В тени Кавказа. Часть третия

                Татьяна Степановна

  После того памятного ночного восхождения на гору, придя в лагерь, я почти весь следующий день спал. Я вставал, шёл на кухню, ел и снова ложился спать. И так повторялось несколько раз. Я был психологически не готов к ночному восхождению, поэтому оно  взяло у меня много сил, и моральных и физических. Брат как мог, помогал мне восстанавливаться: он то приносил мне в палатку компот, чтоб я попил, и не ходил лишний раз на кухню, то помогал выносить спальник, чтоб на природе, в тени грабовых деревьев на свежем воздухе я лежал и мог быстрее придти в себя. И к вечеру я почувствовал себя намного лучше.  Я снова  был свеж, бодр и готов к новым приключениям. Действительно, то место, где находился лагерь, было исключительным, оно быстро исцеляло и восстанавливало силы.

  Поэтому, когда ближе к полуночи, после вечерней лекции и медитации мы ложились спать, залезли в палатку и растянулись в своих спальниках, — я днём выспался, Володе тоже спать не хотелось, — разговор вспыхнул сам собой. Мы говорили о том, о сём. Владимир рассказал новости сегодняшнего дня.

  — Когда ты днём спал, к нам в лагерь приходила Татьяна Миловидова. Я её не видел, но с ней разговаривал Александр Михайлович.
  — Кто это такая? — без особого интереса спросил я.
  — Это — девушка! Сейчас она не девушка, у неё есть ребёнок, — заметил Владимир (ценное замечание).
  В своё время, когда наша группа была полна работников, Татьяна была правой рукой Александра Михайловича и замещала его, когда его не было в лагере. Это очень сильная ясновидящая,  она многое, что знает и может.  Я с ней в своё время был очень дружен. Красивая девка была, и многие за ней ухлёстывали, но она  сторонилась всех. Потом она ушла из группы, родила ребёнка, и всё это время её не было. И, вот,  после долгого отсутствия — мальчику её сейчас одиннадцать лет — она впервые появилась. Мне хочется с ней повстречаться, поговорить, ведь, мы давно не виделись. Она остановилась в соседнем лагере, ниже по течению, мы можем завтра к ней сходить.

  — А что она здесь не остановилась? — наивно спросил я, поворачиваясь со спины на бок ближе к Владимиру.
  Тот словно не слышал мой вопрос, продолжал:
  — Заодно, ты же хотел посмотреть другие достопримечательности края, можем сходить в христианский лагерь, которым руководит матушка Ефросинья, по пути есть ещё несколько дольменов, туда зайдём, и по дороге ещё много интересного можно увидеть.

  Завтрашний день обещался быть увлекательным и насыщенным, поэтому меня не надо было уговаривать:
  — Конечно, хочу! — сказал я. — А то мы  засиделись в нашем лагере, варимся, как селёдки в собственном соку, а пора на людей посмотреть, себя показать.
На том и порешили.
 
  На следующий день, после завтрака мы с Владимиром вышли из лагеря,  спустились по крутому обрыву к реке и по тропинке, идущей вдоль берега, заваленной различным речным мусором  через минут двадцать дошли до лагеря, где жила Татьяна Миловидова.  Надо сказать, зона реки была хорошо обжита. То там, то здесь на возвышенностях были видны следы ранее стоявших лагерей, от одной палатки до нескольких. Можно было найти стоянки, где палатки стояли в несколько рядов. Но в лагерь, куда мы пришли, поражал не количеством  мест, он поражал своей ухоженностью, и я бы сказал, изысканностью.

  Видели ли вы когда–нибудь, чтоб в лесу, обычном лесу росли элитные цветы? Наверное, нет. А мы видели! Поднимаясь с берега вверх, совершенно неожиданно мы увидели настоящие оранжерейные цветы — это были элитные, высокие белые, красные, жёлтые  лилии. Да, да, вы не ослышались, это были элитные цветы! Они цвели на ухоженных клумбах, и клумб была не одна, а много. Я много повидал на своём веку, слава богу, мне сорок пять лет, но таких чудес не видел.  Цветы казались яркими и совершенно неестественными на серо–зелёном фоне окружающего леса, словно они пришли из другого мира, или как будто какой-то волшебник, которому надоела скучная гамма, решил таким образом позабавиться и украсить лес новыми, неожиданными красками.  Было утро, цветы открыли свои бутоны и всеми силами тянулись к солнцу, пытаясь небеса отблагодарить за возможность жить, цвести, благоухать. Тут росли не только лилии, но и другие оранжерейные цветы, названия которых я не знал, не помнил, в силу слабости в ботанике.

  С кухни к нам на встречу вышла, как я понимал, Татьяна Миловидова.  По вечернему рассказу Владимира я нарисовал в своём воображении стройную женщину, но в действительности Татьяна Миловидова была полная, раздобревшая женщина, тридцати шести лет от роду. Таких женщин не принято называть по имени, так как своей серьёзностью и комплекцией они сразу внушают уважение, поэтому и мы будем называть её не Татьяной, а Татьяной Степановной. Как ни странно, несмотря на её серьёзность, на ней было одето весьма легкомысленное платье, не очень хорошо сшитое,  не модное, сильно открытое спереди, и с большими  яркими жёлтыми и красными цветами. Лицо её тоже, я думаю, многим знакомо: круглое, мясистое, нос картошкой, а выражение лица приятное и доброе, сверху короткие, немного вьющиеся светлые волосы. Если бы вы повстречали её в городе на улице, вы бы, наверное, приняли её за уличную торговку. Но это было не так, она была ясновидящей, экстрасенсом, и кто  знает, какими способностями она ещё обладала.
 
  Татьяна Степановна и мой брат обнялись. В это время они были очень похожи на красавицу и чудовище. Мой брат высокий, крупный в кости, длинные, непричёсанные чёрные волосы, неуклюжий, обхватил со всех сторон  руками, больше похожими на грабли, небольшую яркую, пусть и полноватую красавицу и прислонил её к своей могучей груди. Та не сильно сопротивлялась и, смеясь, била ему  в грудь кулаками. Для Владимира эти удары  были как  знаки  признания и внимания, и он долго ещё держал её в своих объятиях. Наконец, отпустил, и уже со стороны ничуть не смущаясь, бесцеремонно начал осматривая её.

  — Вот, ты какая стала! — говорил он Татьяне Степановне. Он имел ввиду её полноту, и совсем не смущался того, что говорить или даже намекать женщинам  на их несовершенства, даже под дулом пистолета не следует.
  — Да, я такая! — ничуть не смущаясь, отвечала Татьяна Степановна.
  Она отошла от Владимира на несколько шагов назад и, играя, и пританцовывая, несколько раз повернулась вокруг своей оси, показывая свои пышные формы со всех сторон, как бы показывая этим, что она ещё совсем молода, чуть ли не девчонка. Поэтому, дорогой читатель, давайте всё–таки Татьяну Степановну называть Татьяной, за её лёгкий характер.
 
  У Татьяны был совершенно не в соответствии с её тучностью, звонкий, молодой голос.
  —А это кто? — спросила она, показывая на меня кивком головы.
  — Мой брат Колька! — был представлен я.
  “Хоть бы здесь не показывал свою деревню!” — промелькнуло у меня в голове.
  Она продолжала:
  — Пойдёмте в кухню.
  — Чаю? Бутерброды? — спрашивала она на ходу.
  — Нет, мы, уже, позавтракали, только–только из–за стола, — ответил за нас обоих Владимир.
  — Но от чаю–то вы, все равно, не откажитесь?!
  Было верхом неприличия  совсем отказываться от гостеприимства, и мы  пошли вслед за Татьяной Степановной… или Татьяной? … не знаю.
  — Я быстро! — говорила та.
  В это время в кухню вошёл лет десяти–одиннадцати  загорелый мальчик. Он был до того красив и гармонично сложен, что своим телосложением и лицом был очень похож на маленького бога, спустившегося на грешную землю, и мы с братом невольно обратили на него внимание. Из одежды на нём были только маленькие белые  трусики. Но у этого маленького бога глаза были сонные, лицо помято, а его золотистые, вьющиеся волосы были непричесанны —  было видно, что он только что поднялся с постели.
  — Здрасьте! — сказал он.
  — Мой сын, Фёдор! — представила мать.
  И после небольшой паузы:
  —Фёдор, иди оденься! — полупопросила–полуприказала она.
  —Ну, мам! На улице совсем не холодно! — начал противиться тот.
Действительно, хотя все присутствующие были одеты в соответствии с прохладным утром, но солнце, уже, начало припекать, и чувствовалось, что день будет жарким. Мать, которая в это время безуспешно пыталась развести огонь в очаге, подумала и согласилась.
  — Ладно, не надо! — сказала она. — Помоги мне, пожалуйста, развести огонь, а то у меня что–то не получается.
  Тот с видимым удовольствием принялся за дело. И вскоре огонь загорелся, и чайник с водой был поставлен на решётку очага.  Мать не могла нарадоваться на сына:
  — Как у него всё быстро получается, удивляюсь!? — говорила она, глядя на него с восхищением.
  А тот рад был стараться. Мальчик  радовался всему: был рад новым  лицам, появившимся в лагере, был рад, что он хорошо выспался, солнце светит, и день, наверное, будет удачным, рад так, как могут радоваться только дети — хорошие дети.   В то время, пока вскипал чайник, Татьяна и Владимир начали вспоминать события десятилетней давности, обсуждать изменения, которые произошли у них и у знакомых.  И, чтоб не мешать их воспоминаниям, я решил выйти с кухни и осмотреть  лагерь.
 
 Я шёл вдоль улицы, справа и слева на клумбах росли ухоженные цветы, а за ними стояли разной вместительности и расцветок палатки. Их было штук семь или восемь. Можно было спокойно подойти к любой из них, заглянуть внутрь, но там никого не было. Жителей, за исключением Татьяны и Фёдора, не было, лагерь был пуст. И палатки, как мне потом объясняла Татьяна, стояли, аж,  с самой весны.
  — Когда надо, люди приезжают, когда надо, уезжают. Многие работают и могут приезжать только в выходные  дни, — говорила она.
  — А в то время, когда нет хозяев, здесь кто–нибудь живёт? — спрашивал я.
  — Стараемся, чтоб в лагере хотя бы один человек был, — отвечала она, — но бывают случаи, что и некому остаться.
  — И что, никаких краж не было? — допытывался я, понимая, что будь такой случай у нас в подмосковном лесу, у нас не только бы обокрали палатку, но и унесли бы и сам “забор”, а цветы бы продали на рынке.
  — Нет, таких случаев не было, — спокойно отвечала Татьяна.
  И я понимал, что она говорит правду.
 
