, и радоваться жизни. Погода балует: светит солнце, и от обилия света и тепла на душе празднично.

  Я — Николай Феоктистов, еду со своим братом в горы.  Брат едет на всё лето, а я ненадолго, всего на неделю, но это не умаляет достоинств нашей совместной поездки. Так получилось, что хотя мы и родные братья, а мне сейчас сорок пять лет, но разница в годах у нас огромная — двадцать лет, и он, как и полагается, теперь пенсионер. Мы давно привыкли к этой разнице, время и жизнь стёрли её значимость, и мы не обращаем на неё никакого внимания.
 
  В принципе, в том событии, что мы едем в горы,  нет ничего удивительного: мало ли людей летом ездят в горы. Удивительное — для меня. С ранней юности я не бывал в горах. Так случилось, что мне было или некогда, или не было денег, или более заманчивые места меня привлекали.  И, вот, после долгого перерыва я снова  буду любоваться горами, этими исполинами Земли, восхищаться их величием и красотой. Есть у меня и ещё одна причина поездки, но о ней я скажу позже.

  Брат мой — уникум. Уже почти пятнадцать, а то и все двадцать  лет он ездит в одно и то же место, и переубедить его съездить отдыхать в новые места невозможно. Дело в том, что туда, куда мы едем, находиться эзотерический лагерь. Брат мой ездит с целью: пообщаться с интересными людьми, с ясновидящими различного толка, поднабраться мистических мудростей.  И там, самое главное,  всю весну, лето и осень проживает большой человек — Гуру, или в простонародном понимании — учитель, учителей жизни, просветлённый человек.
 
  Для нашего светского русского общества трудно понять смысл таких учителей. Покидая общеобразовательную школу в юности, будь то юноша или девушка, считается, что для самостоятельной жизни они готовы, и им больше нечему и не у кого учится. В восточной традиции дело обстоит не так. Считается, что только находясь под крылом  духовного учителя, только тогда человек начинает по-настоящему понимать смысл жизни, постигать её суть и азы. Поэтому у таких людей можно встретить и желторотого мальчишку, и человека преклонного возраста, обременённого большой семьёй — духовные учителя принимают всех. Потихоньку восточные традиции приходят и в нашу российскую жизнь. И учителем жизни для моего брата был тот самый человек, который проживал в кавказских горах, и к которому мы сейчас едем.
 
 Брата  зовут Владимир, если точнее — Владимир Николаевич Феоктистов. Он живёт в провинции, в Псковской области, в заброшенном вымирающем селе. Кто бы мог подумать, что в этом, богом забытом месте, где есть только бесконечные непроходимые леса и один полуразвалившийся колхоз,  есть искорка, которая хочет знаний высшего порядка, хочет знать, как устроена Вселенная, и его мучают другие подобные вопросы.  Вот, что значит развитие книгопечатания в наше время! Не имея возможности в селе общаться с людьми близкими по духу, говорить об интересующих проблемах, он и ездит каждое лето в горы, а в остальное время читает эзотерические книги.

  Сам я из столицы. Нас с братом жизнь и обстоятельства разбросала в разные стороны. Брат остался жить в Псковской области, в селе, где мы и выросли, а я после окончания московского авиационного института обосновался в Москве. Но мы продолжаем общаться: часто созваниваемся, иногда я езжу в отпуск на родину, где он  с характерным северным акцентом говорит мне:

  — Что ты Колька сидишь всё в Москве и в Москве, поехали лучше на Кавказ, я тебе таких людей покажу!

  Этим он хочет поддеть меня, сказать, что кроме высокомерной Москвы, есть места, где люди ничуть не хуже, а  даже лучше всех столичных профессоров и академиков вместе взятых. Как и вся провинция, он не любит москвичей, считает их чопорными людьми, а также заевшимися, обирающими,  и объедающими деревню. Но я не обижаюсь на него за это, перевожу всё в шутку, хотя и вижу, что провинция действительно живёт хуже, чем московский регион. После этих слов брат начинает рассказывать  о происходящих в горах событиях и о людях.
 
  Но я не видел долгое время в поездке той смысл. Я и сам занимаюсь йогой, и рассказами о мистических способностях людей меня не удивишь, я и сам нашпигован этими рассказами, как грелка иголками. Вот, если бы брат сам проявлял такие возможности, дело другое, а так… И я тоже, хотя и занимаюсь по моим меркам йогой давно,  не обладаю никакими феноменальными данными. Конечно, каждый человек, занимающийся эзотерикой, в душе лелеет такие желания, и я не исключение в этом смысле, но скажу вам честно — что не дано, то не дано!
 
  Была и другая причина этим летом поехать в горы. Володя, часто  рассказывал мне о своём Гуру, о доктрине, которую он исповедует. Я часто в таких случаях слышу рассказы о Вселенной, об устройстве мира, о вечности, о Боге, о Любви. И совершенно неожиданно для себя от Володи услышал рассказы другого толка:  о переделе мира, о собственности, что одни люди произошли от Бога, другие чуть ли не от козлищ, и что эти недочеловеки в образе людей захватили власть на Земле и теперь правят на ней. Причём этих недочеловеков на Земле чуть ли не девяносто девять процентов населения. И что придёт время, когда все эти девяносто деваять процентов будут побеждены и займут своё подобающее место. Сначала я думал, что ослышался! Не думал я, что целая космогонная доктрина может быть построена на таких началах. Я ещё и ещё раз переспрашивал брата, думал, что он что–нибудь перепутал в передаче знаний. Но тот твердил одно и то же. В конце концов, дошло до меня, даже если он и искажает доктрину своим пониманием, он не может ошибаться в главном. Меня, как любого  современного человека, воспитанного на началах любви и доброго отношения к окружающим, это шокировало. Меня, что называется, сначала ошарашили, потом озадачили, и третьей стадией было законно возмущение. И мы начали спорить. Я приводил одни аргументы, он другие. Спорили до хрипоты, переходили на личности и не раз стояли на грани, когда дальнейший спор мог привести к разрыву отношений. Он был упёртый, я ещё упершее. И когда стало ясно, что дальнейший спор ни к чему не приведёт, что мы можем только окончательно разругаться, я задал окончательный вопрос:

  — Хорошо, а что если эти девяносто девять процентов людей не захотят подчиниться и занять подобающее место?
  — Они будут уничтожены! — ничуть не смущаясь, ответил Владимир.
  У меня даже перехватило горло. Я представил горы трупов людей, и всё моё существо воспротивилось.
  — И кто будет исполнять эти чистки? — говорю ему. 
  — Найдутся люди! — говорил он уклончиво.
  — А если ты попадёшь в эти девяносто девять процентов? — задал я ещё один каверзный вопрос.
  — Я не попаду!
  — Почему?
  — Я из тех, кто входит в один процент населения.
  Он хамил, хамил дерзко, и мне также захотелось ответить дерзко, даже оскорбительно, но передо мной был брат, которого я знал давно, которого люблю, и я сдержался. Тогда последовал ещё один вопрос:
  — А в какие проценты попал я?
  Он пожал плечами. Это означало, если я — Николай Феоктистов попал в те девяносто девять процентов населения, то он, если и не убьёт меня, то и не защитит. Согласитесь, это было обидно!

  Этот разговор был долгое время причиной наших напряжённых отношений. Я долго обдумывал сказанное. Иногда я даже переходил на сторону брата, ведь, с его позиции, с позиции его космогонной доктрины всё было безукоризненно. И мой брат совсем не был похож на человека жаждающего крови, или человека с отклонениями. Наоборот, он был человеком мирным, тихим, как и многие сельские жители. Но что–то во мне протестовало (наше внутреннее “я” — самый лучший советчик), и тогда я окончательно понял, что он ошибается. Мне стало жаль брата, жаль, что он так безоговорочно поверил своему Гуру, следует ему. Я ещё несколько раз пытался вразумить его, пытался включить его мозги, логику, но он был, как зомбирован. Вскоре я понял, что всё бесполезно. Тогда при очередном разговоре я заметил:

  — Так не заметишь, как из тебя сделают солдата, и ты будешь ходить и махать винтовкой!
  Неожиданно я задел его за живое. Когда дело касалось его личной свободы, он всегда отстаивал свою независимость, он считал себя человеком свободным и не любил армию.
  — Ни за что! — ответил он.
  — Да, ты и не заметишь, как будешь убивать!
  — Никогда! — опять односложно ответил он мне.

  Я вздохнул:
  — По крайней мере, не дай из себя сделать палача!
  Он взглянул на меня, и по взгляду я понял, что заронил в его душу сомнения. Тихим голосом он сказал мне:
  — Мне сейчас шестьдесят пять лет, скоро я, вообще, физически никуда не смогу ездить, поэтому  едва ли смогу найти нового учителя. Менять что–нибудь в  жизни мне не имеет смысла! — подытожил он.

  Я согласился. Найти нового учителя жизни — настоящего Гуру дело сложное.  В последнее время в нашей стране, в России появилось много лжеучителей. Они выдают себя чуть ли не за богов, за людей познавших Истину, хотя кроме амбиций, власти и простого желания иметь деньги, за душой у них ничего нет.
Напряжённые отношения между мной и Володей, вызванные разным пониманием мира, вскоре сгладились. Больше мы не разговаривали на эту тему. Каждый остался при своём. И, вот, теперь мы сидим в одном поезде, едем на юг, и радуемся.
Второй причиной, побудившей меня к поездке — было интересно посмотреть на человека, который выдвигает   человеконенавистнические теории. Посмотреть, что он, кто он? Какого образования, внешности? Фантазия рисовала различные образы монстра, но я понимал, что они вряд ли осуществимы, скорее всего, он обычный человек.

  В то время, как мы любовались пейзажами, проплывающими мимо вагонного окна, к нам подошла проводница. Было десять часов утра по московскому времени.
  — Не хотите ли чаю? — спросила она.

  “Какая хорошая проводница!” — подумали мы оба. Для такого обшарпанного плацкартного вагона, в котором мы ехали, странно слышать такие слова. Железные дороги не балуют нас сервисом. И теперь, когда желающих ехать на юг много, “РЖД” достают из своих запасников вагоны, прямо скажем, сомнительного достоинства, лишь бы удовлетворить потребительский спрос. Появляются дополнительные поезда, но, всеравно, желающих больше, чем предложений. С большим трудом, отстояв большую очередь, мы взяли билеты на один из дополнительных поездов, поэтому мечтать о хорошем сервисе не приходилось. Да, и не привык наш брат — русский человек к хорошему сервису, не избалованы мы им.
 
