2
Абдрахман сидел на кривом сбрызнутом водой порожке - апа перед сном полила двор из шланга, чтобы легче дышалось; и запах прибитой водой пыли, напомнил ему детство.
Все его детство было пыльным, тонуло в пыли.
Это была уличная пыль, которую гнал суховей по длинным рукавам улицы, в этой пыли он копошился, она была мягкой и пахла теплом, и скукой, и еще голодом. Его ноги по щиколотку погружались в тепло и уют пыли, в ней иногда можно было найти «ашичку», или большой толстый гвоздь, или кусок подметки.
С найденными предметами можно было поиграть, или выменять на что-то другое у пацанов.
Еще была другая пыль — рудниковая, серая, как пепел, очень привязчивая, въедалась намертво в кожу, и, когда, на колонке Абдрахман пытался ее смыть, то она становилась жирной и блестящей - от нее никак нельзя было избавиться.
И еще: она так странно со свистом поскрипывала под башмаками, когда Абдрахман помогал отцу грузить руду на подводы, которые отправлялись в другой город, на завод, чтобы из этой руды потом отливать пули.
Первую пыль Абдрахман любил, а вторую - ненавидел, сам не зная почему.
Только потом, когда везли на подводе уже не руду, а разбитое тело отца, он понял, почему ее ненавидел: лицо отца было сильно покалечено, но серо от этой пыли, которая смешалась с кровью, и покрывала лицо отца страшной пепельно - багровой коростой, так что невозможно было его узнать.
Ему тогда показалось, что это пыль забрала его отца себе.
Значит он заранее ее ненавидел, чувствовал, что она когда-нибудь это сделает - отберет отца, сожрет его.
А еще шахтеры про нее говорили плохо: они говорили, что она так же влезает и внутрь груди, там поселяется и не дает потом людям нормально дышать, душит их изнутри.
Какая страшная тяжелая пыль, в ней содержался свинец.
Абдрахман вспомнил свои детские мысли про пыль.
Еще вылезло воспоминание, как он потом хотел эту пыль уничтожить, объявил ей войну, чтобы она не убивала людей - сам хотел ее убить наперед.
Он собрал местных мальчишек и потащил их на рудник, в горы. Они до ночи собирали пыль в мешки и потом сбрасывали в карьер. Но ее не становилось меньше. Абдрахман тогда плакал от бессилья, никак ему не удавалось победить пыль - он был тогда дурак - десять лет.
Ух и досталось ему потом от поселковых, когда их нашли.
И только апа внимательно посмотрела на него и спросила: « Зачем увел детей в горы?»
- Я хотел убить пыль, - сквозь рыдание ответил Абдурахман.
- Ой сынок, нельзя победить пыль, когда ты еще так слаб! Пойди учись, вырасти, наберись сил, может тогда ее победишь!
И вот он вырос,образованный, сильный, а пыль как была, так и есть, да еще кажется ее стало больше: в жару в суховей поднимается так, что не видно ни солнца, ни луны. Вся луна, словно в пепле - не отмоешь.
Что толку рассуждать про пыль, когда сегодня не об этом надо думать, а о погибшем друге.
Но мысли упрямо лезли в прошлое, что-то там видимо хотели найти, дать подсказку, наверное, как пережить ту беду, что случилась сегодня...
Пора было уйти под бок жены.
Пусть луна сама с собой остается - из него сегодня плохой собеседник для луны.
Но, каждый раз, прежде чем лечь в супружескую постель, ему приходилось собираться с духом.
Когда он изучал чужую культуру в пединституте, то узнал про "Тристана и Изольду".
Они клали между собой меч, чтобы удержать любовь между собой.
А у них с Мадиной, супружеская кровать мечом не поделена, а хуже, чем мечом - не любовью; только на одной половине - его непризнанная отвергнутая любовь медленно затухает, а на другой - презрение и отвращение Мадины к мужчине, своему мужу.
Зачем тогда шла за него, если так стало плохо? Пойми этих женщин!
Вышла, а теперь казнит, и его и себя, и ребенка не дает!
Как-то призналась, что боится его лица, такое лицо - будто его птицы расклевали - маска, как у мертвого.
Не птицы. А страшная черная оспа расклевала его лицо, своими смертельными поцелуями, после которых оно превратилось в сплошную гнойную сукровичную рану, а потом зажило багровыми рубцами, так что и сейчас много лет спустя, не может широко улыбнуться или сощуриться - рубцы железной хваткой прихватили кожу.
А до оспы у него лицо было красивым, сейчас только правильные черты, если вглядеться, напоминают об этом, и старая фотографическая карточка, черно- белая, снятая до оспы.
Хотел даже увеличить, чтобы Мадина смотрела на карточку и понимала, что и на карточке и рядом с ней - лицо одного и того же человека. Да чего-то испугался. Начнет еще плакать, или замолчит.
