Именами Вашими стоим - русский роман 18 век - Алта

Евгений Балакин
Евгений Балакин
«Именами вашими стоим»
 Посвящается моей жене Балакиной Елене Ивановне.

Красивы леса в Западной Сибири. Раскинулись они на огромных расстояниях, укрыли плотно землю, и если бы не серебро рек и озёр, то с высоты птичьего полёта, во все стороны, куда ни глянь, расстилалось бы  бескрайнее зелёное море. А заблудиться в них чужому проще простого. Чуть только с тропинки в сторону сошёл, а уже, куда ни глянь, со всех сторон замшелые стволы обступили и только слышно, как, где-то высоко наверху шумят, переговариваясь с ветром, верхушки деревьев. С начала-то и не страшно, и солнышко так весело сквозь ветки подмигивает, вроде как успокаивает: мол, не бойсь, всё будет хорошо. Но вот вдруг, где-то сзади ветка хрустнула, за ней другая, слева шорох, справа стук и уже не по себе становится. Крикнешь наугад, авось, услышат, и стоишь, замерев, ловя рассыпающееся эхо. И вот! Отвечает кто-то. Гугукнет один раз и затихнет. Кинешься на голос, спешишь, продираясь сквозь кусты, а он, голос этот, уже позади тебя гукает. А вот опять впереди! Остановишься тут как вкопанный, а между лопаток страх змейкой вьётся: догадался! Леший это резвится, в самую чащу заманивает.
У деревьев, как и у людей, свой табель о рангах имеется. Генерал-губернатором лесов сибирских издавна считается кедр-батюшка. За ним – сосна, ель, ну, и  все остальные, кто помельче да попроще. А бывало и такое, занесёт откуда-то гуляка-ветер чужое семя, бросит его оземь и вроде пустит оно свои корни вглубь, и вот уже и приподнимется на вершок, затрепещет тоненькими своими веточками, и ... всё на этом. Склонится бессильно, захиреет и уйдёт тихо в землю, как и не бывало. Но одному дереву повезло  больше. Оно прижилось и дало многочисленное потомство, заставив потесниться другие породы. Имя этому дереву – яблоня.

*     *     *

Дом начальника Колывано-Воскресенских заводов генерал-майора Андрея Венедиктовича Беэра был самым заметным на Барнаульском заводе. На строительство его пошли лучшие сосны векового бора, на сотни вёрст протянувшегося вдоль Оби. Ставил дом Федька Рыжков, специально приглашённый для этого из Кузнецкой крепости мастер. Дело это было для него привычное, да вот только Беэр поставил одно непременное условие, а именно: дом сей должен иметь античный портик с фронтоном и колоннадой. Федька, поломавшись немного, условие это выполнил, так как в молодости в Санкт-Петербурге бывал, и представление о фронтонах и портиках имел. Заказчик работой остался доволен и вскоре въехал в новый дом. Хозяйство у Андрея Венедиктовича было большое, хлопотное и очень ответственное, потому докладывать о состоянии дел на вверенных ему заводах приходилось иногда и самой Императрице лично. Что же за интерес был у Её Величества к этим заводам, находящимся в нескольких тысячах вёрст от столицы, на самом краю Российской империи? А интерес был в том, что в землице этой добывалась ценная руда, из которой выплавлялись медь, золото и серебро. Алтайские эти месторождения были открыты людьми Акинфия Никитича Демидова, который каким-то звериным чутьём догадался о находящихся здесь несметных богатствах. Он и заложил первую плавильную печь в Колывани, а вторую намеревался поставить при впадении речки Барнаул в могучую Обь, месте чрезвычайно удобном для этих целей, да к тому же имеющем огромные запасы древесины.
В крепости при Барнаульском заводе находились две роты регулярной армии, отряд казаков да несколько пушек. Эти меры предосторожности лишними не были, поскольку вокруг было всё ещё неспокойно. Шорских и телеутских князьков до сих пор вдохновляла призрачная тень хана Кучума, к тому же близкое соседство с воинственным Джунгарским государством  спокойствия в этих местах не прибавляло. Вот краткая предыстория, которая необходима для того, чтобы вы, уважаемый читатель, смогли верно существовать в тех событиях, которые последуют далее.

*     *     *

В этом году июнь был нежарким, часты были дожди, а вот теперь, в начале июля, дни стояли исключительно тёплые и солнечные. Но по ночам, стелющаяся по земле прохлада, заставляла почувствовать неотвратимое приближение осени. На Барнаульский завод опускались сумерки. Пахло скошенной травой, древесным углем и ещё чем-то неуловимым, идущим от человеческого жилья. Чёрный дым работающих днём и ночью печей, вылетая из труб, поднимался в небо и исчезал, растворяясь в надвигающейся ночи. И только дом начальника Колывано-Воскресенских заводов генерал-майора Беэра сопротивлялся своими освещёнными окнами, отодвигая подальше от себя тёмную густоту ночного воздуха.
Генерал-майор, по случаю предстоящей поездки в Томск, и чтобы доставить удовольствие своей молодой жене, пригласил к себе всё местное высшее общество. Не сказать, чтобы Андрей Венедиктович был большим любителем таких вечеринок, но он считал обязательным время от времени устраивать их. Суровость местной жизни, скудность каких-бы то ни было развлечений, действовали на людей, привыкших к  другим условиям угнетающе. Беэр это понимал. Из распахнутых окон слышны были звон посуды, возбуждённые мужские голоса, русская речь мешалась с немецкой. Судя по всему, шампанского гости выпили немало, и веселье было в самом разгаре.
Внезапно входная дверь широко распахнулась, и в освещённом проёме показалась тоненькая женская фигурка. Это была Лизочка Арсентьева, по мужу Елизавета Андреевна Беэр. Она громко смеялась, а затем, повернувшись к кому-то невидимому, крикнула:
- Остановитесь и не приближайтесь ко мне, Йозеф! Вы слишком много выпили шампанского и стали совершенно невыносимы! 
Она легко сбежала по ступенькам вниз и села на изящную скамеечку, возбуждённо обмахиваясь веером. Человек, которого звали Йозеф Пох, сначала появился неверной тенью на крыльце, а потом и сам возник в дверях чёрным силуэтом. На мгновение, остановившись, он нащупал глазами сидящую фигурку, а затем опрометью кинулся к ней.
- Не вино делает меня таким, фрау Лиза, а ваше равнодушие. О, если бы я мог достать любовный напиток, подобный тому, что зажёг страстью сердца Тристана и Изольды, я бы наполнил им чашу Грааля и, сопровождаемый Валькириями…
Лицо Поха, освещённое неярким светом луны, выражало восторг, смешанный с какой-то затаённой мукой. Его можно было бы назвать даже красивым, если бы не судороги, появляющиеся внезапно и искажающие лицо это до неузнаваемости.  Цветы источали сладкий аромат и слегка кружили голову. Пох сорвал один из них и, опустившись на колено, протянул его Елизавете Андреевне.
- Боже, он ещё и поэт!
Она взяла цветок, затем, скорчив недовольную гримаску, стукнула Поха веером  по плечу:
- И всё-таки я не намерена это выслушивать.
Голос её звучал серьёзно, с лёгким оттенком недовольства.
- Как вы не понимаете, что своим поведением компрометируете меня? Елизавета Андреевна встала с твёрдым намерением закончить этот разговор и идти в дом, но Пох, стоя на коленях, схватил её за подол платья и не отпускал. Голос его звучал умоляюще.
- Милая… Милая! Майне либе Лиза! Я ничего не могу с собой поделать… Любовь! Это выше человеческих сил. Вы богиня, а я простой смертный…
Не ожидавшая такого напора, она остановилась в растерянности.
- Господи, Йозеф, я не богиня! И я не давала Вам ни малейшего повода для подобных излияний страсти.
- Майне либе Лиза, уже само существование Ваше есть повод для рыцарского преклонения.
Пох продолжал крепко сжимать в своих руках её платье, в голосе его появились истерические нотки.
«Господи, какой же он ненормальный! Ничего подобного от него не ожидала», - подумала Елизавета Андреевна, глядя на его аккуратный пробор. Она вдруг представила это со стороны: себя, этого безумного саксонца, стоящего на коленях, перед ней. Происходящее напоминало ей сцену из какого-то плохого водевиля. – « Как всё это пошло!»
Она с силой, рискуя порвать ткань, выдернула платье из рук Поха:
- Пожалуйста, Йозеф, преклоняйтесь, но на расстоянии!
Елизавета Андреевна, держа спину прямо, направилась в дом. Она внутренне негодовала не столько на Поха, сколько на самоё себя за то, что не сдержалась в выражении своих эмоций и, наверное, вела себя слишком легкомысленно в отношении него, что и послужило поводом к  подобной ситуации. Но Лизочка Беэр в собственной несдержанности укоряла себя недолго, так как неугомонный саксонец, считавший разговор отнюдь не законченным, неожиданно быстро обогнал её и  встал перед самой дверью.
- Я не успокоюсь, пока Вы не дадите хоть малейший знак своего расположения ко мне!
Пощёчина, которую Пох получил в следующее мгновение, ясно дала ему понять, что всё расположение Елизаветы Беэр к нему, ежели таковое и имелось, рассыпалось в прах. Жена генерал-майора Беэра была очень привлекательной женщиной, это признавали многие из тех, кто её знал. Но сейчас, в этот момент, она была просто красавицей. Ей большие зеленоватые глаза, опушённые копьями длинных ресниц, казалось, прожигали несчастного потомка древних германцев насквозь. Пох, держась рукой за пылающую щеку, от этого взгляда попятился, освобождая Елизавете Андреевне путь.
- А в следующий раз я пожалуюсь на вас мужу.
Она ушла в дом, а Пох ещё долго стоял между двумя колоннами античного портика, повторяя про себя её последние слова.
Бурная реформаторская деятельность Петра Первого в России имела свои последствия и для стран Западной Европы. Многие иностранцы, знавшие о существовании Московии только понаслышке, были втянуты могучим водоворотом российских событий в эту страну и служили своим новым хозяевам честно,  верой и правдой. Тем более что условия для них здесь создавались почти идеальные. Именно возможность заработать хорошие деньги и привела горного мастера Йозефа Поха из любезного его сердцу Дрездена в место, которое на картах мира либо обозначалось белым пятном, либо вообще отсутствовало. Дома осталась старушка-мать, единственной мечтой которой было женить сына на дочери местного пастора, успеть понянчить внуков и тихо отойти в иной мир к многочисленным предкам. И разлуку со своим милым Йозефом почтенная фрау расценивала как необходимое зло, с которым надо временно смириться. Всем своим соседям она говорила, что её мальчик заработает в этой дикой России много денег, вернётся в Дрезден, женится и уже больше никогда не оставит свою старушку-мать одну.
Но когда Йозеф Пох наконец-то добрался до Барнаульского завода, все самые худшие его опасения оправдались полностью. Дикость, грязь, неимоверная удалённость от Европы, отсутствие самых на его взгляд примитивных удобств, тупость этих безмозглых русских мужиков и вдобавок ко всему прочему выяснилось, что он совершенно не способен переносить эти жуткие морозы. Два проведённых здесь года показались Поху непрерывным кошмаром, а впереди было ещё два. Его не радовали здесь ни деньги, которые ему исправно выплачивали в заводской канцелярии, ни успехи русских подмастерьев, которые с трудом умели читать и писать, но, тем не менее, успешно овладевали всеми тонкостями плавильного дела, ни дикие красоты Алтая. Всё это его мало трогало, и он считал дни, когда сможет вернуться домой в цивилизованную, размеренную и такую привычную жизнь. Иногда, просыпаясь по утрам, он, с удивлением оглядываясь, спрашивал себя, что он тут делает, и какая сила занесла его в этот глухой медвежий угол. Не находя ответа, вставал, одевался, шёл на службу, с остервенением бил по лицу ни в чём не повинных рабочих, а вечером запирался в своей комнате и сидел, тупо уставившись в стенку, до самой темноты, не зажигая свечей.  Но всё изменилось, когда к начальнику Колывано-Воскресенских заводов приехала жена Елизавета Андреевна Беэр. Когда Пох впервые увидел её, он закрыл глаза и стоял так несколько мгновений, не в силах справиться с душевным волнением. Все мадонны итальянских и немецких мастеров живописи получили в ней своё полное воплощение. Он не знал, как это возможно, но молодая женщина произвела на него впечатление сродни  тому, которое он испытал в детстве, впервые услышав орган. После этого события жизнь Поха здесь приобрела особый смысл. Он уже больше не обращал внимания на все те неудобства, которые здесь его окружали. Целью его существования, его страстью стала эта женщина, этот ангел, этот образ, сотканный из его грёз и мечтаний. Но, скрытный по своей натуре, Пох держал это чувство глубоко в себе, стараясь не давать ни малейшего повода для сплетен и ненужных разговоров.
И вот сегодня атмосфера весёлого вечера, выпитое шампанское и близость к предмету своего обожания, - всё это позволило ему надеяться на то, что… Он и сам толком не знал на что, но он должен был с ней объясниться.
…Один  из ночных мотыльков, бившихся в стекло масляной лампы, опалил крылья, закрутился в воздухе и, ударившись Поху в лицо, упал вниз. Пох посмотрел на него и внезапно подумал, что он и сам сейчас вроде этого мотылька: без крыльев и без всякой надежды. Но это неправильно! Он молод, у него всё впереди. А то, что произошло сейчас…  Он просто поторопился, а она не так поняла. А может, сердце её не свободно?  Нет, муж тут ни причём, он старше своей жены в два раза. Этот брак не по любви. Но тогда кто занял в её сердце место? Йозеф Пох, мучаясь от ревности к неизвестному сопернику, поклялся себе, что добьётся любви  обожаемого им ангела, чего бы это ему не стоило.
В числе приглашённых к Беэру гостей находился Николай Иванович Булгаков, горный офицер в звании капитан-поручика. Это был человек выше среднего роста, худощавого телосложения. Внешность имел при этом самую привлекательную для женского пола. Об этом знал, но не придавал особого значения. Отец его, Иван Александрович Булгаков, дослужившись до полковника артиллерии и имевший множество ранений и наград, вот уже как третий год пребывал в отставке. Голубой мечтой старого вояки было увидеть своего первенца Николку печатающим шаг на  Дворцовой площади в кавалергардском полку. Привилегии гвардейцев, возможность быстрого карьерного роста, всё это, по мнению старшего Булгакова, должно было привлечь сына. Совсем не обязательно рубить в капусту врагов на поле боя и задыхаться в пушечном дыму, как это было у него самого. Но Николка, прослужив в гвардии несколько лет, неожиданно для всех, решил связать свою жизнь с делом, к войне никакого отношения не имеющим. Отец к выбору сына отнёсся с уважением и только тайно вздыхал, представляя его в аксельбантах и с плюмажем из белых перьев. В свои тридцать лет Николай Иванович был одинок. Из достоинств имел твёрдый характер и светлую голову. В суждениях своих был непреклонен и резок, чем немалое доставлял недовольство начальству своему, терпевшему его, однако, по причинам от них независящих. Булгаков очень хорошо знал горное дело. Образование он получил за границей, и к тому же имел богатую практику на Урале. Из недостатков особого внимания заслуживает лишь его чрезмерное увлечение спиртным, а в остальном, если что и было, в глаза не бросалось.
Складывая в карман выигранные им в карты двести рублей, Николай Иванович в ответ на протестующие крики партнёров заявил, что играть сегодня он больше не намерен, и что это в их же интересах. После чего он выпил большую рюмку коньяку и решил выйти из душных комнат на улицу.
Следует особо становиться на обстановке генеральского дома и людях, представлявших собой местное общество. Пришли несколько чиновников заводской канцелярии, а в основном были горные мастера, которые указом императрицы были приравнены к артиллерии и носили офицерские звания. Некоторые были с жёнами.
Попавший в Барнаул, в первый раз, какой-нибудь чиновник по особым поручениям из столицы был бы приятно поражён. Местные дамы, несмотря на чудовищное расстояние от Санкт-Петербурга или Москвы, всегда одеты в костюмы нарядных материй, сшитые по последним парижским модам. Столы в зале были убраны со вкусом и изысканностью, и вся обстановка была такой, какой она бывает в современном европейском обществе. Все комнаты, драпированные в разные тона, были украшены роскошными цветами. Обилие картин на стенах, преимущественно на батальные темы, говорило об особых художественных пристрастиях хозяина дома. Что ещё заслуживает внимания, так это огромное количество стульев, кресел и диванов. Столы стояли у каждой стены, в каждом углу, а так как основным развлечением здесь была игра, то почти все столы здесь были игорные.
Николай Иванович, выйдя на улицу, с удовольствием ощутил на разгорячённом своём лице ночную прохладу. Он закрыл глаза и стоял так несколько мгновений, ни о чём не думая, отдавшись состоянию расслабленности и покоя. Вздохнув полной грудью, он спустился по ступенькам вниз, и тут его внимание привлекли какие-то странные звуки, которые раздавались со стороны улицы, скрытой от его взора разросшимися кустами сирени. Заинтересовавшись, капитан-поручик вышел на Петропавловскую линию. Вдали, на Соборной площади, темнел силуэт Петропавловского собора, а в нескольких метрах от Булгакова горный мастер Йозеф Пох бил по лицу какого-то солдата. Второй солдат стоял рядом, вытянувшись по стойке «смирно» и держа руки по швам.
- Почему молчишь, свинья? Повтори! Повтори!
Пох говорил сквозь зубы, размеренно и неторопливо нанося удары. Голова несчастного болталась из стороны в сторону, а разбитые в кровь губы с усилием выдавливали из себя:
- Не могу знать, ваше благородие! Не могу знать!
- Не можешь знать? Это Данте! Его знает вся Европа, свинья!
Порядки, царившие на Барнаульском заводе, да и не только на нём, мягкостью не отличались. Это было жестокое время, когда кусок самородного золота или слиток выплавленного здесь серебра забирали душ человеческих без счёта. А мордобой и зуботычины делали ненужными слова и были расхожею монетой в общении между сильными и подневольными. Капитан-поручик, дитя просвещённого века, знакомый не понаслышке с работами французских энциклопедистов, внутренне всегда противился такому произволу и унижению человеческого достоинства, при этом, хорошо понимая, что государственный уклад в России ещё не скоро изменится в этом смысле в лучшую сторону. Но его особенно возмущал вид безнаказанно распускающих руки иностранцев.
 «У себя дома он такого не позволил бы. Конечно, Европа! А здесь одни туземцы», - с неприязнью подумал Булгаков и, сделав движение к Поху, крепко схватил его за руку:
 -Не думаю, господин Пох, что все мясники в вашей разлюбезной Саксонии знают Данте.
Не ожидавший этого Пох обернулся. Его лицо кривилось от боли, так как Булгаков непроизвольно сжимал его руку всё сильнее и сильнее.
- Отпустите меня, - прошептал  он побелевшими губами, - вы не понимаете. Этих людей надо воспитывать, потому что они шлак, пустая порода.
- Русские люди пустой породой никогда не были, а здесь в Сибири - и подавно! Советую вам это запомнить.
Голос капитан-поручика прозвучал негромко и очень жёстко, после чего он медленно разжал свои пальцы. Где-то в районе заводского пруда стукнул в колотушку сторож. Ему в ответ в генеральском доме с треском вылетела пробка из бутылки шампанского, переполошив собак в ближайших дворах.
- Я буду жаловаться на вас Его Превосходительству, господину Беэру.
Пох с ненавистью посмотрел на Булгакова, затем перевёл взгляд на солдат. Они были свидетелями его унижения, и он им этого прощать не собирался.
 «Жаловаться он будет, обидели его. Искалечить человека ему, видите ли, не позволили», - подумал капитан-поручик. И хотя отношения его с начальником Колывано-Воскресенских заводов складывались непросто, но желание поставить на место зарвавшегося немца было сильнее:
- Сделайте милость, хоть сейчас.
Услышав это, Пох круто развернулся и почти побежал к дому Беэра. Усмехнувшись про себя, Булгаков посмотрел на солдат. Те всё это время молча стояли рядом, настороженно наблюдая за происходящим.
- Зовут как?
- Барнаульского горного батальона солдаты Анисим Чуркин и Еремей Кабаков! Приказано следить за тишиной и порядком.
Пострадавший солдат, видимо старший, старался говорить бодрым голосом, чётко произнося слова, но разбитые губы не слушались.
- Плохо следишь, Анисим. Кровь вытри.
Николай Иванович, достав платок, протянул его солдату, но тот, отрицательно покачав головой, сорвал несколько листиков подорожника и, поплевав на них, обтёр своё лицо.
- Не извольте беспокоиться, Ваше благородие. Это ничего. Это мы вытерпим.
- Так точно, Ваше благородие! - гаркнул второй солдат, давно молчавший и, видимо, желая оставить о себе у начальства хорошее впечатление. Булгаков посмотрел на него.
- Что «так точно»? - При этом он нахмурил брови и сделал грозный вид. – Что так точно?
Струхнувший солдат заморгал глазами. Он уже пожалел, что вообще открыл рот и ему, чтобы исправиться, оставалось только одно:
- Никак нет, Ваше благородие!
- Вот именно, что никак нет. Идите отсюда и запомните, что дом генерал-майора Беэра - самое тихое место во всём Барнауле.
Послышался двойной хлопок вылетевших пробок от шампанского и радостный женский визг.
– Понятно вам?
- Так точно, Ваше благородие, понятно!
Булгаков махнул рукой, отпуская солдат, и скоро их фигуры исчезли в направлении Тобольской улицы. Стычка с Похом настроения Николаю Ивановичу не прибавила, но капитан-поручик испытывал удовлетворение, вспоминая, как тот пытался вырваться от него.
«Чёрт возьми, сколько же ещё пренебрежения и чванливого высокомерия должны испытать мы на своей шкуре, пока сможем говорить на равных с нашими благодетелями, - подумал он. - Но без них не обойтись».
- Только врёшь! - неожиданно для себя вслух сказал Булгаков. – Мы запрягаем медленно, а скачем, ох, как быстро!
- С кем это Вы, Николай Иванович? - вдруг послышалось позади него.
По голосу капитан-поручик узнал Иоганна Самюэля Христиани, или, для удобства, на русский лад - Ивана Семёновича. Не поворачиваясь к нему, Булгаков вскинул обе руки к небу, как бы стараясь обнять его, и сказал голосом французского трагика:
- Со звёздами, Иван Семёнович! Со звёздами!
Иоганн Самюэль Христиани, как и большинство иностранцев, работающих на Колывано-Воскресенских заводах, был выходцем из Саксонии. Ещё он был племянником Андрея Венедиктовича Беэра. Как горный специалист служить начал ещё под началом у действительного статского советника Акинфия Никитича Демидова управителем Колыванского завода. Поговаривали, что он, по заданию Демидова, тайно от центральных властей наладил вместе с плавильным мастером, тоже саксонцем, Иоганном Юнгхансом выплавку серебра, что частным лицам без особого разрешения категорически запрещалось.
- …Ваше Высокопревосходительство, как Вы и предполагали, колыванская руда богата содержанием золота и серебра.
Христиани говорил, стараясь смотреть Демидову прямо в глаза, хотя стоило ему это невероятных усилий. Тяжёлый взгляд Акинфия Демидова упёрся в него и давил, парализуя волю и делая невозможным малейшее сопротивление. Затем Демидов подошёл к Христиани и, наклонившись, заглянул тому в глаза.
- Немедля начать выплавку серебра, - и чуть тише, почти шёпотом, добавил – моего серебра….
Позднее, когда после смерти всесильного Демидова вся его сибирская собственность отошла к императорской фамилии, Христиани, по предложению Беэра, заключил контракт с Кабинетом Её Императорского Величества на службу в Колывано-Воскресенских заводах. Сейчас он являлся управляющим Барнаульским сереброплавильным заводом и членом Канцелярии горного начальства. Был он невысокого роста, крепкий. Черты лица имел крупные, и всё в его облике выражало внутреннюю энергию и силу. Обладание властью для него было той жизненной приманкой, которая определяла всё его поведение. При этом был очень хитёр и осторожен, что и позволяло ему избегать опалы, хотя, как говорится, рыльце у него было очень даже в пушку.
- Со звёздами говорите? Только бесполезное это дело.
Иван Семёнович, когда выпивал не меньше двух бутылок шампанского, начинал говорить с сильным акцентом. Сейчас был именно такой случай.
- С чего вы это взяли? - Булгаков опустил руки и посмотрел на него. – Звезды - это хорошо. Вон, взгляните на ту! Как переливается, ну, чистый бриллиант!