  Только потом, через некоторое время до меня дошло, что здесь, в Краснодарском крае так принято — люди летом выезжают  в лес на отдых, подышать свежим воздухом, соединиться с природой. Могут приехать и на неделю, и на  две, но это маленькие сроки, чаще приезжают на месяц, два. Приезжают и молодые и старые. Мы видели позже несколько пожилых пар, которые жили в лесу несколько месяцев. Они говорили, что лес хорошо восстанавливает их силы.  У меня это не укладывалось в голове. Такая жизнь в средней полосе России не распространена, и жизнь в лесу, даже в тёплое время, считается аномальной. Но здесь всё обстояло по–другому, и выезд в лес считался само собой разумеющимся.
Пока я предавался таким размышлениям, разгуливая по лагерю, с кухни вышел Володя и, вскоре тихий утренний лес огласился его зычным басом:
 
  — Колька, иди! Чай готов!
  Я вернулся. Всех “домочадцев” я застал сидящими на диванах. Да, вы опять не ослышались, здесь стояли настоящие, непонятно как сюда попавшие и кем привезённые и принесённые, два дивана. И, вообще, кухня здесь была намного благоустроенней, чем в лагере Скворцовых.  Диваны стояли с противоположных сторон очага. И неважно, что они были старые и продавленные, главное, что на них можно было лежать, не снимая одежду, и не заботиться о том, что на них можно оставить грязные пятна. “Наверное, здесь очень уютно! — подумал я. — Когда идёт дождь, и делать в лагере нечего, здесь тепло, можно смотреть на огонь, как меняется его форма, краски, и ни о чём не думать, или думать только о хорошем”. Это так, к слову.

  Были здесь на кухне и другие новшества. Был старый, большой, советского образца холодильник. “О, как они здесь шикарно живут, — подумал я, когда в первый раз вошёл на кухню и увидел до боли знакомый белый предмет, — даже холодильник имеется”. “А он то, что тут делает, — мгновенно сменилась мысль на противоположную, — ведь, электричества в лагере нет?” Вскоре я догадался, холодильник использовался в качестве железного ящика для хранения продуктов, и на нём висел большой чёрный замок. Я думаю,  от диких зверей. 
— Николай, вы будете пить чай с малиновым вареньем или клубничным? — спросила Татьяна, когда я сел на диван рядом с Федей. Брат и Татьяна Степановна сидели на противоположном диване.
 
  В последнее время я общался и общаюсь только с братом и совсем отвык от имени “Николай”. “Всё Колька, да, Колька!” И когда Татьяна назвала меня полным именем, я даже не понял, что она ко мне обращается.  Она встала с дивана,  подошла к холодильнику, открыла дверцу и, не слыша ответа, повернулась и вопросительно посмотрела на меня. Я опомнился:
  —Какое поставите, такое и буду, — ответил я.
  — Тогда клубничное, а то малинового мало.
  За завтраком завязался разговор. В то время пока я отсутствовал, Татьяна и Владимир решили, что она — Татьяна и Фёдор присоединяться к нашему путешествию.

  — Как здорово! — говорила эмоционально Татьяна, жуя геркулесовую, вчерашнего приготовления и вновь разогретую, кашу. — Как я мечтала все эти годы  вновь побывать в этих местах, показать своему чуду, — она посмотрела на сына, —  эту красоту!
  — Вовик, мы сегодня пойдём на Монастырскую гору или на Цветочные? — спросила она.
  Как ни странно, Татьяна обращалась к моему брату, также, как и он ко мне,  уменьшительно–ласкательно, хотя и была намного–намного моложе его.  Но дело их!
  — Мы хотели с Николаем (какие изменения!) дойти до лагеря матушки Ефросиньи.  Он попросил меня об этом, — и Владимир показал на меня.
  —К матушке Ефросинье, так к матушке Ефросинье!
  Татьяне было  все равно куда идти, лишь бы идти, передвигаться, вновь видеть знакомые места, а в каком порядке они будут, было неважно. Ещё большему нетерпению был подвержен её сын Фёдор. Он беспрестанно бросал быстрые взгляды то на мать, то на гостей, и с не свойственной ему быстротой,  уплетал небольшое количество каши, которую положила ему мать.

  Когда все собрались, когда было собрано всё необходимое, на Фёдора к его великому неудовольствию были надеты джинсовые шорты и серо–зелёная клетчатая рубаха без рукавов, вся группа, теперь, уже, в количестве четырёх человек, отправилась в дальнейший путь. “Странная у нас компания, — подумал я, оглядывая окружающих меня людей,  — одна ясновидящая, двое йогов и мальчик — плотность духовного потенциала на один квадратный метр редко встречающаяся на земле”. “ Поистине, здесь земля святая!” — вспомнились слова Владимира.

                Матушка Ефросинья

  Было одиннадцать часов утра. Солнце ещё не успело окончательно разогреть землю, и идти было комфортно. Мы вышли из лесу, из долины речки и пошли по той самой солнечной поляне, которую мы с братом проходили в первый день приезда. Только сейчас мы её пересекали не вдоль, а поперёк. Поляна была также хороша, как и ранее, и я, и все остальные отдались той неповторимой неге, которую она излучала. Также пахло сеном, цветами, и красивые, зелёные, как на ладони, горы окружали нас.
 
  Фёдор, чтоб идти было удобно, снял свои кроссовки и теперь своими ступнями с удовольствием ощупывал тёплую, бугристую землю. Это чувство передалось и мне, и я последовал его примеру. Сразу нахлынули воспоминания детства: только так, в детстве можно не беспокоиться ни о чём,  только в нём можно  беспечно идти и махать в своей руке  обувью. Фёдор и я  пошли рядом, он по одной колее, я по другой. И чтоб не идти и не молчать, я решил завязать разговор, спросил:

  — Какой ты класс закончил Федя?
  Мальчик почувствовал мою неискреннюю заинтересованность в разговоре и сначала не хотел говорить, но через несколько секунд, не поднимая своей головы, — он смотрел в землю, — ответил:
  — Четвёртый.
  — А у меня дома остались двое детей, они немного старше тебя.
  — И сколько им лет? — спросил он.
  — Одному тринадцать, другому пятнадцать. У меня двое мальчишек.
  — О, большие!
  — Да, уже, большие! Время идёт быстро, недавно были маленькие…— я хотел рассказать историю своей семьи, но Фёдор перебил меня.
  — А они вас слушаются? — спросил он.

  Инстинктивно мне хотелось сказать, то, что и хочет сказать о своих детях любой родитель: “Конечно, слушаются!” но  я понял, что Федя обязательно поймёт моё враньё, и  не стал лукавить:
  —По–разному бывает,  бывает, что и не слушаются.
  — А, вот, я, если бы у меня был папа, я бы обязательно его слушался! — произнёс серьёзно мальчик, продолжая глядеть в землю, золотистые кудрявые его волосы были хорошо видны.

  От неожиданности я даже остановился. Мне казалось, глядя на весёлую Татьяну Степановну и её красивого сына,  что у них семейных проблем  нет,  мне казалось, но…
  — А где у тебя папа? — наивно спросил я, продолжая стоять.
  — Не знаю! — мотнул головой мальчик.
  Мы продолжили дальнейшее движение.
  — Мама говорит, что он от нас ушёл, — после небольшой паузы произнёс Фёдор.
  Тема ему явно не нравилась, а производить дальнейшие расспросы мне и самому не хотелось, всё становилось слишком серьёзно для весёлой прогулки. Поэтому я сменил тему:
  — А чем ты занимаешься,  кроме школы, какие увлечения у тебя, в какие–нибудь кружки ходишь?
  — Я занимаюсь гимнастикой, — ответил тот.
  Он с гордостью сообщил:
  — Мой тренер сказал, что если и дальше так пойдёт, то скоро я получу первый юношеский разряд.
  “Вот, почему у него такое красивое тело! — подумал я. — Оказывается он занимается гимнастикой, а я всё молодой бог, молодой бог!”

  В это время Татьяна Степановна  и Владимир вели свой разговор, вспоминая былые события. Они шли сзади нас, они то приближались к нам, то вновь отставали, их громкие голоса мы постоянно слышали. Они так увлеклись своим разговором, что не заметили, как слишком близко подошли к нам, и Татьяна Степановна, которая шла по той же колее, что и сын, и на ногах, которой были надеты розовые плетёнки, случайно наступила сыну на голую пятку.
  — А–а–а–а! — закричал сын от боли, сел прямо на дорогу, схватился руками за ногу  и заплакал.
  Мать опомнилась, присела рядом с сыном и начала успокаивать:
  — Где, где болит, покажи Федунчик?
  Сын, рассерженный на мать, тёр руками лицо и не подчинялся матери.
  — Федунчик, ну, покажи! Я ведь не нарочно! — уговаривала та.
  Сын долго не хотел показывать больное место, но после долгих материнских и наших уговоров, сел, превозмогая боль, на коленки, и все увидели содранную кожу на пятке и кровь.
  — Ну, ничего страшного, немного содрана кожа и всё, — произнесла Татьяна.
  — Это тебе ничего страшного, а мне больно! — говорил сын.
  — Ну, Федунчик,  прости, я, ведь, не нарочно! — как заклинание вновь повторила мать.

  Как ни странно, этот плачь вызвал во мне приятные чувства. Повеяло домом, детьми, что кто–то нуждается в твоей защите, заботе, ласке,  то, от чего я отвык за время поездки, и моё ухо воспринимало детский плачь, как музыку.
  — Вовик, принеси, пожалуйста, подорожник! — попросила Татьяна Степановна  моего брата.

  Владимир сразу понял, о чём его просят, и мы вдвоём пошли искать растение. Тут же около дороги были найдены большие мясистые листы. Татьяна Степановна достала чистые салфетки из небольшой коричневой сумочки, которую она захватила с собой в путь и которую носила на длинном тонком ремешке через плечо, оттёрла листья от пыли и наложила их на рану. Буквально, через две–три минуты кровь перестала идти.
  — Вот, увидите, — говорила она, показывая на запёкшуюся кровь, — через два–три часа от раны не останется и следа. Здесь Земля святая и сильная.
 
  Я не поверил, но ничего не сказал, а Владимир в знак согласия с Татьяной утвердительно кивнул головой. Бинта или подручных средств, которыми бы можно было примотать листья к пятке, не было. Татьяна сняла подорожник с раны, посмотрела, не идёт ли кровь, та не текла.
  — Пусть солнышко подсушит, быстрее всё пройдёт, — сказала она сыну.
И затем:
  — Фёдор, давай потихоньку вставай! — попросила она ласково сына, который всё это время  сидел на земле. (Как ни странно, мать всегда называла своего сына по–взрослому). — Нам пора идти!
  Действительно, время на происшествие было потрачено много. Фёдор, нехотя, делая гримасы, начал подниматься, мать помогала ему. Он встал на одну ногу, затем на другую, мать придерживала его. Затем она  отряхнула сына от пыли и прилипшего сена в обилии лежавшего на дороге и спросила:
  — Сможешь идти?
Фёдор попытался сделать первый шаг, это ему удалось. Он сделал второй, потом третий, четвёртый.
  — Вы идите вперёд, — сказала Татьяна Степановна нам с Владимиром, — а мы, не спеша, за вами.

  Так и сделали, мы с братом пошли впереди, а Татьяна Степановна с сыном позади. Вскоре мы вошли в красивый буковый лес. Здесь серебристые стволы деревьев, как струны, тянулись к небу. В вышине кроны их сплетались между собой и были так густы, что свет к низу почти не проникал, отчего в лесу было темно. Из за нехватки света подлесок здесь почти не рос, и между деревьями можно было  ходить, как в парке. И здесь было низко. Дождь прошёл неделю назад. Земля, которая состояла из красноватой глины, не пропускала воду вниз, и на дороге до сих пор были всюду видны большие грязные лужи. Мы, петляя, шли между ними.
 