Так она всегда - то кричит, то плачет, то молчит.
Когда замолчит - еще хуже. Хоть разбей о ее голову блюдо - рта не раскроет.
В дальнем углу двора, в траве возле забора засела цикада и то замолкала, то начинала скандально верещать - выпустит целый отряд трескучих отчаянных звуков и притихнет, прямо как его жена Мадина, тоже, что ли несчастлива, эта цикада в траве, ну уж тут — я не помощник тебе, сама разбирайся в своих бедах! - кажется, даже вслух, пробормотал Абдрахман.
Тут забрехала где-то в конце проулка собака, и проснулись загавкали псы по всей улице, - кто-то провел палкой по забору, - это пьяный сосед наконец решил посетить свой дом.
Растревоженные собаки проводили его раздраженным громким брехом. Слышно было, как в соседнем дворе он колотит ногой или чем-то покрепче, в дверь дома.
- Оглохла что ли, Зарипа! Все бока пролеживаешь! Муж вернулся. Открывай!
Дверь скрипнула: женское причитание вырвавшись наружу, тут же ушло вглубь дома, и оборвалось с хлопком двери. Кто там сейчас кого поколотит: то ли Зарипа своего гулену-мужа, то ли муж, в пьяной удали, всадит кулак в бок жене — совсем Абдрахману не интересно. Завтра Мадина первая узнает. Потом расскажет злорадно.
Замолчали успокоились собаки. Дольше всех визгливо заливалась шавка, у которой на глазу бельмо - ее вредный голос ни с каким другим не спутаешь. Путанная собачонка бестолковая, - но и она наконец смолкла.
И опять стало тихо.
Даже цикада, напуганная псами, не подавала жизни.
- До утра, что ли, сидеть собрался? - неслышно появилась Мадина, в одной ночной белой сорочке.
- Да нет.
- Хоть месяц тут сиди - Анвара не вернешь!
Грубо конечно сказала, удивительно, что вообще вышла.
- Иду.
Ноги в коленях совсем затекли, даже не хотели распрямляться, в онемевших икрах будто ожил клубок острых игл. Охнул, но твердо встал на ноги - не хватало еще перед женой раскорякой ходить.
И вдруг как-то сразу на него обрушилось горе. Не тогда, когда узнал о смерти друга, и не тогда, когда сидел на порожке - думал.
А вот только сейчас — когда встал и хотел войти в дом - пронзило внезапно тянущей острой тоской, и отяжелело враз тело и сердце как-то сжалось трепыхнуло и замерло на миг, так что перехватило дыхание и страх мгновенно оросил холодным потом лоб: страх, что больше сердце не застучит никогда,- но сердце глухо сильно ткнулось в грудину и замельтешило- будто забыв как надо перекачивать кровь, потом вспомнило, затрепетало, вошло в свой ритм.
Абдрахману показалось, что он ухает в какую-то сладкой истомы, яму.
- Иди в дом, я сейчас, - еле ворочая онемевшими губами, сказал Абдрахман
- Да, мне — что! - хмыкнула Мадина, - можешь и дальше сидеть, все равно от тебя толку нет!
Вот какая вредная женщина, даже сочувствие ее заканчивается колкостью.
Ушла, задвинув марлевую занавеску перед входом - чтобы мошка не летела.
И от мошки закрылась и от мужа, который для нее навроде той же мошки оказался.
Абдрахман розозлился на ее демонстративный жест с занавеской, и в дом ему идти расхотелось.
Двор был залит лунным светом: в этом свете угольными казались голые раскоряченные ветви старой юрючины, которую пора бы уж спилить, да отчего -то рука не поднималась. Было даже смешно видеть, как весной она тужилась выдрать из сухой морщинистой коры пару листочков, и эти листочки потом гордо топорщились на скрюченной радикулитной ветке, а потом даже несколько бледных завязей выпустила.
Абдрахман тогда смеялся, и сказал ей, - да ладно, живи еще, раз приспичило!- и подбелил морщинистый ствол гашеной известью с навозом.
Вдруг ему послышался шорох.
Абдрахман замер: кто-то в темноте явственно вздыхал.
- Кто здесь?
- Это я — учитель.
Из тени забора, на освешенный луной двор выступила маленькая женская фигурка.
- Гуля?!
- Да, учитель.
Наверное она прошла через заднюю калитку, которая соединяла его сад со школьным участком. Хорошо было на работу ходить: открыл калитку, и уже на работе. Интересно, давно она там стояла, слышала его разговор с женой? Не ее это дело - такие разговоры слушать,- раздражился Абдрахман.
Гуля бросилась к Абдрахману, обхватила его руки своими горячими ладонями:
- Помогите, учитель! Вы можете его спасти! Он не виноват- все знают!