- Дорогой мой, - Христиани взял Булгакова за локоть и медленно повёл вдоль улицы. – Звёзды, как и женщины, также непостоянны. Ночью они с вами, а днём уже с кем-то другим.
- Вам лучше знать. Мои звёзды всегда со мной.
- Кто бы сомневался.
 Христиани остановился и как-то искоса посмотрел на него, неприятно улыбаясь. Чьи-то быстрые шаги, раздавшиеся позади, заставили мужчин обернуться. К ним, запыхавшись, подбежала девушка и теперь стояла, переводя дыхание. Это была Настя, прислуга Елизаветы Андреевны.
- Вот вы где, Николай Иваныч! А я вся избегалась, покуда Вас нашла. Елизавета Андреевна велела передать Вам, что скоро подадут десерт и ещё, что ей нужен партнёр для фараона. Вы ей обещали. - На одном дыхании выпалив всё это, она в ожидании уставилась на Булгакова.
- Ну вот, ещё одна звезда упала.
У Ивана Семёновича это прозвучало негромко, и довольно ехидно. Капитан-поручик смерил его взглядом:
- Вы на что намекаете, господин Христиани?
Сообразив, что намёк получился очень уж прозрачным, осторожный немец, притворно засмеялся:
- Боже упаси, ни на что. Просто наша очаровательная хозяйка желает, чтобы Вы были рядом с нею, только и всего.
Настя нетерпеливо переминалась с ноги на ногу:
- Так вы идёте?
- Иду. Постой! Принеси-ка мне сюда, Настенька, для начала коньяку да мочёного яблока на закуску.
- Для начала? - Девушка удивлённо распахнула глаза. За этот вечер капитан-поручик уже трижды отсылал её за коньяком. Булгаков невозмутимо смотрел на неё. Настя рассмеялась.
- Коньяк как обычно пить изволите, из стакана?
- Из стакана, милая, из стакана.
Настя кивнула головой, чинно повернулась и медленно пошла, покачивая бёдрами, чувствуя на себе взгляды господ. Затем резко обернулась, засмеялась озорно и убежала, подхватив подол юбки.
- Огонь-девка. - Пробормотал, глядя ей вслед, капитан-поручик.
- Вы много пьёте. - Посочувствовал Христиани.
Булгаков насмешливо посмотрел на него:
- Не больше, чем другие.
- И какую такую истину Вы ищете в спиртном?
Николай Иванович взял Христиани под локоть и вежливо, но довольно настойчиво повёл его обратно, к дому Беэра.
- Извольте, отвечу. Давно пытаюсь выяснить, сколько пудов золота и серебра ушло в карманы некоторых господ со всех рудников. - И уже очень доверительно прошептал ему в самое ухо:
 – И в Ваши карманы, между прочем, тоже. К земле такая ноша не тянет?
Булгаков почувствовал, как напряглась рука управляющего сереброплавильным заводом.
- Шутить изволите?
Сказано это было очень чисто, без малейшего акцента. Иоганн Самюэль Христиани смотрел холодно, с прищуром. Это были глаза человека, повидавшего и испытавшего на своём веку столько, что иному и двух жизней не хватило бы на это.
- А впрочем, вам никто не поверит. А если и поверят, и найдут других, то те, другие, тоже начнут воровать. Не очень хорошее слово, но зато очень верно отражает суть явления. Люди-то все одинаковы.
- По себе судите? - участливо поинтересовался Булгаков.
- Угадали. - В тон ему ответил Христиании. - И представьте себе, ошибаюсь редко. Ну, Вы-то, конечно, совсем другое дело. А хотите совет?
Капитан-поручик изобразил на своём лице крайнее удивление, переходящее в высшую степень заинтересованности:
- От Вас? Почту за честь.
Внешне Иван Семёнович оставался спокойным, и только где-то в глубине его глаз полыхало пламя.
- Уезжайте отсюда. В Северную Америку. Вы, судя по всему,  республиканец, там Вы будете на своём месте, а здесь вряд ли.… Вряд ли.
Когда Христиани уже скрылся за кустами сирени, на аллее, ведущей к генеральскому дому, Булгаков крикнул ему вслед.
- В Америку не поеду! Там по-русски не понимают!
Сцена, произошедшая между нашими героями, была неслучайной. Для её возникновения имелись все основания. Обладающий золотыми и серебряными запасами Алтайский край являлся лакомым куском не только для Императорской фамилии, но, в не меньшей степени, и для тех людей, которые занимались разработкой и добычей этих металлов. Контроль за всем, что здесь происходило, Кабинет нередко поручал именно этим людям, полностью доверяясь им и зачастую напрасно. А руководящие посты на Колывано-Воскресенских заводах занимали в рассматриваемый нами период в основном иностранцы.
 О сказочной роскоши, в которой жили здесь горные офицеры, ходили легенды. Часто некоторые из них, подчиняясь моде, платили гувернантке-француженке своё годовое жалование, французу-повару – вдвое больше, а своё грязное бельё отправляли для стирки в Париж почтой.
- Вот Ваш коньяк. А мочёные яблоки все закончились. Я Вам последнее принесла.
Неслышно подойдя, Настя стояла, держа в руках маленький серебряный подносик с наполненным до краёв стаканом, и мочёным яблоком в вазочке. Полная луна была прямо над ними, и в её холодноватом свете фигурка девушки с серебряным подносом в руках выглядела странно и нереально.
- Вот за это я тебя, Настенька, и люблю.
Булгаков взял стакан, помедлил, посмотрел на девушку. Та потупилась, но тут же подняла на него глаза, кривя губы в шальной улыбке. Николай Иванович погрозил ей пальцем, залпом выпил коньяк, поморщившись, поставил стакан на поднос, откусил яблоко.
- Ну и дрянь же этот коньяк. А яблочко ничего, - внезапно Булгаков обнял Настю и крепко поцеловал её в губы. – Ничего яблочко-то, а?
Вырваться из объятий капитан-поручика нечего было и пытаться, к тому же руки у девушки были заняты подносом.
- Пустите меня, Николай Иваныч! Увидят! Нехорошо это.
Уперевшись подносом в его грудь, она напрягла всё своё гибкое тело, стараясь высвободиться, но уже через несколько секунд обречённо затихла.
- А ты будто знаешь, как хорошо. - Поцеловав её ещё раз, Булгаков разжал свои объятия. – Сама-то откуда родом будешь?
- Вас барыня ждёт.…
Несмотря на то, что Булгаков её отпустил, девушка не спешила воспользоваться этим обстоятельством и оставалась на том же месте. Бросив на него взгляд из-под ресниц, она вдруг коротко вздохнула и тихо прошептала:
- С под-Курска.
Капитан-поручик наклонился к её уху и зашептал, щекоча его своими мягкими усами:
- А ежели я на тебе женюсь, поедешь со мной в Северную Америку? Там хорошо. Лучше, чем «с под-Курска».
Не ожидавшая этого Настя вздрогнула и замерла, чувствуя, как по телу побежала сладкая волна. Забывшись, она не заметила, как поднос в её руках накренился, и только в самый последний момент ей удалась удержать его в равновесии вместе с посудой. Придя в себя и сообразив, что за разбитую вазочку ей легко могло попасть, девушка отскочила от Булгакова на безопасное расстояние и в сердцах сказала:
- Врёте вы, Николай Иваныч, всё! Вон, я из-за вас чуть поднос не уронила!
- Решай скорее, а то передумаю, - не отступал от неё капитан-поручик. – Потом жалеть будешь.
Стоит Настенька с подносом в руках, как на распутье, и не знает, что сказать, как ответить на эти слова. Сердце-вещун не обманешь, шепчет оно:  «Забава ты для него, игрушка в умелых руках». А тело молодое, здоровое, крепкое - своё требует, ласки хочет и любви. Как тут устоять? Вон какие у него усы-то мягкие!
- А это не очень далеко… в Америку?
- Не очень.
Николай Иванович вдруг вспомнил взгляд Христиани во время их последнего разговора. Взгляд этот ничего хорошего ему не сулил, и Булгаков это понял. «К чёрту! – подумал он. – Зубы обломает об меня. И не на таких управу находили». Он посмотрел на Настю. Та стояла рядом, и в широко раскрытых её глазах застыл вопрос.
– … Не очень. Вот завтра же и велю туда лошадей закладывать, до Америки, курское ты моё яблочко! Только ты об этом молчок, никому ни слова. Договорились?
- Никому не скажу.
Настя, сама не зная почему, вдруг заплакала, и слёзы её, мелкими горошинами, падали на надкушенное яблоко.
*     *     *
Генерал-майор Беэр, сидя в большом кресле, громко смеялся, вытирая тончайшим батистовым платочком выступившие на глазах слёзы. Рядом с ним, с бокалом шампанского в руке, стоял недавно назначенный управляющим Змеиногорским рудником Иоганн Готлиб Леубе (Иван Гаврилович), высокий худой человек с седыми бакенбардами и моноклем на золотой цепочке. Это он сейчас рассказал какой-то забавный случай из  жизни, чем и вызвал неудержимый смех своего начальства.
Андреас Венедиктович Беэр был сыном выходца из Германии, вступившего в русскую службу. С двадцати лет он состоял при Рудном приказе, был управляющим Сестрорецким и Тульским оружейными заводами. Позже был направлен во главе комиссии на алтайские медеплавильные заводы Акинфия Демидова для проверки доноса о незаконной выплавке серебра. Когда факты подтвердились, Беэр был назначен императрицей Елизаветой Петровной начальником этих заводов и произведён в генерал-майоры. Лет ему приближалось к шестидесяти, телом был грузен, голову украшала грива седых волос. Занимаемые им должности, требовавшие  от него жёсткости и беспрекословного повиновения,  подчинённых ему людей, сделали этого от природы незлого человека суровым и излишне подозрительным. Голос у него был сильный и низкий, заставляющий и непугливых людей вздрагивать.
- Ну, ты и рассмешил меня, Иван Гаврилович! Ну, нельзя же так, голубчик. Эдак у меня поросёнок обратно полезет. Слышишь, уже хрюкает?
Генерал смеялся, при этом обводя взглядом присутствующих, как бы приглашая всех оценить его шутку. Присутствующие шутку оценили. Жена прапорщика Хлызова, пухленькая и разнаряженная Ольга Леонидовна, пользуясь отсутствием мужа, сегодня была особенно смела и, как ей самой казалось, обворожительна. Она перекрыла всех своим пронзительным голосом.
- Я слышу! Я слышу, Андрей Венедиктович! Хрю-хрю-хрю! И-и-и-и!
Её визг оборвался на самой высокой ноте, потому что Ольгу Леонидовну вдруг качнуло, она задела своим пышным торсом изящную резную этажерку, которая в свою очередь, зашатавшись, рухнула на блестящий паркет вместе с терракотовой статуэткой, стоящей на ней.
- Ольга Леонидовна, Вы хрюкаете не просто как поросёнок, а как настоящая свинья.
Елизавета Андреевна произнесла это негромко и с досадой, но в наступившей тишине слова её прозвучали очень явственно для всех. Госпожа Хлызова, сделав невинные глаза, часто-часто заморгала ими, а потом, со всей искренностью, на которую только была  способна, произнесла:
- Ах, душечка, Вы так хорошо во всём этом разбираетесь. А вот я не отличу поросёнка от телёнка.
Елизавету Андреевну не обманула скрытая ирония этих слов, но она предпочла не замечать её. Молодая, красивая жена генерал-майора Беэра и так многим местным дамам казалась излишне прямой, резкой и довольно избалованной особой, но проявлять своё недовольство открыто боялись, зная острый её язык.  Вот и сейчас, Лизочка Беэр, обернувшись, успела перехватить на себе несколько злорадных, потерявших бдительность глаз, которые, однако, тут же поспешно затуманились.
Недавно переведённый в Барнаульский госпиталь из Омского Сибирского гарнизонного полка лекарь Пётр Адольфович Цидеркопф, небольшого роста человек, с плешью и неизменными перчатками на руках, воспользовался возникшей паузой и постарался блеснуть собственной эрудицией перед начальством и присутствующими дамами.
- Смех, Ваше Высокопревосходительство, есть средство наиболее благоприятное для органов пищеварения и не только для оных. У Гиппократа есть даже высказывание по этому поводу. - Тут он сделал паузу, поднял вверх указательный палец правой руки и глубокомысленно закатил глаза ко лбу:
- Вот  только не помню, как это у него по-древнегречески, - помолчав, закончил он.
В соседней зале, где танцевала молодёжь, сделали перерыв, чтобы дать отдохнуть музыкантам. Их выписали специально из-за границы, чтобы они своим искусством скрашивали суровый быт горных офицеров. Вошедший Булгаков услышал слова Цидеркопфа.
- Скажите, господин лекарь, Вы намерены смешить всех Ваших больных, или только начиная с пятого чина в табели о рангах.
Расшаркивающийся с дамами Пётр Адольфович медленно повернулся к нему:
- Я не понимаю.
- А что тут непонятного? Люди мрут.
Капитан-поручик сознательно шёл на конфликт. И не количество выпитого им коньяка было тому причиной, а глубокое убеждение в том, что каждый человек должен заниматься своим делом, и заниматься им хорошо. После своего появления здесь, а это уже без малого полгода тому назад, Цидеркопф только раз провёл инспекцию работных людей, а на Змеиногорский рудник, Шульбинский и Колыванские заводы не выезжал совсем. А между тем, почти поголовно работающие у плавильных печей страдали чесоткой, свирепствовала оспа, но Пётр Адольфович принимать какие-либо меры не спешил. Леубе, сделав Булгакову «страшные» глаза и, желая перевести разговор в более приятную плоскость, обратился к Беэру:
- А вот, Андрей Венедиктович, ещё один потешный случай.…
Но Пётр Адольфович не привык, чтобы в его адрес, да ещё публично, да ещё в присутствии Ольги Леонидовны, звучала подобная критика. Брови его заходили ходуном, губы пропали совершенно. Выпятив, насколько это было возможным, свой живот и, поставив ноги в третью позицию, он заговорил, обращаясь к Беэру, глядя при этом на своего обидчика:
- Ваше Превосходительство, я занимаюсь лечебной практикой больше тридцати лет и считаю подобное заявление господина Булгакова совершенно безосновательным и даже оскорбительным для себя.
Йозеф Пох, всё ещё не пришедший в себя после сцены с Николаем Ивановичем и, желая ещё больше подлить масла в огонь, захотел быть рядом с Цидеркопфом:
- Вместе с Вами, герр Цидеркопф, в Вашем лице он оскорбил всех саксонских мясников!
С этими словами он быстро подошёл к стоящему посреди залы Петру Адольфовичу, но в последний момент поскользнулся на зеркальном паркете и упал бы, если бы не успел уцепиться за лекаря. Не ожидавший этого Цидеркопф испуганно дёрнулся:
- Мясники?! Какие ещё мясники? Что за вздор?
К Булгакову подошёл Козьма Дмитриевич Фролов:
- Николай Иванович, ну зачем вы так? Обидели человека.
Козьма Дмитриевич в истории Колывано-Воскресенских заводов – явление уникальное. У каждого народа есть свои первооткрыватели, люди, которым Бог дал возможность увидеть в привычных для всех вещах основы будущих открытий. Усилиями этих людей самые невозможные проекты становились реальными и служили людям, облегчая их труд. Современников поражали гигантские размеры водяных колёс для откачивания вод с глубоких горизонтов на Змеиногорском руднике, построенные Фроловым. Гидротехнические сооружения его не имели равных в России и за рубежом. Ко всему тому Козьма Дмитриевич был человеком глубоко порядочным, ровным и деликатным в отношениях с другими людьми, но обострённое чувство справедливости очень часто усложняло его жизнь. Был он неприхотлив в быту, камзол носил с начала царствования Елизаветы Петровны не меняя и всюду появлялся в парике.
Слух о ссоре между Булгаковым и Цидеркопфом быстро разнёсся по всему дому, и в предвкушении интересного зрелища все остальные гости потянулись в центральную залу. В одних дверях даже образовалась небольшая давка. Желающих увидеть всё собственными глазами оказалось слишком много, и теперь они стояли, вытягивая шеи, позади счастливчиков. Генерал-майор испытывал к Булгакову сложные чувства. Это касалось в основном характера очень уж независимого капитан-поручика, но к этим чувствам примешивалось ещё одно, быть может, самое болезненное, и которое Беэру было особенно неприятно сознавать:
- Господин Булгаков, люди здесь, как Вы только что изволили выразиться, мрут, создавая могущество Российской Империи в условиях чрезвычайных. Каждый из присутствующих здесь подвергает жизнь свою опасности в этом диком и необжитом краю и при этом понимает, что ни одна из жертв не будет напрасной.
Низкий, с хрипотцой голос генерал-майора звучал внушительно и с трудно скрываемым оттенком недовольства. И поэтому, когда он замолчал, было только слышно, как потрескивали свечи в многочисленных канделябрах и шандалах. И уже более спокойно, стараясь смягчить ситуацию, он закончил:
 – Да к тому же и не сыскать лекаря, который мог бы от смерти вылечить, ибо от смерти избавительная трава не выросла.
- Вот именно. - Елизавета Андреевна встала между Булгаковым и Цидеркопфом. – Господа, перестаньте ссориться. В конце концов, это уже становится скучным. - Она выразительно посмотрела на толпящихся в дверях и добавила.- Скучным и неприличным.
- Конечно, - раздался звонкий голос, - в гостях нужно не выяснять отношения, а получать удовольствие от общения!
Это было всеобщая любимица, Анечка Леубе, дочь Ивана Гавриловича Леубе. Она подбежала к Булгакову и сердито топнула маленькой ножкой, обутой в розовую атласную туфельку:
 – Николай Иванович, немедленно дайте мне Вашу руку! - Капитан-поручик беспрекословно подчинился ей.- Пётр Адольфович, идите ко мне!  - Цидеркопф нехотя сделал по направлению к ней полшага и остановился, демонстративно заложив руки за спину. – А теперь миритесь. Оба!
Лицо у Анечки разгорелось, в глазах было полно решимости. Ей нравилась та роль умиротворительницы, которую она сейчас на себя взяла, и в тоже время она страшно боялась с ней не справиться.
- Я готов. - Серые глаза Булгакова насмешливо смотрели на своего соперника.- А Вы, господин лекарь?
Пётр Адольфович, не удосуживая своим взглядом капитан-поручика и стараясь придать голосу большую непреклонность, сказал, глядя на Ольгу Леонидовну:
- В данный момент, фройляйн Анна, я не считаю это возможным.
Ольга Леонидовна украдкой ото всех послала ему воздушный поцелуй. На глазах у Анечки  выступили слёзы. Она почувствовала, что её роль умиротворительницы вот-вот с треском провалится, и решилась пойти на крайние меры.
- Ах, так! Если Вы сейчас же, господин Цидеркопф, не помиритесь, то завтра с утра я заболею, а к вечеру умру! И виноваты будете только вы! Выбирайте!
Цидеркопф продолжал хранить неприступный вид. Елизавета Андреевна решилась помочь своей подруге. Она подошла к Андрею Венедиктовичу и встала рядом с ним:
- Пётр Адольфович, если Аня умрёт, я скажу своему мужу, чтобы он посадил Вас на гауптвахту.
Беэр хотел что-то сказать, но Елизавета Андреевна быстро зажала ему рукой рот и, довольная собой, мило улыбнулась лекарю. Тот встревожено посмотрел на генерал-майора и на всякий случай вытащил правую руку из-за спины. Фролов с осуждением покачал головой:
- Анна Ивановна, голубушка, такими вещами шутить нельзя.
Анечка умоляюще посмотрела на него и прошептала:
- А я, Козьма Дмитриевич, вовсе и не шучу.
Вошёл лакей, и Беэр велел ему, чтобы подавали заливное и холодные закуски, так как гости после первой перемены блюд уже слегка проголодались. И, желая побыстрее закончить уже несколько затянувшееся выяснение отношений, генерал-майор встал:
- Пётр Адольфович, на Вашем месте я не стал бы так рисковать её жизнью. Иван Гаврилович, Ваша дочь умеет держать своё слово?
Леубе тоже поднялся со стула, вставил в глаз монокль и пристально посмотрел на свою дочь:
- Как правило, да. - Сказал он с некоторым удивлением, вынимая монокль.
Цидеркопф и сам уже был не рад своему упрямству, тем более что симпатии общества явно были не на его стороне. Он стал судорожно соображать, как ему выйти из этого положения, но так, чтобы самолюбие его при этом не сильно пострадало. Помогла ему давняя подружка госпожи Хлызовой, жена чиновника горной канцелярии Нина Петровна Лошкарёва. Сам Пётр Фаддеич Лошкарёв участия во всей этой истории не принимал, так как давно уже сладко подрёмывал в тишине курительной комнаты, выронив из рук кальян. Нине Петровне, особе пылкой и впечатлительной, вдруг представилась чудовищная картина дуэли между Петром Адольфовичем и Николаем Ивановичем, в результате которой первый был повержен наземь со  смертельной раной в груди. А так как лекарь Цидеркопф был единственным на тысячу вёрст вокруг человеком, которому  Нина Петровна могла доверить своё женское здоровье, то она с воем кинулась к нему, стремясь уберечь от беды:
- Пётр Адольфович, душечка, не делайте этого! Прошу Вас! Ну, не будьте же Вы таким кровожадным! Это Вам совсем не идёт. Я умоляю Вас, помиритесь с Николаем Ивановичем! - Обернувшись к Хлызовой: - Оленька, ну хоть ты повлияй на этого саксонского рыцаря! Ему, видите ли, непременно хочется чьей-то крови!
Сравнение с саксонским рыцарем показалось Цидеркопфу лестным и, главное, очень кстати, так как это давало ему моральное право проявить благородство к сопернику. Он с болью во взгляде посмотрел на Нину Петровну и, получив в поддержку очередной воздушный поцелуй от Ольги Леонидовны, с видимым усилием протянул руку Булгакову:
- Одно из качеств моей профессии – прощать людям их слабости. Я вас прощаю.
Капитан-поручик подал лекарю свою руку и сказал, глядя тому прямо в глаза:
- Одно из качеств моего характера – прощать людей слабых. Поэтому я Вас тоже прощаю.
Цидеркопф сделав вид, что этого не услышал, тут же отдёрнул руку назад, а Анечка захлопала в ладоши:
- Ну, вот и хорошо! И впредь, господа, прошу Вас не испытывать великодушия наших милых хозяев.
Лизочка подошла к ней и, приобняв, поцеловала в лоб:
- Дорогая моя, наше терпение, как у ангелов, его на всех хватит. Так ведь, Андрюша?
Она посмотрела на мужа.
- Так, Лизанька, так.
Беэр расправил густые свои усы и, слегка прищурившись, залюбовался Лизочкой. Он смотрел на её волнистые волосы, на её глаза, на лицо, выражение которого так неуловимо менялось, на линию её спины, на её платье, красиво подчёркивающее её фигуру. «А ведь, случись что, не удержу её. Никакими силами не удержу. Бога молю, чтобы не при жизни! Вот помру, тогда и освободится. А ежели раньше влюбится в кого – застрелюсь». Она почувствовала на себе его взгляд и, обернувшись, улыбнулась ему.
- Андрей Венедиктович! Да что с Вами? Ведь пятый раз уже к Вам обращаюсь.
Беэр непонимающе посмотрел на стоящего пред ним Леубе, затем усмехнулся:
- Виноват, братец. Вот, на собственную жену засмотрелся, старый дурень. Так о чём, бишь, ты?
- Я говорю, Андрей Венедиктович, а не расписать ли нам ещё один банчок покуда холодец не подали? Вон и Козьма Дмитриевич не против.
Генерал-майор своё согласие дал, и все желающие поспешили к зелёному сукну одного из игорных столов. В соседнем зале вновь заиграла музыка и прибежавший оттуда лейтенант Франц Рит громко объявил:
- Дамы и господа! Танцы продолжаются!
Это вызвало оживление и многие из гостей поспешили на звуки музыки. Франц Рит  - молодой, недавно приехавший на Алтай саксонец, воспринимал мир легко. Он был из богатой бюргерской семьи, и в Россию приехал не ради денег, а исключительно ради любопытства. Собственно, ему было всё равно куда ехать, и с таким же успехом он мог бы отправиться и в колониальную Африку. У него был высокий рост, светлые вьющиеся волосы. Голубые глаза, всегда широко распахнутые, смотрели на людей прямо и слегка восторженно. Здесь, в Барнауле, он пристрастился к карточной игре и, вдобавок ко всему, со всем пылом своего саксонского сердца влюбился в Анну Леубе. Она, догадываясь об этом, в чувствах своих к нему пока не определилась, но ей доставляло удовольствие пококетничать в его присутствии с другими молодыми офицерами и, наблюдая за ним исподтишка, видеть, как он мучается.