  Рядом с нами в отделении, на соседних местах ехали две пожилые женщины из Архангельска. Они рассказали прямо фантастическую историю. В день отъезда в Москву у них на севере выпал снег, и было очень холодно. Так им на перрон подали такой состав, что вагоны напоминали время гражданской войны, когда бесчинствовали банды, грабившие поезда, кругом дыры, трещины, разве, что отверстий от пуль в стёклах не было. Они одели на себя всё, что было в чемоданах, укутались одеялами, но, всеравно, мёрзли, и в вагоне гулял ветер. Теперь же, сидя в тёплом солнечном вагоне, мчавшегося на юг, они радовались, что нигде не дует и можно жить, как настоящие леди. Мы тоже радовались за них, за себя, за обилие света и тепла!
И потому, когда подошла проводница, и вежливо в десять часов утра предложила чаю, это было верхом комфорта, появилось ощущение, что мы едем не в плацкартном вагоне, а  западном экспрессе, и все находящиеся в отделении  недоумённо переглянулись. Мы с братом недавно поели, и он сказал:
  — Мы не будем!
  — Что это ты за меня отвечаешь? — говорю  ему, и проводнице, — Принесите мне, пожалуйста, чаю!
  Наши попутчицы, которые только что встали, тоже не стали отказываться.
Через некоторое время добрая женщина принесла в железных подстаканниках три стакана кипятка, в которых  плавали пакетики с фирменным чаем, где от них большими коричневыми разводами распространялась заварка. Затем из кармана голубого, чистого, с оборками передника она достала в бумажных трубочках сахар и положила их на стол.
  — Приятного аппетита! — сказала она и удалилась.
  Все опять недоумённо переглянулись — действительно, европейский экспресс,  да и только! Значит и в “РЖД” идут перемены.
  И что ещё нам надо?! Разве мы не в своей стране и не едем на юг! 

                Первый день. Утро

  После всех мытарств дороги, после многолюдья вагона, после жары и духоты, когда даже ночь не остужала наши разгорячённые тела, на вторые сутки мы сошли с поезда на маленькой южной станции Краснодарского края. Было пять часов утра. Разминая затёкшие  от долгого сиденья суставы, мы оказались посередине пустынного перрона. Воздух был свеж и чист, он был наполнен южными травами и запахом присущим только югу, после  духоты плацкартного вагона он казался неимоверно вкусным, и мы с жадностью вдыхали его. Рассвет только набирал силу,  и в синем воздухе плавали почти эфемерные  станционные постройки. По типу строений, окружающих нас, по пирамидальным тополям, уходящими острозаточенными клинками вверх, сомнений не было, мы прибыли. Осмотревшись и определив направление движения, мы накинули рюкзаки и отправились пешком на автобусную станцию, которая была в получасе ходьбы.
 
  Юг — заманчивая страна, он меня всегда волнует! Всегда, когда бы я вновь не возвращался сюда, он мне напоминает прекрасную сказку,  далёкую, ушедшую сказку детства, которую мы невзначай покинули. Здесь опять оживают фантазии,  возвращается надежда на счастливую жизнь, возможные чудеса, радость и исполнение желаний. Поэтому я  с удовольствием всматривался в проплывающие мимо меня небольшие частные домики, деревья, палисадники, заборы. В средней полосе России нет такого разнообразия домов, как на юге. Тут можно увидеть на одной улице и белую небольшую украинскую мазанку, рядом серый  бревенчатый  дом, больше характерный для севера нашей страны, а затем унылый и некрасивый  двухэтажный многоквартирный дом из красного кирпича. В последние годы  к ним прибавились ещё и шикарные дома, так называемых  “новых русских”, своими громадами и  высотой, выделявшиеся на общем фоне. Но везде видны цветы, даже при некрасивом, кирпичном  многоквартирном доме.  Их запахи везде, они плывут и дурманят голову.
В шесть часов утра на автостанции к нам подъехал микроавтобус — “автолайн”, и мы с большими рюкзаками погрузились в него. Мой брат — человек большого размера, он напоминает медведя, большого медведя. Неуклюжий, с длинными, немного вьющимися, чёрными волосами, с красным лицом, глаза у него маленькие, а на лице красуется большой пупырчатый нос — медведь, да, и только медведь, вырвавшийся на южные просторы. И было странно видеть его в маленькой маршрутке, где он с трудом помещался. Я — человек среднего размера, и чтоб не тесниться в передней части машины, где брат занял большую часть пространства, и где стояли наши рюкзаки, прошёл в глубь машины и сел на заднее сиденье. Хорошо, что из пассажиров, кроме нас, были только две местные женщины, а то я не знаю, как бы мы все поместились. Брат своим густым басом спросил водителя:

  — Сколько стоит билет до конечной?
  Усатый водитель, во всём сером и коричневом — вообще, я заметил, что на юге люди одеваются неброско, не так как в Москве, или в средней полосе — водитель неспешна ответил:
  — Тридцать пять рублей.
  — Сколько? Сколько? — переспросил я, сидя на заднем сиденье и не слыша ответ.
  Серый водитель не ответил, он был серьёзен, очень серьёзен,  а, возможно,  не выспался. За него ответил брат:
  — Тридцать пять рублей!
 
  И это за двадцать километров в горах?! Да, у нас в Москве за такие деньги никто даже пальцем шевелить не будет. Поистине чудеса начинаются!
В шесть часов пятнадцать минут “газель” тронулась. Мы проехали небольшое селение, над которым в дымке поднималось  большое лучезарное солнце, затем пересекли федеральную шоссейную трассу, ведущую на Симферополь, и начали углубляться в горы. Узкая, разбитая дорога,  расположилась на дне ущелья, и мы на большой скорости двигались по ней. Встречных машин было мало, но те, что встречались, тоже двигались с большой скоростью. Машины расходились буквально в миллиметрах, и я закрывал глаза, и, когда открывал,  в очередной раз удивлялся, как мы не расшиблись. С обеих сторон дорога была зажата склонами гор, они возвышались над нами, и не давали солнечному свету проникнуть сюда — на дно ущелья. Темно. Дико. Опасно. Все склоны гор покрыты непроходимой, блестящей от прошедшего ночью дождя, растительностью. Так и, кажется, сейчас из их укрытия появятся суровые горцы. Хотя на дворе  двадцать первый век, но в голове встают подобные образы из романов Льва Толстого.
 
  После многочисленных поворотов, многочисленных ухабов, когда нас трясло так, что думали, живыми из маршрутки мы не выйдем, горы, наконец, расступились, и наша “газель”, продолжая всё также бойко бежать по шоссе, въехала в большую долину, залитую солнцем. Здесь располагалось большое село — конечный пункт нашего путешествия. Мы въехали в него, рядом побежали дома, огороды, палисадники, проехали по мосту через небольшую горную речку, затем подъехали к местному продуктовому магазину, выкрашенному синей краской, около которого наши попутчицы — две местные женщины вышли, затем маршрутка вновь тронулась, и через две  минуты мы подъехали к конечной остановке. Здесь, уже, не было домов,  и прямо от остановки дорога уходила в горы. Мы были на месте! То есть до эзотерического лагеря нужно было идти ещё километров пять вверх, но после того как мы преодолели такое количество километров, пять километров казались сущими пустяками.
 
  — Ну, что, вздрогнем! — сказал мне Владимир, когда мы выгрузились из “газели”, постояли немного, осматривая окрестности. В это время микроавтобус  с шумом  тронулся с места, и нас, уже, ничего более не связывало с внешним миром.
Мы надели рюкзаки и пошли.
 
  Дорога была каменистая. Рядом росла плотная, непролазная растительность, состоящая из кизила, ежевики и терновника, она как забор, обступала дорогу с обеих сторон, не давая проникнуть за её пределы. Дорога, по рассказам брата, была построена ещё в царское время, и хотя она ни разу не ремонтировалась, она была в хорошем состоянии, и судя по количеству отпечатков  шин, чувствовалось, что она часто используется. Дорога  меняла направление: уходила то влево, то вправо, уходила то резко вниз, то круто поднималась вверх.  Несколько раз вброд  мы преодолевали небольшую, но очень холодную речку, которую мы встретили ещё в селе, когда проезжали на маршрутке по мосту. Затем на очередной  её излучине, у самой кромки воды мы сели на два больших валуна, чтоб передохнуть и перекусить. Те припасы, которые мы взяли из дома, и которые нужно было съесть в первую очередь, чтоб они не испортились, мы съели ещё в поезде, и теперь в ход пошли консервы и сыр.
 
  Мы чувствовали себя непривычно — рядом не было ни одной души, ни одного человека, ни одного намёка на цивилизацию, только одна нетронутая, зелёная, неисчерпаемая, неиспорченная ни кем природа. Я думаю, так ощущали себя люди при сотворении мира. Никакого ненужного звука, никакого человеческого голоса! Тишина! И только горный ручей мирно беседовал с нами, рассказывал свои истории. Солнце выглянуло из–за  бока горы, осветило тёмное и сырое ущелье, где мы расположились, и мы были ему рады. Здесь — в  ущелье было прохладно, и оно согревало нас своими утренними лучами.
 
  Уютно расположившись на больших камнях, мы подкреплялись. Поев, Владимир Николаевич захотел пить. Недолго думая, он снял свои коричневые, порядком изношенные, но ещё живые плетёнки, носки, снял чёрные брюки, белую рубаху (хотя он был и из деревни, но любил красиво одеваться, даже на природе, где никто не мог это оценить), вошёл в воду, встал на коленки, опустил голову к воде и начал  пить. ”Ну, как животное!” — думал я, глядя на него.  Затем, умываясь, и смачивая свои, уже сальные,  густые волосы, моясь под мышками, он говорил мне с середины речки  басом:

  — Колька! — (Я всегда для него останусь Колькой, хотя у меня есть жена, двое детей, и квартира в Москве). — Иди сюда! Здесь вода живая, можно пить не кипятя!
Нет, я породистый москвич, и сказкам о живой и мёртвой воде не верю, вода, она и в Африке вода, везде микробы, грязь. Я толкнул ногой землю, и воды, которые медленно бежали рядом со мной, понесли серо–бурые разводы. “Ну, как такое можно пить?!”

  — Нет, не хочу! — ответил я на призывной глас брата и  достал из рюкзака бутылочку с водой, купленную ещё в поезде, начал пить “мёртвую” воду.
Тогда я ещё не знал волшебных свойств льющейся бесплатно у меня под ногами воды, её можно было не только пить. Когда бы я ни возвращался домой, в каком бы разбитом состоянии я не был, стоило мне только войти в речку и окунуться в её воды, как раны заживали, силы возвращались, усталость уходила, и я вновь был готов к великим свершениям. Но это было потом, а сейчас я горожанин и только горожанин, и весь московский лоск блистал на мне.