- Говоришь, сама не понимаешь - что!
- Понимаю! Не убивал он! Он эти арбузы в интернат принес, зачем ему из-за трех арбузов старика убивать!
- Что ты от меня хочешь? Есть закон, он разберется.
- Он вас уважал!
- Не могу помочь ему!
- Он вам верил!
- Я - тоже ему верил!
- Но он вас не обманул ничем!
Абрахману стала противна эта плачущая девчонка, - зачем она его мучает! Зачем она пристает к нему со своми неправильными требованиями: как он может помочь человеку, который забил камнем бахчевника, насмерть заколол шилом его друга! Наверное этот его бывший ученик - психопат, опасный для общества, его надо отловить и запрятать в клетку навсегда! Но сказать это все девчонке, язык не поворачивался. Он только вырвал свои руки из ее ладоней.
- Днем приходи, увидят тебя здесь - что подумают люди? И тебе будет плохо, да и мне - тоже!
Гуля отшатнулась от Абдрахмана
- Вы — трусливый человек! Тьфу, - плюнула презрительно...
На следующий день Абдрахман был мрачен.
Он никак не мог решить: он - человек, у которого убили друга, или он - учитель, чей ученик попал в беду; и как это внутри него должно сочетаться, и как ему поступать.
Была последняя неделя каникул, но Абрахман все же ткнулся в калитку - в школе заканчивался ремонт и там хозяйничали строители: маляры и штукатуры, которыми командовал парторг Дусетов.
Этому и в отпуске не сиделось: лишь бы быть в курсе всех дел.
Однажды пригласили лектора, - аж из самой Москвы человек приехал, - прочитать лекцию о международном положении, так парторг ему за два часа и слова не дал вставить. Лектор был молодой - пыхтел, потел, - не справился с парторгом. Надо было конечно кого-то поопытней прислать.
А теперь у парторга новая идея - хочет ансамбль из современных инструментов создать, чтобы молодежь не в нарды резалась, а у них в школе - культурно танцевала.
Выбил денег: ездили, все купили, самое красиво- блестящее и электрическое, потом пришел человек из городского ДК - ансамблем руководить, и сказал:
- Ничего не годится, плохие инструменты, - на них даже простое ВИО не сыграешь, не то, что - Роллинг -Стоунс.
Парторг выгнал этого руководителя и еще обещал бумагу в Облкультуру накатать.
- Как у него только язык повернулся такое сказать - Роллинг-Стоунс! Совсем в городской культуре партийное чутье утеряли!
Это было его любимое выражение - «партийное чутье» - как будто все, кто с партбилетом, как собаки, должны еще и нюхом обладать.
При этом, сам носил голубые нейлоновые рубашки, с квадратными запонками из черного агата - важничал.
Абдрахман конечно никогда вслух не высказывался, но про себя считал парторга демагогом.
Не хотелось сегодня встречаться с таким человеком, как Дусетов, но придется...
Школьный участок начинался старым яблоневым садом, яблони белили ученики, и деревца стояли нарядно - будто в гольфах, но плодоносили сами, как хотели, без прививок, - и уже были густо усыпаны мелкими, как пуговицы, зелеными плодами.
Но ни яблони не радовали, ни скорый учебный год: что-то похожее на стыд, ворочалось смутно в груди. Прогнал девочку, кызым.
Не хотел, а вспомнилось, как она скорбно всхлипнув, шатнулась от него. Ничего не было особенного в этой узкой тощей фигурке, а вот видел ее всю, тонконогую, ломкую, с пучком прутиков-косичек, облитую лунным светом.
Как шла от него, гордая, в своем никому не нужном горе.
Он же их учитель, значит права жена Мадина, - никчемный он человек! Какой учитель? Трус, сказала кызым. Кого испугался? Мальчишку, себя, или осуждения людей? Наверное, все вместе.
Посмотрел, как в коридорах покрашены стены и гнев прорвался наружу.
- Эй, кто здесь есть! - Крикнул, в гулкую пахнувшую едким ацетоном пустоту.
- Чего орешь? - открылась дверь класса: широколицая, в заляпанном белилами платке, - высунулась женщина-маляр. И почему на стройке женщины работают, разве женская работа? Страшно, что женщины так работают.
- Где прораб?
- Тебе зачем?
- Где прораб?!!
- А ну, катись отсуда, мандавошка! - рассвирипела женщина пнув дверь так, что она с всхлипом шибанулась о стену, едва не слетев с петель.
И вот она вся , широколицая, большая, с огромными бедрами в колом стоящих брезентовых штанах - баба- маляр. Стоит и нагло щурит свои татарские злые глаза.
- Орет, будто ему яйца прищемили! - потом вгляделась в Абдрахмана, который просто онемел, и вдруг заливисто расхохоталась, так, что два ряда мелких ровненьких и частых зубов блеснули перед Абдрахманом, поразившемуся внезапной красоте ее лица.