Вот и сейчас, увидев, как Франц направляется к ней, Анечка подхватила под руку прапорщика Ивана Владимировича Столова и упорхнула, сделав Риту невинные глаза. Жена Ивана Владимировича Вера Николаевна Столова, болезненного вида дама, сидя в кресле, с лёгкой улыбкой на губах наблюдала за происходящим. Вера Николаевна действительно была больна и, судя по всем признакам, это была чахотка. Летом, под воздействием сухого смолистого воздуха, болезнь отступала, но длинные суровые зимы обостряли её и болезнь прогрессировала. Франц задумчиво посмотрел вслед Анечке. Рядом с ним, за игорным столом, начинали постепенно закипать страсти и лейтенант, с минуту потоптавшись в нерешительности, подсел к игрокам.
Вера Николаевна подошла к открытому окну. Ночной воздух был чист и прохладен. Её роскошные тёмные волосы, забранные в замысловатую причёску, красиво оттеняли бледную кожу лица, но было что-то в этом контрасте безжизненное, может быть, потому, что не хватало других красок. Она посмотрела на небо.
« Каждая звёздочка, как чья-то душа. Наверное, когда человек умирает, на небе становится на одну звезду больше. А интересно, какая звезда будет у меня? Может быть, самая маленькая и неяркая».
Она едва успела выхватить из сумочки платочек, как через мгновение всё её тело стало сотрясаться от еле сдерживаемого кашля. Вера Николаевна старалась, чтобы приступы проходили незаметно для окружающих, но в последнее время ей это удавалось делать всё труднее и труднее. Заметив обращённые к ней взгляды, она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась жалкая, а в глубине её глаз стоял ужас от беспомощности и неотвратимости того, что в скором будущем должно было с ней произойти. Внезапно охватившая её слабость заставила Веру Николаевну прислониться к стене, рукой она пыталась найти подоконник, чтобы опереться. К ней подбежал Франц и, поддерживая её, усадил в кресло.
- Спасибо, Франц. - Вера Николаевна откинулась на спинку кресла и медленно поправила свои волосы.- Зачем Вы играете? Ведь Вы почти всегда проигрываете.
Франц смущённо улыбнулся:
- Наверное, потому, что в картах короли всегда бьют дам, хотя в жизни бывает всё наоборот. А я не могу ударить даму даже в картах, вот поэтому всегда проигрываю.
Шурша тяжёлым подолом своего расшитого золотом платья в залу быстро вошла Нина Петровна. Следом за ней, еле поспевая, семенил ножками Пётр Фаддеич Лошкарёв. Он был обут  в щегольские английские сапожки для верховой езды, а туловище было затянуто в модную куртку, опять же английского кроя. Пётр Фаддеич считал себя англоманом.
- Ниночка, я же ведь не лошадь, - отдувался он,- мне за тобой не угнаться.
Его розовые щёчки, чело ещё хранили на себе остатки девственного сна, да, собственно, он и сейчас бы пребывал в объятьях Морфея, если бы не разбудил себя сам звуком, вырвавшимся наружу из недр его внушительного чрева и напоминающим отдалённый раскат грома. В целом он выглядел очень свежим и отдохнувшим. А в такие минуты Петру Фаддеичу хотелось быть рядом со своей Нинетт, говорить ей что-нибудь эдакое и приятное, и изредка целовать при этом кончики её пальчиков. Но жена, не обращая на него ни малейшего внимания, устремилась к Францу:
- Пойдёмте танцевать, Франц. У нас там как раз лишнего не хватает.
Лошкарёв, изловчившись, попытался поцеловать пальчики своей жены, но она отмахнулась от него, как от назойливой мухи.
- Ниночка!  - Лошкарёв обиженно засопел.
- Отстань! Идёмте же, Франц! Вы так прелестно танцуете! А то вот это английское подобие мне все ноги отдавило. Двигается, как слон!
- Ниночка!!! Почему же именно, как слон?
- Ну, как бегемот! Франц, там уже мазурку заиграли!
- Да, но… - Рит, глядя на игорный стол, боролся с искушением.
- Ступай, ступай, голубчик. - Беэр махнул рукой в сторону танцзала.- Сидя за этим столом, праведником не станешь.
- И то верно, - хохотнул Леубе, тасуя колоду карт. – У кого есть, тому дадим ещё, а у кого нет – и что имеется отнимем. Так, Пётр Фаддеич?
Лошкарёв, почувствовав вдруг сильную изжогу, что-то простонал ему в ответ и, проводив взглядом свою упорхнувшую половину, обречённо стал набирать себе карты.
Булгаков сидел один на диване в малой гостиной. Вся мебель в этой небольшой комнатке была сделана под заказ в мастерской короля французских мебельщиков Андре Шарля Буля. В руках Николай Иванович держал крохотную музыкальную шкатулку, отделанную перламутром и шпоном редких пород деревьев. Елизавета Андреевна была большой любительницей всяких экзотических безделушек, стоивших немалых денег, и заполонивших большинство комнат этого дома. Был первый час ночи, а вчерашний день всё никак не мог закончиться.
Николай Иванович зевнул и приоткрыл крышечку у шкатулки. Звуки маленьких колокольчиков, приятных на слух, разнеслись по всей гостиной. Под незамысловатую мелодию в центре шкатулки кружилась миниатюрная женская фигурка, а такой же крошечный кавалер, без устали опускаясь на одно колено, предлагал ей букетик цветов. В течение всего вечера Пох буквально преследовал капитан-поручика. Булгаков чувствовал на спине его взгляд, злой и какой-то подкарауливающий, словно бы выжидающий момента для удара.  Поха он не боялся, но был от всего этого неприятный осадок.
Николай Иванович прикрыл глаза и уже через несколько мгновений задремал. Он не слышал, как открылась дверь и как кто-то тихо вошёл. В это время он был далеко.  Он видел себя маленьким мальчиком, качающимся на качелях. Чьи-то сильные руки раскачивали его, поднимая всё выше и выше, но он не боялся, наоборот, он кричал: «Ещё! Ещё!» Очнулся Булгаков оттого, что кто-то стоял рядом и смотрел на него.
« Пох! - Не открывая глаз, подумал он. - Сейчас вышвырну его в окно».
Слегка приоткрыв веки, капитан-поручик увидел Елизавету Андреевну. Она стояла перед ним с каким-то странным выражением лица, словно боялась, что её здесь застанут, и в тоже время была полна решимости смотреть на него жадно, не таясь.
- Вы пользуетесь моей беззащитностью.
От неожиданности глаза её слегка расширились. Поняв, что раскрыта, Елизавета Андреевна, от досады слегка прикусив нижнюю губу, как ни в чем, ни бывало, уселась в кресло напротив. «Почему я не замечала раньше, что у него такие глаза? И брови красивые. Дура, уходи отсюда! Ведь обязательно кто-нибудь мужу донесёт, что видели нас одних»! Елизавета Андреевна, аккуратно расправив складочки на своём платье, с лёгким смущением посмотрела на Булгакова.
- Николай Иванович, Вы меня за весь вечер даже и потанцевать не пригласили. Исправляйтесь немедленно, пока я не передумала. Или Вы решили разом испортить со всеми отношения? Так вот со мной у Вас этого не выйдет, даже не надейтесь.
Булгаков молча смотрел на неё.
«Сколько ей лет? Двадцать пять, не больше. Очень красива. Такая, если захочет, любого согрешить заставит. А я ведь не монах, чёрт возьми! Очень может быть, что генерал-майор Беэр будет иметь все основания считать меня своим личным врагом.…  Помимо всего остального».
Они впервые, с тех пор, как их представили друг другу, остались одни, и Елизавета Андреевна вдруг очень остро почувствовала, что сейчас она способна на такие поступки, которые совсем недавно казались ей верхом неприличия. Ее глаза слегка потемнели, сердце учащённо билось, вздымая грудь. Булгаков улыбнулся:
- Надо быть просто безумцем, чтобы портить отношения с Вами, Елизавета Андреевна.
- Вы совсем не похожи на безумца. - Успокоила она его.
Одна из свечей погасла и дымок от ещё тлевшего фитилька, свиваясь в спираль, потянулся к верху. Николай Иванович встал с дивана и подошёл к открытому окну:
- И всё-таки я пойду на это.
- Почему? -  Её голос слегка дрогнул.
- Да потому что безумцам многое прощается.
Внезапно Булгаков бросился к ней и, опустившись на колено, схватил её руку:
- Елизавета Андреевна, голубушка! Бросайте Вы своего мужа и уезжайте со мной!
В его взгляде было столько искренности и страсти, голос звучал так убедительно, что Лизочка Беэр, поверив и, не владея собой, прошептала еле слышно:
- Куда?
- В Северную Америку! А, впрочем, нет, я передумал. Слишком далеко. Я лучше Вам мизинчик поцелую. Вот так.
И капитан-поручик, пряча усмешку в глазах, очень осторожно поцеловал её мизинчик. Почувствовав, что он не воспринимает её всерьёз, Елизавета Андреевна резко встала:
- Перестаньте паясничать! Почему Вы не сказали мне, что Вас переводят на Змеиногорский рудник? Я попрошу мужа, и Вас оставят здесь, на Барнаульском заводе. Если Вы, конечно, захотите…
Она  говорила, но руку свою при этом у Николая Ивановича не отнимала, а скорее наоборот, старалась подольше задержать свои пальцы в его ладони. Булгаков пристально посмотрел на неё, словно бы желая убедиться, что всё, что он ей сейчас скажет, останется между ними. И, понизив голос, заговорил:
- На Змеиногорском руднике, Елизавета, Андреевна, добывают золото, а я безумно хочу быть богатым. Вы же знаете, деньги – это власть, это много красивых женщин. -  Он перевёл дыхание и, приблизив своё лицо к ней, заговорил ещё тише.- И если я нынче же не разбогатею, то либо сопьюсь, либо кого-нибудь здесь застрелю, либо.… Тут он оглянулся на дверь. – Либо опять поцелую Ваш мизинчик. Вот так.
Капитан-поручик потянулся губами к её руке, но Елизавета Андреевна, в очередной раз поверившая тому, что он ей сейчас говорил, обиделась окончательно. Она отдёрнула свою руку и сказала, чуть не плача:
- С Вами невозможно говорить серьёзно.
Приоткрылась дверь и показалась голова Йозефа Поха.
- С мужчинами я очень даже серьёзен. - Сказал Булгаков, холодно глядя на него.
Пох, увидев Елизавету Андреевну,  вошёл в комнату и теперь стоял, покачиваясь от выпитого шампанского, пытаясь сообразить, что здесь происходит. Решив, что госпожа Беэр нуждается в его защите, он решительно шагнул к ней и попытался галантно поклониться, при этом, чуть не потеряв равновесие:
- Фрау Лиза, если этот человек Вас чем-нибудь оскорбил, я готов сию же минуту вызвать его не дуэль.
- Боюсь, что не смогу по достоинству оценить вашу жертву.
 С этими словами Елизавета Андреевна подала Булгакову руку и они вышли, оставив Поха одного. Лицо его исказили судороги, губы затряслись. Молодой человек изо всех сил пытался сдержаться, но слёзы помимо его воли, хлынули из глаз, оставляя тёмные пятна на его мундире. Спустя некоторое время Пох подошёл к одной из двух горящих свечей и, помедлив немного, задул одну. Огонёк оставшейся свечи слабо затрепетал, как в испуге, отчего растревоженные тени заметались по стенам вокруг стоящего посреди комнаты человека. Пох медленно повернулся и вышел, оставив дверь за собою открытой. Внезапно налетевший неведомо откуда ветерок сквозняком пронёсся из окна в распахнутые двери и, если первый его порыв только пригнул язычок  свечи, то второй легко потушил его, впустив ночь в генеральский дом.
Вечеринка в доме генерал-майора Беэра подходила к концу. Было много выпито, много съедено, на десять раз были пересказаны все новости. Некоторые подробности особенно смаковались. Это касалось, в первую очередь, амурных дел и поездок в столицу. Этот небольшой, замкнутый мирок, своеобразная каста людей, в силу обстоятельств, оторванных от больших городов Европейской части России, старались жить здесь так, будто вокруг них были не дремучие леса на тысячи вёрст, не дикие народы, до сих пор угрожающие русским поселениям, а Вологодская или Ярославская губерния, и до столицы - не более трёх суток пути.
На втором этаже у Беэра, в его рабочем кабинете, была собрана очень хорошая по тем временам библиотека. Книги гуманитарного и технического содержания были представлены в ней на восьми языках. Горные и плавильные мастера часто пользовались этой литературой, и Беэр всячески поощрял их в таком «правильном и соразмерном», как он говорил, отношении к своему делу.
 Вот и сейчас, собрав у себя в кабинете почти всех мужчин, он с гордостью показывал им только что полученную из Санкт-Петербурга и ещё даже не переплетённую книгу Михайлы Васильевича Ломоносова «Первые основания металлургии и горных дел». Надо было видеть с какой любовью, с каким трепетом держал давно обрусевший немец в своих руках это, как он выразился, «блестящее проявление русской технической разумности, не уступающее по глубине и охвату предлагаемых здесь тем, лучшим европейским работам».
Спустившись вниз к остальным гостям, Андрей Венедиктович предложил всем выпить на посошок ещё шампанского. В танцзале, под аккомпанемент измученных музыкантов, всё ещё танцевали. Беэр, поискав глазами свою жену и не найдя её, тяжело опустился в кресло:
- Иоганн, распорядитесь, чтобы сюда подали шампанского.
Христиани, развлекавший Веру Николаевну какой-то забавной историей, извинившись перед ней, встал:
- Шампанское из последней партии, дядюшка?
- Да, - махнул рукой Беэр, - и чтобы не позже сорокового года.
Анечка, в очередной раз ускользнув от Франца, догнала Христиани:
- Можно я с Вами? Мне очень хочется самой выбрать для всех шампанского!
Он с сомнением оглядел её хрупкую фигурку.
- Но для этого нам придётся спуститься под землю, в тёмный, холодный погреб, в объятия Вельзевула. Не боишься?
Анечка храбро посмотрела на него:
- Но ведь я же там буду не одна, а с Вами!
- Ну, тогда он съест нас обоих. - Засмеялся Христиани.- Идём, моя маленькая жертва.
Внезапно Пох, которого произошедшая в малой гостиной сцена повергла в сильное расстройство, услышав о шампанском, оживился и, вскочив со стула, на котором он до этого тихо сидел, крикнул громко и с вызовом:
- Шампанского! И чтобы непременно с устрицами!
Решив через несколько секунд, что его слова ни у кого не вызвали должной реакции, он взобрался на стул, чтобы повторить и уже раскрыл было рот, но увидев входящих вместе Елизавету Беэр и Булгакова, молча уставился на них. «Всё ещё вдвоём? Почему она на него так смотрит? Она на него смотрит! Так она должна смотреть на меня! Мой ангел!» В затуманенном сознании Поха всё происходящее стало вдруг принимать странные и чудовищные формы. Он почти зримо увидел себя замурованным внутри бутылки с шампанским, которую пыталась, брызгая слюной, проглотить огромная рыжая устрица. Чтобы хоть как-то защитить себя, Пох хотел крикнуть:
«Кто - нибудь разбейте эту проклятую бутылку! Вытащите меня отсюда!». Но вместо этого у него опять получилось:
-Шампанского! И чтобы непременно с устрицами!
Такое поведение Йозефа Поха было странным и непривычным и все присутствующие с удивлением воззрились на него. Иван Гаврилович искоса и с неудовольствием посмотрел на Поха и сделал картой очередной ход:
-Йозеф, вы сегодня явно перебрали. Вам больше пить нельзя.
- А с устрицами можно! – упрямился Пох. «Значит Булгаков! Булгаков!!!», -  билась в его сознании мысль, разламывая череп. Он на секунду зажмурился.
- Господа, я выписал из Парижа партию устриц и вчера получил их целый ящик!
Ольга Леонидовна, услышав это  в тот самый момент, когда Цидеркопф с упоением говорил, глядя на линии её руки, что жить она должна не меньше, чем Моисей, выдернула у него свою ладонь и громко зааплодировала:
- Браво, Йозеф! Вы просто расточитель! Это же безумно дорого! Вот как должен вести себя настоящий мужчина. - Закончила она, многозначительно посмотрев на Петра Адольфовича. Пох, вздрогнув от её аплодисментов, казалось, окончательно перестал владеть собой:
- Я привык есть устрицы! У себя дома я каждый день ел устриц! И я хочу пить шампанское с устрицами даже здесь, в Сибири! В этом Барнауле! Потому что одному Богу известно, когда я вернусь домой. И всё потому, что по контракту я, видите ли, обязан обучить плавильному делу пять человек из местных. Но ведь русские не способны к этим наукам. Потому что они все свиньи! Свиньи!
Пох с ненавистью кричал всё это, не в силах отвести взгляда от холодных серых глаз, которые с лёгким прищуром презрительно рассматривали его. Беэр грузно поднялся со стула, чуть не опрокинув стол. При этом карты, лежащие на нём, слетели на пол. Он сделал резкое движение головой в направлении Поха и несколько мужчин суетливо бросились к разбушевавшемуся саксонцу. Пётр Фаддеич Лошкарёв, стремясь проявить максимум рвения в делах угодных начальству, с особой прытью кинулся исполнять приказ. Подбежав к Поху, он с силой дёрнул его за рукав. Тот, чтобы удержаться на стуле, сделал какое-то невообразимое движение рукой, при этом со всего маху попав ею Пётру Фаддеичу прямо в нос. Лошкарёв, получив такой удар, остолбенел и несколько мгновений изумлённо хлопал глазами, пока кровь из разбитого носа крупными каплями обагряла его шейный платок и английскую курточку.
- Ниночка! – Пётр Фаддеич обрел, наконец, дар речи. – Ниночка! Это что такое? Почему в нос-то?
Пока Нина Петровна бестолково суетилась вокруг своего мужа, лекарь Цидеркопф ловко всунул Лошкарёву два ватных тампона в обе ноздри и, достав из своего саквояжа маленький розовый флакончик, протянул его Поху:
- Герр Пох, понюхайте. Здесь целебная соль, это вас успокоит.
Франц Рит, подойдя к всё ещё упирающемуся Поху, что-то тихо сказал ему, после чего тот покорно слез со стула. Беэр хотел было произвести соответствующее внушение, но, передумав, махнул рукой:
- Франц, отведите его домой. Пусть проспится.
Франц с пониманием кивнул и, взяв под руку Поха, легко улыбнулся ему:
- Идёмте, друг мой. Я провожу Вас домой.
Йозеф Пох послушно сделал несколько шагов к дверям, затем резко обернулся. Он нашёл глазами Елизавету Андреевну, вдруг опустился на колени и пополз к ней, повторяя при этом:
- Майне либе… Майне либе…
Вера Николаевна, быстро поднявшись с кресла, подбежала к нему:
- Перестаньте, Йозеф! Что Вы делаете? Опомнитесь!
Она попыталась поднять его, но у неё не хватило сил. Тогда Вера Николаевна опустилась рядом с ним на колени и стала гладить его волосы:
- Идите домой, Йозеф. Пощадите себя. Всё изменится. Вы ещё очень молоды, вы найдёте своё счастье. Обязательно найдёте! Ведь жизнь такая долгая…
Она прижала его голову к своей груди и, не в силах справиться с собой, закрыла глаза. По щекам Веры Николаевны текли слёзы. Пох обхватил её руками:
- Я не могу… Я не хочу идти домой! Все устрицы, все до одной протухли! Меня там вырвет…
Франц осторожно прикоснулся до его плеча. Пох поднялся и они ушли. Все разом заговорили, обсуждая поведение Поха, при этом Лизочка Беэр почувствовала на себе несколько торжествующих взглядов. Андрей Венедиктович тоже вопросительно посмотрел на неё, как бы спрашивая, что всё это значит. Елизавета Андреевна, твёрдо глядя на мужа, отрицательно покачала головой. Ольга Леонидовна очень искусно разыграла лёгкий полуобморок и теперь, дожидаясь своей очереди, без сил лежала на маленькой оттоманке, едва помещаясь на ней и наблюдая из-под опущенных ресниц, как Цидеркопф приводит в чувство Нину Петровну, которую разбитый нос её супруга привёл в бессознательное состояние.
- У Йозефа – элементарный нервный срыв. Переутомление, – озабоченно бормотал Цидеркопф, подсовывая госпоже Лошкарёвой знакомый уже розовый флакончик.- В моей практике был подобный случай, вот только не помню где.
- Господа, не стоит обращать внимания на произошедшее, - сказал Леубе. – Андрей Венедиктович, я думаю, что выражу общее мнение сказав, что сегодняшний вечер удался на славу!
Беэр устало кивнул головой и ничего не ответил. «Ну и вечерок, - подумал он. – Дай Бог силы вытерпеть». Он потёр коленку. Ноги уже давно беспокоили его мучительными болями в суставах. «С Лизанькой творится что-то неладное. Раньше-то всем старалась своё внимание уделить, а нынче от Булгакова не отходит. Нехорошо это. И ещё Пох…»
- Андрей Венедиктович, может быть Поха отправить с очередным обозом серебра в Санкт-Петербург? Пусть хоть обстановку сменит. А то он скоро здесь  свихнётся…
Слова Леубе постепенно проникали в сознание Беэра, заполняя его и внося некоторое облегчение от нахлынувших мрачных мыслей.
- Ваше Превосходительство! – Перед Беэром стоял Фролов. Парик у него был сдвинут несколько набекрень. Это являлось первым свидетельством того, что Козьма Дмитриевич был чем-то сильно расстроен. – Вы знаете, что я всегда с большим уважением относился и отношусь к иностранцам, но поведение господина Поха, его слова задевают честь и достоинство русского человека и оскорбляют мою страну! Я требую, чтобы господин Пох публично извинился!
         Был второй час ночи. В танцзале из всего квинтета слышна была одна только скрипка. За окнами судорожно, спросонок прохрипели вторые петухи. Сегодняшний вечер был богат на разного рода сюрпризы, но этот был, пожалуй, самым неожиданным из всех. Это объяснялось тем, что иностранцы здесь, на Алтае, да и не только здесь, могли позволить себе очень многое и нередко позволяли. Собственных специалистов такого уровня в России было очень мало и приходилось  молча сносить некоторые вещи. И хотя к этому времени положение дел заметно улучшилось, но русские всё ещё продолжали терпеть выходки отдельных господ. И вот сейчас Козьма Дмитриевич Фролов во всеуслышание потребовал у самого Беэра, чтобы один из иностранцев публично перед ним извинился. Это был очень важный психологический момент, все это понимали и напряжённо ждали, как поведёт себя в этой ситуации Андреас Венедикт Беэр, немецкие корни которого были ещё очень крепки. Генерал-майор, имевший помимо всех своих достоинств ещё и дипломатические, продемонстрировал их в полной мере.
- Успокойтесь, уважаемый Козьма Дмитриевич. Поверьте, слышать всё это мне тоже было неприятно.
Беэр подошёл к Фролову, но говорил обращаясь ко всем, чтобы его позиция в этом вопросе была ясна и понятна каждому.
- Я, несмотря на своё немецкое происхождение, считаю себя русским. Русским по духу, так как родился и вырос в России, говорю на русском языке и считаю своей первейшей задачей укрепление военного и экономического могущества Российской империи.
Он перевёл дыхание и посмотрел на Леубе. Тот зачем-то быстро вставил в глаз монокль, но веко непроизвольно дёрнулось, и монокль упал вниз, повиснув на цепочке.
- Десятки иностранцев честно, не жалея своих сил, знаний и опыта трудятся на Колывано-Воскресенских заводах и рудниках. Без помощи этих людей мы обойтись пока не можем. России нужна медь, нужны золото и серебро. Поэтому, голубчик мой, Козьма Дмитриевич, не обращайте Вы внимания на Поха. Он оказался слабым человеком, не сумевшим справиться с собой и обстоятельствами. Давайте не будем устраивать аутодафе и обойдёмся без сатисфакции. Я поговорю с ним, и он извинится перед вами лично. Договорились?
Беэр протянул Фролову свою руку. К ним с приятной улыбкой заспешил Иван Гаврилович Леубе. Умильное выражение его лица как бы говорило: вот и хорошо! Вот и отлично! И незачем было всё это и начинать. Козьма Дмитриевич беспомощно обернулся и посмотрел на всех. Вид у него при этом был виноватый. Он словно просил прощения у каждого за то, что не сдержался и позволил себе такую бестактность. Потом он поправил свой парик и подал руку Беэру. Все облегчённо вздохнули. Эта была пусть маленькая, но победа, восстанавливающая достоинство русского человека.
