Жизнь стариков, моего дедушки и бабушки (Сапо Якова Павловича и Оксаны Ивановны) была очень тяжелой. Но, чтобы не происходило, дед никогда не плакал. Все слезы за себя и за него выплакала бабка Оксана.
- Ты чего плачешь бабушка? - За Васей, или за Палей, - отвечала она. Единственный их с дедом взрослый сын, Вася, в деда высокий и красивый, утонул в Ладожском озере. Вася всегда смотрел на нас с большого портрета на стене бабушкиной хаты. Он был капитаном на судне, и погиб уже после войны. Вся команда корабля из плавания вернулась, все были целы, лишь капитан корабля утонул. Старшая его сестра Ната, подозревала, что брата ее за борт выбросили пьяные матросы. Но доказать что-либо флотскому начальству она не могла. А бабушку смерть любимого и единственного взрослого сына придавила, словно огромным камнем. Я не помню, чтобы она хотя бы раз засмеялась. Она только плакала.
Оплакивала она также и Палю или Павла. Он был первым мужем Наты. Ната и Паля прожили вместе недолго, их счастье оборвала война. Любимого мужа Наты забрали на фронт в сорок первом, и он в первый же месяц погиб. Поминала бабушка и других своих детей – Колю, Кирюшу, Марию. Но они умерли малолетними ещё до того, как на свет появился я. Бабушка, однако, обо всех своих умерших детях помнила, и крестилась на накрытую вышитым украинским рушныком икону. Вообще-то говоря, это была не икона, а репродукция картины Хосе де Риберы «Святая Ионесса и ангел, укрывающий ее покрывалом». Всемирно известное полотно находится в Дрезденской галерее, но, другая похожая Ионесса смотрела с копии на выбеленный потолок бабушкой хаты. У меня же святая вызывала не религиозные чувства, а любопытство, из-за откровенной наготы некоторых частей её розового тела, тех частей, которые обыкновенные не святые женщины стараются скрывать от посторонних. Но бабушка, наверно, и не смотрела на полуобнаженную диву. Главное, она никогда не забывала помянуть своих родственников и детей. В нужный день (дни она определяла не по календарю, а от Рождества, например) она надевала белую глаженую в мелких точках косынку и выносила на улицу накрытое чистой салфеткой блюдо с коржиками.
– Вот, Анна Фёдоровна, помяните Колю моего. Четырнадцать лет, уже минуло, – говорила она соседке. – Царствие небесное, – отвечала ей старушка.
Оксана Ивановна, как ее называли соседки, на моей памяти нигде не работала. Однако и дома у нее было много дел. Она готовила не только для себя, но летом для приезжавших внуков. Понятно, что она копалась в огороде и передавала выращенное в город дочерям.
Сама она была из очень многодетной семьи. Когда её тато (отец) умер, у матери её осталось десять душ детей. Но мамо после этого опять вышла замуж и родила ещё двенадцать душ. Вот такая у них была огромная семья. В школу маленькая Оксана не ходила – не было обуви. Но нам её внукам она могла рассказать и «Травка зеленеет…», и про Вещего Олега, и про Мужичка С ноготка. Стихи она заучила вместе с её детьми, которые учили эти стихотворения для школы.
Когда дед дежурил на водокачке, я часто оставался на ночь у бабушки. Иногда босиком я убегал к ней от отцовского ремня. Не один раз мы с моим двоюродным братом Юрой, который приезжал из города, просили её рассказать нам сказку. И бабушка Сеничка в тысячный раз рассказывала нам несколько сказок про Тылычку или, про Курочку Рябу. Однако чаще всего она рассказывала нам про брехливую Козу. Козу эту нужно было пасти нам с Юрой. В первый день на пастбище её должен был гнать я, Вова. Вечером дед встречал Козу и пытал (спрашивал). «Дид стоить у воротих в червоных чоботих, кийком пидоперся, тай каже: Кизонька моя Голубонька, чи ты пыла, чи ты йила? – Ни, диду, - отвечала брехливая Коза, - Ны пыла и ны йила. Ото як бижала через клэновый мосточек, ухватыла дубовый лысточек, ото тикы пыла, тикы и йила». Дед почему-то верил лживой Козе и убивал Вову. На следующий день он после второго вранья, убивал Юру, после чего ему приходилось пасти Козу самому. Убедившись в том, что Коза лжет, дед убивал и её. Вот такой был невероятно простой, но ужасный сюжет. И мы с братом понимали, что в мире есть зло, есть ложь, что лжецу удаётся иногда достичь своих целей, но потом, рано или поздно, он за своё злодеяние тоже получит наказание. Однако если зло всё же и будет наказано, то невинно погибших Вову и Юру уже никто не вернёт. И мы с братом уже не могли порадоваться справедливому финалу.
Деда моего невозможно было заподозрить в какой-либо религиозности. Этот трезвомыслящий человек понимал, что если бы он опустил руки и надеялся бы на какие-то высшие силы, то, наверно бы, и не выжил. Вся его жизнь была доказательством того, что надеяться нужно было только на себя. Всё, что было в его доме, было сделано его руками и нажито его горбом. Бабушка, напротив, временами что-то высчитывала и ожидала наступления очередного религиозного праздника. В положенное время варили кутью, узвар, она в русской печке пекла пасхи. И вообще она любила печь всякие ватрушки, коржи, балабушки и пирожки, чаще всего с курагой. На Троицу мы шли туда, где коровами до самых корней была выщипана вся трава, и находили редкий чабрец. Рвали полынь, липовый цвет из старых лип Палашкиного сада. Всем этим богатством устилали, специально перед праздником вымазанный глиной пол.
После долгой болезни умерла бабушкина дочь, моя тётя Ната. Её похоронили на маленьком хуторском кладбище. Поплакали, погоревали, а что делать? Никому от этого не уйти, нужно своими делами заниматься. Но бабушка каждый день думала и плакала только о дочери своей. Она говорила не Ната, а Нака. Только она помнила, как называла себя ее первенькая дочурка, когда только встала на ножки и начала говорить. Потом умер дед. О нем она плакала каждый день, и только о нем. Это было необычно, потому что они, на первый взгляд, не испытывали друг к другу любви. Я не могу вспомнить, чтобы дед хоть когда-нибудь поцеловал ее, или сказал бы ей хотя бы одно ласковое слово. Но то, что их связывало, их многолетняя жизнь в одних и тех же хатах – на Украине, потом под Ленинградом, на Кубани, сад, коровы, плетень с синими и розовыми вьюнками и самое главное дети живые и умершие. Всё это было больше любви.
Бабушка пережила деда на пять лет. Она каждый день плакала, ходила и плакала. Но, как-то, ночью, внезапно она умерла. Собрались дочери, поплакали, сказали, что мама умерла «хорошо», не надо было за нею ухаживать. Стали делить наследство: Зингеровскую машинку, сундук с бабушкиным приданным: древние домотканые вышитые рушныки, да сорочки. Колёса он истлевшей дедовой телеги и борона достались мне.