  В этом лесу было много других  дорог, которые уходили в разные стороны. В их сплетениях мог разбираться только Владимир, он вёл нашу группу через многочисленные перекрёстки. Вскоре  я увидел впереди  что–то очень яркое, красочное, совершенно не в тон с зелёно–серой гаммой окружающего нас леса. Мы подходили всё ближе и ближе, и перед нами предстал детский лечебный лагерь, руководимый матушкой Ефросиньей. Дорога, как шла по лесу, эта же дорога повела нас и по лагерю, только теперь это была пешеходная улица. С обеих сторон улицы были разбиты большие клумбы. И, как и в лагере Татьяны Степановной, на них росли многочисленные цветы.   И по сравнению с тем, какие цветы росли у Татьяны и у матушки Ефросиньи, там была лишь  скромная клумба. Настоящее разнообразие цветов и количество царило здесь, и их изобилие поражало! Здесь были и  большие и маленькие, элитные и не очень, разных сортов и расцветок, синенькие, беленькие, оранжевые, фиолетовые, чего только не было. Как их выращивали в  тёмном лесу, было непонятно.  Непередаваемый аромат  плыл по лесу, говорил о чуде, чуде, выращенного заботливыми руками.
 
  Перед самым входом в лагерь стояло семейство белых аистов, сделанных из бумаги и в натуральную величину, бумага была видно пропитана специальным составом и от сырости не портилась.  Искусность создателей аистов поражала: один аист  вот–вот был готов взмыть в небо, другой раскрыл свои крылья и прикрывал ими своих птенцов. Очень интересная композиция.  Федя подошёл к ним, тихонько притронулся к красному клюву того аиста, который хотел взлетать.
  — Осторожно, Фёдор, не сломай что–нибудь! — предупредила мать.
  — Я осторожно, мама! — ответил тот. — Говорят, если притронуться к аисту, то он принесёт удачу.
  — Да, есть такая примета, — подтвердила Татьяна Степановна.

  Лагерь в лесу, как и полагается в Краснодарском крае, никак не был огорожен, — к этому я уже привык, — никаких заборов, никаких вех, напоминающих о границах.  Мы вошли в него и пошли вдоль  улицы. За клумбами в отдалении были видны палатки, различной вместимости и различных фасонов. Около них кое-где были видны люди, это были в основном женщины и дети. Отличительной особенностью лагеря было то, что на многих стволах деревьях, растущих вдоль дороги,  висели картины, большие и маленькие, выполненные в технике акварели и в масле. Настоящая картинная галерея под открытым небом! Мы останавливались около понравившихся, рассматривали их. Как потом сказала матушка Ефросинья, картины выполнены детьми и профессиональными художниками, бывавшими здесь. На них были изображены, как правило, цветы и небольшие пейзажи. Недалеко от входа в лагерь слева стояла небольшая часовня, сплошь увешанная с внешней стороны христианскими иконами. Я нигде до и после не видел, чтоб все стены строения были увешаны образами, а здесь было. Так как иконы были писаны цветными красками, часовня издалека была очень похожа на пряничный домик.
 
  Своей красотой и яркостью лагерь казался неестественным в этом тёмном лесу, как будто он был перенесён сюда из другого, более лучшего мира, лагерь казался почти нереальным, почти как фата–моргана, стоит только её встряхнуть, и видение исчезнет. Но сколько я не протирал глаза, пытаясь отогнать от себя виденное, сколько не махал руками, пытаясь встряхнуть кисею,  лагерь никуда не исчезал. Мало того, это был настоящий, давно действующий, серьёзный,  лечебный центр. Здесь лечили детей с очень серьёзными диагнозами, тех, от кого отказались все врачи. Здесь не было бедных и богатых, принимали всех. Приезжали все, кто хотел приехать, поэтому иногда здесь, по словам матушки Ефросиньи, с которой мы познакомились позже, палаток было так много, что обедать приходилось в три смены. Здесь не нужно было паспортов, не нужно было  удостоверений с гербами, нужно было только поверить, приехать и молиться. А любовь и доброта делали своё дело — дети исцелялись.

  Моему городскому, чётко  очерченному, разлинованному сознанию, который не признаёт полутонов в жизни и привык мыслить только в своих категориях, это было непонятно: “Как такое могло получаться?“  Но…
  Вскоре мы все вчетвером подошли к торцу улицы, где стояли три огромных,  армейских, серых и открытых с торца палатки. Это была столовая. В одной из них сидело несколько женщин с детьми, они ели. На деревянных, покрытых клеёнкой с цветами столах стояли тарелки с перловой кашей, стаканы с чаем, рядом виднелись конфеты, печенье и фрукты.
  — Приятного аппетита! — сказали мы, подходя ближе.
  — Спасибо! — ответили некоторые женщины и дети.Некоторые не обратили на нас никакого внимания и продолжали кормить своих детей. Видно, частые визиты непрошенных гостей им надоели, и они предпочли, чтоб их оставили в покое.
 
  И в это время, от четвёртой армейской палатки, которая стояла вдалеке и сбоку, отделилась фигура женщины, она была полная и переступала с ноги на ногу, как утка. Женщина была в длинном, почти до пят, простом сером платье, спереди на ней был одет синий ситцевый фартук. В той палатке, откуда вышла женщина, была кухня. Женщина обтирала на ходу руки от воды, и была видно, что мы оторвали её от дела.
  — Матушка Ефросинья, вы нисколько не изменились! — говоря громко, пошла ей навстречу Татьяна Миловидова.

  Они встретились, обнялись и расцеловались. Татьяны не было здесь все одиннадцать лет, пока рос её маленький сын, тем не менее, они встретились, как самые лучшие подруги. Несмотря на большую разницу в возрасте, принадлежность к различным вероисповеданиям, я подметил,  женщины были очень похожи друг на друга, и внутренне и внешне. Они обе были полные, лица у обеих были круглые и добрые, и сияли радостью.

  Матушке Ефросинье было семьдесят лет, а, возможно, и больше. Это она организовала христианский лечебный центр и несла почти всю нагрузку, связанную с его функционированием. Не будь её, лагерь бы перестал существовать. Она была настоящей подвижницей дела, в том смысле, который вкладывали в  эти слова в дореволюционной России, когда говорили о людях, которые смысл своей жизни видели в помощи и заботе о других. Именно таким человеком была матушка Ефросинья. И она несла свой, скажем откровенно, нелёгкий крест с доброй улыбкой и пониманием. И у неё всё получалось, несмотря на преклонный возраст.  Носила она, как уже говорилось, простое платье, на ней не было видимых знаков христианской символики, но чувствовалось, что она глубоко верующий православный человек. Уже одним своим видом она вызывала уважение, и при ней не хотелось говорить разные глупости и вздор.

  Матушка Ефросинья была также хорошо знакома с моим братом Владимиром. Они тоже обнялись и расцеловались. Затем был представлен сын Татьяны Миловидовой Фёдор, и в последнюю очередь я.
  — Пойдёмте в столовую, поедим, чем Бог послал, — улыбаясь и радуясь гостям, на правах хозяйки пригласила нас поесть женщина, когда знакомства были закончены.
  — Нет, нет, мы недавно поели, — сказала за всех Татьяна Степановна, — но от чая не откажемся.
  Мы пошли в палатку, где недавно сидели женщины и дети, они видимо закончили трапезничать и ушли. На столе стояли кружки и стаканы с остатками чая и немытые тарелки.
  — Валя, — обратилась матушка Ефросинья к девушке небольшого роста, которая тут же подошла к нам, когда мы сели за стол, — помоги, пожалуйста, убрать грязную посуду и принеси, пожалуйста, чистые стаканы.

  Девушка тут же принялась исполнять просьбу матушки. Вскоре на столе появились чистые стальные и эмалированные кружки, стеклянные стаканы. Видимо в лагере не было одинаковой посуды, этим и объяснялась разносортица посуды. Да, и откуда быть здесь хорошей посуде, в лагере очень похожем на туристический. Девушка  принесла в большом чайнике уже готовый, заваренный чай, начала разливать, но Владимир её остановил:
  — Мы сами, — сказал он и взял у девушки чайник, начал разливать.
  — Какой ты у нас кавалер! — похвально сказала ему Татьяна Миловидова. — Сколько тебя знаю, ты всё тот же.
 
  Матушка Ефросинья тоже одобрительно покачала головой.
Начался длинный разговор с воспоминаниями, из которого я узнал очень интересные подробности образования лагеря, его секреты.  Удивительно как на Кавказе переплетаются иногда судьбы!
  Но об этом в другой главе.

                Сбитый лётчик

  — Место,  где мы сейчас сидим непростое — это место силы,— говорила  Татьяна Миловидова, прихлёбывая чай. — О нём никто, никогда не слышал. Здесь был лес, обыкновенный лес. Александр Скворцов, после того как официально разрешили в нашем обществе заниматься эзотерическими науками, искал в горах, где можно  разбить лагерь, и нашёл это место. Он своими методами увидел,  что здесь идёт большой космический поток, именно поэтому он и решил устроить лагерь здесь.  Потом, при более углублённом смотрении местности оказалось, что именно здесь до революции жил святой Феодосий. Там, — Татьяна Миловидова показала рукой в сторону часовни, которую я издалека принял за пряничный домик, — находиться камень, на который Феодосий вставал на колени и молился. Любой желающий теперь тоже может встать  на колени и тоже помолиться на нём. Через два года, — Татьяна сделала несколько глотков уже остывшего чая,  — мы ушли отсюда, так как Александр нашёл ещё более подходящее для практик место. Там находится зеркало времени, и там до сих пор расположен лагерь. А про это место узнали в краснодарском монастыре Святой Великомученицы. Святой Феодосий до революции был известным монахом, занимался целительством, но, где он жил, никто не знал. И когда место  было найдено, настоятельница того монастыря решила устроить здесь детский лечебный центр. Матушке Ефросинье было и поручено организовать это трудное дело.
 
  — Точно так, — подтвердила Ефросинья, лицо её, круглое и доброе, озарилось улыбкой.
  — Сколько вы уже здесь работаете? — спросила Татьяна Ефросинью.
  — По благословлению Царицы Небесной скоро тринадцатый год как пойдёт! — ответила та.
  — Видите, как здесь на Кавказе переплетаются судьбы, одни уходят, другие приходят! И теперь мы, как первооткрыватели этого места, здесь самые дорогие гости, — заключила свой рассказ Татьяна.

  Далее они начали вспоминать прошедшие события. Так как я в них не участвовал и многое не понимал в их рассказах, мне стало не интересно, чаю я напился, отдохнул, и, чтоб не мешать остальным разговаривать, решил пройтись по лагерю и посмотреть  тот камень, о котором говорила Татьяна.

  Я шёл по улице по направлению к часовне. За клумбами, в глубине леса около палаток были видны женщины с детьми. Было тихо, но иногда лагерь озарял звонкий детский голос. Около часовни, к которой с улицы вела мощеная мелким, белым булыжником дорожка, в стороне лежал большой серый плоский камень, обыкновенный камень, каких в округе полным полно. Около него писанная на церковном языке стояла небольшая табличка, она гласила: “Здесь молился за всех живых Святой Феодосий”. Никакого ограждения! Пожалуйста, если ты хочешь, ты тоже можешь встать на колени и помолиться, и никто тебе и слова не скажет, не так как в известных святых местах. Я стоял в задумчивости около камня и думал.