-Ну, вот и хорошо! – Беэр широко улыбнулся. Он посмотрел на Лизу. Ему очень важно было именно сейчас увидеть в её глазах восхищение, к которому он так уже привык или хотя бы какой-нибудь другой знак одобрения. Андрей Венедиктович, несмотря на свой внушительный и грозный вид, как и любой человек, нуждался в жестах, в словах, подтверждающих правильность того, что он делал. Но Лизочка Беэр в этот момент была занята. Она смотрела на капитан-поручика Булгакова, который с лёгкой усмешкой на губах, что-то ей объяснял. Генерал-майор Беэр за свою долгую жизнь повидал много женских глаз и мог с уверенностью сказать, что выражает тот или иной взгляд. Внезапно он почувствовал сухость во рту и холодок в области сердца. Сомнений быть не могло. У его жены, Елизаветы Андреевны Беэр, сейчас были особенные глаза. Это были глаза влюблённой женщины.
Спустя некоторое время Беэр пожелал всем доброй ночи и, сославшись на нездоровье, поднялся к тебе. Елизавета Андреевна осталась провожать гостей. Христиани и Анечка Леубе принесли с собой из подвала пять бутылок шампанского, но пить их уже никто не захотел. Все порядочно устали и засобирались по домам. За Иваном Гавриловичем давно уже приехала его коляска, и кучер молча топтался в прихожей, не решаясь побеспокоить господ. Коляска эта была единственной на весь Барнаульский завод, и хозяин её, несмотря на плохие дороги, ездил только в ней. Вот и сейчас, хотя до дома Леубе было не больше пятидесяти метров, коляска, запряжённая двумя лошадьми и освещаемая несколькими факелами, стояла в ожидании перед домом Беэра.
- Пойдёмте-ка и мы, любезный Козьма Дмитриевич, по домам баиньки.
Леубе, облокотившись на своего кучера, что-то поправлял на своей обуви:
- Вон, как распетушились не на шутку. А нам в нашем-то возрасте рекомендуется соблюдать покой. Вот и Пётр Адольфович вам то же самое скажет.
Внезапно кучер Ивана Гавриловича, неловко повернувшись, наступил ему на ногу. Леубе, ни слова не говоря, вырвал у кучера хлыст и, коротко размахнувшись, ударил  того по лицу. Кровавая полоса мгновенно поделила лицо несчастного пополам. У Леубе было несколько человек крепостных, купленных им за Уралом, и с ними он не церемонился. Перехватив возмущённый взгляд Фролова, Леубе, уже не пытаясь казаться любезным, принял холодное и высокомерное выражение лица:
- Что? Вероятно, я должен был испросить у вас разрешения на это? Так вот, со своими людьми я делаю всё, что захочу! Я, к вашему сведению, заплатил за них свои деньги.
Парик у Козьмы Дмитриевича в очередной раз поехал на бок.
- Вы должны знать, господин Леубе, что крепость на людей, здесь в Сибири, не распространяется. На это был особый царский указ. Здесь они либо свободные, либо принадлежат царской фамилии.
Леубе хотел было что-то возразить, но, не найдя для этого русских слов, выругался по-немецки и хлопнул за собой дверью. Покачав головой, Козьма Дмитриевич вышел во двор вслед за ним. Вдоль аллеи, ведущей от центральной лестницы дома к улице, догорали масляные лампы.
После суеты генеральского дома здесь было тихо и спокойно. Воздух, вобравший в себя ароматы смол, источаемых вековыми соснами, запахи полевых трав и дыхание великой сибирской реки свободно проникал в лёгкие и наполнял их какой-то особой, живительной силой. Природа всегда действовала на Козьму Дмитриевича умиротворяюще. Но с самого детства, по-особенному, любил он ту её часть, которая была связана с прудами, озёрами и реками. Воду маленький Козя просто обожал. Летом он мог часами не вылезать из реки, пока кто-нибудь из взрослых буквально хворостиной не выгонял его из воды, позеленевшего от холода, с зубами, выбивающими мелкую дробь, но счастливого до невозможности. В имении его деда была большая старая водяная мельница. Это, довольно редкое для тех мест сооружение с огромным колесом, крутящимся под напором падающей воды и поднимающим в воздух радужным семицветьем мириады брызг, действовало на него завораживающе. Гигантская масса воды, послушная человеческой воле и способная работать без устали дни и ночи поражала воображение мальчика. Когда он наблюдал за слаженной работой всех частей этого огромного механизма, легко приводимого в движение водой, то спрашивал себя, а что же ещё может сделать для человека простая вода.
- Я, господа, имею столь цветущий вид и такую крепкую память исключительно благодаря режиму и пилюлям собственного приготовления.
Вспотевшая лысина лекаря Цидеркопфа в полной своей красе явила себя миру. Следом за ним из дома вышли Вера Николаевна с мужем, Анечка, Христиани, Ольга Леонидовна и прочие гости. Последними появились Пётр Фаддеич с супругой. Несмотря на свой распухший нос, Лошкарёв держался осанисто и даже несколько надменно, что было ему совсем не свойственно. А всё потому, что он решил, будто его пострадавший нос – это полученная им боевая рана при исполнении приказа начальства. Поэтому Пётр Фаддеич то и дело ощупывал его, как бы проверяя, на месте ли ещё это доказательство его служебного рвения и исполнительности. Нина Петровна, держа мужа под руку, молча страдала. С одной стороны – этот дурацкий нос, выставивший её идиота в самом нелепом виде, а с другой – все её знаки внимания красавчику Францу Риту, довольно откровенные и многообещающие, не возымели на него никакого действия. И что самое обидное, по глазам Ольги Леонидовны, её закадычной подруженьки, было видно, что та получает удовольствие от её неудачи.
Вера Николаевна вдруг остановилась на дорожке, руки сомкнула за головой, смотрит вверх и кружится:
- Господи! Как хорошо-то! Отчего же это век человеческий такой короткий? Жить бы, жить бы да радоваться! Любоваться вот на такую красоту!
- За грехи Господь человека наказал, за грехи. - Сладко пропела Ольга Леонидовна, со значением глядя на Лошкарёву.
Остановилась Вера Николаевна, повернулась к мужу, а глаза её как будто неземной свет излучают:
- Ванечка! А ведь скоро Спас яблочный! Преображение Господне! Ты не забыл?
- Только яблок здесь нет, Верушка. Немудрено забыть.
Иван Владимирович оглянулся на остальных, ища поддержки. Но все молчали. Ответил только Цидеркопф:
- Яблоки здесь расти не будут. Сибирь! Слишком холодно.
При этом он посмотрел на свои, затянутые в тонкие перчатки, руки и, словно бы согревая, несколько раз крепко сжал их.
- Нет! Я чувствую, они вырастут! Надо только попробовать, хотя бы попытаться высадить их здесь! Или антоновку, или белый налив. А, Ванечка? Давай привезём сюда саженцы! Я из Владимира возьму. У нас они хорошие, яблоки-то. А ты своих курских прихватишь и, глядишь, примутся на новом месте.
Вера Николаевна в своём длинном белом платье была похожа на заблудившегося ангела. Лицо её, измученное тяжёлой болезнью, чудесным образом преобразилось. Оно впервые за долгое время прояснилось и наполнилось какой-то тихой радостью. А в глазах, когда она смотрела на мужа, столько было мольбы, словно от того, вырастут здесь яблоки или нет, зависела её жизнь.
- Да отчего же, милая, не попробовать, - неуверенно проговорил Столов. – Очень даже можно и попробовать.
Внезапно очередной приступ удушливого кашля буквально согнул Веру Николаевну пополам. Едва справляясь с ним, она, не оборачиваясь, помахала всем рукой и торопливо, белым призраком, исчезла за кустами сирени. Иван Владимирович бросился было за ней, но остановился и как-то суетливо и беспомощно затоптался на одном месте:
- Верочка! Я сейчас! Сейчас догоню тебя! Анечка, голубушка, проводите её, пожалуйста, домой. Не сочтите за труд. А я чуть позже… чуть позже.
Анечка, кивнув головой, тотчас же пошла догонять Веру Николаевну. Сочувственно похлопав Столова по плечу, ушёл Христиани. Следом за ним ушли и другие. Остались ещё Ольга Леонидовна и Цидеркопф, который не отходил от неё ни на шаг. Но та, внезапно увидев в конце аллейки чью-то согнувшуюся тень, несмотря на слабый свет масляных ламп, узнала своего мужа-ревнивца и категорически запретила Петру Адольфовичу провожать себя и, более того, страшным шёпотом велела ему стоять и не двигаться пока она не уйдёт. Лекарь с разочарованным видом проводил её взглядом, и вот тут к нему быстро подошёл Иван Владимирович. Он крепко ухватил его за руку и заговорил порывисто, едва сдерживая слёзы:
- Пётр Адольфович, извините меня, что я так.… Но поймите меня правильно, дорогой Пётр Адольфович, я не могу об этом при всех… Я не о себе.… Вижу, как она страдает, как мучается, и сделать-то ничего не могу! Это ведь так страшно - видеть, как умирает родной человек, и не знать, как помочь.… В растерянности полной! Умоляю вас, Петр Адольфович, Верочкин кашель.… Скажите мне честно, вы сможете её вылечить? – Он уже почти кричал Цидеркопфу. – Вы её вылечить сможете?
Цидеркопф слушал всё это спокойно и невозмутимо. Его лицо приняло профессионально медицинское выражение, то есть было абсолютно бесстрастным, и понять, сочувствует он чужому горю или оно его совсем не трогает, было практически невозможно. Внезапно Пётр Адольфович достал из кармана своего сюртука какой-то пузырёк:
- Погодите, да у вас у самого склеры глаз жёлтые. Это печень, голубчик. Хотите пилюлю?
- Что!?
Столов оторопело уставился на Цидеркопфа.
- Какая печень? Вы хоть понимаете о чём я говорю? Я вам про жену свою говорю, а вы мне про какую-то печень талдычите!
Лицо Ивана Владимировича исказилось до неузнаваемости, он весь затрясся, как в припадке падучей, и от этого его вида Цидеркопф непроизвольно попятился.
- Подите вы к чёрту!
Столов хотел ещё что-то добавить, но, лишь яростно махнув рукой, быстро ушёл. Пётр Адольфович, достав платок, аккуратно промокнул им слегка вспотевшую плешь и, пожав плечами, сунул себе в рот маленькую желтоватую пилюлю. После чего он, приподняв ногу и с наслаждением испортив воздух, удалился с полным чувством собственного достоинства.
Разноголосый хор сверчков, не замолкавший с самого вечера, внезапно стал ослабевать. Откуда-то подул сначала лёгкий, а затем всё более набирающий силу, ветер. Далеко за Обью, гигантскими фейерверками пробежали по самому краю неба сполохи зарниц. В воздухе нарастало едва уловимое напряжение, и не было силы, способной противостоять этим движениям природы.
Входная дверь открылась, и из дома вышли Николай Иванович Булгаков и Елизавета Андреевна Беэр.
- Спасибо, что разбудили меня. Если бы не вы, я провёл бы в курительной комнате всю ночь. Кстати, как вы догадались…
Не договорив, капитан-поручик неожиданно зевнул прямо ей в лицо, даже не пытаясь этого скрыть.
- Как вы догадались, что я там? – договорил он.- Простите, непроизвольно получилось.
Но на лице его не было ни капли смущения, наоборот, он пристально смотрел на Елизавету Андреевну, словно бы проверяя, что ещё он может позволить себе в её присутствии.
«Нахал! Господи, какая же я всё-таки дура!»
Елизавета Андреевна смотрела на него, слегка покусывая нижнюю губу, и молчала. Затем, усмехнувшись чему-то, отвернулась:
- Боже, как я скучаю по столице. Театры, Невский, Петергоф…
Она стала медленно спускаться по ступенькам. Елизавета Андреевна, как и любая женщина, знала себе цену. Ее нерожавшее тело сохраняло всю стать и прелесть девической фигуры. Густые, с медным отливом волосы могли стать предметом особой гордости для любой, даже самой притязательной особы. Зная, что Булгаков на неё смотрит, она выдернула из своих волос золотую, в виде скарабея, заколку и они, освободившись, обрушились тяжёлой волной на её плечи. Их тут же подхватил и разметал ветер. Булгаков подавил очередной зевок:
- Я слышал, Андрей Венедиктович скоро едет в Санкт-Петербург. Езжайте с ним. «Флиртовать с ней – чистое безумие для меня. Неужели сама не понимает? Пора домой».
Николай Иванович, спустившись с лестницы, хотел было уже попрощаться и уйти, но, сам не зная почему, этого не сделал, а наоборот, подошёл к Елизавете Андреевне так близко, что почувствовал запах её волос. Он стоял и смотрел на неё: на тонкий, изящный профиль, на густые ресницы, скрывающие тайну её глаз, на губы, влажные и слегка приоткрытые. «Чёрт знает, что такое со мною делается».
 Елизавета Андреевна, словно прочитав его мысли, медленно повернулась к нему. В выражении её лица появилась какая-то отчаянная решимость, словно она приняла для себя очень важное решение:
- Да, муж собирается ехать на приём к Императрице. Хочет получить разрешение на строительство монетного двора в этом, как его… - Она вдруг рассмеялась. – Никак не могу запомнить эти местные названия. Не-то Кузун, не-то Тузун… Вам лучше знать, господин Булгаков.
Елизавета Андреевна улыбалась, а глаза смотрели на него очень серьёзно, и была в них такая бездонная глубина, сгинуть  в которой было так же легко, как оступиться на самом краю пропасти. Они глядели друг на друга молча и выжидательно.
«Если он сейчас меня поцелует, я разрыдаюсь от счастья, как девчонка».
«Боже, какие у неё глаза! Смотрел бы на них до самой смерти! Домой! Немедля домой!»
Не отдавая отчёта в том, что делает, молодая женщина, приопустив ресницы, потянулась губами к его лицу. Но тут ветер, улучив момент, внезапно бросил охапку её волос прямо в глаза Николаю Ивановичу. Тот вздрогнул от этого и словно бы очнулся, вышел из оцепенения, из повиновения этой неподдающейся объяснению странной силе.
- Это место называется Сузун.
Он говорил излишне громко, отвернувшись и стараясь не глядеть на неё. Елизавета Андреевна, интуитивно почувствовав его замешательство, взяла его ладонь и крепко сжала.
- Да, Сузун. Вы тоже об этом знаете?
Наваждение не прошло, хотя Булгаков и старался смотреть на неё, как обычно: спокойно и чуть насмешливо.
- Мне ли не знать. Это была моя идея. Посудите сами, какой смысл, выплавлять медь здесь, на Алтае, потом везти её за тридевять земель в Санкт-Петербург, чеканить там из неё монету, и затем везти её обратно. А монетный двор, построенный здесь, обеспечит всю Сибирь, притом в кратчайшие сроки. Когда я сказал об этом Христиани, тот сначала посмеялся, но уже через день выдал вашему мужу эту идею как свою.
Николай Иванович говорил всё это и видел перед собой её лицо, нежные   губы, пряди волос, падающие на глаза и лоб, чувствовал её маленькую горячую ладонь и слышал, слышал удары своего сердца. Лизочка Беэр крепко держала его руку, а у него не было ни желания, ни сил отнять у неё свою ладонь. Ему было хорошо. Елизавета Андреевна сумела всё это прочитать в его лице, потому что веки её, дрогнув, на какое-то мгновение расширились, сомкнулись, а когда распахнулись вновь, то в глазах у неё, расплёскиваясь, билось счастье. И она заговорила быстро, словно боялась, что ей кто-то помешает, что она не сумеет удержать в нём это чувство, если они будут далеко.
- Почему вы хотите уехать из Барнаула на этот рудник? Зачем? Конечно, здесь не Тобольск, и даже не Омск. Здесь вам скучно, нет никаких развлечений, но всё изменится. Здесь находятся лучшие горные офицеры со всей страны, мы находимся под покровительством Двора и служить здесь престижно. Я нисколько не сомневаюсь, что Барнаул со временем займёт достойное место в Сибири. И потом, - Булгаков почувствовал, как дрогнула её рука, - если вы уедете, мне вас будет здесь очень не хватать.
Елизавета Андреевна пыталась удержать на себе его взгляд, но капитан-поручик почему-то смотрел куда-то позади нее. Там, на втором этаже дома, в раскрытом окне, вдруг на какое-то мгновение показалась крупная голова с гривой седых волос. В следующую секунду она исчезла и, можно было бы подумать, что это обман зрения, галлюцинация, но Булгаков точно знал, что видел в тот момент Андрея Венедиктовича Беэра. Николай Иванович перевёл взгляд на Елизавету Андреевну:
- Я, пожалуй, пойду. Уже поздно.
Её рука жгла его ладонь. Он ещё раз посмотрел на окно второго этажа. Оно зияло чёрным проломом в стене, но в глубине, и Булгаков готов был поклясться в этом, кто-то стоял, прячась за тяжёлой портьерой.
- Да подождите вы! Ну, неужели вы ничего не чувствуете?
- Чувствую.… Становится прохладнее.… Простите меня.
Булгаков ушёл, а она всё стояла и смотрела ему вслед.
- Барыня, вас Андрей Венедиктович зовут.
У Насти была привычка подходить тихо и в самый неожиданный момент. Ей часто влетало за это от господ, но сейчас Елизавета Андреевна, хоть и вздрогнула, но ругаться не стала. Она посмотрела на заспанное лицо девушки отсутствующим взглядом, затем подошла к скамеечке и села на неё:
- Не могу я сейчас к нему пойти. Не могу.… Ещё обижу чем-нибудь, сама того не желая.
Небо постепенно затягивали тучи. Они наползали на звёзды и гасили их, всё ближе подбираясь к луне. С высоты, вырвавшись из материнских объятий, прилетела первая капля. Она была крупной и упала Насте прямо на плечо. Та засмеялась и, радостно подпрыгивая, подняла лицо к небу, выставив вперёд обе ладони. Елизавета Андреевна невольно улыбнулась, глядя на неё. «Вот человечек. Радуется всему, как щенок малый. А может, так и надо жить?»
- Ой, как Волга-матушка, да вспять побежала. Кабы можно, братцы, начать жизнь сначала….
Елизавета Андреевна пела низким, грудным голосом. Пела красиво, с большим чувством, прикрыв глаза и слегка покачиваясь. Простые слова этой песни, переплетаясь с напевной мелодией, казалось, шли из самой глубины души и, отзвучав, не исчезали, а поднимались в самую высь поднебесную.
 …Ой, кабы весною цветы расцветали. Кабы мы любили да не разлюбляли.
Петь Елизавета Андреевна научилась у своей бабки, Лидии Алексеевны Арсентьевой. У той было большое имение под Саратовом, богатое и привольное. Заправляла всем сама хозяйка, предоставив мужу, коллежскому асессору, всю жизнь прослужившему в Саратовской городской управе, полную свободу. А петь любили оба. Бывало, в конце длинного летнего дня соберёт Лидия Алексеевна у себя в усадьбе всех дворовых девок да как начнут выводить голосами да подголосками всякие кружева с приплётами, так со всей округи соседи сбегаются красоту такую послушать.
Смолк голос, растворились последние звуки в ночной тишине, скрипнула дверь где-то в глубине дома. Настя слушала, как зачарованная. Сама не заметила, как присела рядом с барыней на скамеечку, а потом мечтательно, с лёгкой грустью сказала:
- Как это у вас красиво получается, душевно. Я, если б могла, как вы, тоже бы ему так спела.
Елизавета Андреевна с интересом посмотрела на неё:
- Кому ему?
Та, сразу же спохватившись, вскочила:
- Ой, не спрашивайте, а то проговорюсь ещё ненароком! Стыдно мне!
Но сохранить свою тайну Настеньке не удалось. Женская природа любопытна, а в делах сердечных и подавно, поэтому Елизавета Андреевна крепко ухватила её за руку и насильно усадила рядом с собой с твёрдым намерением выведать, кто же смутил Настино сердечко.
- Нет уж говори, раз начала! Теперь не отстану! Кому ему? Сознавайся!
Девушка, видя, что уйти от ответа на удастся, умоляюще посмотрела на неё:
- Не пытайте меня, барыня, а то от стыда сгорю!
- От этого не сгорают, - не отступала от неё Елизавета Андреевна. – Говори немедленно, кто он!
Настенька, жалобно взглянув на неё, отвернулась, лицо руками закрыла, плачет, а не сдаётся.
- Он мне, барыня, никому не велел говорить об этом. Я обещала-а!
Елизавета Андреевна, видя, что в лоб её не возьмёшь, решила пойти на хитрость. Она обняла Настю за плечи:
- Ну, как знаешь. Твоя воля. Хотела я тебя петь научить, да раз ты такая упрямая, не буду.
Девушка, всхлипнув ещё два раза, примолкла. Затем, между раздвинутых пальцев показался глазок, внимательно изучающий хозяйку. Видимо, борьба, которая происходила у неё внутри, была нелёгкой, так как, примерно через полминуты, Настя, не отнимая рук от своего лица, тихо спросила:
- А если скажу, правда, петь научите?
Елизавета Андреевна отвернулась от неё, пряча улыбку и, чтобы не спугнуть, постаралась ответить очень искренно, что было совсем нетрудно сделать, так как она уже давно хотела научить петь свою  горничную.
- Правда.
Настя быстро вытерла слёзы передником, а затем, глядя на Елизавету Андреевну чистыми глазами, поведала ей доверительным голосом свою заветную тайну:
- Он сказал, что завтра же с утра и увезёт меня туда на лошадях. – И для большей убедительности, повторила. – Так и сказал.
Она вдруг тихонько засмеялась, глядя перед собой, а потом опять зашмыгала носом.
- Куда увезёт-то, глупая?
А у Насти снова слёзы в три ручья:
 - Ой, боюсь! В эту, как её…? В Америку.… В северную. А это не очень далеко?
Услышав это, Елизавета Андреевна усмехнувшись, покачала головой. Ей самой нынче, не далее, чем час назад, предлагали уехать в эту самую Северную Америку.
- А это не очень далеко? – переспросила Настя, высморкавшись в передник.
- Очень. Но только никуда он тебя не повезёт ни завтра, ни послезавтра.
Елизавета Андреевна устало поднялась со скамеечки и, вытянув вверх руки, потянулась сладко, до хруста.
- И вообще, выбрось ты всё это из головы. И его выброси.
Настя недоверчиво уставилась на барыню:
- А вы почём знаете, что не повезёт?
- Он коньяка-то, сколько стаканов выпил?
Девушка, глядя на Елизавету Андреевну с недоумением, встала:
- Кто? Николай Иваныч?
Потом она, слегка наклонив голову набок, стала что-то подсчитывать в уме, загибая на руке пальцы. Остановилась на трёх.
- Три стакана.
- Ну вот. – Елизавета Андреевна старалась говорить серьёзно. – А с похмелья, милая, в Америку не ездят.
Затем, видя растерянное лицо девушки, она вдруг рассмеялась и схватив её за руки, закружилась с ней:
- Да и забудет он про тебя, твой Николай Иваныч, завтра же и забудет. А петь я тебя всё равно научу. Пошли спать.
*       *        *
Прокричали третьи петухи. Собиравшийся было дождь, прошёл стороной. На Петропавловской линии вновь появились караульные Анисим Чуркин и Еремей Кабаков.  Анисим, опасливо глядя на дом Беэра, остановился, не доходя до него метров пятидесяти.
- Никак господа угомонились. Тихо стало.
Еремей скрутил толстую самокрутку, прикурил от огнива, зло сплюнул:
- Вот жизнь! Им всё, а нам только кулак в рыло.
Анисим согласно кивнул. Прикоснувшись к своему избитому лицу, сморщился от боли:
- Я, давеча, ещё легко отделался. Этот Пох к Федьке Рябову из второй роты так приложился, что тот уже неделю в лазарете лежит. Зверюга!
Солдаты, замолчав, торопливо прошли мимо генеральского дома, стараясь идти как можно тише. Анисим краем глаза успел заметить огонёк свечи в раскрытом окне второго этажа. Пройдя дом, Еремей вдруг схватил товарища за руку и зашептал ему на ухо жарко, зло, давясь словами:
- Сбегу я отсюда, Анисим! Сил нету терпеть. К старообрядцам пойду, дальше в горы, к Чарышу. Там не сыщут!
- Сыщут. Зараз в кандалах обратно и приведут. И на рудник. А там сто раз пожалеешь, что на свет родился. Так-то, брат Еремей.
