В шестилетнем возрасте отец отдал меня в школу. Это был 1952 год. Школа от нашего дома находилась за полтора километра. Автобусов в наших местах тогда не было, и ходить везде нужно было пешком. Дойти в школу, можно было за пятнадцать минут. Но зимой времени на дорогу уходило больше. А зимы в те годы были суровые, снежные. Помню, метёт метель, снега по пояс, а я первоклассник иду следом за «тётей»-семиклассницей по протоптанной в снегу колее. Ну, а весной, когда становилось тепло, нам с приятелями на дорогу домой и двух часов не хватало. Нам обязательно нужно было смотреть, как в карьере нагребает балласт ковшом экскаватор, как мехлопатой грузят на самосвалы, как под напором водяной струей смывают верхний слой чернозёма. В вырытых экскаватором котлованах именно нас миллионы лет дожидались неистлевшие огромные кости мамонтов. И мы мечтали обменять эти доказательства древности мироздания на золотые слитки, и потому найденные ископаемые сокровища тащили к себе во дворы. Кроме того мы охотились за лягушками и часами глазели на плавающих рыбок в ручьях. А над обрывом согретая мартовским солнцем цвела мать и мачеха, и мне обязательно к самым ранним желтым её цветочкам нужно было добраться. В конце концов, домой я приходил с перепачканными глиной штанами, в промокших ботинках, независимо от того, был в тот день дождь или нет. Дома за это мне попадало, но на следующий день по дороге из школы опять находилось много интересно.
Не буду скрывать – мы с пацанами были пролазами. Через колючие изгороди мы забирались в колхозный сад и на бахчу. Абрикосы и айва в лесополосах тоже были нашими, как и грибы. И вообще, детство в моей памяти – это абсолютная свобода. Немногие, читающие эти строки, наверно, смогли это счастье испытать. Родители наши уходили на работу, и мы могли идти куда угодно и заниматься чем угодно. За девочками, конечно, старшие присматривали, их слишком далеко не отпускали, но у мальчишек свободы было через край. Мы бегали по трубе, которая на высоте пяти метров была переброшена через железную дорогу, и ничего не стоило одному из нас сорваться и разбиться, но всё обошлось. Если кто-нибудь находил патрон или артиллерийский снаряд, мы его засовывали в костер, и ждали, когда он рванет. Некоторым мальчишкам, правда, не из нашей компании, при взрыве изуродовало лица.
Сравнивая жизнь сегодняшних школьников с нашей, послевоенной, я им не завидую. Конечно, им легче. Мамы и бабушки спешат исполнить любой их каприз, накупают игрушек, решают их задачи, пишут за них сочинения, а еще у них телек, игры. Но все дни сегодняшних деток под контролем мам и бабушек. Их жизнь – это жизнь канареек в комфортных клетках. Ничего такого не было у нас. Но было другое, то, что у сегодняшних детей отняли, раздолье, простор, возможность ощущать себя свободным первобытным существом. И в школе мы учились сами, кто как мог. Не делали в те годы взрослые уроки за детей, и не было за учениками такого, как теперь тотального контроля. А мой отец со своими тремя классами просто не понимал, того, что мне было задано. Да и времени у родителей не было выполнять то, что обязан был делать я сам. По этой причине в конце четверти для меня, всегда, наступало несколько мрачных дней, когда нужно было объясняться за полученные тройки. Сначала от мамы, потом от отца, а затем от обоих вместе мне приходилось выслушивать то, что они меня кормят, поят, одевают и обувают, а я за это плачу им, своим дорогим, тем, что им перед знакомыми за меня стыдно. То, что у меня по пению было пять, а по рисованию и физкультуре - четверки, считалось почему-то отягчающим для меня обстоятельством. За высшие оценки по пению, мне тоже приходилось краснеть. Однако такого рода испытания были для меня, тяжелой, необходимой, но все же небольшой платой, за счастье, быть предоставленным себе. Нет, конечно, мы не были полными лоботрясами. Помимо всего прочего, мы занимались домашними делами. Дома всегда было много работы. С семи лет мне нужно было смотреть за утятами. Пока я был увлечён своими играми, птенцы ухитрялись убежать по ручью за километр. Мне нужно было их отыскать, пересчитать, и найти доходягу, отставшего от выводка. Нас заставляли в тазу с мылом мыть посуду, мыть полы, копать, сажать, полоть, убирать урожай, ну и, конечно, колоть и сушить падающие абрикосы, которым не было числа. Заниматься последним - была наша с сестренкой обязанность. Впрочем, бывали и счастливые вечера, когда мама для всей семьи читала «Гуттаперчевого мальчика» или «Тараса Бульбу». Но это быстро закончилось. Книги мне нужно было читать самому.