  — Зря! — сказал мне Владимир, смотря, как я пью из пластиковой бутылки.
  Затем он вышел из реки, не стесняясь, словно меня рядом и не было, снял трусы и, сверкая голым телом, полез купаться. Речка, как уже было сказано, была мелкая, но в ней были ямы, где воды было по грудь. Он нашёл одну из них, и там  плескался, и фыркал от удовольствия и счастья. Я тоже, нехотя, начал раздеваться. После душного двухсуточного плацкарта грязи на теле было столько, что хоть ножом соскребай, и нужно было хоть немного привести себя в порядок.  Хотя я и отпетый горожанин, но душ и ванну для меня впереди никто не заказывал, поэтому приходилось довольствоваться тем, что было.  “Делать нечего!” — думал я, осторожно  входя в холодный ручей. Затем набрался храбрости и нырнул с головой в яму, где продолжал пофыркивать мой брат. Тот, не долго думая, положил свою большую ладонь на мою голову, надавил на неё, и начал держать меня под водой, не давая встать на ноги и вдохнуть  свежего воздуха. Я, как пойманная рыба, заметался. “Утопит же, сволочь!” — полетали дикие мысли. Тот совершенно не обращая внимание на мою беспомощность, продолжал держать под водой. Вдоволь натешившись, он отпустил, и я, весь сине–жёлтый, вынырнул из воды. Володя смеялся мне в лицо и говорил:

  — Ну, что москвич недорезанный, не задохся?!
  Среди взрослых мужчин, любящих и уважающих друг друга, часто встречаются отношения, когда один говорит колкость, другой в ответ не должен отвечать и обижаться, и чем жёстче шутка, тем более выдержанным должен оставаться другой, это своего рода игра, проверяющая на прочность и юмор взаимоотношения. Такие отношения были и у нас с братом.
 
  Мне было не до смеха, я с хрипом глотал воздух и из меня вылетали нечленораздельные слова:
  — Сво–о–о–лочь! У–то–пить же мог! — возмущался я.
  — Ну, не утопил же! — ничуть не каясь в сделанном, говорил брат, продолжая смеяться.
  — Убью! — сказал я и запустил ладонью фонтан брызг в него.
  Тот ответил. Мы начали плескаться, пытаясь брызгами давить друг другу, не давать  дышать и говорить. Но разве с этим верзилой справишься! Хотя у нас разница в годах огромная, сил и жизни в нём осталось предостаточно, поэтому перевес сил был на его стороне, и мне пришлось бежать. И  там, в стороне, по калено в воде  я наблюдал за противником. Володя, довольный выигранным сражением, улыбающийся, снова нырнул в свою яму, и над водой показалась его голая задница. Я только махнул рукой: “Деревня! Она и есть деревня!”— и начал мыться на мелководье.

  Как ни странно, это небольшая потасовка взбодрила нас.  Полные энергии, возбуждённые и освежённые, мы быстро собрали вещи и вновь зашагали по каменистой дороге. Вскоре плотная растительность, наконец, расступилась, и мы оказались на большой, очень большой поляне. Она вся была залита солнечным светом. Пока мы шли по каменистой дороге,  было сумрачно и сыро. Выходя на залитую солнцем поляну, появилось  ощущение, словно мы, наконец, вылезли из пещеры, настолько был велик контраст  увиденного.  Здесь не было ни намёка на сумрак, тень и сырость,  здесь всё цвело, благоухало, мир вокруг был полон жизни и обещаний.
Было утро, начало десятого. Солнце медленно поднималось над горой слева, и не успело ещё окончательно разогреть пространство. Прямо перед нами была другая, небольшая гора, она была правильной, словно очерченной линейкой, треугольной формы, и вся от основания до острой вершины покрыта  зелёными кудрявыми деревьями. Справа тоже была гора, повыше. А за ними, уже в дымке были видны  пики других исполинов. И над всем этим горным пространством лежало блистающее, огромное, голубое небо. Оно было, как поцелуй ребёнка, свежо и прекрасно. Только так дети могут радоваться:  легко, беззаботно и невинно.

  Траву на поляне скосили и вывезли. Но та, что осталась, высохла и источала тончайший аромат. По краям поляны росло много диких цветов. И всё вместе: и сено, и дикие цветы, и травы создавали неимоверный, неповторимый запах, запах расцветшего лета, запах любви и неги. Меня здесь всё восхищало: и разомлевшая поляна, на которой располагалась бугристая, серая дорога, и окружающие небольшие горы, и южная растительность, даже пространство, которое, казалось, неслышно гудело —  меня восхищали.  Мы с братом попали в рай!  Так оно и было! Потом, скажу наперёд, в течение всей поездки, природа постоянно окружала нас,  мы жили в её лоне. Мы радовались ей,  как дети, мы слились с ней, чувствовали её пульс, и она взамен нам дарила ещё больше красот и радостей.
 
  Мы медленно, лениво, сняв обувь, ощущая тёплую Землю своими ступнями, пошли по дороге, и этой дороге не было конца. Да, и не хотелось никуда приходить, хотелось идти и идти по ней, быть в объятиях природы, в единстве с ней, в гармонии, идти и никуда не приходить.

                Встреча

  Вскоре, свернув с наторенной дороги, через лесной массив тоненькой, еле видимой тропинкой мы подошли к конечной цели нашего путешествия — эзотерическому лагерю. В горах, далеко от населённых пунктов трудно планировать время прибытия, поэтому нас никто не встречал. Нет здесь и мобильников. Как мне сказали позже, в лагере не принято говорить по телефону: люди для того и приезжают в горы, чтоб отдохнуть от цивилизации, побыть наедине с природой. Мобильниками пользуются только в крайних случаях, и то, чтоб поговорить, приходиться взбираться на гору, там связь восстанавливается, а здесь — в ущелье её просто–напросто нет.
 
  Лагерем оказался лес, обыкновенный лес, ничем не отличающийся от других его участков, и не выделенный каким–нибудь  способом. Он  состоял из молодых грабовых деревьев, называемого грабовником, и мелкого кустарника. Я смотрел по сторонам и не находил  признаков жизни людей, но, несмотря на их отсутствие, было чёткое ощущение, что мы на месте. Действительно, среди деревьев вскоре показалась небольшая, выцветшая на солнце, серая палатка. Мы подошли поближе. Пространство вокруг  было ухожено: старые засохшие деревья убраны, земля подметена, ни одного старого засохшего листа. Рядом с палаткой стоял самодельный, деревянный стол с вкопанными в землю скамейками, сделанными из стволов деревьев, чуть поодаль был виден умывальник из пластиковой бутылки, и рядом стояла ещё одна палатка для продуктов и ненужных по хозяйству вещей. На наш зов из палатки неспешна вылез и пошёл к нам навстречу большой человек. Был он одет неказисто: на нём была жёлтая выцветшая куртка, внизу линялые, неопределённого цвета брюки, но  за выцветшей курткой  виднелся треугольник яркой, голубой рубахи. На голове топорщились неровно подстриженные, русые волосы, они были примяты — похоже, он  дожидался нас, лёжа на матрасе. Это и был  Александр Михайлович Скворцов, или просто Александр, как позже он просил меня называть его — Гуру моего брата, именно тот человек, который меня больше всего интересовал.

  Крупный, высокий, в нём сразу чувствовался избыток физической силы и жизни. Таких людей в провинции не мало, они много занимаются физической работой, но она им, в силу их хороших физических данных, не в тягость. Александр был совсем не похож на монстра, которого рисовало моё воображение, и который выдвигает человеконенавистнические концепции. Наоборот… улыбка, эта чудесная, освещающая всё вокруг, лучезарная улыбка, которая была постоянно на его круглом красном лице, она сразу располагала и притягивала к нему людей. По  рассказам брата, Александр Михайлович — мистик, ясновидящий и обладает другими сверхвозможностями, о которых он не любит говорить.
 
  — Вот, ты какой?! — проговорил Гуру, подходя к нам и обнимая Владимира.
  Он  отстранился и внимательно осмотрел изменения, произошедшие в облике брата за год, что они не виделись.
  — Стареешь! — говорил он своему ученику.
  — Здравствуй, здравствуй, Александр! — говорил Владимир, совершенно не похожий на себя.
 
  Мой брат нестыдливый, и где–то бесцеремонный человек, а здесь он  краснел и смущался, как девица на выданье, и своим поведением удивил меня.  Было видно, что он рад встрече, но, то ли от переполняющих его эмоций, то ли  ещё по какой причине, он стоял с потупленным взором и не находил слов.

  — Мой брат — Николай! — наконец, нашёлся он. — Я вам говорил о нём по телефону.
Александр Михайлович уверенно шагнул в мою сторону. Мы крепко, по–мужски, без объятий пожали друг другу руки.
  — Рад вас видеть в нашем лагере! — говорил он.

  Для крупной, крепкой фигуры,  как ни странно, говорил Александр, тихо и мягко. Вообще, он делал всё мягко и неторопливо: неторопливо передвигался, неторопливо жал руку, неторопливо говорил, и это вызывало к нему уважение.  Он был уверенным и спокойным человеком, не навязывался и не старался понравиться незнакомым людям, вёл себя естественно и непринуждённо. И в нём было что–то необычное, что  трудно определить, во взгляде ли, в походке ли, как–будто что–то просвечивалось сквозь его оболочку. Но многое ли мы знаем о классе таких людей?! Они обычно не афишируют себя и ведут скрытный образ жизни.

  — Тоже рад вас видеть! — ответствовал я. — Мне о вас брат много говорил. 
В это время из–за деревьев к нам начала подниматься женщина, жена Александра — Антонина Ивановна Скворцова.
  — Ой, Вова приехал, Вова! — говорила она громко и по–женски торопливо. И сразу подошла к брату, расцеловала его, отчего тот ещё больше смутился.
  — А это мой брат! — опять был представлен я.
  Она подошла и ко мне, и также как и её муж, крепко пожала мне руку.
  — Вы говорят авиационный инженер? — начала она без предисловий.
  — Да! — ответил я.
  — Недавно у нас в гостях были молодые студенты из казанского авиационного института — буддисты, вы  не там учились?
  — Нет, я в московском технологическом, это было давно.
  — Они всё интересовались, чем мы тут занимаемся?  — продолжала она. — Я говорю, оставайтесь и увидите. Но они недолго у нас прожили — неделю и уехали… Мой Саша тоже заканчивал институт — юридический, в Краснодаре. А теперь мы здесь! — Антонина Ивановна имела в виду, что большую часть года они жили здесь, в лесу. — Вы, говорят, занимаетесь йогой?
  — Да! — ответил я.