И столько было безнадёжности в этих словах, что поник головой Еремей, лишь затравленно оглянулся вокруг.
- Мне унтер говорил, нынче Бер в Тобольск едет, партию беглых встречать, - продолжал Анисим. – Из Тюмени, Ялуторовска ведут кандальников и прямиком на рудники. Тоже, наверное, вроде тебя к старообрядцам уйти хотели. Семьдесят два человека.
Еремей, сдёрнув свою шапку, перекрестился на купола начинающего выступать из предрассветной мглы Петропавловского собора:
- Сюда по своей воле никто не пойдёт, разве что в кандалах. Только перемрут они по дороге. Дай-то Бог, чтобы хоть половина сюда добралась.
Солдаты, перекрестившись ещё раз на кресты куполов, развернулись и, перейдя на другую сторону улицы, пошагали обратно, в сторону плавильной фабрики. До первого удара колокола, возвещавшего о начале нового дня, оставался один час.
*     *     *

Солнце, поднявшись уже довольно высоко, по-хозяйски расположилось над землёй, оттеснив в сторону еле заметный на голубом небе бледный серпик луны. Удивительной красоты места золотило оно своим сияньем и щедро одаривало теплом последних летних дней. Когда первопроходцы демидовские выбирали место под строительство Барнаульского завода, то, наверное, не последнюю роль в их решении сыграла необычайная притягательность здешней природы. Прямо против этого места могучая Обь делает плавный изгиб и, словно любуясь горделиво взметнувшимся на десятки метров левым берегом, слегка замедляет свой ход. Правому берегу, низкому и пологому, в отличие от своего брата нечем было удерживать колоссальную мощь своей хозяйки, и в паводок разливается Обь широко и привольно, затопляя заливные луга на многие вёрсты, давая приют бесчисленным стаям водоплавающих птиц. Рыбы и живности всякой водилось в этих местах в количествах, не поддающихся определению. Речка Барнаулка, давшая название заводу и городу, заботливо укрытая высоким шатром из разросшихся по её берегам деревьев, прихотливо извиваясь, вливалась в сверкающую солнечными бликами зеркальную гладь заводского пруда. Песчаные берега его, поросшие высокой травой и кустарником, вытянулись более чем на версту. По вечерам поверхность пруда оживала. Хищная рыба выходила на охоту, и мелкие рыбёшки, спасаясь от преследования, выпрыгивали из воды, отчаянно трепеща в воздухе плавниками. Крупные раки, продираясь сквозь прибрежные водоросли, выползали на песчаные отмели и, тараща бисеринки глаз, лениво шевелили огромными усами. Восточной своей стороной пруд упирался в заводскую плотину. По обе стороны её возвышались сторожевые деревянные башенки с шатровыми крышами. Башенки эти, свежетёсанные из вековых сосен, светлели на солнце боками и наполняли воздух вокруг себя терпким запахом янтарной смолы, обильно сочащейся из самой сердцевины брёвен. Из-под шатровых крыш настороженно выглядывали две тупорылые пушки, готовые в любой момент изрыгнуть из себя с грохотом, дымом и пламенем раскалённые шары ядер. На Петропавловской линии, недалеко от дома генерал-майора Беэра находилось здание заводской Канцелярии. Это, сохранившееся до сих пор, красивое каменное двухэтажное здание с башенкой и большим количеством окон по фасаду, отдалённо напоминало Кунсткамеру. Канцелярия, аккуратно выкрашенная охрой, содержалась в образцовом порядке. Андрей Венедиктович специально следил за тем, чтобы присутственные места были для посетителей «не только полезны, но и внешним видом приятны».
Секретарь заводской Канцелярии Василий Степанович Щербаков, дописав последнюю циферку, аккуратно положил перо в небольшой продолговатый футляр, который он сам же собственноручно и сделал для этой цели. На его массивном рабочем столе уже стоял тяжёлый серебряный прибор для канцелярских принадлежностей, но там перо надо было засовывать в пасть какому-то пузатому и козлоногому существу, что суеверный Василий Степанович позволить себе никак не мог. Откинувшись на спинку стула, он с наслаждением потянулся. Работа секретаря требовала невероятной усидчивости, превосходной памяти и быстрой сообразительности, чем в полной мере и обладал его благородие господин титулярный советник Василий Степанович Щербаков. Был он человеком ниже среднего роста, но с невероятно широкой грудной клеткой. Эта особенность его строения вместе с разбойным выражением бородатого лица, придавала ему вид чрезвычайно страхолюдный. Но стоило ему только открыть рот и заговорить, как впечатление это тут же исчезало. Голос у Василия Степановича, совсем не соответствовавший его внешности, был тонкий, скорее бабий, и впервые пришедшие на приём и перепуганные его видом посетители быстро успокаивались. На душе у секретаря сегодня было радостно и светло. А всё потому, что его старшая и любимая дочь Маланья, похожая на него и уже давно засидевшаяся в девках, венчается нынче на Рождество Богородицы  с Гришкой Палицыным, без пяти минут плавильным мастером. Всё это радовало отцовское сердце и сулило в скором будущем приятные хлопоты. Василий Степанович встал из-за стола, с удовольствием прошёлся по комнате. Щеголеватые юфтевые сапоги, собранные в мягкую гармошку, приятно охватывали ноги. Эти сапоги подарил ему будущий зять в день сватовства. Было ещё много всяких подарков, да и на деньги будущие родственники не поскупились. Василий Степанович подошёл к окну. В сторону плавильной фабрики, поднимая тучи пыли, проехали три телеги, груженные древесным углём. Следом показалась колонна каторжных. Их бородатые, серые от грязи и пыли лица, зияли дырами пересушенных ртов. Конвоиры, чувствуя скорую смену, нетерпеливо гарцевали на лошадях, криками подгоняя измученных дальней дорогой людей. Но те, опустив головы и, словно вслушиваясь в однообразную песню кандалов, продолжали размеренный свой ход, не обращая на солдат никакого внимания.
Проводив кандальников взглядом и отметив про себя, что даже при самом лучшем раскладе, до Алтая добирается только половина из осуждённых на каторжные работы, Василий Степанович вернулся за свой стол. Большие напольные часы, заскрежетав механизмом, усердно отсчитали двенадцать ударов. Дождавшись, когда рокочущий отзвук последнего сойдёт на нет, Щербаков ловко выудил из нескольких десятков бумаг, лежащих перед ним, небольшой листок и занялся его изучением.
- Прохор! – позвал он, не поднимая головы. – Выдь сюда, Прохор!
Быстро открылась незаметная в стене дверь, и в приёмную резво вошёл Прохор Шнурков, писарь и помощник секретаря. Лет ему было около сорока, но Прошка всем говорил, что ему двадцать восемь, всячески молодился, покупал у Цидеркопфа какие-то растворы от облысения и пилюли для бессмертия. Был он худ, мал, волосы имел жидкие и неопределённого цвета, к тому же сильно косил на левый глаз. Василий Степанович мог бы взять на эту должность и кого-нибудь другого, но Шнурков тоже был из Рязани, и Щербаков посчитал своим долгом пристроить земляка. Надо отдать Прошке справедливость, исполнительностью он обладал исключительной. Дважды что-либо повторять ему было не нужно. Было у Шнуркова одно затаённое желание и на него возлагал писарь свои самые смелые надежды. Видя, как переживает Щербаков за судьбу своей старшей дочери, решился Прошка соблазнить её, умыкнуть без родительского благословения, а потом броситься с повинной в ноги к её отцу, после жениться на ней, а там глядишь! Дух захватывало у писаря от этой перспективы. А там, глядишь, и место секретарское под него вызреет! И ведь уже начала было осуществляться задумка Прошкина. Маланья при встречах с ним стала как-то по особенному багроветь лицом и стыдливо опускать бараний свой взор, не выдерживая пристального взгляда смотрящих в разные стороны Прошкиных глаз. Уже как-то раз, встретившись у пруда, ухватил он потную её руку и долго с остервенением мял, молча и не в силах перебороть наваждение, что перед ним и не девка вовсе, а отец её, Василий Степанович Щербаков, только в юбке. И вот теперь всё это в одночасье рухнуло из-за того, что эта дура решила осчастливить собою Гришку Палицына. Но было у Прохора Шнуркова в запасе ещё кое-что, и это кое-что заставляло его ещё ниже опускать перед Щербаковым свою голову, чтобы не выдать себя неосторожным взглядом.
- Чего мешкаешь, оглох, что ли? – Напустил на себя строгость Щербаков. - Не слышишь, зову?
- Пёрышки затачивал, Василь Степаныч, вот и задержался. - Подобострастно выгнулся Шнурков. - А то писать нечем-с.
И для большей убедительности он показал маленький перочинный нож.
- Пёрышки.… Отметь там у себя. -  Щербаков стал читать, отставив листок от глаз на расстояние вытянутой руки:
- Значит, так. В этом году на Алтай направлены из Орловской, Тверской, Курской губерний посадских сто девять человек, четыреста сорок шесть цеховых и шесть разночинцев. Все приписаны к Колывано-Воскресенским заводам. Запомнил?
…- Четыреста сорок шесть цеховых и шесть разночинцев. Запомнил, Василь Степаныч, - отбарабанил Прошка, не моргнув глазом. – Что-нибудь ещё изволите сказать?
- Что сказать? – Переспросил секретарь, хотя всё прекрасно слышал. Василию Степановичу нравилось ставить людей в тупик неожиданным вопросом, при этом смотреть грозно и супить брови. Прошка, зная эту его особенность, всегда охотно подыгрывал: начинал испуганно моргать глазами, суетиться руками и лицом, но сегодня почему-то ему этого делать не хотелось.
- Я говорю, что-нибудь ещё сказать изволите?
- Нет.
- Можно идти?
Прошка уставился на красный камзол секретаря. У того, с левой стороны груди, прямо против сердца, расплылось большое жирное пятно. Давеча Василий Степанович с удовольствием откушал блинцов со сметанкой, так вот один из них, будь он неладен, выскользнул из пальцев и опустился прямо на камзол. Щербаков, перехватив Прошкин взгляд, внезапно испытал неприятное чувство. Что-то было в этом взгляде новое, какая-то едва уловимая угроза, опасность. И это было так неожиданно, что Василий Степанович, сам того не желая, отвёл в сторону глаза.
- Иди! Иди, работай! Нечего тут стоять, зенки свои на меня пялить!
Когда за писарем бесшумно закрылась дверь, Щербаков задумался. «А землячок-то не так прост, как прикидывается. Надо бы поосторожнее с ним. Как бы чего не пронюхал».
Внизу стукнула входная дверь, и по железной широкой лестнице загремели, усиленные подковами, чьи-то шаги. Поднявшись на второй этаж, они замерли перед приёмной. Щербаков прислушался. За дверями раздавались  какая-то возня и приглушённые голоса. После того, как Василий Степанович услышал крепкое ругательство, звук от удара и последовавший за этим чей-то стон, он быстро подошёл к дверям и широко распахнул их. В коридоре солдаты Анисим Чуркин и Еремей Кабаков, ругаясь сквозь зубы, безуспешно пытались удержать здоровенного мужика. Одет он был в зипун, грубые сапоги, правая рука была перевязана каким-то тряпьём. Увидев секретаря, все трое замерли и молча уставились на него.
- Что тут у вас? Зачем сюда? С рукой не ко мне, а в лазарет к Цидеркопфу пусть идёт.
Анисим, ткнув кулаком мужика в спину, вытащил из кармана мундира какую-то бумагу:
- Велено вам передать, ваше благородие, от коменданта.
Ещё раз окинув взглядом всех  троих, Щербаков взял бумагу:
- Так… Тихонов Дорофей, крестьянин села Белоярского приписан к Барнаульскому заводу. Вредительским образом отрубил себе топором два пальца правой руки. Вот так та-ак!
Щербаков внимательнее посмотрел на искалеченную руку мужика. Только сейчас он заметил, что тряпки потемнели и разбухли, и кровь каплями стекает на паркет.
- У тебя, Дорофей, эти пальцы лишние были, а? Тебя спрашивают, чего молчишь, как бревно?
У мужика на лице сквозь кирпичный загар начали проступать белые пятна. Видно было, что открытая рана на руке причиняет ему сильную боль, но он крепился. Крепился из последних сил.
- Чего молчишь, как немой?
Дорофей, морщась от боли, вдруг неожиданно улыбнулся:
 - А чё говорить-то?
Секретаря эта его улыбка буквально взбеленила:
 - Весело ему! Пальцы зачем себе отрубил, дубина? – Орал он. – Знаешь, что бывает таким, как ты, за членовредительство?
- А мне, чтобы на землице работать и остальных пальцев хватит. У меня дома пять ртов, а заводу калека без надобности.
По лицу Дорофея видно было, что он не только не раскаивается в содеянном, а, наоборот, искренне верит в правильность безумного своего поступка. Оценив всё это, Василий Степанович понял, что кричи не кричи, а только от этого ничего уже не изменится. Ещё раз посмотрев на изувеченную руку мужика, он, устало махнув рукой, сел за стол.
- Не пойму я тебя, Дорофей, дурачок ты или прикидываешься. А ежели каждый вроде тебя начнёт себе пальцы рубить? Ты хоть представляешь, сколько пудов серебра должны мы ежегодно отправлять в Петербург? Тысячу! Да здесь каждый человек наперечёт, а он пальцы рубить.
Василий Степанович замолчал. Он вдруг вспомнил картину вчерашнего дня. Когда возвращался он к себе домой на Олонскую улицу, дорогу ему пересёк обоз из пятнадцати подвод, везущих в длинных ящиках, похожих на гробы, руду с Зыряновского рудника. Зрелище это было настолько привычным и обычным, что Василий Степанович не придал этому никакого значения. На Барнаульский сереброплавильный завод ежедневно везли руду со всех рудников Алтая. А вот сейчас он как бы заново увидел и измученных дальней дорогой лошадей, и людей, устало шагающих рядом с подводами. Заводская повинность отнимала у крестьянина самое главное – время и силы, но земля ждать не будет, её надо в срок засеять и вовремя собрать урожай. Вот и идут люди на любые жертвы, лишь бы освободиться от заводского бремени.
- Значит так. – Щербаков, поморщившись, отвёл глаза от серебряного сатира, в который уже раз пообещав себе убрать со стола это страшилище. – Отведёте его в лазарет, пусть перевяжут, как следует. А коменданту скажете… скажете, что…
Василий Степанович задумался. Он очень хорошо знал, какая участь может ожидать этого горемыку и почему-то не хотел этого. Неожиданно часовой механизм вновь пришёл в движение, и секретарь, быстро повернувшись, уставился на часы, словно они могли подсказать ему, что же всё-таки он должен был сказать коменданту.
- Ну, в общем, скажете его благородию, что Дорофей Тихонов получил вполне по заслугам.
Оставшись довольным таким несколько туманным ответом, Щербаков уткнулся в бумаги, давая понять, что разговор на этом закончен. Дорофей, несмотря на мучительную боль, стоял спокойно и терпеливо, ожидая своей участи. Сообразив, что самое плохое для него уже позади, он широко улыбнулся и тут же, потеряв сознание, повис на руках солдат. Чертыхаясь, они подхватили его бесчувственное тело и понесли к дверям, как вдруг те широко распахнулись, и в приёмную вошёл Иоганн Самюэль Христиани. Одет он был в только что сшитый камзол из зелёного сукна, обложенный серебряным позументом. Новая форма горных офицеров была совсем недавно утверждена Высочайшим Соизволением, и Иван Семёнович, который всегда очень следил за своей персоной, облачился в неё одним из первых в Барнауле. Не обращая никакого внимания ни на вытянувшихся солдат, ни на поднявшегося со своего места секретаря, Христиани пытался разглядеть своё изображение в небольшом настенном зеркале. Несколько раз довольно хмыкнув, он, преисполненный самым благодушным настроением, повернулся к Щербакову, лихо пристукнув при этом высокими каблуками сапог. Звук, раздавшийся при этом, показался Ивану Семёновичу довольно странным, и он посмотрел вниз. Его начищенные до блеска сапоги стояли в луже крови.
- Это что? Кровь откуда?
- Иван Семёнович, вам два пакета: один из Санкт-Петербурга, другой из Томска.
С этими словами Щербаков направился к дверям, чтобы выпроводить из приёмной солдат вместе с покалеченным мужиком, но Христиани остановил его:
- Погоди, Василий Степаныч. Не торопись.
Он тщательно вытер об пол кровь с подошвы сапог, потом, не спеша, подошёл к креслу и сел в него. Дорофей, придя в себя, бессмысленно таращил на него глаза, тяжело навалившись на солдат. Христиани какое-то время молча рассматривал их, затем повернулся к секретарю:
- Василий Степаныч, а ведь  для пыток у нас другое место есть, зачем же в приёмной кровь пускать?
Сказано это было тоном, не предвещавшим ничего хорошего. Щербаков, сделав вид, что получил от этой мрачной шутки удовольствие, осклабился:
- Да разве ж это кровь? Тьфу, а не кровь! Вот в пытошной, там кровь, там она вёдрами льётся, а здесь….  Приписной Дорофейка Тихонов спьяну поранился по глупости.
В любой другой момент Иван Семёнович вполне бы и удовлетворился таким объяснением, но сегодня, то ли новый камзол слегка жал в плечах, то ли потому что была среда, но только за испачканные сапоги кто-то должен был ответить. Христиани уставился на солдат:
- Почему в канцелярию привели, а не в лазарет?
- Потому что он доставлен сюда от коменданта с бумагой!
Анисим старался унять дрожь в коленях и выглядеть молодцевато. Иван Семёнович, разглядывая кровоподтёки на его лице, тут же насторожился:
- От коменданта? С какой бумагой?
Анисим молча показал глазами на секретаря.  Василий Степанович вдруг неожиданно засуетился, быстро подошёл к столу и минуты три искал, лежащую на самом видном месте нужную бумагу, задел её, смахнул на пол и только потом, достав её из-под стола, подал Христиани. Тот, с лёгким недоумением посмотрев на Щербакова, взял у него бумагу и стал читать. Василий Степанович, сев за стол, откинулся на спинку стула и начал выбивать пальцами мелкую дробь.
- Так значит, спьяну и по-глупости, а, Василий Степаныч? – усмехнулся Христиани. Он встал с кресла и подошёл к искалеченному мужику.
- Да ведь народ-то здесь, какой, Иван Семёнович? Без разумения всё людишки-то, тёмные.
Щербаков с сожалением посмотрел на Дорофея. Ему почему-то было жаль этого мужика, и он сам отпустил бы его с Богом на все четыре стороны, но судьба-злодейка, вмешавшись в виде Иоганна Самюэля Христиани, рассудила всё по-своему.
- Я сам знаю, какой здесь народ. Что в наказание?
Василий Степанович сморщился, будто клюкву раскусил, громко откашлялся, прочищая горло, а потом заговорил тихо, осторожно, аккуратно подбирая слова:
- Мужика распускать нельзя и наказывать за это надо, а то порядку не будет. Иные вон по нескольку нареканий  в месяц имеют. Вот с такими нужно строго и без церемоний. Дорофей Тихонов, вероятнее всего, пальцев своих лишился образом случайным, и я бы не стал спешить с наказанием до полного выяснения всех обстоятельств этого дела.
- Сейчас выясним, - живо откликнулся Христиани. Он подошёл к окну и, не поворачиваясь, спросил безразличным тоном:
- Как же ты, Дорофей, лошадью-то править собирался без пальцев? Неудобно, поди, будет.
Плохо уже что-либо понимающий Дорофей на слово «лошадь» отреагировал мгновенно:
- С лошадью управлюсь…  Я ведь левшой уродился. - Он заговорщически подмигнул, - потому правую руку под топор и положил.
Крупные желваки у Щербакова заходили ходуном. Иван Семёнович быстро взглянул на него. Смотрел с торжеством:
- Сто пятьдесят шпицрутенов и работы на Змеиногорском руднике. Увезти!
Еремей, услышав это, охнул, и рука его непроизвольно потянулась креститься. Дорофей вдруг засобирался домой:
- Вы меня, ваше высокородие, отпустите… Пора мне. Землица стоит. Рожь собирать надо… За-ради Христа!
Христиани с удивлением смотрел на топчущихся на месте солдат:
- Я сказал увезти!
- А то у меня пятеро ртов голодных да мать не двигается, - твердил своё мужик, - как им без кормильца-то? А вы меня, ваше высокородие, домой прикажите отпустить. Христом Богом прошу! И с лошадью, вы не думайте, я управлюсь…
Солдаты, цепенея под взглядом всесильного управляющего Барнаульским сереброплавильным заводом, почти волоком вынесли приписного крестьянина села Белоярского Дорофея Тихонова за дверь. Иван Семёнович с усмешкой посмотрел на секретаря:
- А ты, Василий Степаныч говоришь, обстоятельства. Вот они обстоятельства! – он крепко сжал руку в кулак. – На этом всё и держится. Больно жалостливым стал. Смотри, как бы не навредило.
Щербаков, не желая встречаться с ним взглядом, наклонившись, сделал вид, будто что-то ищет в нижнем ящике своего стола. «Вот чёрт нерусский, ни дна ему, ни покрышки! Не сердце, а какой-то кусок дерева». Вдруг отчётливо послышалось чьё-то сопение. Оно исходило от двери, за которой находился Прошка. «Подслушивает, стервец!» - догадался Щербаков.
- И вот ещё что, - сапоги Христиани показались в поле зрения секретаря.- Как фамилии солдат? Из какой роты? Слишком долго думают, вместо того, чтобы исполнять.
Василий Степанович выпрямился, с ненавистью посмотрел на ехидно ухмыляющуюся рожу серебряного сатира:
- Солдат? Где-то в бумагах весь личный состав записан. Всех-то разве упомнишь?
В следующее мгновение произошло то, чему ни Щербаков, ни Христиани вразумительного объяснения дать не смогли. Прошка, подобно злому духу, возник, казалось, из ничего. Когда он успел выйти из дверей своей конурки и подойти так близко, для них осталось полной загадкой.
- Анисим Чуркин и Еремей Кабаков это были, ваше превосходительство!
Христиани слегка вздрогнул и, увидев перед собой лицо со смотрящими в разные стороны глазами, почувствовал, как по спине поползли мурашки. Уже через мгновение Иван Семёнович с удивлением спрашивал себя, что же так могло напугать его в этом невзрачном человечке, но так и не смог ничего ответить.
- Молодец! Что же это, Василий Степаныч, у тебя с памятью стало? Ты не помнишь, а вот подчинённые твои помнят.
Иван Семёнович похлопал писаря по плечу, но при этом поймал себя на мысли, что он не сколько хлопает, сколько отталкивает подальше от себя назойливое и странное это лицо.
- Рад стараться, ваше превосходительство!
Щербаков, перехватив на себе внезапно вспыхнувший и тут же погасший Прошкин глаз, из-за спины Христиани показал писарю кулак:
- Они на то и подчинённые, чтобы всё помнить. А ты пошёл, пошёл на своё место! Дел невпроворот, нечего тут прохлаждаться. Постой! Кровь сначала убери отсюда.
Уже через мгновение писарь заводской канцелярии Прохор Шнурков, ползая на коленках и ощерившись от усердия, лихорадочно тёр мокрой тряпкой паркет. Христиани и Щербаков молча наблюдали за ним. Убрав пятно, Прошка, согнув спину и пятясь задом, исчез за дверью.