  В это время в тихом лесу послышался странный для этого места, далёкий звук мотора. Он  вносил резкий диссонанс в мирную и гармоничную атмосферу леса, поэтому все находящиеся в лагере сразу обратили на него внимание. Через некоторое время я увидел, как петляя мимо луж, на дороге появились три автомобиля. Они приближались и приближались, звук от них становился всё громче и громче, невыносимее и невыносимее, и когда автомобили поравнялись с дорогой ведущей к лагерю, машины остановились, звук, наконец, ослаб, и все вздохнули облегчённо, и лес вздохнул облегчённо. Теперь машины можно было спокойно разглядеть. Это были джипы, джипы высокой проходимости, с большими колёсами, и со всех сторон специально накрученными большими стальными дугами для путешествий в горах, на случай, если машина перевернётся. Из машин начали выходить люди. Они неспешно разминали от долгого сиденья свои члены и осматривали местность и лагерь.

  Это были отдыхающие с морского побережья. Чтоб им не было скучно лежать на морском песочке, их развлекали: возили  на автомобилях по крутым, захватывающим дух, горным дорогам, показывали достопримечательности края: дольмены, водопады и т. д.  Христианский лагерь входил в список этих достопримечательностей. Мужчины и женщины, одетые во всё разноцветное, в стильное и совсем без стиля, кто в чём, а кто и совсем без всего — в одних купальниках и плавках, пошли по лагерю. Они  посмотрели на бумажных аистов, стоящих перед входом, и прошли мимо, пошли к часовне, увешанной иконами, и она их тоже не заинтересовала, картины, висящие на деревьях,  их тоже не вдохновили. Они были очень похожи на инопланетян, которых без всякого смысла каким–то чудовищным космическим ветром задула сюда, в это богом забытое, по их мнению, место. Они хотели развлечений,  зрелищ, но зрелищ здесь никто не предлагал, и,  видя лагерь (его убогость, как они полагали), они не понимали, зачем их сюда привезли.
 
  Некоторые люди остановились около столовой, разглядывая находящихся там Татьяну, Владимира, матушку Ефросинью, как папуасов. И через некоторое время моторы вновь взревели, и счастливая кавалькада полетела дальше, к новым впечатлениям. Они как были чужие, так и остались чужие, не поняв ни значения, ни смысла этого святого места.
 
  Странное дело, живут люди на одной Земле, и даже в одном месте, а никак не могут  понять друг друга, словно живут в различных измерениях. Отчего так?!
После того как звуки форсированных и специально адоптированных к горам двигателей затихли, лес облегчённо вздохнул, облегчённо вздохнули и мы, и в лесу опять воцарилась та спокойная гармония, которая существовала и раньше.

  Я всё это время находился у часовни и наблюдал за происходящим. После того как шум двигателей затих, я вернулся в столовую. Владимир, Татьяна и матушка Ефросинья по-прежнему были там. Фёдора не было, он, видимо,  тоже бродил по лагерю. За столом как–будто ничего и не произошло, как –будто и не было раздирающего душу звука двигателей и ходящих без дела зрителей, здесь по–прежнему шла мирная неторопливая беседа. Чай был допит, и разнокалиберные кружки стояли пустыми. Матушка Ефросинья, которая сидела на одной скамейке с Татьяной, локоть правой руки поставила на стол, опёрла голову   ладонью, и в полуобороте внимательно слушала Татьяну Миловидову. Та вспомнила Геннадия Веселова. Он был одним из членов группы Александра Скворцова и “в миру” был строителем.

  — Странный был человек и хороший, — говорила о нём ясновидящая. — Постоянно себе искал работу, не мог сидеть без дела, то обустраивал наш лагерь, то лагерь Матушки Ефросиньи, то делал какую–то мандолу, то ещё что–то.
  — Точно так и было, — с глубокой улыбкой подтвердила Ефросинья, вспоминая Геннадия, — он помогал нам строить часовню.
  — Ему Александр Скворцов говорит, отдохни, гуляй, как все остальные, лазь по горам, наслаждайся природой, а он всё  работает и работает. Неуёмной энергии был человек.
  — Я помню, — вступил в разговор Владимир, — он меня просил помочь построить каменные круги, как на острове Валааме, и мы вместе таскали камни. Ну, и работёнка была! — с тяжёлым вздохом и вместе с тем с радостью говорил о  Геннадии Владимир.
  — Как–то  он попросил меня посмотреть его прошлые жизни, — продолжила свой рассказ Татьяна. — Я долгое время отказывалась,  но он настаивал, и мне ничего не оставалось, как согласиться. И что вы думаете, — круглое лицо Татьяны приняло выражение удивления, — когда я его просмотрела, глазам своим не поверила, он, оказывается, в прошлой жизни был лётчиком, и воевал здесь, на Кубани. И был сбит немецким асом тоже здесь, в горах, недалеко отсюда. После того как я сообщила ему всю эту информацию, он непременно хотел найти это место. Мы пошли в село и у местных старожилов начали спрашивать, не помнят ли они, что в войну рядом с их селом был сбит советский истребитель. И, действительно, один из них сказал, что такой случай был, он знает место, куда ещё мальчишками бегали смотреть на останки самолёта, и рассказал дорогу, как туда добраться.  И мы через два дня пошли. Недалеко в горах нашли небольшую заросшую травой воронку, рядом рос большой обгорелый дуб, и рядом валялись части крыльев, хвоста, фюзеляжа. Хвост мне особенно запомнился, на нём до сих пор была видна большая красная звезда. Что ценное для хозяйства местные жители уже растащили, но большие части самолёта до сих пор были на месте.
 
  — И как далеко это место, — спросил я,  пораженный рассказанной историей, и, представляя человека, который стоял на собственной могиле из прошлой жизни.
  — Недалеко, километра два–три в горы, — ответила Татьяна.
  — Давайте туда сходим? — предложил я.

  Все недоумённо переглянулись. Мы ранее договорились после христианского лагеря посетить несколько дольменов и каменные круги, которые строили Геннадий Веселов и Владимир, а посещение могилы лётчика в наши планы не входило.
  — А почему бы и нет? — неожиданно поддержал меня Владимир. — К дольменам мы можем сходить в другой раз, а сегодня давайте сходим на могилу лётчика. Мы ничего не теряем! — заключил он.
  Татьяна Миловидова покачала головой, но согласилась с нами:
  — Мы, конечно, ничего не теряем, только Фёдору я обещала показать дольмены сегодня, он их ещё не видел. Но если в следующий раз, то в следующий раз. Кстати, где он?

  Время в христианском лагере мы провели много, может быть, даже избыточно много, нужно было идти дальше, и мы спешно начали собираться и прощаться с матушкой Ефросиньей. Была сделана общая фотография, на которой все улыбались, и Фёдор, который нашёлся, стоял в самом центре снимка. Затем матушка Ефросинья провожала нас по центральной улице до самого выхода. У бумажных аистов мы сердечно попрощались, и каждый пошёл своей дорогой, мы в свою, Ефросинья в свою!

  По пути Владимир мне начал говорить:
  —  Неважно,  христианин ты или буддист, мусульманин или ещё кто–нибудь, здесь  все помогают друг другу. Это в городе, в официальных структурах священнослужители воюют между собой, здесь такого нет. Я помню даже такой случай. Как—то в наш лагерь зашёл человек, который называл себя “князем тьмы”, я, правда, об этом узнал позже. Ему негде было переночевать, и я предложил ему свою палатку. Он переночевал и наутро спокойно ушёл. Вот такое было дело! Потом ещё раза два он мне встречался на дороге, бродил по горам одинокий, но при встрече всегда кивал, приветствовал, видно помнил добро, которое я ему сделал, — заключил Владимир.

  Тут мы вышли из букового леса. В лесу было темно и прохладно. Выйдя из его пределов, солнечный свет ослепил нас, сразу стало жарко. Но идти нужно было, и, несмотря на то, что пот лил градом, мы продолжили путь. После букового леса тропинка начала резко подниматься вверх, в горы, поросшие деревьями. И примерно через час мы были на месте.

  Да, здесь на этом месте нашёл последний приют наш советский ас. Далеко внизу текла речка, а здесь на хребте, где мы стояли, была небольшая, почти горизонтальная площадка, на которой рос кряжистый, обгорелый и поломанный дуб, около которого находилась небольшая,  заросшая травой воронка. Рядом валялись потемневший и горелый остов  самолёта, хвост и крылья — всё, как описывала Татьяна Миловидова. Только она забыла сказать, что рядом с воронкой стоял небольшой обелиск, наверху с лицевой стороны которого виднелась красная звезда, посередине прикрёплён пропеллер. Мы прошли на площадку и осмотрели всё: и останки самолёта, и обгоревший дуб, и углубление около него.

  — А кто же обелиск поставил? — недоумевал я, понимая, что машина сюда не проедет, и все материалы для памятника нужно нести на руках за много километров, а это большой  труд.
 — Так мы и носили с Геннадием! — ответил брат. — Некоторые детали делали в лагере, некоторые прямо здесь. Долго делали, ведь, даже воду, чтоб замесить раствор, и ту нужно было носить с речки. 
  Мы посмотрели вниз, там как маленькая ниточка, петляющая между гор, текла речка, о которой говорил Владимир.
  —  Устали! — продолжил своё повествование он. — Зато, вон, какой красивый обелиск получился! — похвастался брат.

  Действительно, памятник был удачный, он стрелой вонзался в небо, и там, как громкое эхо,  парил, напоминал людям о происходящих здесь кровавых сражениях.  Всё перемешалось здесь и мистика, и война. И я не мог не задать себе вопрос:
  — Получается, что Геннадий Веселов сам себе ставил памятник? — спросил я себя вслух.
  — Получается, что так, — ответила мне Татьяна Степановна, её доброе лицо расплылось в улыбке.
  Вот, такие метаморфоза времени бывают!

  Все помолчали, каждый думал о своём.
  — Смотрите, — обратил наше внимание Фёдор, — самолёт упал прямо на дуб, а ему хоть бы что, все равно растёт.

  Все взглянули вверх; непонятно, как дуб после такого удара выжил. С той стороны, где в земле было углубление, сучья были поломаны, исковерканы, сам он горел,  а у самого основания корни были оголены. Дуб накренило, но он всеравно рос, и в нём было столько силы! Сильный, могучий был дуб — символ воинской доблести и славы!

  Лето пылало, солнце было в зените, и было очень жарко, и здесь долго оставаться было нельзя. Мы начали спуск. Володя только ему известными лесными тропами, сокращая путь, вёл нас обратно. У развилки дорог, одна, которая вела в лагерь Татьяны Миловидовой, другая в лагерь Александра Скворцова, мы остановились, поблагодарили друг друга за замечательный день и прогулку. И перед тем как идти, Татьяна, показывая рукой на ногу сына, сказала:
  — Смотрите, рана–то у Фёдора совсем заросла! Федунчик, покажи пятку! — попросила она.
  Фёдор остановился, поставил ногу на пальцы, и все увидели, что в том месте, где раньше у него текла кровь и была содрана кожа, осталось только еле заметное красное пятнышко.
  — Я говорила вам, здесь земля святая и сильная! — сказала Татьяна Степановна.
  На этом мы и распрощались. А ещё через пятнадцать минут Владимир и я были в своём лагере. Нас никто не встречал, и в лагере никого не было.