  Антонина Ивановна была младше мужа, хотя и выглядела  немного старше его. Александру Михайловичу, как и мне, было сорок пять лет, Антонине Ивановне — сорок.  Это была вторая жена Александра. Она была среднего роста, фигура у неё  была немного полновата, но это даже красило её, и для её возраста было нормально. У неё были красивые, длинные, белые волосы, которые она собирала в пучок сзади и перевязывала красной лентой, и этот небольшой штрих был очень кстати и напоминал о славянских женщинах. В соответствии с этим образом она была одета в длинный сине–белый сарафан на лямочках, открывающий взору её округлые загорелые плечи. Это была стойкая и терпеливая женщина, мужественно переносящая тяготы жизни в лесу, под стать своему мужу. В молодости, я думаю, она была абсолютной красавицей.

  В то время, пока мы общались с Антониной Ивановной, Александр и Володя не вмешивались в разговор, молча, наблюдали за нами.
  — Тоня! — наконец, обратился Александр к жене. — Гости, наверно, проголодались с дороги и  хотят есть?
  — Да! да! — спохватилась Антонина Ивановна, — У меня всё готово! Пойдёмте на кухню.

  И мы все вчетвером, идя друг за другом по одной из узких тропинок, которых в лагере было превеликое множество, спустились вниз, где вскоре показалось странное сооружение.

  Я человек городской и никогда не видел ни полевых кухонь, ни тем более лесных. Те полевые кухни, что мы видели с экрана телевизоров из далёкого коммунистического прошлого, были в фильмах, которые  любили показывали счастливую колхозную жизнь. Но эта лесная кухня была совсем не похожа на свою экранную версию. Странное сооружение было длиной в шесть метров и приблизительно четыре метра шириной. Сверху у него, с высоты двух с половиной метров по одной из длинных сторон полудугой прямо к земле спускалась крыша. Она состояла из шифера, непонятно как попавшего сюда в такую даль, различных палок, досок, полиэтилена. С противоположной стороны был вход. Внутри, у одного торца кухни был сложен низкий очаг из красных кирпичей, на его тёмных от копоти железных прутьях стоял котёл литров на десять, он дымился и испускал сладкий аромат съестного. У другого торца кухни стояли большие, заводские, тоже непонятно как сюда попавшие, тумбочки, в которых, как я полагал, были припасы.  На самом деле там были только кружки, чашки, ложки и другие многочисленные вспомогательные приспособления, и даже топоры и пилы.  Все продукты же  хранились в двух больших молочных, алюминиевых флягах, стоявших в углу у тумбочек. Они запирались, чтоб зверьё, которое во множестве посещало кухню ночью, не могло их достать. Хлеб, чай, сахар и сладости  хранились в двух холщёвых сумках, которые были подвешены на железные крючья к балкам крыши. Посередине кухни стоял маленький стол с четырьмя стульями. Да, забыл сказать, пол кухни был застлан плоскими бело–серыми камнями, которые, как я полагаю, были принесены с речки, текущей рядом. Камни были плотно подогнаны к друг другу, отчего пол казался единым массивом и спасал от грязи при дождях.
Всё кухня была серая и прокопчена дымом, и произвела на меня поначалу негативное впечатление. Мы привыкли к своим светлым, чистым и уютным городским кухням, но здесь всё было не так. Но, как я потом понял, она была верхом творения в данных условиях — пищу можно было быстро и качественно готовить, несмотря на все неудобства. Тут были и сковороды, и котлы различных размеров. У той стороны, где крыша спускалась прямо к земле, была сложена поленница сухих дров. Всё было отработано и прилажено за многие года существования лагеря.
 
  Все вчетвером мы вошли в помещение.  Мы с братом сняли с себя рюкзаки и поставили их на пол, затем начали выкладывать на стол продукты, привезённые с собой. Вскоре на столе появилась целая гора съестного, Антонина Ивановна  ловко перебирала и сортировала их.

  — Сыр на стол, — говорила она,— хлеб в сумку, все крупы в дальнюю флягу. А это зачем принесли!? — с наигранным недовольством спросила она, глядя на дорогие пряники. Лицо её сияло, и было видно, что она довольная тем, что продуктов много, и они очень разнообразные.

  Откровенно говоря, пища в лагере была скудная. До ближайшего магазина, того самого синего магазина, что мы проезжали сегодня утром на “автолайне”, было километра четыре, а то и больше, и не каждый день жители лагеря могли посещать его. Во–вторых, это был не супермаркет, который мы привыкли видеть в больших городах, это был обычный сельский магазин, небольшой, рассчитанный на скромные возможности жителей села. В нём было всё необходимое для жизни, но не было того изобилия, к которому мы — горожане привыкли. Поэтому, когда хозяева лагеря увидели на столе дорогое кофе, несколько видов чая, сыры, сухие колбасы, консервы,  дорогие пряники и даже шоколадные конфеты и свежий хлеб — всё это их порадовало, но, как люди, не привыкшие к излишествам, Александр Михайлович не мог не заметить:

  — Володя, — ко мне он не мог обрашаться, так как мы только что познакомились, — зачем вы всё это купили? Столько денег, да, и нести, наверное, было тяжело!
 
  Но инициатором изобилия был не мой брат, а я. Владимир — скромный в жизни человек. Он всю жизнь проработал лесником. Наше государство только делает вид, что заботиться о лесах и полях, в реальности всё обстоит не так, и работники, охраняющие народное достояние, получают мизерную плату. Работать там могут только настоящие энтузиасты, каким и был мой Владимир. Неприхотливый, он обходился малым. Всё бы было не так плохо, если бы не его увлечение — каждое лето ездить в горы. И с его маленькой зарплатой ему приходилось туго, очень туго, но он привык.
А в последнее лето пища в лагере была до того скудная, что домой он вернулся с тяжёлой формой гастрита. И его жена почти всю зиму лечила мужа, откармливала, чтоб ввести его в строй. Но, когда длинные ночи начали отступать, появилась первая весёлая, весенняя травка,  мучающий зуд вновь вернулся, и он опять засобирался в дорогу. Вечный странник, он всю жизнь был в пути! Жена его давно смирилась с таким положением дел; хотя по хозяйству дел было много, отпускала его, понимала, всеравно  не удержать. Только молила Господа, чтоб он вернулся живым.
 
  И когда Владимир позвонил мне, приглашая в очередной раз вместе съездить в горы, когда я согласился, то жена его взяла с меня слово, что пока я нахожусь с ним, никакой скудности в пище не будет. По правде, мне и самому не хотелось проводить драгоценное время своего отпуска в формате, предлагаемом братом — я никогда не был аскетом и экономить не собирался.  “Война войной, — думал я, — но обед по расписанию!” — и с большим  удовольствием закупал на свои деньги богатую провизию. Когда брат увидел купленное, его длинные чёрные волосы начали медленно подниматься,  маленькие глаза округляться, а лицо начало напоминать картину Айвазовского “Перед бурей”, но я его быстро успокоил:

  — Ну, чем ты Вова недоволен? Продукты купил я, понесу их тоже я!

  Это поставило его в ступор. Когда после краткой остановки ума он пришёл в себя, и когда он смог дышать и говорить, его пронзило воспоминание  о перенесённом гастрите, и эта боль заставила его по–новому взглянуть на ситуацию. Но для приличия он  сердито сказал:
 
  — О, город приехал! Город командует! — и вся купленная провизия была погружена в рюкзаки, в основном в мой.
 
  Безусловно, такая тяжесть в пути доставляла неудобства нам обоим, но теперь, выкладывая всё перед хозяевами лагеря, было не стыдно, что к такому важному элементу жизни лагеря, как пища, мы подошли с особой тщательностью.
 
  Если говорить о  рационе, то он целиком зависел от приходящих людей: каждый приносил что–нибудь с собой, и всё шло в общий котёл. В последние годы людей в лагерь приезжало мало, поэтому и свежей еды тоже было мало. Запасов круп, маскаронов, консервов, то что составляет основу питания, всегда хватало, но не было овощей, фруктов и ягод.  Этим и объяснялся прошлогодний гастрит Володи.
Но вернёмся к описанию лесной кухни. Как я уже, говорил, посередине помещения стоял небольшой, обшарпанный стол. Все продукты благодаря стараниям Антонины Ивановны были рассортированы и убраны, остались только те, которые понадобятся за обедом. За столом стояло четыре стула, но стол был настолько мал, что за ним могло уместиться в лучшем случае  два человека. И когда мы с братом были приглашены отобедать, и, видя наше замешательство, Александр Михайлович проговорил:

  — Мы, уже, с Тоней поели!  Володя, ты всё знаешь, организовывай обед сам.
  — Вот, тут суп, — показывала Антонина Ивановна  на дымящийся и стоящий на низком очаге котёл, — здесь каша, — показала она на другой котёл, стоящий в стороне, — чай в чайнике!

  Они постояли ещё недолго и вышли. А мы с Володей, взяв тарелки и ложки, привезенные с собой, начали накладывать еду.

  Я огляделся. Несмотря на то, что кухня была серой и прокопченной, в ней был свой, особенный шарм. С трёх сторон кухня была полностью закрыта, но торцы были зашиты полиэтиленом, поэтому в кухню проникало много света. С той стороны, где был вход,  кухня была полностью открыта, и лёгкий ветерок гулял по помещению. Поэтому, с одной стороны, создавалось впечатление закрытости и уюта, что ты кушаешь в помещении, с другой стороны, открытость кухни создавала возможность обозревать окрестности. И эта милая молочная бутылка, стоявшая посередине стола, в которой были свежие, синие полевые цветы…
 
  Мы сидели и с удовольствием обедали. Еда не бог весть какая: в супе плавала картошка, вермишель, грибы, ещё что–то, что разобрать было трудно, была каша рисовая на воде (откуда здесь взяться молоку), но всё  приготовлено вкусно и с душой. После того как мы вышли из дому и двое суток провели в пути, это была первая горячая еда, и она нам нравилась.

  За обедом брат мне сказал:
  —Александр сам готовит пищу.
  — Как сам? — недоуменно спросил я, — а Антонина Ивановна?
  Владимир ответил:
  — Она готовит, когда много гостей — помогает ему, а когда людей немного, готовит сам.
  — Мы будем готовить по очереди, — продолжил он, — сегодня Александр, завтра я, а послезавтра ты, — кивнул мне Володя.