- Да-а, - неопределённо протянул Иван Семёнович. Часы пробили два раза. За окнами бушевало солнце. Щербаков, всегда плохо переносящий жару, почувствовал себя нехорошо. Все три окна в приёмной были закрыты, и он распахнул два из них. Горячий воздух облегчения не принёс, зато в помещение ворвались звуки улицы. Лаяла собака, во весь опор, стуча подковами, пронеслась лошадь, чуть не сбив какую-то бабу, и та, выронив с перепугу лукошко с яйцами,  кляла всадника, на чём свет стоит. Орали петухи, прямо под окнами канцелярии остановился бычок и теперь испуганно мычал басовито и протяжно, уставившись на двух дерущихся котов, которые клубком выкатились ему под ноги и оглашали окрестности дикими воплями. От этих звуков Василий Степанович неожиданно почувствовал себя значительно лучше. Они, эти звуки, вернули ему душевное равновесие, пошатнувшееся от всех треволнений, связанных с отрубленными пальцами, загубленными на рудниках человеческими жизнями, Прошками и, главное, жалостью человеческой, которой ежели поддаться, то жить станет совсем уж невмоготу. Иван Семёнович, стоя у окна, расстегнул свой камзол. Под ним была тончайшая белая шелковая рубашка, отделанная французским кружевом, тоже новая. Он искоса посмотрел на Василия Степановича, проверяя произведённое рубашкой впечатление, но тот с сосредоточенным видом затачивал перья и на Христиани не глядел. Справа от Канцелярии, наискосок, находилось каменное одноэтажное здание аптеки, к которому, сейчас не спеша приближался лекарь Цидеркопф. Одет он был с головы до ног, несмотря на жару, во всё чёрное. От солнца он прикрывался большим, тоже чёрным зонтом, руки его украшали неизменные перчатки. Разглядев в окне Ивана Семеновича, он церемонно поклонился ему и хотел было уже продолжить свой путь, но тут один из котов, решив, что разорванного уха и исцарапанной в кровь морды вполне достаточно, кинулся бежать от своего соперника и некуда нибудь, а в сторону Петра Адольфовича. Перебежав тому дорогу, он, вскарабкавшись на забор, исчез. Христиани с интересом наблюдал за Цидеркопфом в ожидании последующих его действий. Дело в том, что у Петра Адольфовича удивительным образом уживались религиозность с крайней степенью суеверия, а перебежавший ему дорогу кот был самого, что ни на есть чёрного цвета. Лекарь, резко остановившись, быстро перекрестился, плюнул три раза, а потом ни секунды не колеблясь, развернулся и пошёл в обратную сторону. Иван Семёнович, усмехнувшись, проводил его взглядом, затем повернулся к Щербакову:
- Так что там у нас с почтой-то, Василий Степаныч?
Тот, ни слова не говоря, выложил перед ним на стол два пакета. Распечатав один из них, Христиани возбуждённо заходил по комнате:
- Наконец-то! Беэр сообщает, что из Петербурга, получено Высочайшее разрешение на строительство монетного двора в Сузуне. Свои денежки печатать будем на всю Сибирь до Урала! Разбогатеем, а, Василий Степаныч?
Щербаков, не захотевший в присутствии этого немца проявлять особой радости от сообщения, уклончиво ответил:
- Край богатейший. По золоту ходите.
Глаза управляющего сереброплавильным заводом слегка сузились. Ему не нравилось порой вызывающее поведение секретаря, давно хотелось одёрнуть его, поставить на место, но Щербаков пользовался особым доверием генерал-майора Беэра, и осторожный немец открыто на конфликт идти не решался. Христиани, распечатав второй пакет, быстро просмотрел его:
- «Распоряжением Кабинета в Канцелярию Колывано-Воскресенских заводов предписывается пересылать в кунсткамеру богатые и куриозные штуфы, камни и окаменелые вещи». Ну, этого здесь добра хватает.  Недавно слышал опять, в  районе Сентелека найдены курганы с чудским золотом и каменными бабами.
Щербаков, обмакнув перо в чернильницу на мгновение задумался, а потом мелкими ровными буковками дважды написал на бумаге «служить верно и нелицеприятно». Перо, подточенное без заусениц, выводило чисто и не брызгало. Оставшись довольным своей работой, Василий Степанович посмотрел на Христиани:
- Курганы те людишки раскапывают и всё, что там находят, растаскивают. Золотые вещицы продают перекупщикам.
- Запретить!
Тяжёлый кулак Ивана Семёновича громыхнул по столешнице.
- Прикажете возле каждого холма по солдату поставить?
Они встретились глазами и так смотрели несколько секунд, не уступая друг другу.
- Прикажу, поставите!
Христиани повернулся уходить, но, задев широким обшлагом рукава лежащую на самом краю стола какую-то книгу, уронил её на пол. Это была «Обстоятельное наставление рудному делу» президента Берг-коллегии господина Шлаттера…
На этом месте позвольте мне, уважаемый читатель, прерваться для того, чтобы в повествовании появилось ещё одно лицо, чья роль в истории Колывано-Воскресенских заводов весьма значительна и переоценить которую невозможно.
*     *     *
Как только последняя четвёртая свая, выровнявшись, встала на своё место, унтершихтмейстер Иван Ползунов, с берега наблюдавший за работой, громко скомандовал:
- Забивай!
Два здоровенных мужика Клим Прокудин и Ефим Незнамов, стоя на закреплённом плоту, надсадно вскрикивая, с оттяжкой застучали тяжёлыми молотами в очередь по белесому распилу выступающей без малого на сажень из Чарыша сосны. Речное дно нехотя, сопротивляясь глубинными валунами, поддавалось, уступало человеческому напору, впуская в себя остриё сваи. В этом месте, где Чарыш делает крутой изгиб, он особенно глубок и удобен для судоходства. Именно затем, чтобы определить место для будущей пристани и был послан сюда Иван Ползунов вместе с пятью работными людьми. Для охраны от диких кочевых племён придан им был малый отряд солдат в восемь человек под командованием капрала Захара Онищенко. Экспедиция эта для Зимнего дворца имела особое значение, так как перевозка змеиногорской руды посуху до Барнаула обходилась Кабинету в кругленькую сумму, а предложенный Ползуновым проект доставки её по Чарышу и до Оби значительно сокращал время и расходы. Поэтому всем управляющим рудниками и заводами, всем комендантам крепостей строжайшим образом предписывалось команде этой всячески помогать и препятствий не чинить. От заводской Канцелярии с Ползуновым был командирован Пётр Фаддеич Лошкарёв для описи и учёту новых поселений из беглых крепостных и старообрядцев, селящихся преимущественно в верховьях Чарыша.
Рано утром двадцать седьмого июля 175… года небольшой отряд в пятнадцать всадников, три сменные лошади и крепкий шарабан с провиантом и инструментами, выехал из Барнаульского завода. Поднявшись на гору, Ползунов приказал остановиться. Разыскав глазами небольшой домик на  Иркутской улице, смахнул он непроизвольную слезу, а затем поклонился до земли раскинувшимся внизу крепости, заводу, ровным рядам домов. Помолясь на кресты Петропавловского собора, испросив божью помощь и поддержку, люди тронулись в долгий путь. Добравшись до Змеиногорского рудника, Ползунов, передав Иоганну Леубе пакет из заводской Канцелярии, на следующий же день, не мешкая, со своими людьми отправился в сторону Чарыша, пополнив запасы провизии и сменив одну из лошадей. Её атаковал огромный шершень, оставив на шкуре немалый порез, который теперь загноился и причинял животному мучительную боль. В Змеиногорске же взяли с собой небольшую клетку с голубем на тот случай, если вдруг понадобится помощь, а ежели она не поспеет, то хотя бы указать место, где сложили первопроходцы буйные свои головы. Путь до Чарыша предстоял нелёгкий. Практически полное бездорожье, отсутствие человеческого жилья, кровососы, дикие звери и постоянная опасность нападения джунгарских отрядов, считавших эти земли своими. Но или судьба благоволила, или нагрешили эти люди не так уж много, а только экспедиция без особых для себя потерь разыскала кратчайшее расстояние от Змеевой горы до своевольного красавца Чарыша. Равнялось это расстояние восьмидесяти пяти верстам. И вот теперь, когда место под пристань было найдено, последняя свая, отметившая его, была крепко вбита, унтершихтмейстер Иван Иванович Ползунов мог вздохнуть спокойно и считать работу свою выполненной.
Он подошёл к самой воде. Чистая, зеленоватого цвета, с маслянистым от солнца оттенком, она плотным подвижным своим телом вольно расположилась между берегами. Противоположный, поросший густым лесом, громоздился над рекой причудливыми гористыми формами, напоминающими какие-то сказочные существа. Они, эти существа, как будто в перегонки бежали к воде, толкаясь и резвясь, а, достигнув её, так и застыли, не в силах сдвинуться с места от такой красоты. Ползунов прислушался. В двух верстах отсюда, выше по течению, Чарыш мелел и, словно сердясь за это, врезался в выступающие со дна камни, раздражаясь брызгами и вспыхивая многочисленными белыми бурунами. Недалеко от того места была обнаружена небольшая в десять дворов деревенька, нигде до этого не отмеченная. Оживившийся было Пётр Фаддеич, выслал вперёд солдат, строго наказав им собрать всех жителей в одном месте для переписи, но скоро вернувшийся оттуда капрал Онищенко разочаровал его. Дома были пусты, и по всем признакам было видно, что покинули их совсем недавно. Может быть, сорока принесла им на хвосте весть о приближающейся опасности, может ещё кто, но только не для того бежали эти люди от царских слуг сюда, в глушь, чтобы вот так легко можно было застать их врасплох. Раздосадованный Лошкарёв отметил у себя на карте местоположение этой деревеньки и тут же, в сердцах, окрестил её Разбегаевкой.
- Ваше благородие, Иван Иваныч! Прикажите команду дать. Яства готовы!
Фролка Ухов, самый молодой из мужиков, рослый кучерявый красавец, поставленный за кашевара, скалил, улыбаясь, ровные белые зубы. Он стоял возле большого котла, загорелый, как чёрт, голый по пояс, и помешивал его содержимое деревянным черпаком. Язычки огня, мягко обволакивая прокопченный низ котла, распространяли нестерпимый жар, выжимая из Фролки крупные капли пота. Особым разнообразием кухни он похвастаться не мог: вяленое мясо, сухари, копчёная рыба, реже -  сало и крупа и всё то, что удавалось собрать, поймать или подстрелить по дороге. Но, благодаря своей матери, знал Фролка множество хитрых трав и разных редких кореньев, которые ежели в нужном количестве положить в блюдо, то любую еду, даже самую незатейливую, хоть на царский стол подавай. Вот и сейчас, от котла шёл такой густой, такой аппетитный аромат, что все  слюнками изошлись, с нетерпением поглядывая в сторону старшого, но не решаясь нарушить его молчание. Плотник Семён Кривошеин, маленький и юркий,  попытался вывести Ползунова из состояния задумчивости своим способом. Он залез по пояс в воду, недалеко от унтершихтмейстера и, начал с великим шумом стирать свои портки, то с ожесточением выскабливая их песком, то с размаху шлёпая ими по воде, поднимая при этом множество брызг. Услышав Фролку, Ползунов обернулся. Он увидел устремлённые на него со всех сторон нетерпеливые глаза и всё понял. Виновато улыбнувшись, махнул рукой:
- Ложки доставай!
Это было сигналом, и все, радостно загалдев, повалили к такому желанному котлу, вынимая на ходу из своих потайных мест ложки. Таков был заведённый порядок, дисциплинирующий людей, и это касалось не только приёма пищи, но и всего остального. Семён Кривошеин почувствовал, что находится слишком далеко  от котла и от своей ложки:
- Меня подождите, черти!
Превозмогая течение, он, неуклюже ступая по торчащим со дна камням и суетливо размахивая штанами, заторопился к берегу, но попавшийся ему под ногу крупный скользкий валун остановил его ход. Семён, потеряв равновесие, зашатался, а потом, под одобрительные крики своих товарищей, завалился на бок. Когда, спустя некоторое время, он, чертыхаясь и отплёвываясь, показался над водой, то первое что он услышал, был радостный гогот. Смеялись все. Громче всех надрывался длинный, как жердь, худой и жилистый Кондрат Лукин. Открыв бородатый свой рот, он, показывая куда-то в сторону пальцем и перегнувшись пополам, уже даже не смеялся, а судорожно икал, выпуча глаза и страдальчески сморщившись. Не понимая в чём дело, Семён посмотрел туда, куда показывал пальцем Кондрат, и к ужасу своему увидел уплывающие от него по течению собственные штаны. Вмиг сообразив, что догнать их вплавь ему не удастся, он выскочил на берег и, прихрамывая, белея голым задом, понёсся вдогонку за своими штанами, сопровождаемый дружескими напутствиями, свистом и улюлюканьем. Потом он ещё долго прыгал на одной ноге, пытаясь натянуть на себя мокрую штанину, и кричал, что всем сейчас накостыляет по шеям, особенно этой жердине Кондрату, за то, что тот ржёт, как сивый мерин;  что он же для всех старался, и  что ежели кто другой оказался бы на его месте, то он бы не радовался этому, а наоборот, первым бросился помогать, и так далее и тому подобное. Когда Кривошеин с опаской, в ожидании насмешек, мокрый и взъерошенный подошёл к костру, то увидел, что все: и солдаты, и мужики в полном молчании, сосредоточенно и не обращая на него никакого внимания, уписывают за обе щеки Фролкино варево. В ожидании подвоха, Семен недоверчиво огляделся. Все старательно стучали ложками, вот только головы были опущены ниже обычного, и почему-то никто не смотрел друг на друга. Только Ползунов, вольно расположившись на тёплом песке и отмечая что-то на карте, вскинул на него голубые свои глаза, при этом широко улыбнувшись. Почти одновременно с Семёном к костру подошёл Пётр Фаддеич. Он, несмотря на то, что день был в самом разгаре, только что проснулся, вылез, потягиваясь, из шарабана, в котором проводил большую часть времени, и теперь щурился от яркого солнца, в самом что ни на есть благодушном настроение. Разглядев мокрого Семёна, решил проявить свою заинтересованность:
- А что это ты, Кривошеин, весь мокрый?
- Да я… -  начал было объясняться Семён, но его перебил Кондрат Лукин.
- А он, ваше благородие, только что нам всем показывал, как штанами можно рыбу ловить.
Кондрат говорил это очень серьёзно, а из-за спины показывал остальным вытянутый указательный палец, предупреждая, чтоб молчали.
- И что, - оживился Лошкарёв, - поймал?
- Ещё как поймал. Вот такой хариус на штаны клюнул! Да вот незадача, ухватить не успели. Ушёл!
Кривошеин побагровел лицом:
- Что ты брешешь!
Но Пётр Фаддеич, который от скуки уже не знал куда деваться и рад был любому развлечению, тут же ухватился за слова Кондрата. Он даже про еду забыл, так ему захотелось увидеть, как Семён будет ловить рыбу своими штанами. От нетерпения Пётр Фаддеич даже стал слегка взбрыкивать своей левой ножкой:
- Ты вот что, братец Кривошеин, ты  не скромничай. Я ведь, право, никогда в жизни не видывал ничего подобного. Поэтому ты не ломайся, а ступай в воду и изволь выловить мне большую рыбку. Я жду!
Семён посмотрел на него, как на ненормального, потом, усмехнувшись, сел на песок:
- Я, ваше благородие, всякую дурь делать не умею, ума на это не хватает. А вы, ежели, такой интерес имеете, так сами портки свои сымите и ловите ими, а мне извиняйте, недосуг, я ещё не ел.
Лошкарёв, услышав это, на несколько мгновений просто лишился дара речи. Он уставился на самовольного мужика выкатившимися из орбит глазами, и было видно, как тяжело давался ему смысл сказанного. А потом лицо у Петра Фаддеича побелело, и тонкая душа его,  видимо, не выдержав испытания таким хамством, взорвалась:
- Да как ты смеешь, быдло, бревно неотёсанное, говорить со мной таким тоном! Со мной, с потомственным дворянином в десятом колене! Да я велю сейчас же тебя, злодея, батогами до смерти забить, с живого кожу прикажу содрать, на кол посажу, смерд!
Лошкарёв, в общем-то, не злой человек, бесновался, топая ногами и брызгая слюной. Казалось, он вымещал на голову Семёна Кривошеина весь многовековой страх господина перед непокорным слугой, хозяина перед взбунтовавшимся рабом, интуитивно почувствовав опасность не только положению своему, но и самой жизни. Сюда же примешивалось и всё то, что накопилось у чиновника за долгое время экспедиции: и то, что вот уже целый месяц приходилось есть из одного котла, спать рядом с людьми подлого сословия, обходиться без белоснежных простыней и без тонкостей французской кухни. Все сидели, втянув головы в плечи, боясь обратить на себя гнев начальства. Кондрат уже давно горько пожалел, что так глупо, не подумав, подставил своего товарища, но слово потому и не воробей, что по своим разрушительным последствиям никак не может ровняться с малой этой птахой. Ползунов, молча наблюдавший за разбушевавшимся Лошкарёвым, решил сцене этой положить конец. Аккуратно сложив карту в планшет и, показав кулак Кондрату, он подошёл к Лошкарёву:
- Ты, Пётр Фаддеич, громы с молниями-то не мечи. Не кипятись. Понятно, все устали. Месяц в дороге, не шутка. И обратно, домой, ещё надо воротиться. Тут каждый человек дорог, а ты на кол.…  Хочешь, я  сам тебе рыбу наловлю, я в этом деле мастак.
Лошкарёв слушал, уставившись в одну точку и капризно поджав губы. Изредка он бросал взгляд на строптивого Кривошеина и ничего хорошего этот взгляд тому не обещал. Внезапно за береговым поворотом раздался частый конский топот. Все, насторожившись, повернули головы в ту сторону. В здешнем безлюдье это мог быть только капрал Онищенко, который находился сейчас в карауле, давая солдатам возможность отдохнуть. По мере того, как  всадник приближался, лица принимали всё более напряжённое выражение. У всех были ещё свежи воспоминания о трагедии Чагырской крепости. Тогда несколько сот джунгар под предводительством зайсана Орокту разрушили все укрепления; шахту, добывающую свинец, засыпали, сровняв её с землёй, а оставшихся в живых защитников продали в Китай. И что ещё добавляло тревоги, так это то, что останки Чагырской крепости находились именно на Чарыше, но в несколько десятков вёрст выше того места, где сейчас находился Ползунов со своими людьми. И только стоящее в зените солнце, мерный плеск воды, крики птиц, шорохи травы и листьев как бы говорили, что природе не было никакого дела до всего до этого. Она, с высоты недосягаемой для человека вечности, спокойно и ровно чередовала века и тысячелетия, с одинаковой необходимостью обеспечивая жизненные циклы, как самого человека, так и целых миров мельчайших живых существ, копошащихся у него под ногами. Место, где расположилась лагерем команда унтершихтмейстера Ползунова, выглядело очень привлекательно и живописно. Низкий берег Чарыша подступал здесь к воде то бархатистой гладью песчаных ковров, то бугрился наползающими из воды мощными каменными глыбами, которые, дробясь, раскатывались по густой траве валунами необычайных форм и расцветок. Растущие вдоль берега, привольно и не теснясь, черёмуха, боярышник, берёза и акация послужили хорошим подручным материалом, из которого Семён Кривошеин, выбрав себе помощников, быстро поставил несколько шалашей, причём сделал их по-местному, по-алтайски, в конус.
Из-за правого поворота реки, поросшего низким кустарником, показался всадник. По характерной, слегка заваливающейся на бок посадке, все узнали Захара. Пятнадцать пар глаз уставились на него, пытаясь понять причину такой спешки. Иван Иванович, не дожидаясь, пошёл навстречу. Подскакав к Ползунову, капрал резко осадил коня, приподняв его на задние ноги.
- Тень что ли свою перегнать хотел, Захар? – спокойно спросил Ползунов, чувствуя на лице разгорячённое дыхание каурого его коня, который, прядая ушами, беспокойно раздувал ноздри. Озабоченное лицо Захара мгновенно оживилось. Храбрец, силач и весельчак, служивший ещё под началом Петра, больше всего ценил в людях здоровый юмор, не раз выручавший его самого из жизненных передряг. Судьба петровских гвардейцев, озаряемых великой тенью, во времена Анны Иоанновны складывалась драматично. Герцог Бирон боялся их и при первой же возможности старался избавиться от тех, кто составлял славу и гордость русской армии, и поэтому отправлялись ускоренным маршем лучшие полки на самые отдалённые окраины огромной российской империи, подчиняясь присяге и отдавая на десять лет страну под власть временщика.
Густые усы у Захара зашевелились, губы растянулись в улыбке, глаза озорно блеснули из-под нависших бровей:
- Я свою тень шагом обгоню, а вот за конём не угнался: у него шея длиннее. – И, наклонившись поправить стремя, капрал вполголоса бросил:
- Седлай коня, Иваныч. Покажу кой-чего. 
Затем, выпрямившись, и приняв молодецкий вид, Захар крикнул Фролке:
- Эй, стряпуха! А я ведь до тебя так спешил. Ежели ты мне пол котла отравы своей не оставил, быть тебе битому!
Фролка, ни слова не говоря, заголяет свой зад и поворачивается в сторону Онищенки.
- Бей его, дядя Захар! – засмеялся Тит Семякин, один из солдат. – А то после его еды не до войны, кулак под голову и не боковую. Пузо сна требует.
-А что ж ты трижды за добавкой к Фролке бегал? – толкнул Семякина в бок Никифор Пузаков - пожилой солдат, неторопливо, тщательно и с любовью, прочищавший шомполом дуло у своего ружья. – Я сам хоть и Пузаков, а брюхо-то у тебя супротив моего раза в три больше будет.
Фролка же, быстро натянув обратно штаны, с криком: - Я тебя кормлю, морда твоя конопатая, а ты ещё орешь, бей его! – бросился на Семякина и уже через несколько секунд, заломив тому руки за спину, сидел на нём верхом, тыча лицом в песок и приговаривая:
- Вот тебе добавка! Вот тебе добавка!
- Ах ты, поварёшка копчёная! – Орал, брыкаясь ногами и отплёвываясь песком Тит. – С кем совладать решил! Да я ж тебя, как кутёнка пришибу. Снимите его с меня!
Но все, зная вредный титов характер, только посмеивались, глядя на него. Пётр Фаддеич, не справившись с азартной своей натурой, тут же оказался рядом с дерущимися. Он, за всё время похода не удосужившийся выучить имён своих спутников, теперь, приседая и стукая себя по ляжкам, взахлёб кричал, обращаясь неизвестно к кому:
- По морде ему! Дай ему по морде! Дай! Дай! В морду! В морду!
Ползунов под этот шумок без лишних вопросов, быстро оседлал серую свою лошадь и, взяв её под узцы, повёл в сторону Онищенко. Захар давно уже с нетерпением поглядывал на него, не слезая с коня. Поравнявшись с капралом, Ползунов быстро вскочил в седло, обернувшись назад, крикнул:
- Разнимите их! Кривошеин, за старшего. Скоро вернёмся!
После чего два всадника, постепенно набирая ход, исчезли за поворотом реки. Несколько минут ехали молча. Затем капрал стал забирать от каменистого берега Чарыша выше и чуть правее, туда, где начиналась стелящаяся по земле мягкая трава и, проехав ещё метров двести подъёма, остановился.
- Кажись, здесь, - сказал он, внимательно осмотревшись. – Слезай, Иваныч, только тихо.
Быстро соскользнув с коня и оставив его свободно пастись, Захар, махнув рукой своему попутчику, чтобы он следовал за ним, направился к реке, держась в тени деревьев и кустарника. Ползунов молча последовал за ним, не задавая лишних вопросов. Он знал весёлую и бесшабашную натуру Захара Онищенко, и если тот вёл себя сейчас так настороженно, значит, на это были веские причины. Берег в этом месте был выше, чем противоположный, и с высоты пятнадцати метров круто спускался к воде, обнажая выходы сланцевых пород. Густо пошли заросли дикой малины вперемежку с низкорослыми кустами красного и чёрного шиповника. Порядком ободрав себе руки и понацепляв на одежду мелких колючек, унтершихтмейстер и капрал вышли к самому обрыву. Перед их взором лежала, упираясь в уходящие за горизонт холмы, небольшая долина, поросшая разнотравьем и редкими деревьями. В правой её части, там, где, извиваясь и прыгая по камням, бежала к Чарышу какая-то речушка, Ползунов увидел несколько десятков походных юрт и множество людей, снующих вокруг них. Тут же паслись табуны лошадей и стада овец.
- Матерь Божья! – прошептал он, инстинктивно присев, хотя расстояние до кочевников было не меньше пятисот метров – Джунгары!
- Не джунгары. Телеуты это.
Захар смотрел пристально, слегка прищурившись, намётанным глазом старого воина.
- Откуда знаешь?
- У джунгар юрты по другому сделаны и цветом жёлтые. А у этих юрты пёстрые и всегда располагаются в виде солнца: посредине два круга, а от них лучами другие расходятся и в центре шатёр князька ихнего Абака. Да вон он стоит.
Ползунов попытался разглядеть шатёр телеутского князя, но не смог, так как издалека юрты кочевников сливались в один огромный пестрый ковер,  словно брошенный на землю какой-то исполинской силой.
- Я у этого Абака в его стойбище с посольством нашим бывал. Хитрый. В дружбе клялся, а сам людей ворует, шайтанское племя. Нынче-то совсем зарвался князек: на деревни нападает, людей убивает. Про последний золотой обоз слышал, Иваныч?
- Слышал, что напали на него.
- Его рук дело, Абака. Недалеко от Бердского острога подкараулил. Казаки насилу отбились.