.- Директор! Ах-ха, - не могла успокоиться малярша,- ну, смех! - и уже в лице кокетство и шаловливость, и заиграла своми толстыми необъятными бедрами.
Абдрахман вдруг с ужасом узнал женщину - мать Ришата Курбанова.
- Ну, директор, зачем тебе прораб, что не так? Можешь мне сказать, - я передам!
- А прораб где? - автоматически повторил Абрурахман.
- За гвоздями уехал... Так что?
- Цвет плохой, как в туалете! Зачем - коричневый?
- А какой был на складах, тем и красим.( Коричневый, - передразнила малярша,- какая жизнь, такой и цвет- гавняный!)
Абдрахман не мог никак взять в толк: сына этой женщины обвиняют в двух страшных преступлениях, он где-то скрывается, а она, как ни в чем не бывало, красит стены и еще хохочет!
Он не знал, о чем с ней дальше говорить, но и уйти не мог.
Женщина притягивала его и с еще большим ужасом он отметил, что от нее идут мошные волны желания, что только мигни, или сделай неосторожное движение, и сейчас же, прямо в классе на столе, на полу, на растеленных газетах, она ему отдастся с яростной животной страстью. И что - он , он тоже - может...
Он чувствовал, что начинает пьянеть, находясь рядом с ней.
Женщина в дверях застыла и глядела на него - не мигая.
Потом медленно- медленно провела кистью руки по лбу, отерев с него несколько брызг коричневой краски, которые он вначале принял за родинки.
Краем глаза отметил, что у нее лоб усыпан точечными коричневыми родинками, - но это была краска.Теперь она их размазала по лбу. Но пока она вела своей рукой - он не мог оторвать вгляд от ее мягкой безвольно опавшей и будто светящейся изнутри матовым розовым светом - ладони.
Облизав враз пересохшие губы, Абдрахман потянулся к этой ладони, он уже почти коснулся ее, уже ощутил на губах мускусный привкус ее кожи.
И тут громко хрустнуло стекло, и кто-то матюгнулся.
Абдрахман отпрянул от женщины сердце его опять как этой ночью замерев на секунду, ухнуло в томительный мрак груди.
От входа шел здоровенный костистый мужик, неся под мышкой листы фанеры.
Поравнявшись, он ткнул женщину распяленной ладонью в лицо, так что ее откинуло внутрь класса, - От б...ь, и тут успела! Я же тебя - размажу!
И грозно повернулся к Абдрахману, - А тебе чего надо?
Ничего не говоря, Абдрахман круто развернулся и пошел на второй этаж, к своему кабинету, чувствуя спиной тяжелый горячий взгляд.
Но и в кабинете ему было плохо.
Он сел и случайно глянул на низ живота — там все вздыбилось и билась какая-то жилка, толкалась кровь, пекло, все внути взмокло, не могло угомониться. В груди была какая-то деревянная пустота, кое-как дотянулся к сейфу,- трясущимися руками достал бутылку армянского, и прямо из горлышка глотал и глотал, пока не расслабилось внизу живота, пока не отпустило.
Пришел Дусетов. Абдрахман был пьян.
- Я понимаю, такое горе, - сочувственно поцокал языком парторг.
«Понимаешь ты. А сам завтра же настрочишь в роно», - беззлобно и расслабленно подумал Абдрахман.
- Подумать только! Анвар Кужегетович, такой уважаемый следователь! Говорят, работал в следсвенном комитете в Чимкенте. Почему сюда переехал — не знаете?
- Ну ты и гиена, парторг - все копаешь! Человек уже в могиле, а ты и в могилу влезешь, и в ливер!
- Да вы что?! С ума сошли! Да за такие слова - не посмотрю, что - горе! За такие слова — ответите!
- Давай, давай - поторопись! А хочешь - я тебе в морду дам! Будет вещественное доказательство! И Абдрахман стал приподыматься со стула. - Иди сюда! Сейчас тебе выпишу вещественное доказательство - в глаз!
Парторг, как ошпаренный вылетел из кабинета, потом опять всунулся:
- Я тебе это припомню, аульная морда! Баланду жрать будешь! Баланду! - и так саданул дверью, что на директорском столе подпрыгнул чернильный прибор.
Абдрахман сроду не слышал таких выражений от своего парторга и ему было весело - допек. Он рассмеялся, и тут же заплакал, - наконец горе нашло себе выход в слезах, пусть пьяных, коньячных, но - слезах.
Ему стало легко, прямо невесомо, и страшно захотелось спать - так, будто он неделю не смыкал глаз.
Он лег на горячий от солнца диван, - занавеси еще не повесили и солнце гуляло по кабинету, как хотело, - прикрылся какими-то циркулярами и провалился в черное забытье.