  В моём уме лихорадочно забегали мысли: у меня в семье всегда готовит жена, а я кроме как приготовить глазунью, порезать хлеб, и в лучшем случае отварить макароны, ничего готовить не умею. Но чтоб накормить большое количество людей, как я понимал, нужны более основательные  навыки, которых у меня не было.
  — Но я ничего не умею! — воскликнул я.
  — Ничего, научишься! — говорил округло по–северному брат.
  — Да, когда учиться–то, время, уже, ушло!
  — А что твоя Машка ничему тебя не учила? — он имел ввиду мою жену —  Марию Ивановну.
  — Нет! В моей семье готовит только она.
  — Ничего, помыкаешься и сготовишь! Ишь, москвич, какой выискался! Кто   тебя тут будет кормить?! По очереди будем готовить, по очереди! Твоя очередь послезавтра! — отрезал он.

  И, вот, уплетая рисовую кашу, которая почему–то сразу плохо пошла в рот, в моей голове рождались ужасные картины:  Александр наливает себе приготовленный мной суп, и он ему не нравиться, кладёт на тарелку макароны,  подносит ко рту, жуёт, а они недоваренные, наливает компот, а он кислый. Представляя все эти ужасные картины,  мне, как говорят в нашем народе, “поплохело”. Но я не склонен к самоистязанию, и долго мучить себя подобными картинами не могу: “Это будет послезавтра, — подумал я, — а за это время много воды утечёт!” — и успокоился. Нынешний обед был вкусный, он умиротворял, и этого  было достаточно для хорошего настроения, а что будет дальше — время покажет!
 
  Действительно, мы сидим под крышей, полуденное солнце, набравшее силу, не может нас достать, лёгкий ветерок гуляет по кухне и освежает, на столе стоят красивые  цветы, и мы, не сходя со своих стульев, обозреваем окружающий  лес и гору. Здесь всё было легко и естественно, и тяжёлые мысли быстро улетучивались.
 
  Я встал из–за стола и с кружкой в руке подошёл к очагу налить чаю.  Чайник стоял прямо на полу,  на бело–серых камнях, и из его горлышка поднималась лёгкая струйка пара. 
  — А здесь ничего! — сказал я брату, имея ввиду, что здесь всё прилажено, отработано и легко.
  — Да, легко! — подтвердил он.
  Похоже, что мы входили во вкус лесной жизни.

                Вечерняя лекция

  Надо сказать, место, выбранное для лагеря, было примечательным, и выбрано было не случайно. С двух сторон его обнимала маленькая, но очень холодная  ручка, в котором мы с братом успели искупаться в начале пути; она без конца меняла своё направление, вилась, вилась между гор, и непостижимым образом вновь предстала пред нами, но уже как граница  лагеря. Другой стороной лагерь был окаймлён просекой, проходившей по всему лесу и берегущей его  от пожара, просека давно заросла, тем не менее, она была хорошо видна. Четвёртой стороной лагеря был лес, обыкновенный лес: если на территории лагеря весь сухостой был убран, было натоптано много тропинок, то с четвёртой стороны начинался настоящий бурелом, и пройти там было невозможно. Так что все границы лагеря были чётко очерчены.
 
  Другой примечательностью места и, возможно самой главной, была  гора, высившаяся рядом, она поднималась прямо за ручьём, и имела название — Монастырская. Название она получила за то, что  ясновидящие видели на тонком плане небольшой монастырь, стоящий прямо на её вершине. Так это или не так, не берусь судить, я не наделён такими способностями, и мне остаётся только верить на слово. Бок горы в районе лагеря поднимался  так круто, что был почти вертикальным, мало того, скальные породы здесь вышли на поверхность, и гора шла полукругом. Создавалось впечатление, что какой–то великан  специально  обработал здесь гору резцом. И, разумеется, на этой поверхности ничего не росло и не могло расти.

  Такие гигантские полукруглые поверхности в эзотерической литературе называются зеркалами. Я раньше читал о них, но видеть в жизни не приходилось. Через них, по словам опять же ясновидящих, существа других миров могут посещать наш мир, и обратно, существа нашего мира могут посещать другие миры. Это своего рода вход и выход. Скажу заранее, я никаких существ иных миров не видел — не дано. Но Александр Михайлович Скворцов в более поздних разговорах говорил: “Да, я видел жителей других миров в нашем лагере! И не случайно выбрал это место для жизни”. И у меня совершенно не было причин не верить ему на слово — не тот он человек.
После того, как мы с братом вкусно пообедали в лесной кухне, пошли устраивать себе место. Лагерь оказался довольно большим, то тут, то там между деревьями были видны оборудованные места, где ранее стояли палатки. Мы ходили с Владимиром и удивлялись: лагерь есть, а народу нет. Странное было зрелище, странное и печальное, странно было видеть такой большой лагерь пустым и заброшенным, и это в разгар летнего сезона.

  — Здесь в лучшие времена собиралось от сорока до шестидесяти человек, — рассказывал брат.
  — Почему же сейчас никого нет? — наивно спросил я.
  — Не знаю?! Разбежались все! — ответил тот.

  В принципе, я догадывался о причине нежелания посещать лагерь бывшими соратниками Александра Михайловича, но до поры до времени мнение своё оставлял при себе, не хотел мучить своего брата, думаю, ему и так было нелегко видеть запустенье.

  Наконец, после того как мы обошли весь лагерь, решили остановиться в местечке, где было мало тропинок, место было скрытое и не видное за кустарником. Это была небольшая поляна, в центре которой находилось костровище и вокруг него были положены большие брёвна, на которых можно было сидеть, а при желании даже лежать. От поляны шёл крутой спуск к речке, по которому была проложена тропинка. Кухня  была рядом. Здесь мы и решили остановиться.

  Мы положили рюкзаки рядом с брёвнами, сходили на кухню, нашли  верёвки и большие куски полиэтилена, и направились на ту солнечную поляну, которая своей первозданностью так поразила меня утром. На ней было много оставленного сена, и мы намеривались взять его, положить под дно палатки. Сено могло послужить нам в качестве перины, так оно и было впоследствии.
 
  Мы вышли из лагеря и отправились в обратный путь.
  —Здесь была очень интенсивная работа! — вдруг начал рассказывать мне Владимир, когда мы шли по еле видимой тропинке в лесу, словно мы и не кончали прошлый разговор.
 
  Его видно сильно задела пустота лагеря, и ему нужно было выговориться, и он продолжал:
  — В местной газете даже всерьёз писали, не треснут ли кавказские горы от привлечения сюда огромных космических энергий, которыми мы занимались. Мы смеялись, бояться — значит уважают, но всерьёз это утверждение никто не принимал.
  — А когда это было? — спросил я.
  — Во времена перестройки, в начале девяностых. И кто знает, выжила ли бы тогда Россия без нашей помощи. Мы тогда очень, очень старались, понимали, что положение страны опасно, и каждый делал всё, что мог. А теперь, вот…

  В таком невесёлом расположении духа мы подошли к назначенной цели. Было три часа дня. Той, утренней поляны  теперь не было, была совсем другая поляна, раскалённая и пылающая жаром. Солнце было в зените, и всё живое стремилось скорее спрятаться от испепеляющих лучей. Плохое настроение вмиг улетучилось, было не до него; мы быстро набрали сена и с двумя большими копнами на плечах  возвратились в лагерь.

  Далее  была установлена наша красивая красно–синяя палатка, все вещи были занесены в неё. Затем сходили к ручью и искупались в его холодных волнах. За всей этой суетой время быстро пролетело, и в нашем ущелье начало темнеть. Мы прошли на кухню, где вновь были разогреты остатки обеда, и оставшаяся пища была съедена.
Теперь было время, так называемой, работы. Было ровно девять часов вечера. В это время в специальном месте вокруг костра собирались жители лагеря. Это было специальное место, и, можно сказать, святое — здесь Александр Михайлович Скворцов давал лекции и комментарии к ним, здесь проводил медитации и давал духовные практики. В это время все жители лагеря обязаны быть здесь: не важно, мужчина ты или женщина, стар ты или молод, хочешь спать или нет, ты должен присутствовать на этом действе, и освободить от него могла только болезнь. Это было правилом. И я, как гость, тоже должен  быть там. Но мне и самому хотелось послушать Гуру, услышать доктрину  из первых уст, доктрину, которая чуть не рассорила меня с братом. На лекции я хотел дать бой Александру, посмотреть, на что он способен.
Место было красивое. Над речкой, на небольшой площадке из бело–серых камней кругом было выложено костровище. Вокруг него, со всех четырёх сторон были положены  брёвна, на которых можно было сидеть, за этим рядом брёвен был ещё ряд, но он  почти сгнил. Когда мы все собрались, было темно; наша площадка ещё освещалась, но от обрыва, который спускался прямо к реке, начиналась темнота, и бок Монастырской горы был совсем не виден. В природе произошли изменения — началась ночная жизнь. В полусухой траве появились маленькие летающие фонарики — это светлячки, невидимые днём, теперь перелетали с травинки на травинку. Вдоль русла реки тоже что–то большое и огромное ухало, летало и мигало. Я спросил брата, который всё знал о фауне: “Кто это?” Но и тот не мог ответить.
 
  Мы начали разжигать костёр. Дрова, несмотря на то, что погода стояла жаркая, не зажигались, и повалил густой дым. Владимир, у которого была обязанность кострового, недаром ел хлеб, и вскоре огонь осветил лица присутствующих. Нас было четверо. Александр Михайлович сидел около молодого граба, который рос в углу стыкующих брёвен. Спиной он навалился на дерево, ступню левой ноги поставил на бревно, левой рукой, поддерживал свою голову, и в его позе было столько непосредственности, что я бы никогда не сказал, что этот  грузный, не молодой человек, похожий на лесника, сейчас будет читать лекцию по космогенезису. Мы с братом расположились напротив него. Антонина Ивановна сидела сбоку. У всех, кроме меня и Гуру, были в руках  ручки и тетради для записи. Лекция началась.
 
  — Мы произошли от Божественного! — начал Александр Михайлович. Говорил он тихо, наклонив вперёд голову, не обращая ни на кого внимания, как бы самому себе. — Этот космос населяют различные сущности. Одни происходят от Божественного, другие от существ низшего ранга. Но в далёком прошлом, в силу определённых причин произошли изменения. Низших существ стало так много, что они взяли власть в нашем мире. От этого на планете начались войны, леса, моря, реки — всё гибнет, и этому нет конца. И самому главное, человеку стало жить плохо. Но такое положение не может долго продолжаться, рано или поздно всё должно восстановиться, и Земля вернётся в своё первозданное состояние.