У Ползунова захолонуло сердце, когда он вдруг представил, что будет, если телеуты обнаружат его людей. Слишком уж не равны были силы, и помощи ждать не от кого. Ближайший русский форпост находился примерно в семидесяти пяти верстах отсюда. Ползунов опустился на траву, собираясь с  мыслями.
- Как думаешь, Захар, они нас заметили?
Капрал сел рядом с ним, сорвал листик богородской травы, задумчиво пожевал его.
- Думаю, что нет. Судя по всему, они идут вверх по течению. Возможно, хотят напасть на ту деревню. Там и броды есть. Сегодня они уже сниматься с места не будут, дело к вечеру. Пойдут с утра.
- Тогда вот что, - решительно сказал Ползунов. - Сейчас быстро назад, и уходим! Встречаться с ними нам никак нельзя.
 Внезапно Захар привстал. Он смотрел куда-то прямо перед собой. Поглядев туда же, Ползунов увидел за рекой, перед ними, с десяток всадников, несущихся во весь опор к становищу.
- Поздно! Увидели, - глухо проговорил Онищенко. - Как же они, черти, догадались?
Ответом ему была хорошо заметная ниточка плотного белого дыма, поднимающегося слева на горизонте.
« Господи, зачем они лапник-то жгут?» - в сердцах подумал Ползунов, и в следующую секунду, сорвавшись с места, уже продирался сквозь кустарник.
- Бежим!
*      *      *

Поднятая книга Шлаттера навела Христиани на некоторые размышления. Внезапно он вспомнил один случай, произошедший несколько месяцев тому назад. В тот день Иван Семенович, как обычно, зашёл утром на плавильню. Через неделю должен был  отправляться серебряный обоз в Санкт-Петербург, и необходимо было выплавить ещё двадцать пудов серебра. Но из-за весенней распутицы  руда с рудников поступала крайне нерегулярно - телеги рудовозов застревали в непролазной грязи, а столица требовала для своих нужд серебра всё больше и точно в срок. Поэтому Христиани был зол, и первым признаком этого был тонкий хлыст в его руке, которым он время от времени с ожесточением бил по своему высокому сапогу. Крепость этого хлыста испытали на своей спине многие, и поэтому появление немца возле плавильных печей вызвало у всех приступ усердия. У одной из печей стояли Козьма Дмитриевич Фролов и молодой унтершихтмейстер Иван Иванович Ползунов, недавно приехавший в Барнаул из Колывани. Познания этого выходца с Урала в различных науках были обширны, ко всему прочему Иван Иванович имел изобретательный склад ума, что уже не раз отмечалось руководством. Совсем недавно он вывел из затруднительного положения барнаульский стекольный завод. Стекло получалось мутным и излишне хрупким, но после двадцатидневного пребывания там Ползунова оно пошло добротным и без брака.
Увидев Христиани, Фролов издали поклонился ему, а Иван Иванович в это время, не отрываясь, смотрел на какого-то старика, который, казалось, безучастно стоял в сторонке и наблюдал за происходящим. Внезапно старик поднял руку. Все работающие у печи замерли, напряжённо глядя на него.
- Пошла! – хрипло вдруг крикнул он, резко опустив руку. И в ту же секунду из печи хлынула, вырвавшись, освобождённая, режущая глаз нестерпимым блеском, струя жидкого серебра.
- Чудеса! Чудеса! – шептал, прикрывая рукой глаза Ползунов. В этот момент он испытывал восторг, какое-то благоговейное чувство перед этими людьми – прокопченными, высушенными печным жаром до самых костей, но способных заставить чёрную, неприглядную руду разлиться огненным потоком живого металла. Не в силах справиться с собой, он подбежал к старику, обнял его крепко, поцеловал:
- Спасибо тебе, старик! Уважил! Да как же это у тебя так славно получилось-то? Ведь ещё бы на минуту задержал, и пошло бы серебро в испарение! Верный у тебя глаз, верный!
Глянул старик на него и отшатнулся Иван Иванович, попятился, рука сама креститься потянулась. Смотрели на него оловянные, без луча света старческие глаза и только выкатившаяся слеза оживляла скорбный этот лик.
- Да ты, братец, никак слепой?
- Слепой, ваше благородие, - спокойно подтвердил старик.
- Да как же ты…, - замолчав, Ползунов в растерянности посмотрел на Козьму Дмитриевича. Тот стоял поблизости и наблюдал за ним.
- Я тебе нарочно ничего не говорил об этом, - усмехнулся Фролов – для нас самих полная загадка, как он это делает. Егорыч у печей ослеп, глаза не выдержали. Ничего не видит, а тут вот встанет и стоит. И ведь точно скажет, когда серебро выпускать надо. Никогда не ошибался. Чудеса!
- Чудеса, - повторил Ползунов, глядя на старика. Один из работающих у печей мужиков или бергалов, каких тут называли на немецкий лад, заметив изумление, которое произвёл на Ползунова слепой старик, радостно улыбаясь, крикнул:
- Как наш дедушка Кузьма, никто не может! Даже иноземцы и те…
- Работать! – прошипел, подобравшийся незаметно, Христиани. Хлыст в его руке судорожно дёрнулся несколько раз, как бы примеряясь для удара по сразу одеревеневшей спине бергала, но присутствие Фролова удержало немца. Слегка кивнув Ползунову на его поклон, Иван Семёнович, сделав любезное лицо, натужно поинтересовался:
- На нашу достопримечательность любуетесь, господин унтершихтмейстер?
Перед Христиани стоял ещё очень молодой человек, голубоглазый, с густыми русыми волосами, в кафтане красного сукна с зеленым подбоем. Кафтан этот в нескольких местах был испачкан каким-то раствором, а в нижней его части справа имелось несколько мелких дырочек, прожженных не то кислотой, не то ещё чем-то. И только сапоги отличались добротностью и безукоризненным блеском. Всё это не ускользнуло от пристального взгляда Ивана Семёновича. Ползунов, убрав со лба непокорную прядь волос, легко улыбнулся ему:
- Любуюсь, ваше превосходительство. Да и как тут не любоваться? Вы подумайте, насколько глубоки возможности человеческие! Да такие люди как здесь, с любым делом справятся!
- Справятся-то они справятся, но и мы не должны сложа руки сидеть, - подхватил Фролов, внутренне радуясь случаю рассказать о своём проекте члену горного начальства. - Помните, уважаемый Иван Семёнович, я вам ещё в прошлом году предлагал начать сооружение механизированной водовыливной машины на Юрканском свинцовом руднике?
Но, увидев кислое выражение лица члена Канцелярии горного начальства, Козьма Дмитриевич, ухватившись за локоны своего парика, быстро закончил:
- Хотелось бы облегчить труд рудокопов насколько возможно. Они ведь, по сути, работают в нечеловеческих условиях.
Замолчав, Фролов выжидательно уставился на Христиани, но у того как-то странно вдруг затуманились глаза, взгляд остановился и ушёл куда-то вглубь. Последнее время многое замечали этот наваливающийся неизвестно откуда на Ивана Семёновича столбняк и объясняли это не иначе как его хандрой по фатерлянду, но проницательная в этих делах Нина Петровна Лошкарёва поставила точный диагноз: влюблен, и не просто влюблён, а по самое сиятельство. И действительно, перед мысленным взором начальника  сереброплавильного завода и члена Канцелярии горного начальства возникали сейчас картины упоительные и не совсем приличные. Иван Семёнович вдруг почувствовал некоторую слабость. Новое это увлечение осторожного немца для всех так и останется тайной, несмотря на то, что госпожа Лошкарёва приложила все свои усилия, чтобы докопаться до его загадочной пассии.
Христиани посмотрел на окна плавильни, верхняя часть которых была черна от огромного количества залетевших сюда мух.
«Сколько же интересно надо сюда пауков», - подумал он, глядя на их беспорядочное движение.
- Так что же вы мне скажете, Иван Семенович? – напомнил о себе Фролов. Продолжать этот разговор сейчас Христиани не хотелось, но он знал настойчивость Козьмы Дмитриевича во всём, что касалось разного рода приспособлений, усовершенствований, а в особенности, водовыливных машин. Ко всему прочему, Иван Семёнович очень дорожил своей репутацией прогрессивно мыслящего человека, разбирающегося во всех технических тонкостях и новинках, как Старого, так и Нового Света и хотел в полной мере продемонстрировать это молодому Ползунову. Поэтому он, поморщившись, как будто его отрывают от чего-то очень важного, сухо сказал:
- Извольте, отвечу. Только выйдем на двор.
Выйдя из плавильни, все трое вздохнули с облегчением. Причиной тому были сильный жар и зловонные мышьяковистые пары, идущие от печей. А на дворе было начало мая. Рвал почку лист, орали пережившие зиму и одуревшие от солнечного тепла, воробьи. Деловито, блестя опереньем, сновали по земле, усыпанной песком, шлаком и древесным углём, скворцы. Возле стен, хватаясь за животворные солнечные лучи, буравила землю молодая поросль осота, крапивы и полыни. Одуванчики, широко раскрыв жёлтые свои глаза, перемигивались с редкими белыми облачками, плавающими в глубине бирюзового неба. Помимо плавильни на так называемом «заводчиковом дворе», находились гармахерская извлекательная фабрика, котельная, где делали котлы и медную посуду, мусерная толчея, в которой смешивались разные компоненты для шихты, обжигальня для обжига руд и пильня. В отдельном помещении делали меха для кузнечных горнов. Как раз в это время несколько мужиков, как муравьи, копошились возле одного из огромных брёвен. Облепив его со всех сторон, по команде старшего они с видимым усилием взвалили ствол на плечи и, приседая от непомерной тяжести, медленно понесли в распахнутые ворота пильни. Проводив их взглядом, Христиани повернулся к Фролову:
- Здесь, Козьма Дмитриевич, все работают в нечеловеческих условиях, это – во-первых. Во-вторых, - Иван Семенович строго посмотрел на Ползунова, - то, что вы предлагаете, конечно, впечатляет, но всё это мы должны делать только с согласия Кабинета. Как вы знаете, Алтай – собственность императорской фамилии. И пока не будет получено официального разрешения из Санкт-Петербурга, не только я, но и Андрей Венедиктович Беэр не имеет права позволить вам ваши эксперименты.
Христиани посмотрел в переносицу Козьмы Дмитриевича. Ссылка на первых лиц в Российской империи показалась немцу вполне убедительным основанием для прекращения этого разговора. Подбежавший к нему Пох радостно сообщил о том, что недостающее количество серебра будет выплавлено в течение ближайших трёх дней. Довольный Христиани, похлопав Йозефа по плечу и назвав его голубчиком, собрался было уже отправиться домой, чтобы восполнить часы сна, отданные в жертву его любовной страсти, как вдруг его остановил голос твёрдый и, как показалось Ивану Семеновичу, непозволительно дерзкий:
- Ваше превосходительство, проекты, которые предлагает господин Фролов, не имеют себе равных ни в России, ни за рубежом. Это было не раз подтверждено господином Ломоносовым. Поэтому в Санкт-Петербурге порой не всегда бывают в состоянии верно понять и правильно оценить их значимость.
Христиани резко обернулся и, не мигая, воззрился на Ползунова. Иван Иванович, сознавая каких неприятностей может стоить ему этот разговор, тем ни менее старался держаться спокойно, скрывая сильное волнение. Раздался грохот раскатившихся брёвен и страшный крик придавленного ими человека. Козьма Дмитриевич, охнув, бросился было на помощь, но, увидев во что превратился череп несчастного, остановился.
- Вы забываетесь, господин Ползунов! Кто дал вам право ставить под сомнение компетентность Кабинета Её императорского величества? -   На произошедшее на пильне Иван Семенович не повёл и бровью. – Кстати, поговорим о вашем собственном изобретении. Мне передали рапорт, в котором вы утверждаете, что самостоятельно открыли принцип работы пароатмосферного двигателя и готовы приступить к созданию «огненной машины». Так вот, господин Ползунов, - голос Ивана Семёновича звучал несколько выше обычного и в нём явственно слышались нотки злорадства, – эту, так называемую, вашу идею вы украли из книги «Обстоятельное наставление рудному делу» господина Шлаттера! Извольте объясниться.
Слушая всё это, Фролов беспомощно разводил руки и страдальчески морщил лоб, пытаясь что-то сказать, но у него получалось только бессильно шевелить губами.
- Ваше превосходительство, идея пароатмосферного двигателя открыта давно и не мной, и если я и обращаюсь к работе господина Шлаттера, то исключительно лишь для того, чтобы показать принципиальную разницу между английским двигателем господ Севери и Ньюкомена и моим.
 Убедительная сила Ползунова в своей правоте раздражала Ивана Семёновича, и в какой-то момент ему даже захотелось закрыть себе уши, чтобы не слышать этого голоса.
- Английский двигатель одноцилиндровый и пригоден лишь для откачки воды из шахт. Я же предлагаю двигатель двухцилиндровый, непрерывного действия, возможности которого неизмеримо выше английского.
Отвернувшись, Христиани смотрел, как из-под брёвен вытаскивали тело несчастного. Эта смерть, произошедшая внезапно, в солнечный весенний день, казалась невозможной, какой-то издёвкой над жизнью. Словно бы какие-то высшие, могущественные силы всё время напоминают человеку: червь ты! Червь маленький, жалкий и бессильный. Но для рождённого в бедной семье Иоганна Самюэля Христиани жизнь представлялась жестокой борьбой за выживание, и сам он был глубоко убеждён в том, что сегодняшнее его положение – это его личная заслуга, - всё, чего он добился, - это было вопреки всему и, что он не червь, а хозяин своей судьбы. И глядя сейчас в глаза Ползунову, он вдруг почувствовал в нём родственную душу, почувствовал, что этот человек никогда не будет считаться с обстоятельствами и ради своей идеи он проломит любые преграды, пойдёт до конца. Непроизвольная, неожиданно возникшая симпатия к молодому мастеру заставила Христиани смягчить тон:
- Вы идеалист. Живя в России столько лет, я уже привык к самым невероятным, с точки зрения цивилизованного европейца, вещам, происходящим в этой стране. Но мысль перещеголять английскую техническую изобретательность, это уже слишком. Это верх неприличия, господин Ползунов.
С этими словами Иван Семёнович медленно пошёл вдоль высокой деревянной стены плавильни, сшибая хлыстом только что проклюнувшиеся жёлтые головки одуванчиков. Из котельной доносились гулкие удары молотов, клепающих огромное брюхо очередного котла. Тут же им вторили перестуки молотков поменьше, мелкой дробью рассыпаясь по медной посуде. Козьма Дмитриевич, забыв, с чего начался этот разговор, с растерянным видом погрозил пальцем Ползунову, затем, решительно сдвинув набок парик, заторопился вслед за Христиани.
- И, тем не менее, Иван Семёнович, я настаиваю, чтобы рапорт господина Ползунова был представлен в Кабинет.
Христиани остановился. Когда он, обернувшись, посмотрел на Ползунова, черты лица у него были спокойны, а взгляд утратил обычную жесткость.
- Представится в своё время, - помолчав, сказал он. - А вообще, господин унтершихтмейстер, вы мне симпатичны.  Вы - человек одержимый идеей. Вам дан особый технический дар и, если б жили в Англии или, где-нибудь ещё, давно бы озолотились. Я знавал вашего учителя Никиту Бахорева. Граф Татищев был о нём самого высокого мнения.
Иван Иванович ответил не сразу. Он улыбнулся чему-то и, подняв голову, подставил лицо солнечному свету. Христиани молча ждал.
- Я русский, ваше превосходительство. А у нас говорят: где родился, там и пригодился. Россия велика, а с Сибирью, так и вообще необъятна. Богатств природных здесь так много, что никакой другой стране и не снилось. Работы столько, дух перевести некогда. Так что не обессудьте, даже мысли такой не возникало - на сторону уехать.
 Иван Семенович слушал внимательно, слегка прищурившись. Затем он круто развернулся, постоял несколько мгновений и, бросив - Вы родились не в той стране, - быстро ушёл.
*     *    *
Всё ещё держа в руках книгу Шлаттера, Христиани сосредоточенно, морща лоб, смотрел на неё, словно пытался что-то вспомнить. Затем он аккуратно положил её на стол и, подойдя к большому книжному шкафу, остановился возле него, касаясь рукой тиснения букв на разноцветных корешках многочисленных томов. Найдя книгу Михайлы Ломоносова «Слово о рождении металлов и трясении земли», его палец упёрся в твёрдый кожаный переплёт.
- Василий Степаныч, рапорт господина Ползунова о проекте «огненной машины» когда был подан?
Щербаков, не ожидавший такого вопроса, перестал писать, и с удивлением поднял голову. Помедлив несколько секунд, он вспомнил:
- Без малого полтора года тому назад.
- Отправлен в Санкт-Петербург?
- Нет.
- Причина?
- Было сказано, что проект технически невозможен и пользы для государства собой не представляет.
Хотя голос секретаря звучал ровно и бесстрастно, но проницательный немец уловил в его интонации нечто, заставившее его обернуться и внимательно посмотреть на Щербакова:
- Кем было сказано?
- Вами, ваше превосходительство.
Христиани искусно сделав вид, будто речь идёт не о нём, а о каком-то другом превосходительстве, покачал головой и сказал, не глядя на Щербакова:
- Найдите проект и с первой же почтой отправьте в Санкт- Петербург.
Василий Степанович тут же, словно только этого и ждал, достал из недр своего массивного стола объёмистый рулон тонкой бумаги и стопку мелко исписанных листов. Бережно, стараясь ничего не помять, он сложил всё это в специальный холщовый мешок и, с удовлетворением посмотрев на Христиани, вышел из приёмной.
- Доннер веттер! – Неожиданно вырвалось у Ивана Семёновича. Он уже много лет ругался по-русски, и почему вдруг он сделал это на родном языке, а главное - зачем, этого он себе объяснить не мог.
- Дозвольте, ваше превосходительство?
Христиани нехотя обернулся. Сзади него стоял Прошка и преданно смотрел в разные стороны. По своему обыкновению, писарь подошёл очень близко, и Иван Семенович уловил странный запах, идущий от него. Пахло одновременно репейным маслом, чесноком и коровьим навозом. Эту сложную смесь Прошке порекомендовал Цидеркопф как идеальное средство от морщин.
- Чего тебе?
Писарь метнул косой свой взгляд в сторону дверей и зашептал торопливо, судорожно сглатывая слюну:
- Имею сказать, что завсегда был в полном своём соответствии со служебными обязанностями и ни разу не осмеливался даже в чём-либо, упаси Господи, обвинить господ горных офицеров ни в устной, ни в письменной форме.
Прошка с размаху кинул на свою чахлую грудь крёстное знамение и хотел, было продолжать, но подавился слюной и с минуту стоял, выпуча глаза, не в силах сказать ни слова. Христиани молчал. Прошка наконец-то отдышался:
- Наоборот, всячески возмущён был произошедшим, но, в виду собственной подчинённой малозначительности, вынужден был мучиться и роптать бессловесно.
И хотя писарь сейчас являл собой образец подобострастия, Иван Семёнович не мог избавиться от чувства гадливости к этому человеку. Христиани скользнул взглядом по белым его глазам и отвернулся:
- И что?
Прошка, глядя ему в спину, вздул желваки и на какое-то мгновение исказился лицом. Потом, приняв обычное своё выражение, заговорил негромко, чётко проговаривая слова:
- Секретарь Канцелярии Щербаков Василий Степанович собирается подать в Кабинет отношение, где в пятидесяти четырёх пунктах обвиняет немецких мастеров в разворовывании драгоценных металлов на Колывано-Воскресенских заводах. Вышеназванные жалобы господин Щербаков собирается оправить в Санкт-Петербург под казённой печатью.
Прошка замолчал. Христиани подошёл к окну. Откуда-то сверху буквально свалились на подоконник два воробья. Не замечая человека,  взъерошенные, отчаянно чирикая, они бились за крупную бабочку. Один держал её за крыло, а другой, ухватившись с противоположной стороны, пытался вырвать лакомую добычу у счастливчика. В конце концов, дело кончилось тем, что, поделив бабочку пополам, оба, мирно усевшись на разные концы подоконника, тут же её и съели. Иван Семёнович, делая вид, что услышанное его совершенно не волнует, безразличным голосом спросил у томящегося сзади писаря:
- Всё?
-Всё! Как на духу рассказал! Ничего не утаил, ваше превосходительство!
Когда Христиани наконец-то повернулся к Прошке, тот непроизвольно попятился. На него смотрело не лицо, а какая-то застывшая человеческая маска, страшная, изрезанная морщинами, со сверлящими глазами. Иван Семенович прекрасно понимал, какой короткой будет расправа, если это письмо дойдёт до столицы. Тем более что Щербаков мог располагать самыми полными сведениями по этому делу.
- Где это письмо, знаешь?
- А то, как же! Конечно, знаю! – Аж застонал Прошка, - тайничок у него здесь есть. Думал, не догадаюсь! А я, ваше превосходительство, за каждым его шагом слежу. Давно слежу! От Прохора Шнуркова ничего не скроешь. Из-под земли достану. Сейчас, сейчас…
Писарь, как-то воровато втянув голову в плечи, стуча большими, не по размеру сапогами, кинулся к книжному шкафу, отсчитал в нижнем ряду справа пятый том и, ухватившись за него узловатыми, запачканными чернилами пальцами, вытянул наружу. Он быстро раскрыл книгу. Это был очень хорошо сделанный муляж, используемый как тайничок. Внутри лежал запечатанный сургучной печатью пакет. Прошка очень осторожно, как будто это была величайшая драгоценность, взял письмо двумя пальцами и показал его Христиани:
- Вот оно!
- Куда это ты, сукин сын, залез!? А ну, дай сюда, анафема!
Василий Степанович, неслышно войдя, кинулся к писарю. Тот, испуганно шарахнулся от него в сторону, задел тяжёлый стул и, споткнувшись, упал. Забившись под стол от тяжёлых ударов секретаря Канцелярии, Прошка верещал по-заячьи пронзительно и тонко:
- Ваше превосходительство!!! Ваше превосходительство!!! Ваше…
Но Щербаков, не обращая внимания на присутствие начальства, продолжал работать своими крепкими, мужицкими кулаками, постепенно превращая лицо писаря в кровавую кашу. В каждый свой удар Василий Степанович вкладывал злость и на самого себя - что не углядел, что сам же и пригрел у себя на груди змея, предателя, Иуду. Иван Семенович наблюдал за этой экзекуцией спокойно и невозмутимо. Писаря ему было не жаль, а письмо – самое главное доказательство против него, было здесь. Когда Прошку было уже совсем не слышно, а звуки от ударов стали каким-то чавкающими, Христиани слегка кашлянул. Тяжело дыша, Щербаков выпрямился. Исподлобья поглядев на управляющего и напоследок пнув бесчувственное тело, он неторопливо обтёр платком кровь со своих рук, а затем отошёл в сторону. Иван Семенович шагнул к столу. Прошка валялся на боку, поджав ноги и прикрыв голову руками. Рядом лежало забрызганное кровью письмо. Христиани поднял его и, стараясь не повредить сургучную печать, вскрыл. Внутри находилось несколько мелко исписанных листов бумаги. Быстро пробежав глазами содержание первого, он усмехнулся:
- Улих, Леубе, Эйсфельт, Гросс, Райзер, Христиани… Расхищение драгоценных металлов в размерах неподдающихся подсчету.…  С подсчётом в России всегда было плохо, здесь ты, Василий Степаныч, прав. Молодец, меня не забыл. А вот Цидеркопф как сюда попал? Тоже ворует?
- За то, что за всё время, пока он тут находится, только единственный раз и выезжал из Барнаула на осмотр заводов и рудников, а всё остальное время пьянствует да мёртвых младенцев у баб вынимает.
Очнувшийся Прошка застонал долго и протяжно. Щербаков сумрачно усмехнулся:
- Вот тебе, Прошка, и фортуна привалила. Да только рыло твоё свиное да кривое в калашном ряду не в почёте будет. Раньше сдохнешь.
Но живучести Прохора Шнуркова могла бы позавидовать любая собака. Опираясь на руки, он вылез из-под стола и теперь, покачиваясь, стоял на четвереньках:
- Я, Василий Степаныч, перед вами оправдываться, а тем более оскорбляться, не намерен.
Выхаркав на паркет кровавый сгусток, Прошка скривился страшным подобием улыбки, вперив один глаз в Щербакова. Другой, косой его глаз, вечно глядевший в сторону, заплыл от удара:
- А что касаемо моего рыла, так это уж Бог рассудит, чьё в почёте будет, а чьё в ином каком месте. Так что извиняйте, а только я перед властью как младенец чист.
