Мостострой кончился, дальше был мрак. Лёшка остановился у последнего фонаря. Он, конечно, знал, что город за Мостостроем продолжается, но было на душе грустно и хотелось верить, что конец света — именно там. Оттуда из темноты могло выскочить что-то страшное. Лёшка вслушался. С неба сходил снег, наполняя тишину своим шорохом, и вот уже казалось, весь мир засыпан снегом, и единственный, кто остался в живых, был он, Лёшка. Стало невыносимо тоскливо, одиноко. Лучше было бы наоборот: умер он, а люди остались живы.
Он вообразил, что лежит в гробу. Родители плачут, каются. «Какого сына мы потеряли!» — говорит мать. «Был бы ты жив, — говорит отец, — я бы велик купил, двухколёсный». «Мы бы тебя так любили, так любила», — продолжает мать. Слёзы, сопли, рыдания… и тут бац! — он встаёт из гроба и говорит: «Ладно, давайте ваш велик!» У тех глаза на лоб…
Лёшка прыснул со смеху. Здоровско сочинил! Лицо его просияло. Ноги пошли живее. Собственный дом ждал его в конце улицы. А между тем в ушах появился странный размеренный звук, похожий на шорох. Звук этот назойливо преследовал его. Наверно, шум в ушах — от усталости. Так бывало уже с ним. Он стащил шапку с головы, чтобы открыть уши. Звук усилился. Казалось, шуршало небо. К этому звуку примешивался монотонное гудение, будто стон сквозь зубы. Лёшка поднял голову. Над ним висели электрические и телеграфные провода, протянутые по столбам вдоль улицы. Он внимательно вслушался. Шуршал снег! Падая с неба, он шуршал, задевая за провода! Кто бы подумал! Лёшка шагнул к телеграфному столбу, и стон стал слышен отчётливей! Лёшка приложил ухо к деревянному столбу, голова громко загудела вместе с ним. Этот звук, вероятно, передавался по проводам от телеграфа, или от электростанции. Лёшка воодушевился: научное открытие!
Мороз между тем не давал стоять на месте. Передёрнув озябшими плечами, Лёшка побрёл, держась правой стороны улицы. Фонари, как почётный караул, встречали его по стойке смирно. Провода провисли под тяжестью снега, будто гирлянды. Снег продолжал сыпать, и Лёшка не узнавал прежних своих следов. Ходьба согрела его. Он расслабился, как в дрёме. Как вдруг сбоку вылезла чужая тень. Кто-то нагонял его. Обмерев от страха и втянув голову, Лёшка медленно обернулся. Он хотел было закричать «караул», но никого было! «Почудилось», — решил Лёшка и снова пошёл, но одним глазом всё же косил. И не зря! Из-за спины высунулась тень, понемногу вытянулась и обогнала его. Лёшка остановился. Тень замерла. Он пошёл, тень двинулась. Кто бы это был? Лёшка резко развернулся на месте и понял вдруг, что преследовала его — собственная же тень! Вот так! И смешно, и досадно. Испугался собственной тени, люди добрые! Он стал наблюдать, как истинный ученый, и вот что выяснил. Тень росла, когда он удалялся от фонаря и съёживалась, когда он сближался со следующим фонарём. Полностью же тень пропадала, когда был в круге света, под столбом. Лёшка так увлекся этим, что не сразу заметил мелкую собачонку. Она давно уже наскакивала на него, норовя цапнуть за щиколотку.
— Кыш, проклятая! Кыш!
Лёшка шикал, высоко, как в пляске, поднимая ноги и поворачиваясь лицом к шавке. Та бросалась на него, скаля свои мерзкие клыки, и не думала отступать. Тогда Лёшка наклонился к земле, делая вид, что ищет, чем бы кинуть. Собачка мигом отпрыгнула. Он взмахнул пустым кулаком. Собачонка взвизгнула, как будто её убивали, и, поджав хвост, юркнула в ближайший проулок. «Шавка», — сказал про себя Лёшка и сплюнул. Чем меньше особь, тем больше шуму! Тем временем вдали замаячил родной дом. Конец одиночеству! Лёшка побежал вприпрыжку. Воображение рисовало ему большую миску дымящегося борща, ломоть ржаного хлеба и любимую ложку.