  Дальше лекция пошла в том  ключе, о котором говорил мне брат — смысл доктрины он передал верно. Мне стало неинтересно, и я не перебивал лектора чисто из этических соображений: я был в гостях, а не он, и во–вторых, голос его звучал уверенно и мелодично, в нём была что–то от магии, и перебивать не хотелось. Тем не менее, хотелось поговорить, поспорить, разъяснить различные позиции, а не играть в одни ворота. Я долго не решался прервать его, но воспользовавшись моментом, когда пламя с громким хлопком  вдруг резко поднялось вверх,  и Александр Михайлович  на миг остановил монолог, я спросил:
 
  — Можно задать вопрос?
  Брат, который сидел рядом, резко повернулся ко мне, и его пупырчатый нос оказался рядом с моим лицом. Его взгляд был очевидным: он боялся, что я задам один из тех провокационных вопросов, которые люблю задавать всем, и этим обижу его Гуру. Но Александр Михайлович совершенно спокойно ответил:
 — Лучше не сейчас, если можно потом, после лекции, — и вновь погрузился в своё повествование.
 
  Как ни странно, на душе было спокойно и хорошо, и я не стал противиться текущему течению дел. К тому же, я чувствовал, в вопросах, касающихся космогонии, он был более сведущим человеком, чем я, и главное, сильнее, поэтому связываться с ним… И, наверное, таких залётных орлов он много повидал на своём веку, ему не впервые попадать в их ловушки, и не раз, я думаю, он выходил из них победителем. “Нет, наверное, ничего я не смогу ему доказать, как, впрочем, и он мне”, — думал я, глядя на него. То, что я не разделял его доктрину, это мягко сказано, она шла совершенно в разрез с моими представлениями, и поэтому спорить и доказывать что–нибудь друг другу не имело никакого смысла. “Мы уже оба состоявшиеся люди, — продолжал думать я, — и ничего нового друг другу сказать не сможем!” И я после недолгих колебаний окончательно решил про себя, не спорить с Гуру — ни к чему. Поэтому единственное, что оставалось мне делать в этом собрании — предаться медитации, что я и сделал с большим удовольствием.

  Я сконцентрировал своё внимание на высших слоях сознания. Теперь я только отчасти присутствовал  на этой лекции, звуки, издаваемые Александром Михайловичем, доходили до меня, но в смысл его слов я уже не вникал. Теперь меня занимали сила и свет, которые были над головой, и которые при концентрации полились в меня (в современном понимании — в мою ауру). Такая практика далась мне долгой работой в медитационном центре в Москве, где я жил, и сейчас я ей воспользовался. И когда лекция закончилась, и Александр Михайлович попросил задавать вопросы, у кого они есть — у меня их не было. Но больше для приличия, чем для решения насущного вопроса, так как эта вводная лекция была прочитана именно для меня, — Владимир и Антонина Ивановна, я думаю, не раз слышали её, — я спросил:

  — А что будет с теми людьми, которые не захотят покориться высшим существам?
  — Они будут уничтожены! — спокойно ответил Гуру.
  — И вам их не жалко?
  — Дело не в жалости, а в правильности мирового порядка: во всём должна быть гармония и порядок, только тогда правильно функционирует космос. Бог допускает до некоторой степени произвол и хаос,  но потом, когда приходит время, Он всё возвращает на круги своя.
Аргумент убедительный — не поспоришь. На этом наша лекция закончилась.
 
  Мы потушили костёр.

  Такие тёмные ночи бывают только на юге. На расстоянии вытянутой руки было совершенно ничего не видно. И мы, спотыкаясь, больше ориентируясь на голоса, пошли по узкой тропинке к своим палаткам. Около развилки дорог, у которой деревьев росло не так много, мы остановились. Над нами блистал Великий Космос, о котором мы только что говорили. Его бесконечные звёзды мерцали высоко вверху и своим светом освещали ночное небо. Красота невероятная! Она завораживала, и совершенно ничего не хотелось говорить, никуда уходить, хотелось только стоять и быть в этой красоте.

  Мы молчали. Потом, насколько позволяло окружающее пространство, горы и деревья, мы нашли знакомые созвездия, поговорили о них. И, вскоре попрощавшись и пожелав друг другу спокойной ночи, Александр Михайлович с Антониной Ивановной, и мы с братом, пошли своим путём.

  Каждый засыпал со своими думами, я — со своими. И хотя мы потерялись среди гор, где мало нас, кто мог найти, и, наверное, искать не будет, нет, я не вспоминал свою, теперь далёкую Москву, мне не приходили на ум жена и дети. Отходя ко сну, прокручивая события и лица прошедшего дня, я находил, каким значительным, насыщенным и прекрасным он был прошедший день. И из глубины, из самой сердцевины моего существа, из давно ушедших детства и юности поднималась давно забытая надежда, лучшая надежда, какая может жить в человеке — жажда приключений и странствий. И ей вторили запахи разнотравья, разлитые в воздухе, и мягкая, словно пуховая, “перина” из сена, принесённого нами с солнечной поляны, и пожелание “спокойной ночи”, сказанные братом.
 
  Нет, не было совершенно никакого повода для беспокойств!

                Лесной аристократ

  Пошел второй день нашего пребывания в эзотерическом лагере. Сегодня по моей просьбе Володя обещал показать мне достопримечательности  края.

  Утро. Мы встали в восемь часов. Я встал ещё раньше, т.к. не привык долго спать — работа в Москве обязывает меня к этому, и внутренний будильник сработал автоматически в шесть часов. Тем не менее, с переменным успехом, то просыпаясь, то вновь проваливаясь в сон, я пролежал в своей новой обители до половины восьмого, потом не вытерпел, расстегнул свой спальник и потихоньку начал выбираться из палатки. Брат продолжал издавать нечленораздельные звуки. Расстегнув молнию и отогнув край входа в палатку, я выглянул наружу. Кругом стояла необыкновенная тишина. Мир, объятый сном, продолжал спать. Но небо было светлым и радостным, по нему плыли лёгкие перистые облака. В той стороне, где поднималось солнце, высилась Монастырская гора, и хотя солнце по моим прикидкам было уже достаточно высоко, его лучи из–за громады нависшей над нами горы никак не могли пробиться в наше ущелье, и всё продолжало спать. Спал и наш лагерь.
Я вылез из палатки, потянулся. В неярком свете виднелись мокрые от росы деревья и кустарники. После тёплого спальника было немного зябко, но, преодолев свою леность и желание вновь вернуться в тёплую постель, взяв зубную щётку, мыло и полотенце, я начал спускаться по узкой тропинке к речке. Там ещё раз сладко потянулся, постоял несколько минут, собираясь с духом, и, полностью раздевшись, вошёл в воду. Вода недовольно заурчала, обвивая ноги со всех сторон, словно возмущалась, что я мешаю ей течь своим ходом, но через некоторое время смирилась с моим присутствием, и её говор  ласкал слух. Было совсем не холодно. Наоборот, было весело и где–то даже бесшабашно, от наплыва энергий, эмоций захотелось вдруг радоваться, кричать, но только лишь для того, чтоб показать людям, как прекрасен этот мир, как хорошо купаться в холодной воде. Но кругом была безмятежная тишина, лес тихо качал  своими ветками, и нарушать эту безбрежную тишину не хотелось.
Я нашёл небольшую яму и полностью с головой опустился в воду, потом выскочил из неё и вышел на берег. Там, стоя голышом на гладком,  отполированном водой, бело–сером, валуне, я вытер  тело,  почистил зубы, оделся и пошёл обратно. Было хорошо, очень хорошо!
 
  Брат продолжал спать.
 
  Делать было нечего. Желая чем–нибудь себя занять, больше от скуки, чем от желания принести пользу, я пошёл на кухню и начал разжигать огонь в очаге. Не с первого раза, но огонь загорелся, и вскоре весёлые звуки потрескивающих в костре дров были далеко слышны в лагере. Повалил густой, сизый дым. В разжигании огня есть что–то мистическое, первобытное, идущее из глубин времён. В нашей цивилизации, где достаётся всё легко, мы потеряли радость от простых вещей: не ценим тепло, которое нам подаётся централизованно в отопительных батареях, не ценим еду, которую быстро готовим на современных электрических плитах. На природе всё не так, всё возвращается, и увядшие инстинкты обостряются, переживаются по–новому.
 
  В то время, пока я предавался таким размышлениям, мимо кухни в одних трусах и с бело–розовым полотенцем на плече проходил  брат. Он весело помахал мне рукой и шутливо сказал:
  — Привет, работникам леса!
  — Привет! — ответил я.
 
  Брат был весь какой–то скрюченный, взъерошенный, как старый воробей перед помывкой в луже. Хотя он был и крупный мужчина, но во многих местах, уже, свисали жёлто–серые складки кожи высыхающего тела, а в других местах выпирали кости. “Вот, что делает старость!”— думал я с печалью, глядя на него. И старые, полинявшие синие  трусы вторили моим впечатлениям и поддакивали: “А нам, уже, стесняться некого и незачем!” Владимир предпочитал купаться в своём месте, которое находилось дальше  по реке, вот, он и проходил мимо. Видя дымящийся чайник на огне, он не нашёл более подходящего, чем добавить к своему приветствию:
— М–да! Молодец! Работай дальше! — и продолжил свой путь.

  В его словах были поощрение, удивление и очередная подковырка для неумелого москвича  — три в одном флаконе. Но у меня не было совершенно никакого желания обижаться, всё было и так хорошо: природа блистала первобытностью, солнце, наконец, преодолев громаду Монастырской горы, заглянуло и к нам ущелье, и теперь его тёплые лучи согревали всё в округе.
 
  Искупавшись и умывшись, Владимир привел себя в порядок: одел чёрные брюки, в которых всегда путешествовал, свою любимую белую рубаху (непонятно каким образом она постоянно оставалась белой), и  из старого взъерошенного воробья он вновь превратился в приятного мне брата. И теперь мы мирно сидели за столом, ели рисовую кашу, которую я сварил из пакетиков быстрого приготовления — еда, не бог весть какая, но есть можно, пили горячий чай с  пряниками. У обоих на душе было светло и радостно, как у детей перед большим приключением.
Владимир нарушил молчание:
 
  — Сегодня мы идём на Третью Цветочную.
Он был, как всегда, немногословен и говорил только по делу, отчего связки между мыслями иногда отсутствовали, и слушающему приходилось проявлять немалую догадливость, чтобы понять его.
  — Какую такую Цветочную? — не понял я, занятый чаем.
  — Ты просил меня показать достопримечательности?
  — Да?!
  — Гора так называется — Цветочная.
  — А что на ней много цветов? — наивно спросил я.
  — И цветов много, и рядом с вершиной есть дольмен, его и покажу.
От неожиданности я даже расплескал чай из поднятой ко рту кружки, переспросил:
 — Какой такой дольмен?