У нас была корова. Рано утром, часов в пять, её нужно было подоить и отогнать в стадо. Но это всегда делала мама. Потом в стаде коровы до вечера бродили по пастбищу, а точнее, там, где они скитались каждый день, и где оставались только несъедобные для них полыни, да хвощи. Из-за этого голодных бурёнок вечером нужно было припасывать. Проголодавшиеся за день они набрасывались на сочную траву под деревьями Палашкиного сада. Паслись коровы до самой темноты. Как раз в это время, по вечерам, дважды в неделю, в сельский клуб привозили фильмы. О, сколько хороших картин я пропустил. Признаюсь, я только слышал от других счастливчиков про «Чапаева» и про «Тарзана», но сам эти фильмы никогда не видел.
Кроме того нужно было кормить свинью. Свиньи находились в дощатом сарае. Они, эти крикливые твари, почему-то были гурманами. Ели они не любую траву, а только щерицу, или берёзку-вьюнок. И ни одна из наших свиней почему-то не соглашалась хотя бы несколько часиков поголодать. Я был уверен, что это пошло бы абсолютно всем им на пользу, ибо у всех наших хрюшек был чрезмерный избыточный вес. Но вместо того, чтобы думать о своём здоровье, следить за своими фигурами и с моею помощью сбросить несколько лишних килограммов, все наши хавроньи орали так, что их слышно было в каждом хуторском дворе, даже если заткнуть пальцами уши или накрыть голову ватным одеялом. Этот крик несчастной души слышали все, но не слышал я. В это время мы с Толиком состязались, кто больше раз переплывёт через речку. Но перед тем, как приходили с работы родители, я успевал успокоить нашу хавронью, нарвав ей ведро травы. Однако я забывал о соседках. Они, сердобольные, почему-то сочувствовали нашей ненасытной твари, и, всё услышанное от хрюши, в красках передавали моим родителям. От себя эти кумушки непременно добавляли что-нибудь лишнее. А родители мои, к моему несчастью, обычно верили кому угодно – свиньям, соседкам, но только не мне. Из-за их недоверия мне приходилось отвлекаться от беготни по хутору. Мне вынужден был угождать свинье, и быть в услужении её порочной ненасытной натуры.
Из-за этих свиней я был обречён вести борьбу с сорняками. О, сколько сил потратило человечество на эту тысячелетнюю и до сей поры продолжающуюся изнурительную войну. Не раз, и не два, лазая по огороду с железным ведром, я размышлял о том, что если бы люди не тратили столько времени и сил на этот извечный и нелепый поединок, то сколько бы было написано новых поэм, исполнено новых скрипичных сонат, сколько бы было создано гениальных полотен или высечено из мрамора обнаженных женских и мужских тел! Но, теперь я думаю, что не стоило мне сокрушаться по этому поводу, ибо свободное время люди могли бы потратить во вред себе либо себе подобным – на войны, на пьянки. После наполнения ведра травой, времени у меня всё равно оставалось много, особенно летом. В летние дни мы с пацанами пропадали на прудах. Целыми днями мы ныряли, плавали, гонялись в воде друг за другом, переворачивались с живота на спину под палящим солнцем на берегу. Однако самым большим шиком для меня было, подобраться к жеребцу Мальчику, набросить на него уздечку, без седла вскочить на его спину, и, уклоняясь от свисающих с вязов и клёнов веток, пронестись через весь Палашкин сад, а потом верхом на коне влететь в тёплый пруд. Да, сколько всего было! И очень часто, мы забывали приходить домой пообедать, так как пищей нам служили ягоды тютины, которые мы, пацанва, поглощали, лазая по огромным старым деревьям. На наше счастье их посадили прозорливые хуторяне в те вёсны, когда мы ещё не родились, но посадили, ибо знали, что мы обязательно появимся на свет.