  Кто был в длительных пешеходных походах, знает, как приятно возвращаться домой, когда каждая мышца поёт, когда каждый нерв радуется, что всё позади, что никуда не надо идти, всё прошло и что впереди будет только отдых и нега. В это время ты чувствуешь насыщенность каждого мгновения жизни, их радость, и хочется, чтоб эти мгновения продлились долго, как можно дольше.  Похожие чувства испытывали и мы с Владимиром. Мы неспешно искупались в холодных водах нашей речки, неспешно съели приготовленный обед Александром  Михайловичем. (Надо сказать,  всё время моего пребывания в лагере, еду нам готовил Александр Михайлович. Вот, тебе и человек, выдвигающий человеконенавистнические концепции. Спасибо ему!)  Затем прошли на нашу поляну, вынесли  из палатки наши спальники, положили их на траву и легли отдыхать. В нашем лагере, несмотря на зной, было не так жарко, листья грабовника прикрывали его, и сказывалась близость холодной речки.  Мы заснули.

  Но вскоре я проснулся. Я услышал за кустами окружающими нашу поляну  громкие женские голоса, они наперебой звали кого–то:
  — Данте, Шекспир, идите сюда!
  Громкие женские голоса? в нашем тихом лагере? да, ещё такие  имена из старой Англии, это было  из области фантастики, и я встал, чтоб посмотреть, кто это посетил наш лагерь. Около кухни я увидел такую сцену. (Зрелище не для слабонервных!) Две красивые женщины с хорошими фигурами и в джинсовых костюмах, с причёсками и на каблуках — “упакованные”, как говорят в нашем народе, стояли и спорили  с Александром Михайловичем.  Им было лет тридцать, а, возможно, и больше (кто их знает, когда они находятся в таком возрасте). Каждая из них держала сзади себя большую, фирменную кожаную на двух колёсах тележку с множеством блестящих деталей и наклеек. С такими тележками обычно  можно видеть людей в аэропортах. Около них бегали — вы не поверите! — два больших мраморных дога. Собаки от обилия новых впечатлений не могли стоять на месте, они постоянно кружили вокруг хозяек, не давали им говорить, те их пытались успокоить. Собак звали Шекспир и Данте. То, что один из них был Данте — это точно: огромное, неправдоподобно белое тело с чёрными пятнами, страшная морда, с которой капала слюна, уши торчком, всё это производило впечатление. Под стать Данте был и Шекспир, но кто из них был кто, трудно было разобрать, собаки, как две  капли были похожи друг на друга. Здесь, в горах не было не только породистых собак, но и обыкновенной дворняжки не было видно, а тут два мраморных дога! И женщины и собаки производили впечатление.
Мне кажется, кто–то где–то наверху всё перепутал: женщин надо было отправить в богатые европейские страны, а не в горный лес, да, ещё  на ночь глядя.
 
  Я пошёл поближе, чтоб услышать, о чём говорят женщины с Гуру, но только услышал Его последнюю фразу:
  — В лесу мест много, всем хватит!
  И женщины, цепляя шпильками выступающие из–под земли корни деревьев, таща сзади себя тяжёлые тележки,  пошли по тропинке из лагеря. До окончательной темноты оставалось часа два. С той скоростью, которой они передвигались из села с утра до нашего лагеря, сомневаюсь, что им хватило время, чтоб найти место для ночёвки и поставить палатки. Так это или нет, никому неизвестно, сумерки скрыли их. Только целую ночь в горах эхом разносился лай собак.

  Я закончил описание людей повстречавшихся в моем путешествии. На этой оптимистичной ноте и заканчиваю главу.

                Последний день. Утро

  Сегодня последний день моего пребывания на Кавказе, и мы с братом решили это отметить следующим образом. С самого начала пребывания здесь мне хотелось побывать на море. По сути оно было рядом, всего за двумя хребтами, все в каких–то пятнадцати–двадцати километрах, но мы так ни разу там не были. Завтра уезжать! а хотелось, если не искупаться в его тёплых водах, то хотя бы издалека посмотреть на него, насладиться зрелищем бесконечных голубых сверкающих на солнце просторов, увидеть, как  вдалеке, у самого горизонта, две стихии: вода и небо, сливаются в одно целое. Вот, тогда можно было смело себе сказать: “Поездка удалась!” Брат был не против, он засиделся в лагере, и ему тоже хотелось подышать морским воздухом.

  — Но выдержишь ли ты, — говорил он мне накануне, — ведь, идти придётся по горам?

  Я по прямой, в смысле по равнине, в бытность ещё молодым (когда мне было двадцать– тридцать лет) не ходил столько, а тут придётся то подниматься, то опускаться.  Но, все равно,  быть рядом с морем и хотя бы не посмотреть на него издалека, это было чересчур, поэтому после небольших споров было решено идти.
 
  Утром, после завтрака — мы ели перловую кашу с сыром — с одним небольшим рюкзачком, в котором были: полбуханки чёрного хлеба, литровая пластиковая бутылка ключевой воды, немного сыра, банка сгущёнки, несколько пряников, мы вышли из лагеря. Брат  любил путешествовать налегке, не обременять себя. У меня с самого начала закрадывались сомнения, не слишком ли мы мало взяли еды, ведь, в пути мы должны были провести весь день. Но чтоб не спорить и этим  не портить друг другу  настроение перед выходом,  было решено, оставить всё как есть. С этой небольшой провизией мы и отправились в путь. Денег и паспорта мы с собой, разумеется, не взяли, так как магазины и полиция в горах не предвиделись. В рюкзак положили ещё фотоаппарат. Мы решили дойти до перевала Сухомлинского, до которого было двенадцать километров, и оттуда, по словам Владимира, открывался хороший морской пейзаж. Двенадцать километров туда, двенадцать обратно, за день пути нам предстояло пройти двадцать четыре километра. К сожалению, накануне от больших физических нагрузок  последних дней у меня разболелось правое колено. “Смогу ли я, вообще, идти?” — думал я  вечером. Но, когда мы начали движение, я сделал один шаг, второй, третий, прошёл целый километр — боль о себе не напоминала. “Поистине здесь земля святая и сильная, всех лечит!” — подумал я, и вскоре даже забыл, что у меня что–то вчера болело.

  Погода была солнечная! Она словно была создана для таких походов. Надо сказать, всё моё недолгое время пребывания на Кавказе не было ни одного дождливого дня. Повезло, да, и только! Но это не значит, что там не бывают дожди. Бывают, и ещё какие! Вскоре мы в этом убедились, поднимаясь всё выше и выше. В некоторых местах дороги были просто смыты водяными потоками, и на их местах образовались огромные, чудовищные ямы. Какой же силы были проходившие дожди, трудно даже представить!   
Мы вышли из лагеря в начале десятого. В нашем узком ущелье, зажатом двумя поросшими лесами горами, где в самом низу лежал  лагерь, было темно. Но там наверху сиял небольшой осколок чистого, словно вымытого светлого синего неба. Там  шла своя жизнь, там летали птицы, там было тепло и уютно. Когда мы вышли, в нашем ущелье было прохладно. Но нам это было даже на руку, так как мы знали, что день будет жарким, и хотелось бы хотя бы часть пути пройти в прохладе. Идти предстояло вдоль речки, которая окаймляла лагерь. Она местами была широкая, местами узкая, местами глубокая, местами её можно было перейти, перепрыгивая с одного камня на другой. Вдоль её мы и пошли.
 
  Володя, как местный сторожил и начальник экспедиции в одном лице, шёл впереди. Он, несмотря на то, что мы вместе прошли много дорог,  все равно, относился ко мне ко мне с недоверием и как к москвичу, и не упускал случая, чтоб не поддеть меня. Вот, и теперь, когда мы прыгали по камням, он зорко следил, когда я оступлюсь и окажусь в воде, чтоб посмеяться надо мной. Но я не давал  повода. Тяжёлые физические нагрузки последних дней привели меня в хорошую форму, и  при каждом прыжке я чувствовал себя уверенно.

  Целой дороги, как таковой, не было. Было задано одно общее направление — вверх, это и было основным ориентиром для нас. Временами мы выходили на наезженную грузовыми машинами дорогу. В своё время здесь  происходили лесозаготовки. Но теперь после зимы дорогу до сих пор не восстановили, но остатки  дороги остались. Володя каким–то только ему ведомым чутьём находил их, и тогда мы шли, как короли. Мы уходили вверх по склону, бесконечный и уже поднадоевший разговор воды становился всё тише, и мы выходили на тёплую, сухую дорогу. С обеих сторон её обычно росли, цвели и благоухали высокие, почти в рост человека травы.  Утреннее ласковое солнце встречало нас. Оно ещё не набрало силы, а только  согревало и нежно прикасалось к телу.  Просторы раскрывались перед нами. Можно было видеть, как к  самому горизонту уходили поросшие лесами зелёные горные пики. А над ними небо, бесконечное свежее небо, высоту и глубину которого невозможно было измерить.  Утренний покой и нега царили повсюду. Мы шли по дороге, и птицы нисколько не пугались нас. Они перелетали с одной травинки на другую, с одного куста на другой, чирикали, пели, и в этом райском многоголосье можно было услышать и синичек, и завирушек, и пеночек, и жаворонков, можно было услышать и горного конька. Бесконечные трели цикад и кузнечиков дополняли всеобщий хор. Если попробовать описать наше настроение в тот момент, потребуется много бумаги, но если сказать одним словом, то для этого больше всего подходит слово “малиновое”. В нас было много энергии, любви, желания идти и наслаждаться жизнью. Да, именно так, наше настроение было малиновое, и весь мир воспринимался через призму него. Всё было замечательно!

  Таким образом, то прыгая по камням, то выходя на наезженную дорогу, мы сразу прошли километров пять или шесть, захотелось передохнуть и выпить хотя бы глоток воды. Для отдыха мы выбрали место около реки. Там  на каменном берегу лежало вповалку несколько больших сухих брёвен, на которых можно было бы удобно сесть. Рядом стояли большие деревья,  которые создавали тень. Место очень удачное, и, похоже, не один путник останавливался здесь. Мы тоже остановились.

  Владимир положил посох. Перед походом он сходил в орешник, нашёл там прямую толстую ветку, срезал её, снял с неё кожуру и теперь при ходьбе опирался на неё. Он говорил, что это хорошо  ему помогает. Я  не последовал его примеру: “Рано мне ещё записываться в старики!” — надменно подумал я,  и от предложения и мне сделать посох отказался, а зря, как показали дальнейшие события.

  Мы сели на бревна. Здесь у реки было не так жарко. Мы достали пластиковую бутылку из рюкзака, налили по полстакана воды, достали по одному прянику и начали есть. Перекус был незначительный, но он хорошо подкрепил нас. Говорить не хотелось. Мы — братья находимся на краю света, если что случиться, нас никто здесь не найдёт, нам никто не поможет, и мы можем рассчитывать только на себя. Это сближало, и мы испытывали  друг к другу самые тёплые чувства. А для этого говорить было совсем не обязательно.  Мы расслабленно сидели, неспешно жевали и также неспешно пили ключевую воду.

  Через некоторое время совершенно неожиданно я услышал сзади себя  храп. Владимир сидел сзади меня. Я обернулся к нему и увидел, что он плечом прислонился к стоящему дереву, голова с длинными чёрными волосами у него свисала на грудь, и он спал. “Вот, это да! Вот, это психика!” — восхитился я и позавидовал ему. Я бы тоже сейчас не отказался вздремнуть, но, хотя сильно морило, сон не шёл, и мне  оставалось только сидеть, ждать и слушать храп брата.
 