  Конечно, я знал, что такое дольмен.  По некоторым данным — пять тысяч лет  назад на Кавказе жила странная по нашим меркам цивилизация, которая строила каменные сооружения. Это были небольшие примитивные строения, состоящие со всех сторон: сверху, с боков из неотёсанных каменных плит, был единственный вход внутрь строение — через небольшое круглое отверстие. По этим данным люди, достигшие преклонного возраста, хотели уходить в вечную медитацию, и, чтоб  им никто не мешал в этом, они замуровывали себя заживо в эти  склепы. Я  много читал об этих строениях, и мне  хотелось увидеть их самому, и  когда брат сказал мне, что увидим сегодня один из них, сердце у меня замерло. Поэтому у меня и была такая  реакция на сообщение, поэтому я и расплескал чай.
 
  — Ты что не знаешь, что такое дольмен? — спросил меня брат, после короткой паузы.
 — Знаю!
  — А что тогда спрашиваешь?
  “Вот, это да! — думал я, вытирая тряпкой чай со стола. — Сегодня я увижу дольмен своими глазами!”

  Мы допили чай, прошли к себе на поляну, полежали пять минут на брёвнах, чтоб улёгся завтрак в желудке и неспешно начали собираться в дорогу. Кладя вещи в небольшой рюкзак: фотоаппарат, небольшую аптечку, нож, пол-литровую бутылочку воды (воду налили из родника текущего из бока Монастырской горы), немного сыра, и банку сгущенки, я спросил:
  — А сколько идти до этой Третьей Цветочной?
  — Так, прогуляемся немного! — ответил неопределённо  брат.

  Он меня успокоил. Откровенно говоря, я не большой любитель ходить пешком. Я — москвич, и для меня прогулка — это в лучшем случае пятнадцать–двадцать минут ходьбы до метро, ну, от силы час неспешной ходьбы, тогда прогулка доставляет удовольствие, всё остальное — сверх меры. Поэтому, когда брат сказал, что мы прогуляемся, я принял эти слова буквально, без всякой задней мысли. И в наилучшем расположении духа мы отправились в горы. Перед отходом мы решили дойти до Скворцовых, чтоб сказать, что ушли, и чтоб нас не искали. Обнаружили мы их, догадайтесь с трёх раз, где? Конечно, на кухне! Вернее, рядом с кухней. И то что я увидел, меня очень удивило.
 
  Маленький стол, который стоял под крышей, и за которым мы с братом недавно завтракали, был вынесен из помещения и теперь стоял под открытым небом прямо на тропе. На нём была всё та же молочная бутылочка с сине–фиолетовыми цветами, тарелки, приготовленные под еду, нарезанный хлеб лежал в небольшом блюдце, рядом вилки, ложки. Александр Михайлович сидел на одном из двух стульев, тоже вынесенных из кухни, и любовался окружающей природой. Он не замечал нас. “Зачем нужно было выносить стол, — пронеслось у меня в голове, — ведь, света на кухне и так хватает, и в ней удобно есть — всё под рукой, и с неё можно обозревать туже природу, которую он любуется сейчас, к чему все эти сложности?”
 
  Солнце, поднялось над Монастырской горой, его лучи, пройдя через редкие кроны грабов, оставляли свои светлые жёлтые пятна на листве, на траве, на вынесенном столе и тарелках. Оставляли они и на Александре Михайловиче, и он был весь  в солнечных лучах. В этот миг он, несмотря на неказистую одежду,   был очень похож на английского аристократа, готового откушать на природе; в осанке, в повороте головы — во всём была  особенная стать. И голубая рубашка в клеточку у шеи очень гармонично оттеняла его мудрую голову. Зрелище было впечатляющее! Вот, был и ответ, для чего всё это было нужно — он и Антонина Ивановна не отдалялись от природы, а жили с ней нераздельно, слитно. И я где–то даже в душе позавидовал им, что они могут позволить себе  неспешную, гармоничную жизнь, а мы — горожане не можем себе позволить, всё куда–то спешим, торопимся. Сейчас они не спеша позавтракают, потом пойдут гулять, и далее в том же ритме…

  Мы с братом вышли прямо к столу, видно было, что мы могли помешать священнодействию, поэтому остановились и наблюдали за происходящим молча. Антонина Ивановна ходила между кухней и столом и носила еду.

  — Ой, вы уже пошли! — громко сказала она, проходя мимо нас и неся небольшую кастрюлю с кашей.
  Только теперь Александр Михайлович обратил на нас внимание. Он повернул голову, и, видя наше смущение, поняв его причину, Александр Михайлович в свою очередь тоже смутился.
  — Вы, уже, пошли? До Третьей Цветочной? — спросил он.
Оказывается, он всё знал, и, возможно, это он рекомендовал моему брату, сводить меня на гору.
  — Да! — ответил Владимир.
  — Удачи вам! Володя, ты дорогу помнишь?
  — Конечно, Александр Михайлович! — ответил тот.

  Мне захотелось сфотографировать Гуру — уж, больно он красив был в своём аристократизме. Чувствуя, что момент уходит, и, возможно, больше никогда не повторится, я набрался наглости и спросил:
  — Александр, можно вас сфотографировать?
  — Зачем? — удивился тот.
  — Уж, больно вы красиво смотритесь в этом антураже? — Где слово то я такое нашёл в своём лексиконе?
  — Не надо, я не люблю фотографироваться! — отверг Гуру.
  — Всего один кадр! — начал уговаривать я.
  Александру Михайловичу видно было неудобно отказывать мне — гостю, и он после нескольких моих просьб согласился.
 
  Я достал из рюкзака фотоаппарат, подошёл к столу, и, нагнувшись, нажал спуск. Там где один кадр, там есть второй и третий. Я общёлкивал его со всех сторон, нажимал, пока Александр Михайлович меня не остановил:
  — Хватит, хватит!
  И мы пошли своей дорогой. А на память у меня остались замечательные снимки, чем  я был очень доволен.

                Вопрос у дольмена

  Мы вышли из лагеря, спустились по склону к речке, перешли, прыгая по скользким камням, с одного берега на другой и оказались у самого основания горного зеркала, вдоль которого проходила еле видимая тропинка, заваленная различным речным мусором, брёвнами, ветками. По ней и пошли. Вскоре тропинка свернула от реки и повела нас вглубь леса. Здесь уже не было слышно шума воды, исчезла сырость, и небольшие поляны встречали нас теплом, цветами и травами, источающими необыкновенные ароматы. Но мы даже не остановились полюбоваться ими, у нас была другая задача — взойти на вершину Третьей Цветочной, и расстояние до неё было не маленькое, поэтому красоты встречавшиеся нам на пути приходилось оставлять без внимания. Через некоторое время я с братом оказались с боку Монастырской горы, и тропинка начала подниматься круто вверх. Через негустые кроны лип, бука, дуба, которые во множестве росли на склоне горы, лучи солнца многочисленными полосами достигали землю и освещали её. Тропинка в этих лесных дебрях стала совсем не видна, и приходилось прикладывать много усилий, чтоб вновь отыскать её. Местами встречались завалы из сухих деревьев и сучьев, и тогда их приходилось обходить стороной, либо лесть прямо через них. К довершению ко всему, из–за крутизны склона всю стопу невозможно было поставить на землю — её сильно изгибало, и появлялась боль, поэтому опору тела приходилось переносить на пальцы ног, отчего те работали в непривычном повышенном режиме, и идти было трудно. Когда идёшь так минут пятнадцать–двадцать, терпеть ещё можно, но в таком режиме мы уже двигались полчаса, и моё терпение лопнуло.

  — Всё, привал! — сказал я брату, который шёл впереди меня, и у которого всё это время я видел только спину.
  — Привал, так привал! — спокойно принял предложение брат и повернулся ко мне.
  Я ожидал увидеть на его лице следы усталости или признаки обильного пота, как у меня, ничего подобного, он был сух и, кажется, даже свеж. Вот, что значит постоянные тренировки!
 
  Мы остановились. Володя прислонился плечом к морщинистому серому стволу небольшой липы и отдыхал стоя, я сел на большой ствол упавшего дерева, лежащего прямо на тропе, и отдыхал на нём. Мы молчали.
Хотя день давно начался, но здесь — в лесу до сих пор было прохладно, и мы с удовольствием подставляли свои разгорячённые подъёмом тела мягкой утренней свежести. Стояла непривычная тишина. В нашем лагере был постоянно слышен, хотя и негромкий, говор горной речки, здесь такого не было. Была абсолютная тишина, тишина, которая бывает только в лесу. Каждый треск, каждый перелёт птицы с одной ветки на другую, каждое колыхание листвы, были слышны. Мы отдыхали и внимали этим непривычным и мелодичным звукам.
 
  Вообще, лес, горы располагают к молчаливости. И мы с братом в течение всей нашей прогулки молчали и разговаривали только по необходимости, не было у нас привычных споров, рассуждений и доводов.
  — Через десять минут ходьбы вверх по склону будет сюрприз, — сказал Владимир, когда мы перевели дух.
  — Какой сюрприз? — спросил я.
  —Увидишь! — многозначительно ответил он и улыбнулся.

  “Сюрприз, какой может быть тут сюрприз?” — думал я, когда мы вновь начали движение. Но вскоре нагрузки возобновились, и я  забыл слова брата.
Вдруг лес расступился, и мы вышли на открытую, плоскую, покрытую растрескавшимися бело–серыми камнями, площадку. Площадка была маленькая и в двух шагах круто обрывалась вниз, и там далеко были видны тоненькая ниточка речки и крошечные, словно в мультфильме, деревья. Стоя здесь, разные чувства испытывали мы, с одной стороны, было опасно и жутко, казалось, вот–вот из под ног уйдёт земля, и мы вместе с камнями рухнем вниз, с другой стороны, от этой опасности было весело. И самое главное, здесь не было закрывающих пейзаж деревьев, мы словно птицы оказались высоко в небе и рассматривали вид открывшийся перед нами. Покрытые зелёными лесами перед нами были горы и только горы, они были везде: справа, слева, внизу, вверху, и у далёкого горизонта в голубой дымке они сливались с самим небом, и в них было столько красоты и силы, мощи и нежности одновременно. От увиденного захватывало дух, хотелось взмахнуть крыльями  и полететь в этом бесконечном горном пространстве, заглядывать в его потаённые места, мчаться к небу и плыть, плыть в этой синеве. Зрелище было прекрасное! Это нужно было видеть, ради этого стоило придти сюда, покрываясь потом, ради этого стоило  преодолевать препятствия!
 