В последние дни лета нас уже невозможно было отличить от африканцев. Однако за день, перед школой ученика полагалось отловить и искупать в жестяной оцинкованной ванне. Результат оказывался изумительным – с помощью примитивных средств, таких как мыло и мочалка, взрослым удавалось опять сделать нас европейцами.
Отец с его трехклассным образованием, не мог мою учёбу контролировать. Но это не значит, что он мною не занимался. Он, прежде всего, сам многое умел делать. Причём специально он этому не учился, а нахватался где смог. Он ремонтировал обувь – у него были шило, дратва, и всё для этого необходимое, он столярничал, мог, как он говорил, стряпать – очень быстро резал капусту, особым образом делал пельмени. Мне он говорил, – смотри, учись. Как-то в марте он смастерил двухкомнатную скворечню и закрепил её над домом. Там потом в разных квартирах жили скворцы и воробьи.
В школе на переменах одноклассники дрались, и мне, как более слабому, доставалось чаще других. Некоторые из тех, что колотили нас, были второгодниками, и у них не было отцов. Измученные матери этих драчунов не могли сладить с ними. Злобные ребята эти выводили из себя учителей, а нас малышню они колотили без всякой причины. Хотя, причина, наверно, была. Только что закончилась война, время было трудное, а дети, как и взрослые не стесняли себя в выражении гнева по отношению к тем, кого считали виновными в их беспросветной жизни. С годами школьные нравы становились более гуманными, но сосед мой Васька по-прежнему вел себя агрессивно. Какое-то время, мы с ним были самыми близкими друзьями, но он вдруг, без всякой причины, затевал драку со мной. Набрасывался он почему-то только на меня. Я от него, как мог, отбивался, но нередко с разбитым носом уходил домой. После поединка мы с Васькой около месяца не общались, но потом всё равно мирились. Мы с ним снова становились друзьями, потому что сверстников, на нашей улице, было мало. Мы с Васькой дрались и мирились, таким образом, несколько лет. Но как-то уже в шестом классе, на нашей улице собралось много ребят, и Васька при всех захотел меня поколотить. Дрались мы с ним, наверно, час, и я ему несколько раз хорошо врезал. С разбитым носом и с синяками домой на этот раз вернулся Васька. Из-за этого он долго потом на меня обижался, но в друзья с тех пор ко мне больше не лез. Если уж писать правду, то и я иногда обижал кого-нибудь. Но тогда жаловались моим родителям, и от них доставалось мне.
Как-то мой дед, сидя с отцом за бутылкой самогона разоткровенничался. Он выдал «военную тайну», а именно, что полководцы Буденный и Ворошилов не были такими уж героями. В Гражданскую войну в Крыму, рассказал дед, герои эти «драпали» вместе со всеми. Услышанную сенсацию, я не мог носить в себе. Уже на следующий день по дороге домой, я поделился этой новостью с одноклассником Юркой. А Юрка, он тогда даже пионером не был, рассказал учительнице о том, что дед Иноземцева клеветал на вождей. Лицо у учительницы пожелтело, и стало, «как будто из воска» (Слова мамы). Неприятности могли бы быть и у учительницы тоже. Дело было очень серьезное – за такие слова могли бы посадить и деда, и моих родителей, а заодно и меня. Но, обошлось. Инцидент произошел, когда уже арестовали Берию. В стране и так были миллионы заключенных, и власти не знали, что с ними делать. О дедовой «клевете», к счастью, «забыли». Кажется, бывшие фронтовики, с которыми дружил мой отец, помогли замять дело.