   Тут я почувствовал,  что кто–то коснулся моей макушки головы. Я посмотрел вверх, надо мной никого не было. Я опустил голову и тут же забыл о произошедшем. Снова кто–то коснулся моей макушки, прикосновение было лёгким и приятным.  Я поднял голову, и опять никого не было. Третьего раза я не стал ждать и сосредоточил внимание на том объекте, который прикасался ко мне. И к своему большому удивлению нашёл, что тот, кто прикоснулся ко мне, была сила, которую я всегда желаю, добиваюсь и ощущаю в медитации. Но сейчас я не медитировал и никого не звал. Я был озадачен и не понимал происходящего. Мысли, как необъезженные скакуны, помчались в разные стороны, они сопоставляли факты и знания, которые у меня были, и через некоторое время я пришёл к выводу, что совершенно случайно, не зная того, мы сели в месте выхода сконцентрированной энергии. Такие выходы обычно бывают в местах разлома скальных пород, нам об этом ещё  говорила ясновидящая Татьяна Миловидова. По её словам, таких выходов в горах на Кавказе  полным полно. Но я их никогда не ощущал, а тут…

  Если честно говорить, любой человек занимающийся йогой много наслышан о сверхспособностях, которые развиваются у людей в течение практики, и каждый мечтает, что со временем и у него будут такие способности. В этом смысле я не исключение. И одной из целей моей поездки в эзотерический лагерь — в место силы,  я думал, что Кавказ поможет мне в этом. И теперь, в последний день я даже забыл о них, понимая, что они не сбудутся. И совершенно неожиданно, сидя на брёвнах у реки, я чётко ощущаю нисходящий поток. Это было невероятно, это было невозможно, но это было так! Ещё не до конца веря своему открытию, мне тут же захотелось поделиться происходящим с Владимиром. Я посмотрел на него, тот продолжал спать, ничего не подозревая, и я нарочно, чтоб он проснулся, громко сказал:
 
  — Братец, да мы оказывается с тобой удачно присели!
  —А? Что? — говорил тот, просыпаясь и  не понимая в чём дело.
  — Я говорю, место, где мы сидим, — начал объяснять я, — уникальное. Здесь проходит поток силы, и я его хорошо чувствую.

  Владимир не знал за мной таких способностей и недоверчиво посмотрел на меня. Вообще, ему сейчас было не до потоков силы, ему хотелось спать, и он был очень недоволен, что его разбудили.

  — Говорю тебе точно, место, где мы сидим, нисходит поток  большой силы, — повторил я. — Если мы подольше посидим тут, он полностью восстановит нас.

  Брат смотрел мне в лицо, видел, что я серьёзен и взволнован, понял, что я не шучу, и поверил мне. А что ему оставалось делать! Сам он, как я уже говорил, не только не обладал никакими способностями,  но и медитировать не умел. (Это говорю не в укор ему, а как факт, так складывалась у него отношения с йогой. Это бывает у многих людей. Но он был упорен и продолжал своё дело. Молодец!)  После большой паузы, прищуриваясь и улыбаясь,  в улыбке я всё также улавливал искру недоверия,  Владимир сказал:

  — Давай подольше посидим, сил  нам понадобиться много.
  Он снова прислонился плечом к дереву, закрыл глаза, а я, чтоб не терять время зря, решил медитировать.  Тоже закрыл глаза, сосредоточился. И тот поток, который недавно только гладил мои волосы, быстро растворил мои мысли и различные образы, которые, как стена, стояли  между мной и им, разъединяя нас, затем поток наполнил моё сознание энергией, обновил его, наполнил чистотой и свежестью. Я с удовольствием отдался его течению.

  Так продолжалось недолго. Новые мысли и образы опять вошли в мой ум и помешали моему состоянию блаженства и гармонии. Я недоумевал и снова попытался найти ушедшую гармонию. Но новых образов было так много, и мои попытки удалить их оказались несостоятельны, что пришлось обратить на них внимание и понять, зачем они здесь и что представляют собой. Я пристально взглянул на них и увидел какие–то жилища, очень похожие на чумы северных людей, каких–то людей в шкурах и без них, они что–то делают,  некоторые тёмнокожие женщины полуголые готовят еду на кострах,  мужчины в набедренных повязках с копьями в руках идут на охоту, дети бегают голые. Затем вечер, все собрались вместе, скачут и танцуют странные танцы, а какое–то существо в маске ударяет в бубен.  Череда этих образов проходила бесконечно, легко, словно на экране телевизора. Я ничего не понимал. И к моему большему удивлению через некоторое время до меня начало доходить, что я вижу жизнь первобытных людей, которые жили не где–нибудь, а прямо здесь, на этом месте, месте, где мы сейчас сидим и отдыхаем  с Владимиром. И я вижу их жизнь не на экране телевизора, а в моё открытое сознание входит информация, которая записана прямо на местности.
 
  Я не буду описывать чувства, которые меня охватили, это бесполезно. Только скажу, с одной стороны я был восхищён зрелищем открытым мне, с другой стороны был подавлен. Неужели это так просто,  думал я, легко, без всяких усилий можно видеть жизнь, которая существовала много, много веков, тому назад. Неужели это возможно! Неужели можно заглядывать в другой мир, по–настоящему видеть его, а не грезить им?! И эти люди, они же видели тоже солнце, что и мы, тоже небо, горы, травы. Ничего не изменилось здесь за много веков! только мир стал другой, с компьютерами, путешествиями и дачами. Были ли они другие, лучше нас, красивее нас…

  Я попытался проклассифицировать людей, которые явились в видениях. Раз существа были в шкурах и с орудиями труда, значит  я видел не совсем обезьян и не совсем далёкого нашего предка, не какого–нибудь австралопитека. Скорее всего, это были неандертальцы! Возможно, я и ошибаюсь, так как я не большой знаток антропологии, вернее, совсем никакой, но все-таки некоторые познания у меня со школьной скамьи остались.  “Все равно, очень и очень далеко!” — подумал я. Эти люди были очень и очень похожи на нас, на современных людей,  и я думаю, мы ничем не отличаемся от них.

  Я вышел из медитации, оглядел местность. Рядом была небольшая, не покрытая лесом поляна, вытянутая вдоль речки. На ней росли в рост человека травы, и вся поляна цвела и благоухала на солнце ароматами.   “Да, именно на этой поляне стояло то древнее поселение, которое я видел! И странно,  что она за столько тысячелетий до сих пор не изменилась и не заросла лесом. Интересно, как всё!” 
Однако, новую информацию надо было  сообщить брату. Он опять на своём бревне спал, и мне опять пришлось его будить.

  — Володя, а ты знаешь, что место, где мы сейчас сидим, стояло поселение древнего человека, — сказал я тихо, чтоб не будить его резко. — Я видел его в медитации.
Владимир открыл глаза и немигающим взглядом посмотрел на меня. Похоже, он ещё не совсем оправился от моего прошлого сообщения, что тут льётся поток большой силы, а тут ещё…

  — Вот, здесь, — я показал рукой на поляну, которая была правее и выше нас, — находились чумы, вон там женщины готовили пищу на костре, а там, — я чуть изменил направление своей руки, — они танцевали и  поклонялись своему языческому богу.
Володя не менял позы, продолжал опираться плечом на дерево, ничего не говорил.
  — Они были очень похожи на обезьян, — продолжал я. — Но это были не обезьяны, так как на них шерсти не было, а ближе к нам. Скорее всего, это были  неандертальцы. Они работали, охотились.
  — И что же ты хочешь сказать, — наконец, во Владимире проснулся дар речи, — что они прямо здесь жили?
  — Не здесь, а на поляне, — подтвердил я. — А к месту, где мы сейчас с тобой сидим, они ходили за водой.

  Мне не хотелось бы сейчас находиться на месте Владимира. И поток большой силы, и древнее поселение — всё это было интересно, это будоражило воображение его,  волновало, но он не мог сам видеть, поэтому верил и не верил одновременно, противоречивые чувства владели им.
 
  Я замолчал. Кругом стояла гулкая, звенящая, и в тоже время насыщенная  тишина, тишина, которая может быть только в лесу, в горах, в местах, где нет ни одного признака жизни современного человека. Природа, одна полновластная природа была кругом, с её неистребимостью, с её мощью и желанием быть, природа, которой можно только восторгаться, радоваться и восхищаться одновременно. Подул небольшой ветер. Он раскачал леса на склонах гор, и в его лёгком дуновении было столько силы и гармонии, что мы невольно внимали ему. Оба подумали: “Мир, в котором мы живём, прекрасен, и мы совсем не знаем его!”

  Около реки мы провели много времени, и нужно было идти дальше.
  — Пойдём, Коля, — сказал мне Владимир, — а то ты ещё что–нибудь увидишь.
Мы встали и пошли.

  И долго ещё моё сознание было под впечатлением произошедшего, без конца в моей голове появлялись то чумы, то мужчины с копьями, полуголые женщины, танцующий шаман. Но новые пейзажи, тяготы, которые мы испытывали во время путешествия, вытеснили их и  успокоили мою голову.  Но внутри у меня была радость, радость от того, что Кавказ милостиво приоткрыл мне одну из сторон своей жизни.
 
  Были и другие видения в пути, о которых я расскажу в  выше. Я хочу лишь сказать, что наше общество, которое в последнее время буквально помешано на различных сверхспособностях,  и всё делает, чтоб заполучить их,  я, наоборот, не стал развивать и настаивать на них. Вернувшись в город, в его суету и толкотню, я понял, возможность видеть сверхъестественное было скорее всего результатом того постоянного стресса, в котором я жил постоянно, находясь в горах,  она  была результатом  тех больших физических нагрузок, которые  испытывал там. Но и тех вспышек, которые как  факел озарили мою жизнь, их было достаточно, чтоб сказать им: “Спасибо!”

                В поднебесной

  Мы шли уже четвёртый час, скоро перевал Сухомлинского — цель нашего похода. Мы, то поднимались вдоль по склону ущелья и шли по остаткам наезженных дорог, то опять спускались вниз к реке. Здесь она сильно сужалась,  стала маленькой, и её можно было иногда перешагнуть. Многие километры остались позади, много можно было бы рассказать интересного о встретившемся на пути.  Я же расскажу только о том, как совершенно неожиданно мы вышли к воинскому мемориалу.

  Это было неожиданно, совершенно неожиданно повстречать высоко в горах, там, где царит одна первозданная природа, и одинокий ястреб парит в небе,   встретить вдруг чёрную кровавую нотку.  Перед нами, как словно из–под земли,  вырос большой комплекс, посвященный партизанам, воевавшим здесь в Великую Отечественную войну.
В нас — в русских, в каждом человеке живёт генетическая память о той страшной войне и о цене, которую мы заплатили. Совсем другие эмоции, чувства охватывают нас, когда мы видим напоминания о ней.  Мы словно  переносимся в то время, когда люди шли в атаку под страшным огнём врага, падали, погибали целыми десятками, сотнями, корчились от боли, кто–то посылал проклятья врагу, кто–то матерился. Такое лицо страшной войны!
 