  — Смотри, смотри! Наш лагерь! — сказал Владимир, показывая рукой вниз.
Действительно, среди крон деревьев я увидел маленький четырёхугольник крыши нашей лесной кухни, чуть поодаль мы заметили еле видимую, выцветшую палатку Скворцовых. Тропинка, по которой мы шли ранее, петляла, петляла, и я думал, мы далеко ушли от лагеря, а он оказался рядом, но теперь мы смотрели на него с высоты птичьего полёта. Мы начали искать нашу красно–синюю палатку, но она затерялась среди зелёного массива деревьев, и  мы её и не нашли. Мы пытались найти ещё следы пребывания человека в окружающем пейзаже, но кругом были горы и только горы.
Налюбовавшись пейзажем, Владимир  сказал мне:
 
  — Пойдём, Колька! Нам ещё долго идти.
  — Подожди немного, — ответил я, — уж, больно красиво!
  И затем спросил:
  — Сколько нам ещё идти?
  — Час, а может больше, — неопределённо ответил брат.
  — Ты же сказал, что мы вышли прогуляться?!
  — Мы и прогуливаемся! — заулыбался тот, показывая свои жёлтые зубы, а в его маленьких глазах загорелись плутоватые огни.

  Скажу сразу, время в пути в один конец составило три часа. “Кажется, меня в очередной раз надули!” — начало доходить до меня. Но было поздно, нужно было идти вперёд. На прощанье я достал фотоаппарат, и сожалея, что приходиться покидать такое красивое место, запечатлел этот прекрасный горный вид.

  Тропинка опять вошла в лес, и вновь начала круто подниматься вверх. Мы перешли через вершину Монастырской горы, начали спускаться вниз, потом опять начали подниматься вверх, и совершенно неожиданно вышли на наезженную машинами, добротную дорогу, непонятно откуда оказавшейся высоко в горах. “По дороге вывозят лес”, — пояснил мне Владимир. Но на протяжении всего времени, что мы шли, мы не только не видели машин, но не встретили ни одного человека.
 
  Идти стало легче. Дорога была не так крута, как тропинка, и можно было спокойно обозревать окрестности. Иногда справа, иногда слева край дороги обрывался вниз, и тогда можно было видеть, как высоко мы находимся.
 
  Мы уже шли целый час, прошли Первую Цветочную гору, вершина её, открывшаяся высоко вверху, была без деревьев и сплошь была покрыта травами и цветами. “Действительно, цветочная!” — подумал я. Затем подошли ко Второй Цветочной, у основания которой лежала небольшая лощинка и внутри тёк родник чистейшей воды, здесь было сыро, и лощинка густо заросла лесом. Мы сошли с дороги, и брат  повёл меня в лес показать дольмен.
 
  Мы пробрались сквозь густой орешник, ветки хлестали нас, но мы не обращали на это внимание, а у меня учащённо билось сердце. “Неужели, сейчас я увижу наяву то загадочное строение, о котором столько слышал, читал?” — не верил я. И, вот, через минуты три мы были на месте. Деревья, растущие здесь, своими кронами плотно переплетались между собой и не давали проникнуть к земле солнечному свету, отчего было темно. Трава здесь не росла, кругом валялись безжизненные, опавшие сухие ветки и небольшие каменные плиты. Но перед нами был дольмен, настоящий дольмен,  и теперь к нему можно было спокойно подойти, потрогать руками, обойти со всех сторон!
 
  Время не пощадило строение — дольмен был разрушен; шершавый серебристый ствол огромного бука рос прямо из середины каменного строения, казалось, он был выше всех и старше всех деревьев в округе. Бук разрушил стены, снёс крышу, но боковая стена, что была с небольшим круглым отверстием для входа, стояла и зияла своей чернотой. Мы с братом, не спеша, обошли и осмотрели руины со всех сторон  — в принципе, ничего особенного! Потом, как и полагается туристам, сфотографировали плиты, потом сами по очереди сфотографировались на их фоне. Хотели идти дальше, но усталость взяла своё, и мы решили ненадолго остановиться здесь.
 
  Из эзотерической литературы я знал, место, где располагается дольмен, считается святым, не важно, разрушен он или нет, на этом месте можно лечить болезни, можно задавать интересующие вопросы и получать на них ответы. Надо только быть тихим, очень тихим, чтоб не спутать правильные ответы с ложными. И больше из любопытства, чем из практической надобности я тоже решил задать вопрос. “Сяду в медитацию, очищу ум, и … Что бы такое позаковыристее спросить?” — думал я. Мне хотелось задать сложный, мудрый вопрос, в соответствии с обстановкой, но ничего, кроме банального, кто тут захоронен? (я имел ввиду — мужчина или женщина), не пришло в голову. На том и решил остановиться.
 
  — Вов, я немного помедитирую, ты подождёшь меня? — спросил я брата.
   — Подожду, отчего не подождать, — ответил он. — Только ты не долго, а то тут комаров много.
  — Хорошо, — ответил я.

  Мы могли бы и на пару медитировать, но дело в том, что Владимир, несмотря на то, что он был на двадцать лет старше меня, и, по идее, в духовных практиках он должен быть опытнее, но дело обстояло не так — он совсем не умел медитировать. “У меня стоит блок на горловой чакре (чакра — энергетический узел в биополе человека)”, — говорил он мне, когда я расспрашивал его об этом. Это подтверждал и его Гуру Александр Михайлович. И, когда я ему сказал, что буду медитировать, — Владимир всегда с уважением относился к тем людям, которые могли делать то, что он не умел, — он не стал мне перечить и тут же согласился.
Брат залез на крышу дольмена, которая под напором бука отъехала в сторону, сел, прислонился спиной к могучему стволу, вытянул ноги и начал отдыхать. Я, в свою очередь, нашёл небольшое бревнышко, принёс его к входу в дольмен, сел около него и начал медитировать.

  Несмотря на то, что окружающий лес был чистый, и никаких кровососущих насекомых в течение всего пути мы не встречали, здесь — в лощинке, как уже было сказано,  было сыро, и их было предостаточно. Но меня они не волновали: я знал, стоит мне только глубже войти в медитацию, никакая боль от укусов комаров сознание не достигает, надо только немного потерпеть на начальной стадии.
Итак, действие началось. Мой брат безуспешно боролся с комарами, и его щелчки по своему телу я слышал даже внизу у входа в дольмен, а я пытался успокоить и очистить свой ум.
 
  Что значить очистить свой ум, и кто его загрязняет? На самом деле, никто не лезет с тряпкой и мылом себе в голову и ничего там не моет, там нет никакой грязи, есть много мыслей, возбуждений, желаний, фантазий. “Что я буду делать сегодня, завтра, после обеда,  вчерашний завтрак, мучительная боль в спине, развод с женой, хорошие отношения с детьми, разговоры на производстве, соседи не дают покоя, друзья, которые придут на день рождения”, — эти маленькие вещи постоянно будоражат нашу голову, но мы не замечаем их, привыкли к их бесконечной трескотне, и считаем такое положение нормальным. Именно от этих мыслей в первую очередь очищаются в медитации, на это направлена она. И если вы достигли такого состояния, когда вы чисты, — в некоторых традициях говорят, когда вы пусты, — это состояние очень гармоничное и свежее, в нём можно быстро отдохнуть и набраться новых сил.
 
  Именно такого состояния достиг я, сидя на брёвнышке. Конечно, у меня за плечами были долгие годы практики в медитационном центре, именно поэтому удалось достичь состояния на “местности”. И я задал нужный вопрос.

  Начал прислушиваться. Но ничего кроме своих привычных мыслей, которые я не успел успокоить, не приходили ко мне. Иногда я слышал шлепки моего брата, который безуспешно боролся с комарами, и ему, видно, это надоело, он с шумом слез с крыши и начал ходить; сухие сучья, лежащие на земле, трещали под его ногами. Я ощущал (в медитационном состоянии человек очень чувствителен и может ощущать, что чувствует  рядом находящийся человек), я ощущал, как мой брат становиться всё нетерпеливее и нетерпеливее, и ему хочется скорее уйти отсюда, и он уже не рад, что согласился с моим предложением. Но мне было хорошо, мне было комфортно, и я продолжал свою практику, надеясь всё же получить ответ на поставленный вопрос.
Я уходил всё глубже и глубже. Время шло, и когда в моём сознании даже надежда получить ответ исчезла, растворилась, по краешку сознания, тихо, очень тихо, почти неслышно, поплыла песня, я услышал песню. Её пела женщина — старая женщина, её голос был трескучим, и в тоже время мелодичным и приятным, но слова песни я не понимал — она пела не на русском языке, а на непонятно каком. И в этом голосе было столько Любви, что хотелось слушать и слушать его, и этот голос не настаивал ни на чём, он был спокоен, как океан, который ничто не может возмутить, и в нём была Сила и Доброта одновременно. Это была сама Вечность! Этот голос появился ниоткуда, тихо проплыл по краешку моего сознания, и также тихо ушёл в никуда. Я сначала даже не понял, что это и был ответ на поставленный мной вопрос и продолжал дальше сидеть в медитации, надеясь получить другой ответ. Но только со временем мой ум начал понимать произошедшее.
 
  Я был потрясён. Я готов был увидеть всё что угодно, но только увидеть, а не услышать. И теоретически я мог предполагать возможность, что здесь замурована женщина, но практически я хотел видеть мужчину и только мужчину, и невольно настраивал себя на это. Но дольмен не считался с моими представлениями, и мне было дано услышать, то, что дано.
 
  И до чего же был приятный голос, я вновь вызывал его в своей памяти, хотелось вновь и вновь, несмотря на то, что голос ушёл, слушать и слушать его, но голос больше не появлялся. Видно этого было достаточно, и нужно было согласиться и принять положение, что он больше не придёт. И брат мой становился всё нетерпеливее и нетерпеливее, он уже ходил рядом со мной, и нужно было выходить из медитации.
 
  Я с большим сожалением открыл глаза. Передо мной опять появились деревья, земля, кустарники, о наличии которых я забыл.
  — Знаешь Володя, я сейчас слышал голос самой Вечности! — сказал я, поворачиваясь на звуки шагов.
  Брат, слыша, что я  что–то говорю, подошёл ко мне.
  — Что? — спросил он.
  — Я задал вопрос в медитации, кто здесь похоронен, и знаешь, какой был ответ?
  — Какой? — Владимир, который стоял передо мной, присел на корточки и внимательно посмотрел мне в лицо.
  — Здесь похоронена женщина, — тихо сказал я. — Я слышал её голос! И этот голос была сама Вечность.
  Володя не знал что сказать, и мы молчали.
  — Пора идти дальше, — после большой паузы сказал он.
  Да, нужно было идти.
 
  Мы поднялись. Вновь пробрались через орешник, который вновь хлестал нас своими ветками, вышли на наезженную дорогу и продолжили подъём. Но я ещё долго был под впечатлением произошедшего.