Зимой, вернувшись из школы, мы убегали на замерзший пруд (ставок) и, забыв об уроках, носились по льду, до темноты. Однажды пруд замерз, и лёд застыл не белый, а в каких-то невероятных узорах. Получился не лед, а скользкий хрустальный паркет. Все – и старшие ребята, и малышня высыпали на пруд. А в ту зиму мы, один за другим, стали болеть свинкой. Школу в связи с этим закрыли и объявили карантин. Внеплановые каникулы – большего праздника устроить для нас было невозможно. Ни одну пацанячью душу в те морозные дни нельзя было удержать дома. Вся больная ватага с вздутыми и перебинтованными щеками гоняла по пруду предметы напоминающие шайбу. Зимой беготня по льду нам заменяла все игры. Мы часто проваливались в проруби, а потом сушили обувь на кострах либо приходили домой в мокрых промерзших сапогах или валенках.
После Нового года в январе наступал мой День Рождения, и я от родителей ожидал подарка. В одиннадцать лет я очень хотел получить балалайку. Но для родителей стоимость её в пятнадцать рублей была очень большой. И мне нужно было «заработать» на подарок себе хотя бы частично. В хуторе Вишневском на Рождество можно было походить по хатам, чтобы «посевать». Приходить нужно было рано, часов в шесть утра, пролепетать специально выученные слова с пожеланием того, чтобы в следующем году «уродились и жито, и пшеница». Что такое жито я не знаю до сих пор, а сонные мои благодетели тоже, наверно, не знали. Но разбуженные и ещё неодетые хозяева просовывали мне в приоткрытую дверь монеты или сладости. «Заработал» я, таким образом, рублей одиннадцать, но уговаривать родителей пришлось очень долго. Наконец балалайку мне купили. Отец настроил струны, и начал играть – и так и эдак, и за спиной и через ногу. Он играл превосходно. А потом отдал мне инструмент и сказал, – Бери, играй. Сказать это ему было легко, но как быть, если отец не передал мне своего таланта? Но с другой стороны, для того, чтобы понять, что музыка – это не моё, хватило всего лишь балалайки, и не нужно было покупать рояль.
Однажды в наши края пришла очень снежная зима. Из дома на мороз мы выходили разве для того, чтобы покормить кур. И вот в эти собачьи холода неожиданно в наш двор залетели, никогда не виданные мной прежде, райские птички. Это были снегири. Птахи эти были необыкновенно красивы: у самцов были яркого кирпичного цвета грудки, а самочки напоминали ласточек, но перья у них были не однотонные, а синей и зеленоватой яркой расцветки. И что было невероятно, эти сказочные пичужки клевали обыкновенное зерно вместе с обыкновенными курами. Отец тоже заметил необыкновенных гостей. Он смастерил для меня «садок» (клетку), и научил ловить птичек. Техника была несложной. Нужно было перевернуть таз, из которого клевали куры, подставить под него палочку, а к ней привязать длинную нитку. Когда птички забирались под таз, чтобы поклевать, нитку нужно было дёрнуть. Я взялся за дело, и за неделю переловил всю их стайку. «Сказочных» птичек я сажал в клетку, налил им воды, насыпал семечек и зерна. Я стал самым счастливым пацаном. В моей клетке было больше двадцати птиц, и не было ни одной похожей на другую. Они были необыкновенно красивы, но все разные. Однако радовался я не долго. В тёплой комнате, с кормом и водой птички мои начали одна за другой болеть и умирать. Пришлось оставшихся, совсем не райских, а жалких и измученных птах отпустить. С тех пор за свою жизнь снегирей я не видел никогда. А сердце по загубленным райским созданиям у меня болит до сих пор.