  И здесь, в Краснодарском крае в то время никто не замечал красот окружающего пейзажа, и лес осуществлял совсем другие функции, чем сейчас. Он был естественным укрытием для людей, которые решили не преклоняться перед врагом, оказать отпор захватчикам.   Отсюда было удобно напасть на гитлеровцев, и также удобно скрыться при большом перевесе сил.

  Мы поднялись вверх и подошли к мемориалу. По кругу стояло несколько обелисков — по числу отрядов воевавших в этом районе, от которых к центру вели дорожки, окрашенные белой краской. В центре стоял большой монумент. Мы ходили от одного обелиска к другому, рассматривали их. Один был посвящён партизанам отряда “Смелый”, другой партизанам отряда “За Родину”, третий “Боевому” и  т.д.  Видно было, что за мемориалом следили, он был убран, подметён и нигде не валялись сухие сучья и мусор, что было очень приятно. Мы ходили и рассматривали молча, говорить не хотелось, да и о чём было говорить, и так всё ясно. Давно уже вынесен приговор тем событиям, и повторять то о чём и так известно, не хотелось.
 
  — Пойдём, Коля!  Нам ещё  долго идти, — сказал мне Владимир, когда мы подошли к последнему обелиску. И мы  пошли дальше, каждый думал о своём.
  Через некоторое время  красоты окружающего пейзажа вновь начали волновать нас — мы вновь возвратились в своё время, вновь появились краски солнечного дня, обыденные проблемы и трудности похода. 
  И вскоре мы взошли на перевал Сухомлинского. Я оглянулся: справа большая гора, поросшая лесом, слева большая гора, поросшая лесом, спереди тоже небольшое, поросшее непроходимым кустарником, возвышение, за которым  ничего не было видно.
 
  Я спрашиваю брата:
  — А где же море?
  Тот поднёс свою большую руку к длинным, чёрным волосом, почесал свой затылок, как бы этим говоря: “Я сам в недоумении! ” — а потом рассмеялся:
  — Было, а потом куда–то делось!
  Я внимательно посмотрел на него. Если бы я не так сильно устал, возможно, я бы поддержал его шутку, но мы отмахали двенадцать километров, а моря как не было, так и нет. “Ну, и шуточки у братца! — пронеслось возмущение в голове. — Что же делать?” — вставал вопрос.  В принципе, можно было вернуться в лагерь, тем более свою цель мы выполнили — взошли на перевал, но хотелось всё же увидеть и море. “Что же делать?” И желание увидеть свою мечту пересилило, и я сказал:
— Володя перестань шутить! Откуда можно увидеть море?

  Он показал рукой на гору, которая возвышалась справа, как стена:
  — Вот, если мы взойдём на неё, то точно увидим море, — убеждённо сказал он.
  Я посмотрел на гору, и у меня  отпало желание даже двигаться.
  — А сколько по ней подниматься?
  — Километра три будет.

  Я вновь взглянул на неё. Как ни странно, вверх на гору шла накатанная машинами дорога. “Если машины проезжают, то,  и мы должны легко взойти на неё, ничего страшного!  — уговаривал я себя.  — Идти или не идти?” “Быть рядом с морем и не видеть его, — продолжал я дальше свой внутренний диалог, — это слишком!” — и я согласился.
  — Только сделай мне, пожалуйста, посох! — попросил я брата.
Володя, ничего не говоря, довольный, что меня, наконец,  проняло, пошёл в орешник, который рос прямо у основания горы, срезал там небольшую, прямую ветку, и через некоторое время вышел оттуда с готовым посохом. Теперь мы были похожи на настоящих путников,  которых так любили писать художники в девятнадцатом веке.
Мы начали подъём.
 
  Та дорога, по которой мы ранее шли двенадцать километров, по сравнению с этой, показалась нам лёгкой прогулкой. Настоящая горная дорога начиналась здесь. Склон был настолько крут, что полотно дороги находилось у самого лица, и на нём можно было спокойно, не нагибаясь, рассматривать камешки, выбоины и другие подробности дороги. Ещё невероятнее, казалось, что здесь могут ехать автомобили. И в доказательство,  что проезд по ней возможен, что это реальность, а не миф, наверху, прямо над нами послышался гул двигателей, и появились один за другим три джипа. Они устраивали горное ралли для отдыхающих на морском побережье. Я думал, что машины будут спускаться медленно, осторожно. Ничего подобного!  автомобили спускались на большой скорости. И их так трясло из стороны в сторону, их так подкидывало то вверх, то вниз,  что казалось, ещё мгновение, либо шофёр, либо пассажиры  полетят по небу вольными птицами. Тем не менее, всё оставались на своих местах: шофёр за рулём, пассажиры вцепились в стальные дуги. Я думаю, адреналин они получали все вместе, без разбора, вне зависимости от пола и национальной принадлежности,  в полной мере и даже с лихвой.

  Дорога в этом месте была очень узкая, и на ней мог проехать только один автомобиль, задевая ветви грабовника, который рос с обеих сторон.  Мы отошли в сторону и пропустили автомобили.  Как говориться в одном святом писании, а может быть и не в писании: “Пропусти олухов, не вставай у них на пути!” Шофёры на нас не обращали никакого внимания,  распластавшись, они делали резкие движения руками и ногами, управляя машиной. Пассажиры с интересом смотрели на нас, некоторые даже  здоровались, но крутизна склона и закачиваемый адреналин делали своё дело, лица у них опять вытягивались, и они опять начали напряжённо смотреть вперёд. Как ни странно, все остались живы, никто даже не полетел по небу, и никто не выпал.  Затем далеко внизу  шум двигателей затих, и мы медленно продолжили подъём.
В пути иногда, когда силы покидали нас, мы делали небольшие остановки, минут на пять–десять. На одном из таких привалов я снова почувствовал поток, нисходящий сверху. “Однако, как хорошо мы присели!” — вновь подумал я и попросил брата:
  — Давай здесь посидим подольше!
  — Давай! — согласился тот. Он тоже сильно устал, и к моей роли мага и чародея он видимо потихоньку начал привыкать и не перечил.

  Рядом с местом, где мы сели отдохнуть, росло два огромных серебристых бука. Казалось, эти деревья самые большие и самые высокие в этом лесу, эти гиганты,  казалось, подпирали само небо.  Я знал, откуда они черпают силы. “Ведь они растут на,  можно сказать, святом месте!” — подумал я.

  Через некоторое время лес окончился, начались заросли кустарника. Склон горы стал не такой крутой, и идти стало легче. Вот–вот, ещё нужно было немного потерпеть, и мы взойдём на самую высокую точку. И, действительно, спустя десять минут мы взошли на гребень хребта. С обеих сторон дороги простирались альпийские луга, запахи цветов наполняли воздух. Раскалённое, полуденное небо пылало над нами. Но моря, как не было, так и не было видно. Только у самого горизонта, там, где небо касалось пряных трав, была видна еле различимая голубая полоска. Ругаться уже не хотелось, и так всё было ясно: “Меня в очередной раз надули!”
Мы сели отдыхать в тени небольшой акации, которая единственным небольшим деревцем росла у дороги. Надо было что–то решать?

  Странное существо — русский человек, он во что бы то не стало хочет, чтоб его мечта осуществилась, когда все обстоятельства против него, когда здравый смысл подсказывает, что надо вернуться в домой. Так и я, сидя в тени акации,  размышлял не о том, что нужно возвращаться в лагерь, а о том,  куда можно ещё пойти, откуда можно увидеть море. На хребте, в пределах прямой видимости был виден дальний, возвышающийся над окрестностью самый большой пик, и к нему вела дорога, рядом с которой мы отдыхали. “Уж, если с него мы не увидим море, то его совсем нет в помине, оно испарилось, исчезло, умерло!” — подумал я.

  — Володь, как ты думаешь, с той вершины видно море? — спросил я брата, который в это время жевал небольшой кусочек хлеба с сыром.
  — Не сомневайся,  — говорил он, продолжая жевать, — увидим!
 
  “Это я уже где-то слышал! ” — пронеслось  в голове, и мы опять отправились в путь. Солнце палило нещадно. Но прямо перед нами стоял пик, на который нужно было взойти. До него было опять километра три, не больше, и мы шли. Кругом лежали некошеные луга. Дурманящий сладкий цветочный запах плыл по воздуху. Слева  были видны соседние хребты и  горы, внизу долины, и там, как маленькие спичечные коробки, были видны дома и целые посёлки. Тени от облаков  то закрывали их, то вновь открывали для солнца.
 
  Море появилось неожиданно. Подходя к самому пику, на котором стояла большая телевизионная антенна, справа в ложбине между двумя отрогами  хребта открылась широкая, уходящая к самому горизонту и там сливающаяся с небесами широкая голубая  гладь. Она сверкала и переливалась всеми цветами радуги, манила и звала к себе, предлагая вместе с ней насладиться чудом.  Зрелище было потрясающее, на него было невозможно налюбоваться, и мы остановились.  От величественной и прекрасной картины захватывало дух, хотелось без конца смотреть на это сверкающее зрелище, раствориться в нём, исчезнуть навсегда. Она успокаивала и восхищала одновременно, наполняла душу любовью . И в этой чистоте и прозрачности растворились все наши с братом недоразумения, тяготы пути и недомолвки.  Глядя на эту красоту, невозможно было не стать чище и лучше, и мы с братом простили друг другу обиды. “Не зря мы шли, не зря страдали!” — говорили мы и поздравляли друг друга с окончанием  пути.
И взойдя на саму вершину, у подножия хребта  мы увидели города Новороссийск, Кабардинка и Геленджик одновременно. Они были там — внизу, у наших ног. Вдоль побережья лежала дорога, по ней нескончаемым потоком в обе стороны катились игрушечные автомобили. К причалам то швартовались, то уходили в море небольшие прогулочные катера, за которыми белым шлейфом расходились в разные стороны волны.   А в мареве, далеко в море, почти призрачные, стояли большие суда на рейде. Что тут говорить? спорить, хороший мир наш или плохой, было бессмысленно. Всё пустое, всё обман, есть только мир, и он прекрасен!

                Небывалый эксперимент

  Однако, наслаждаться великолепной картиной, открывшейся нашему взору, было некогда. Часы показывали начало четвёртого. В пути мы находились седьмой час. А до окончания светового  дня оставалось часа четыре, не больше, после чего в горах наступает абсолютная тьма, и передвигаться в таких условиях, да ещё по бездорожью, невозможно. А для ночёвки мы  совершенно были не подготовлены, у нас не было ни палатки, ни спальников, у нас не было с собой даже элементарной тёплой одежды и спичек. К тому же в горах звери, как мы будем с ними изъясняться в темноте? Всё говорило о том, если мы хотим попасть в наш лагерь до темноты,  то нужно срочно собираться и идти обратно.

  Был другой вариант — самый трезвый, надёжный и соблазнительный:  спуститься с хребта к морю, покупаться в его тёплых водах — то, чего я жаждал, жаждал и Владимир, и утром следующего дня неспешно вернуться в лагерь. Но мы не взяли с собой денег, у нас в карманах не было ни одной копейки, мы были бедны, как соколы. А ведь внизу на что–то нужно было покупать еду, платить за ночлег — не спать же на лавочках в парке, не продавать же билетики к какому–нибудь провалу, как делал это Остап Бендер в знаменитой повести. К тому же — я посмотрел на своего брата — на Кису Воробьянинова он был не похож, и с протянутой рукой ходить по улице города не будет. Нет, к этому варианту  мы не были готовы.
 
  К тому же, хотели ли мы встречи с людьми? Откровенно говоря, нет! Находясь в лагере, в ограниченном круге людей, мы вели неспешную и гармоничную жизнь в лоне природы, мы уже успели привыкнуть к её тихому, свободному течению. Спустившись к морю, вернувшись в привычное, человеческое общество, суета вновь захлестнула бы нашу жизнь, мы потеряли бы  то хорошее, что приобрели,  живя в природе. Поэтому мы оба сказали: “Нет, нам это не подходит!” Тогда оставалось одно — как можно быстрее собираться, и  не останавливаясь, идти в лагерь, а это восемнадцать километров по бездорожью в горах. Единственная мысль успокаивала нас: теперь только вниз, вверх теперь подниматься не нужно. На этом и остановились.

  Съев всю провизию, которая оставалась в рюкзаке, наскоро сделав пейзажные фотографические снимки, мы постояли недолго на прощание на вершине. Дул лёгкий, тёплый ветер, он касался наших лиц и поздравлял с  победой. И перед нами лежал весь мир, по крайней мере, его лучшая часть. Мы всей грудью вдыхали свежий морской воздух, нам было радостно и свободно.  И мы отправились домой.

  Мы возвращались так же, как и пришли, только в обратном порядке. Сначала через альпийские луга, они всё также источали непередаваемый цветочный запах и были залиты солнцем и светом, затем прошли кустарники, а затем нырнули в тёмный лес. Мимо нас проплывали знакомые места, но мы уже не обращали на них никакого внимания, мы торопились, так как перспектива остаться в лесу в темноте никому не нравилась. Временами склон был крут, мы даже бежали, и посох исполнял теперь несвойственную ему функцию — служил тормозом, и не давал нам упасть и расшибиться. Остановки стали более редкими и короче.
 
  В таком ритме, когда до лагеря оставалось километра четыре или пять,   мы вышли к речке. От воды с обеих сторон крутые склоны гор уходили высоко вверх,  они поросли непроходимым лесом, и в ущелье было темно.  У самой воды находился  небольшой каменный пляж, обыкновенный белый каменный пляж, которых в течение нашего похода мы прошли множество. С краю лежало несколько подгнивших тёмных брёвен, но сам пляж был чист и не завален речным мусором. Проходя его, я обратил внимание на большой плоский камень, который лежал почти в центре пляжа. Камень был необычный: вокруг него, как бы обрамляя его со всех сторон, лежали мелкие белые булыжники. А на самом камне, на его твёрдой поверхности были видны какие–то, словно специально нацарапанные отметины очень похожие на значки или буквы, или их даже можно было принять за рисунки. Я остановился около камня и начал рассматривать его, но ничего не понимал. И камень, и обрамляющие его булыжники составляли как бы единый  постамент, очень похожий на рукотворный.
 
  Володя, который шёл впереди, не слыша за собой шагов, остановился и обернулся. 
  — Володя, — обратился я к брату, — смотри, какие–то письмена, буквы! — сказал я ему, показывая рукой на камень.
  Брат нехотя вернулся и тоже начал рассматривать камень. Он был более критичнее, чем я, и через некоторое время  он молвил своё слово: 
  — Да тут улитки ползали по камню и оставили борозды. Здесь когда– то — тысячу дет назад  было морское дно, вот, они и ползали, оставляли свои следы.

  На этот раз  засомневался я, мне трудно было представить, что мягкие улитки ползают по твёрдому камню и оставляют на нём следы. К тому же в округе подобных камней, испещренных подобными отметинами, не было. Я обратил на это внимание брата:
  — Разве на других камнях есть такие же отметины? Если камень ничего не значит, то и на других камнях тоже должны  быть такие же отметины?! А если камень уникальный, то он единственный в округе и что–то значит!
  Володя оглянулся, ему очень не хотелось останавливаться, но сколько он не осматривал пляж, подобных камней с подобными отметинами он не находил.
  — Да, действительно, — растягивая слова, сказал он, — таких камней здесь больше нет. — Он запустил свою большую ладонь в свои чёрные, грязные длинные волосы, как всегда он делал в непредвиденных обстоятельствах, с удивлением почесал затылок.
 
  Мы стояли и, молча, продолжали смотреть на письмена, но так и не могли сказать ничего вразумительного о написанном. А время шло.  Что– то нужно было делать: продолжать путь дальше или…  А камень, как магнит, притягивал наше внимание.
Тут я вспомнил, что вроде бы стал ясновидящим, а это уже моя прерогатива, снимать неизвестную информацию с предметов.  И хотя я не был уверен в успехе, (скажем прямо, совсем не уверен в успехе, но иногда излишняя самоуверенность помогает) я снял с себя рюкзак, положил его рядом с камнем, и  сел на него попой.  Володе сказал:
  — Братец, я попробую снять информацию с самого камня, а ты подожди меня немного, — и закрыл глаза. Я не мог не остановиться и не попрактиковаться, тем более что сама судьба давала мне шанс, даровала уникальный случай, который я не мог пропустить мимо, поэтому и поступил так.
Володе ничего не оставалось,  как сесть рядом и терпеливо ждать, чем всё это окончиться.

  Я погрузился в медитацию.
  Сначала нужно было расслабиться и привести сознание в спокойное состояние. Но сколько я не пытался сосредоточиться, бесконечные образы плыли в  голове,   усталость,  как тиски сжимала сознание и не давала ему функционировать в естественном гармоничном состоянии. Я делал одну попытку за другой, но ничего не получалось. Наконец, после долгого сидения в моей темноте, в районе макушки появился еле видимый свет, он медленно, очень медленно рос, расширялся, без конца перебиваемый образами. Я понимал, что до конца сделать спокойным ум мне не удастся — слишком много впечатлений было за сегодняшний день, несмотря на это,  пространству  или даже самому себе, я задал вопрос:  “Что означает этот камень, что на нём написано?” Тут же образа, которые одолевали мою голову, как по взмаху волшебной палочки, исчезли, и на их месте появились те знаки и в том же порядке, как они были выцарапаны на камне, словно я их сфотографировал. В медитации нельзя ничему удивляться, ни в коем случае нельзя поддаваться эмоциям — это может испортить процесс, и я не удивился. Я смотрел прямо на знаки и пытался понять их смысл. Но сколько я не напрягал свой ум, значения я их не понимал. Мало того, как в насмешку, знаки начали танцевать, меняться местами, но своё значения не открывали. Я сидел и терпеливо ждал.

  В это время Владимир, который сидел рядом, приходил во всё большее и большее возбуждение. По его мнению, вместо того, чтоб идти к лагерю, мы занимались какими–то дурацкими экспериментами, непонятно зачем и к чему, и это выводило его из равновесия. Его состояние передавалось и мне, сбивая и без того хрупкое состояние медитации, в которое я погрузился. Я боролся между желанием окончить всё и идти, и желанием получить результат. Так продолжалось долго, но знание мне не открывалось. Наконец, потеряв терпение, я сказал себе: “Нет, ничего эти знаки не значат, и пусть не пляшут!” — и решил выходить из медитации. Знаки словно только этого и ждали, они тут же исчезли, и из–за их поверхности, из глубины проступило лицо человека с золотым свечением вокруг. Это был мужчина лет сорока–сорока пяти.  Он смотрел мне прямо в глаза. Он молчал, и лицо его было доброе и мудрое. И я знал о нём всё: знание он мне передавал непосредственным образом.
Это был монах, который жил здесь, на этом самом месте, и  который достиг святости. Он вставал на колени и молился на том самом камне, можно сказать, святом камне, на котором я сейчас так бесцеремонно сидел попой. Монах давно умер, но молитва, написанная  его рукой на камне, до сих пор сохранилась. Всё это знание быстро оформилось в моей голове, и мы продолжали смотреть друг другу в глаза, и выходить из медитации не хотелось — таким приятным было наше немое общение. Но прощаться было нужно, пора было идти в лагерь, и Володя всё больше и больше приходил в возбуждение.

  Я открыл глаза.
  — В этом месте жил монах, я его сейчас видел. На этом камне он молился, — сказал я брату, который уже поднялся и готов был идти.

  Я тоже поднялся, накинул рюкзак себе на плечо, и мы, молча, продолжили  путь.
Последние два километра до лагеря я шёл, что называется “на зубах”. Брат далеко уходил вперёд, садился и ждал, когда я подойду, затем мы вместе опять шли вперёд. Сегодня мы прошли по горам тридцать шесть километров.  Для брата ходить на такие расстояния — привычное дело, для меня, хотя и младше его на много лет, чуть ли не подвиг. И, несмотря на чудовищную  усталость, несмотря на то, что я спотыкался на ровном месте, бесконечные мысли посещали мою голову. “Этот святой монах жил здесь до революции, и похоронен, наверное, рядом. Сам себя, наверное, хоронил или кто помогал? Эх, поискать бы его могилу, интересно бы было посмотреть на его святые, наверное, нетленные мощи, приложиться бы к ним. Жаль, что времени совсем нет…

   Вообще, монашество на Кавказе до революции было очень развито.  Вон, в  лагере матушки Ефросиньи жил святой Феодосий, здесь жил тоже святой человек. На Кавказе в то время можно было действительно уединиться и предаваться молитве и Богу, не то, что сейчас, когда даже в самое дальнее, глухое ущелье может залезть праздношатающийся человек.
 
  Балда! совсем забыл, что у меня в рюкзаке фотоаппарат. Нужно было сфотографировать камень, и отдать фото специалистам, можно было бы узнать, что за  молитва на нём написана. Она, наверное, на старославянском языке…  Может быть вернуться обратно, ещё не поздно? ” Но я чувствовал, что этого делать не надо, после этого  я просто не дойду до лагеря, и мы продолжали путь.
Пришли в лагерь, когда смеркалось. Единственное, что сейчас нас могло  спасти, это река. Несмотря на усталость, несмотря на то, что ноги уже не двигались, мы вошли в её холодные воды, окунулись и помылись. Река не обманула нас — мы оба почувствовали прилив сил, которые нам сейчас были так необходимы.

  По дороге к кухне нам встретился Александр Михайлович, спросил:
  — Что так долго?
  Мы сбивчиво начали рассказывать о своих приключениях. Он слушал, затем сказал:
  — Кушайте, а то скоро работа.
  Мы прошли на кухню. За время долгого дня мы первый раз ели горячую пищу, и она казалась нам необыкновенно вкусной. Зажженная керосиновая лампа, висевшая под потолком, светила нам, и от её света на душе было тепло и празднично. Празднично от того, что мы дома, от того,  что никуда не надо идти, что мы сегодня преодолели длинный, сложный путь и не сдались. И от всего этого еда, которой было вдоволь, казалось ещё вкуснее.
 
  Но распорядок  — есть распорядок, его никто не отменял.  Ничто его не могло изменить: ни катаклизмы, ни болезни, ни чудовищная усталость. Если ты живёшь в лагере, будь добр подчиняться ему и посещать лекции! И после ужина–обеда мы с Владимиром отправились слушать Гуру. Там уже была Антонина Ивановна, которую мы не видели целый день. Приятно после долгих, суровых,   мужских странствий видеть женщину, тем боле красивую женщину.  Её русская красота опять приятно удивила. Антонина Ивановна нам дружески улыбнулась, мы улыбнулись  ей в ответ.

  Лекция началась.