В марте потеплело, но мы, также как и зимой, продолжали бегать на замёрзший пруд. Лёд уже начал подтаивать и мы забавлялись тем, что пробивали во льду каблуками лунки и скользили по залитому водой льду. На другом конце пруда, там, где лед был еще тоньше, двое четвероклассников тоже вышли на лед. Вдруг мы увидели, что один из ребят провалился. Второй из них подошел к полынье, подал товарищу руку, и тоже оказался в воде. Мы побежали к ним и подняли тревогу. Дворы были от пруда совсем рядом, но ни багров, ни веревок, ничего такого, что можно бы было подать тонущим, не нашлось. Постепенно вокруг набежала толпа взрослых. Провалившиеся в воду обламывали лёд все больше. А люди стояли у проруби, а помочь тонущим ничем не могли. Потом прибежала мать одного из мальчишек, она бросилась в воду, и сын её повис на ней. Двое семиклассников ринулись в прорубь, но что они могли сделать? Их потом тоже нужно было вытаскивать. Отец второго мальчика о том, что тонет его сын, узнал позже, он бежал, проламывая лед, но не успел. Всех, в конце концов, спасли, кроме того, что провалился в воду первым.
Хутора нашего давно нет. Осталось маленькое деревенское кладбище. Там стоит памятник десятилетнему мальчику – Вове Хорошилову. Он был единственным ребенком своих родителей. Вова никуда не лазил, не бегал по трубе, был послушным сыном и хорошим учеником.
Для папы и мамы я, их первый ребёнок вначале был большой радостью. Однако, по мере того, как я подрастал, они к удивлению своему обнаруживали, что я вовсе не ангелочек. У моих неподготовленных к процессу воспитания родителей со мной появлялось множество проблем. Вначале при неправильном моём поведении мне объясняли на словах, но потом с возрастом мой необразованный отец стал применять в воспитательных целях архаичный инструмент - ремень. От отца мне доставалось – за порванные туфли, за непослушание. Отец бил меня ремнем, а потом я должен был постоять на коленях поплакать и подумать о том, чтобы впредь не поступать так. Мать никогда не бросалась защищать меня. Она считала, что родители при наказании детей для их же пользы должны быть едины. Так, наверно, и должно быть. У родителей моих как-то появилась мечта – купить шифоньер. В хате у нас из мебели почти ничего не было – единственный купленный в магазине стол, радиоприёмник, сбитый из досок сундук и тумбочки, этажерка и железные кровати из общежития. Такая же примерно обстановка была и в хатах других наших соседей. И, вот, родители собрали большую сумму 800 руб. на шифоньер, и дожидались, когда его в магазин привезут. Но деньги пропали. Подозрение пало на меня, так как я был уличён в том, что таскал мелочь. Отец порол меня жестоко. На следующий день он бил меня опять, досталось и на третий. Но я стоял на своём – деньги не брал. В конце концов, родители поняли, что деньги стащил мамин двоюродный брат, который приходил к нам в гости.
Домой из школы я нередко возвращался с Юркой, с тем, что «сдал» моего деда. Юрка жил дальше меня от школы, за Палашкиным прудом в Собачьем хуторе. Сейчас, то место Собачьим хутором никто не называет, теперь это улицы Залесская и Гагарина. И, вот, пока мы шли с Юркой домой, он передо мной чем-нибудь хвастался, то он уже успел повесть А. Гайдара прочитать, то еще какую-нибудь толстую книжку о войне. А однажды, во втором классе, он меня совсем озадачил, спросив, какой был самый счастливый в моей жизни день? О счастливых днях до той поры я ещё подумать не успел. Но Юрка свой счастливый день уже запомнил. Это было 23 августа. – В тот день он едва не утонул, но научился плавать. Вспоминая теперь своё детство, я могу сказать, что все дни, когда меня не били по носу, когда дома меня не секли, не ставили на колени, не ругали, и когда я в школе не получал двоек, были золотыми и счастливыми. Это были дни, когда я был ребёнком, и у меня были мои друзья и были живы мои мама, папа, дедушка и бабушка.