- Ну, вот что - Христиани спрятал письмо в карман камзола – То, что ты, Василий Степаныч, письмо написал, это твоё личное дело. А вот то, что вы, господин титулярный советник, партикулярное письмо казённой печатью тиснули, это уже дело государственное, уголовное. И вы это знаете лучше меня. Так что уж не обессудьте: кесарю кесарево, писарю писарево.
С этими словами Иван Семёнович, расправив кружева на своей рубашке, вышел из приёмной, плотно прикрыв за собою дверь.

*        *       *
Когда Ползунов вместе с капралом принёсся на взмыленных лошадях к лагерю, взорам их предстала следующая картина: горел огромный, сложенный из лапника, костёр, а мужики и солдаты, не переставая, бросали в огонь всё новые и новые порции сосновых веток. Толстый ствол удушливого плотно-белого дыма клубами поднимался ввысь и там расползался в стороны рваным облачком.
- Вы что? – с ходу заорал Захар – Погреться захотели? Какого чёрта вы тут делаете? А ну, отставить! Тебе, Клим, говорю, тебе! Чего глаза на меня бычишь?
Собравшийся было швырнуть в костёр огромную охапку веток, голый по пояс Клим Прокудин остановился, и с недоумением уставился на Захара:
- Велено было Петром Фаддеичем ветки палить. Мы и палим.
Как выяснилось в дальнейшем, Лошкарёва укусила какая-то летающая насекомина и тот, рассвирепев, велел всем разложить костёр, чтобы дым от него отпугивал кровососов во время его послеобеденного сна. Иван Иванович, не тратя времени на выяснение всех обстоятельств этого дела, привстав на стременах, громко скомандовал:
- Уходим! На сборы – пять минут!
И отвечая на немой вопрос тринадцати пар глаз, с тревогой обратившихся на него, добавил чуть тише:
- Телеуты ниже по течению. Скоро будут здесь.
Через пять минут весь отряд был готов выступать и ждал только команды Ползунова. Тот, в последний раз оглядев поднимающиеся из Чарыша сваи будущей пристани, махнул рукой и, развернув лошадь, направил её в обратный путь, домой. В середине колонны ехал запряжённый парой коней, изрядно пострадавший за время похода, шарабан. Из него раздавались вопли Петра Фаддеича, который спросонок не мог понять, что происходит, и требовал остановиться. Он даже попытался открыть дверь, но, чуть не вывалившись, тут же вернулся обратно. Последним ехал Захар. Он то и дело оглядывался, проверяя, нет ли за ними погони. В том, что она будет, он не сомневался.

*       *       *

Ближайшие родственники Абака и лучшие его воины молча, не поднимая глаз, сидели на белом войлоке и ждали, что скажет самый великий телеутский князь. Абак думал. Он восседал, скрестив ноги, на небольшом возвышении, покрытом шкурой снежного барса, полузакрыв глаза, и мерно покачивался в такт глухим ударам бубна, в который бил шаман, обходя его шатёр. Князю было чуть больше шестидесяти лет. Был он грузен, широк в кости, силён и злобен. Благодаря своей жестокости, хитрости, ловкости и коварству Абак сравнительно легко подчинил себе все основные телеутские роды и ещё обложил данью пограничные с его землями казахские, киргизские и шорские племена. Приоткрыв глаза, он посмотрел на собравшихся вокруг него. Лица, с опущенными глазами были бесстрастны и ничего не выражали. И только старший его сын Боир, любимец и наследник смотрел на отца твёрдо и прямо. У Абака слегка дрогнули губы, глаза смягчились. Он был спокоен за свою маленькую империю, даже если с ним что-нибудь случится. Внутреннее убранство шатра можно было назвать роскошным. Абак раболепствовал перед сильной Джунгарией, добивался её покровительства и даже внешне старался быть похожим на джунгарских правителей: носил в золотых драконах халат, заплетал волосы в тугую косичку и обкуривал своих приближённых ароматными палочками, которые постоянно тлели в его шатре. Абак думал. Пленные русские, которых он продавал в рабство на Восток, приносили ему хорошие деньги. Но это было опасно. В одиночку телеутский князь, пусть даже самый могущественный, легко мог быть раздавлен своим северным соседом. И всё-таки он в очередной раз готов был рискнуть, испытывая судьбу. Этот маленький отряд русских, который заметили его воины, представлял собой лёгкую добычу. Хотя, - тут Абак невольно поёжился, вспомнив прошлогодний бой у Бердского острога. Тогда пять десятков казаков, не испугавшись трёх сотен лучших его воинов, заняли круговую оборону и всего лишь с одной лёгкой пушкой отстояли золотой обоз, дождавшись подмоги. В том бою под Абаком убили лошадь, и он целых полчаса беспомощно пролежал на земле, придавленный ею, пока старший его сын, рискуя жизнью, не вытащил его из-под обстрела. При этом Абаку пули дважды пробили шапку, но он как заговорённый, отводил от себя смерть. Сейчас пришло время отомстить за то своё поражение под Бердском. Русским пора убираться из Сибири за Урал. Телеутский князь знал, что Джунгария давно уже готовиться к войне с Россией и решающая битва должна произойти этим летом. Русские малочисленны, и небольшие их гарнизоны, стоящие в Томске, Тобольске, Бердске, Бийске, Кузнецке, Барнауле и по Иртышу, вряд ли смогут оказать долгое сопротивление сильной Джунгарии. А его, Абака, скрытная война против русских, несомненно, будет отмечена джунгарскими зайсанами при разделе отвоёванных земель. Абак аж причмокнул от удовольствия, представив себя ханом Сибири от Иртыша и до Катуни.
Шаман ударил в бубен в последний раз и затих. Через тонкий войлок слышно было, как вздохнула лошадь князя, а затем ткнулась мордой в шатёр, как раз за спиной Абака. Он любил лошадей и доверял им гораздо больше, чем людям.
- Солнце никогда не встаёт на Севере. Оно всегда начинает свой путь с Востока. И мы, телеуты, должны сделать так, чтобы наше небо было безоблачным. Мы, как ветер должны разогнать все тучи перед Солнцем…
Абак говорил негромко, внимательно оглядывая каждого из присутствующих. Все согласно кивали.
- Дойдём до бродов, а затем часть людей вместе с …
Тут он замолчал, решая про себя, кого послать вдогонку за русским отрядом, но Боир смотрел на него так требовательно, что Абак уже через мгновение назвал своего сына:
- И будь осторожен. Главное, застать врасплох. Никто не должен уйти. Никто!
Затем князь вяло махнул рукой. Все тут же встали и, пятясь задом, склонившись, один за другим начали выходить из шатра. Абак наблюдал, насколько низко при этом гнётся спина у каждого. Придраться было не к кому. Последним уходил Амир, старый опытный воин, бесконечно преданный князю, его глаза и уши. Абак окликнул его. Тот, обернувшись, замер, всем своим видом выражая почтительное внимание. Абак неожиданно легко для своих лет поднялся на ноги, и вплотную подойдя к Амиру, остановился. Он долго стоял перед ним и как-то странно молчал, пристально глядя на старого воина, будто собирался что-то сказать ему, но не решался.
- Боир должен вернуться живым. Если с ним что-нибудь произойдёт, ответишь ты.
Губы у князя кривились, обнажая чёрные пеньки зубов, от которых шёл дурной запах. Амир невольно отшатнулся. Такие глаза – страшные, безжалостные, каменные – он видел у князя, когда тот люто казнил своих врагов. Абак резко отвернулся. Он не слышал, как ушёл преданный его слуга, не слышал, как ударил в бубен, отгоняя злых духов, шаман. Он прислушивался к чьему-то голосу, едва слышному, но который с уверенностью обещал старому князю, что тот никогда больше не увидит своего старшего сына живым.

*       *       *

Примерно через час езды Ползунов остановил своих людей, чтобы немного передохнуть и переговорить с Захаром. Всё это время они ехали, забирая влево от Чарыша, выискивая наиболее пологие места между горами. И всё равно ехать быстро было трудно, так как высокая трава и кусты замедляли ход лошадей. Случайно удалось наткнуться на старую чудскую дорогу, ехать стало немного легче, но очень скоро она так же внезапно исчезла, как и появилась. Был пятый час пополудни, но жара не спадала, и все хотели пить. Для привала Ползунов выбрал заросший тенистыми деревьями берег небольшой речушки, говорливой и быстрой, играющей в салки  с солнечными зайчиками. Люди и животные с жадностью приникли к чистой, холодной воде и пили, пили, роняя серебристые капли в кружево водяных струй.
- Эх, красота! – Фролка, вытянувшись на мягкой траве, смотрел в небо. Там, между облаками, перекликаясь друг с другом, парили две большие птицы. – Вот были бы у меня такие крылья, поднялся бы я высоко-высоко и полетел к родному дому. Зашёл бы я в избу…
- А там жена с соседом пироги едят и гостей не ждут. Ой, лишенько, что будет-то! – дурашливо заголосил Кондрат. Он уже успел искупаться и теперь прыгал на одной ноге, пытаясь избавиться от попавшей в ухо воды. Никто эту тему не подхватил, только хмыкнул долго помнивший обиды Тит.
- Дурак ты, Кондрат, - продолжая смотреть в небеса, сказал Фролка. - Дурак.
Ему в руку ткнулась мягкими мокрыми губами его лошадь, выпрашивая что-нибудь вкусненькое. Фролка погладил ласково её шею и, вытащив из кармана штанов припасённый сухарик, подставил его под бархатистые губы. Пётр Фаддеич, узнав про грозящую от телеутов опасность, заметно поутих. Пугливо озираясь по сторонам, он как-то бочком юркнул в свой шарабан, а когда появился вновь, то на боку у него висела чудовищных размеров сабля, а из-за пояса торчал дуэльный пистолет. Сейчас Пётр Фаддеич, стоя на четвереньках рядом с лошадьми на берегу, лакал по-собачьи, постанывая от удовольствия.
Набрав воды в бутылку, Ползунов сунул её в перемётную суму. Лошадь, покосившись на него влажным глазом, опустила голову и захрумкала травой. Захар, подозвав к себе Пузакова, велел тому стоять на карауле, а сам медленно пошёл вдоль речки, внимательно оглядывая её берега. На его пути оказался огромный валун по форме напоминающий медвежью голову. Капрал, несколько раз сорвавшись, залез на него и уселся на нагретую солнцем поверхность камня.
- Что, Захар Петрович, видно оттуда Барнаул?
Ползунов стоял рядом с валуном, глядя вверх и улыбаясь. Захар, усмехнувшись, дёрнул ус:
- А ты полезай сюда, Иваныч. В четыре-то глаза сподручнее смотреть. Может вместе, и разглядим чего.
Ползунов, поплевав на ладони, в несколько мгновений, по-молодецки, оседлал валун.
- Лихо. Как орёл взлетел.
Захар отодвинулся, давая место рядом с собой.
- Я мальчонкой на Урале где только не лазил. Всё камни самоцветные найти хотел.
- Ну и как, нашёл? – Сощурил глаз капрал.
- Нашёл. - Усмехнулся Ползунов, – Пелагеей зовут. Вот такая, брат, песня. А люблю я её так, что даже самому страшно становится: за что же мне Бог счастье такое дал?
Капрал, слушая всё это, отвернувшись, заскучал. Ему, старому солдату, так и не удалось встретить ту единственную, ради которой приберегал он столько нежных слов во время дальних походов, и которая иногда приходила к нему, но только во сне, а он просыпался в муках оттого, что не помнил ни лица её, ни как её зовут.
- За что же мне Бог такое счастье дал? – Повторил Ползунов, глядя на Захара.
- Вот догонят нас телеуты, сам у него об этом и спросишь. Да и мне, наверное, будет, о чём с ним поговорить.
- Поехали! – Соскочил с камня Ползунов. - Отдохнули немного, пора дальше двигать!
- Погоди, Иваныч, не горячись. - Капрал с осторожностью спустился вниз. – Послушай меня. Рано или поздно, они нас всё равно догонят, вот из-за этого шарабана. По его следам пойдут и найдут.
- Бросим его здесь, а Лошкарёв на лошадь пересядет.
Иван Иванович в нетерпении переминался с ноги на ногу, готовый действовать.
- Правильно, но не совсем.
Захар не торопясь, достал маленькую табакерку. Табак он нюхал крайне редко, в самых, как он выражался, «сложных разумениях жизни». Видимо, сейчас пришло это самое время сложного разумения. Набив обе ноздри, он с силой втянул в себя воздух, после чего несколько секунд стоял неподвижно, закрыв глаза и постепенно багровея лицом. Когда действие табака внутри него стало достигать последнего градуса, Захар запрокинул голову назад, поднял плечи, раскрыл рот и чихнул так, что лошади в испуге присели, а две из них, запряжённые в шарабан, понеслись напролом через кусты. Всё это вызвало в лагере небольшой переполох. А Захар, как ни в чём не бывало, вытер выступившие на глазах слёзы, спрятал табакерку и только потом заговорил.
- Сделаем так. Чтобы сбить телеутов со следа или хотя бы запутать их, ты, Иваныч,  с людьми поедешь по руслу реки. Здесь мелко, не утонете. Пройдёте версты полторы, выходите на правый берег и езжайте вдоль него. Видишь вон ту гору с двумя вершинами? Мы там ещё пасеку заброшенную видели, а недалеко изба была, зимовье, должно быть, старообрядцы поставили.
- Помню.
- Туда и пробирайтесь.
- А ты?
- А я возьму с собой двоих, и погоним шарабан в другую сторону. Авось и перехитрим нехристей поганых.
- Нет! – Быстро сказал Ползунов. - Надо быть всем вместе. Поехали с нами. Это же верная смерть!
Возле глаз у Захара заиграли лучики, усы поползли вверх.
- Смерть она только у трусов верная, а мне она постоянно изменяет. Да я на неё за это не в обиде.
Потом, как-то сразу лицо у него сделалось жёстким, скулы обострились, а взгляд стал непроницаемым. – Ну, всё, пора! Голубя выпускай! Самое время. Без помощи нам туго будет.
Капрал коротко обнял Ползунова и, круто развернувшись, быстро пошёл к лагерю. Через полминуты он, Никифор Пузаков и ещё один солдат Пётр Злыднев, развернув шарабан, ушли берегом, вниз по течению, растворившись в диких зарослях и в шуме реки. Лошкарёв на удивление спокойно отнёсся к тому, что остальную часть пути ему придётся ехать верхом. Или сообразил, что никакие его возражения в расчёт браться не будут, а может перед лицом смертельной опасности заговорили в его крови те поколения служилых дворян русских, что по первому зову шли защищать Отечество своё от многочисленных врагов не жалея ни сил, ни жизней своих. Тринадцать человек по команде Ползунова, сев на лошадей, вошли в воду и двинулись вверх по реке, вспоминая Бога и, тайком друг от друга, проверяя у себя, на месте ли крохотные иконки с изображением Николая Чудотворца. А где-то высоко в небе пущенной стрелой летел домой белый голубь, словно понимая, что от его  скорости и усердия зависят жизни многих людей.
Солнце неумолимо скатывалось всё ниже и ниже к земле, оставляя за собой длинные тени, которые прохладным покрывалом окутывали листву, камни, траву, воду, отнимая у них краски. И только на гребнях гор вспыхивали золотистыми факелами деревья, издали напоминающие гривы на исполинских лошадиных головах. Дневные звуки постепенно уступали место ночным: таинственным и непонятным. В воздухе затолкались мохнатые белые мотыльки, неуклюжие длинноусые жуки начали падать откуда-то сверху, огромными чёрными бабочками запорхали летучие мыши. Поблизости от воды свистнула пищуха и словно ей в ответ, где-то далеко рявкнул медведь. Из прибрежных зарослей неслышно, тёмными призраками выступили конные фигуры. Сотня воинов, возглавляемых Боиром, стеной стояла на том самом месте, откуда два часа назад ушли русские. Их следы здесь обрывались, а надвигающаяся ночь делала погоню невозможной. Боир слез с коня, подошёл к воде, прислушался. Затем, крикнув что-то злое, вернулся к остальным и приказал разводить костры.
*     *     *

А теперь посмотрим, как обстоят дела у капитан-поручика Булгакова после его переезда на Змеиногорский рудник. Поселился он в доме одной вдовы, муж у которой, хороший мастер-плотник, погиб от несчастного случая при строительстве заводской плотины. На него, с высоты, сорвавшись с канатов, упал торцом огромный ствол лиственницы, так что хоронить практически было нечего. Администрация рудника платила ей крохотное пособие за потерю кормильца, но и сама вдова, будучи женщиной предприимчивой, получала немалый барыш от незаконной продажи самогона. Мария Егоровна Кропачёва, так её звали, за мужем побыла недолго, детей завести не успела, а значит, сердце её испытывало потребность в любви и в мужском внимании. Правду сказать, последнего было, пожалуй, даже чересчур, так как она являла собой существо стройное, голубоглазое, бойкое на язык, да ещё с красивым носиком. За постой с капитан-поручика вдова запросила высокую цену, но, приглядевшись к нему получше, решила про себя со вздохом, что скорее ей самой придётся платить такому красавчику, только чтобы тот не съехал к другой. Дом Марии Егоровны красив был необычайно. Бывший хозяин буквально оплёл его со всех сторон вязью деревянных узоров, особо украсив ставни, наличники и крыльцо. Окна в комнате у Николая Ивановича выходили на небольшой сад и огород. Дальше видна была краснокаменная церковь Преображения Господня, а потом взгляд упирался в могучую Змеевую гору. Она, эта гора, с неисчислимыми богатствами её недр, как огромная материнская грудь питала всё вокруг, да ещё пол – Российской империи в придачу. Оформив все бумаги в конторе рудника, Булгаков решил немного прогуляться. Все строения здесь, кроме конторы, были деревянными. Рудник охранялся небольшой крепостью. На невысоком холме капитан-поручик разглядел две пушки. У проезжавшего на телеге мужика уточнил названия двух местных рек: Корболиха и Змеевка. Всё вокруг было серое, пыльное и невзрачное. Но Николай Иванович этого не замечал. Душа его пела. Потому что он был из тех людей, кому неуютно на равнине. Там, где окружающий его мир ограничивался только прямой линией горизонта, ему не хватало воздуха. Это была клаустрофобия наоборот. Но когда он впервые попал на Кавказ, то сразу понял, чего ему так не хватало. Горы! Эти уходящие ввысь, соперничающие с облаками, полные дикой красоты вершины, привели его в изумление, в какой-то первобытный восторг, не имеющий ничего общего с тем, что он испытывал прежде. Это открытие круто изменило жизнь капитан-поручика, но он об этом никогда не жалел. Теперь Николай Иванович знал о горах всё, ну или почти всё то, что могла предложить ему наука, изучающая это предмет. Булгаков вышел на торговую площадь. Была суббота, но ряды были уже пусты, так как день клонился к закату. По земле ветер переносил с места на место перья и солому. Судя по большим кучам коровьего и конского навоза, торг сегодня был немалым. Булгаков пошёл по извилистой дороге, ведущей к горе. Навстречу ему стали попадаться подводы, гружёные рудой. Змеевая гора исследована была только наполовину, и Николай Иванович рассчитывал найти в ней ещё не один сереброрудный пласт. Кроме того, он был твёрдо уверен в том, что Колыванский хребет, и в особенности местность вокруг горы Ревнюхи, богат месторождениями порфиров и яшм. Полтора года назад Булгаков на свой страх и риск, с одним проводником, добрался до этой горы, измерил её высоту и, взяв пробы минералов, отправил их на Петергофскую камнерезную фабрику. Почувствовав, что проголодался, он повернул назад. Дойдя до церкви, решил зайти туда и поставить свечу перед иконой Николая Чудотворца. В Божьем Храме стоял полумрак. Сухо потрескивали свечи перед большим распятием Христа и иконой Божьей Матери. Тёмные лики святых настороженно уставились на вошедшего. Церковь была почти пуста. Только высокая худая женщина в тёмной одежде неслышными шагами переходила от иконы к иконе, убирая догорающие свечи, да возле распятого Христа, всхлипывая, тяжело бился головой в деревянный настил пола здоровенный, заросший бородой по самые глаза, человек. В простенке между окнами Булгаков увидел знакомый образ. Купив свечу, поставил её перед иконой, перекрестился трижды. Закрыв глаза, мысленно попросил помощи во всех своих делах и начинаниях, а когда посмотрел на икону вновь, показалось Николаю Ивановичу, что святой ему кивнул. А может, это просто дрогнуло пламя свечи, вызвав краткой игрой теней обман зрения. К Николаю Чудотворцу у Булгакова было отношение особое. Когда он родился, заканчивалась Северная война, и отец его последними залпами своих батарей по шведам ставил в этой войне победную точку. Так что первым новорожденного пришлось держать не отцу, а деду, Александру Афанасьевичу Булгакову. А дальше было вот что. Младенца, как положено, надо крестить, приобщать к святым таинствам Христовым, а ближайшая церковь была на другом берегу реки. Летом паром ходил, зимой через лёд добирались. А тогда весна ранняя была, и ходить через реку было уже страшно. Провалишься в полынью, затащит течением под лёд - и поминай, как звали. Но дед всё-таки пошёл крестить внука. Бабка до самого берега на коленях за ним ползла, за одежду цеплялась, чтобы остановить, а тот ни  в какую. Как он по такому льду перешёл, одному Богу известно. Позже Александр Афанасьевич рассказывал, что где-то на середине реки был такой момент, когда он вдруг отчётливо почувствовал, что не дойдёт, сам утонет, и дитя невинное утопит. Взмолился он, воззвал к Николаю Чудотворцу – помоги! В твою честь внука назову! И дошёл ведь, донёс младенца до церкви. А на следующий день река вскрылась и понеслась ледовым тараном, круша всё на своём пути.
Почувствовав чей-то взгляд, Булгаков обернулся. Прямо за ним, на коленях, стоял тот самый мужик, что бился головой и, дико улыбаясь, тянул к нему свои руки.
- Ваня… Ванечка…
От неожиданности и испуга, капитан-поручик непроизвольно с силой толкнул его в грудь и тот, упав на бок, вдруг заплакал как ребёнок, тоненько и жалостливо.
- Ты его не обижай, мил человек. Бог накажет за это.
Лицо у женщины в зыбком пламени свечей было строгим, взгляд терялся в тёмных провалах глазниц.
- От неожиданности это.… Не со зла.
Булгакову было неловко за то, что он сделал.
- Почему он меня Ваней назвал?
- Сыночка так у него звали, Ваней. А собачки его взяли, да насмерть и загрызли.
- Какие собачки?
  - Управляющего нашего собачки. Он их сильно любит. А ты, Лёшенька, людей-то не пугай. Иди, страдалец, к Боженьке, он тебя пожалеет.
Лёшенька, не вставая с колен, пополз, тихо всхлипывая, к распятию. Булгаков развернулся и, забыв перекреститься, быстро вышел из церкви. Произошедшее сейчас вонзилось занозой где-то внутри, и ощущать это было мучительно и неприятно. «Господи, что же это за предмет такой – душа человеческая? Насколько разум наш при всём внешнем могуществе своём и высокомерии слабее её. И как легко может он предать человека, покинуть его, а душа остаётся всегда. Мучается, терпит, страдает, но остаётся до тех пор, пока жив человек».
Булгаков остановился, поискал глазами свой дом, и не найдя его, пошёл дальше.
«Ах, Иван Гаврилович, Иван Гаврилович! Что же вы творите? Ежели б я вашу латинскую физиономию встретил где-нибудь на войне, я бы вас просто застрелил на поле боя, как врага и кончен разговор. Враг он и есть враг. А так и не знаешь, как с вами поступить. Служит государыне-императрице – вроде, как друг, а людей наших убивает да калечит - чистый враг получается. Вызову на дуэль, не отвертится». Булгаков, наконец, сообразил, что не туда идёт. Пришлось ему вернуться назад, к церкви. Был уже поздний вечер. Очертания предметов размывались и становились недоступными для человеческого глаза, обостряя остальные органы чувств.
- Машка! Машка! – где-то рядом, протяжно и нараспев, звал кого-то женский голос. Тут же, в ответ ему, в отдалении, надрывно замычала корова. Ближе к горе рассыпалась неверным перебором гармошка, кто-то зычно запел пьяным голосом, потом послышался бабий визг, и всё оборвалось. Стукнула калитка, громыхнуло ведро, переполошив кур…
- А я уж вас потеряла: нету и нету. Дай, думаю, выйду, поищу. Время-то позднее, а то, может, заблудились где.
Николай Иванович узнал в идущей к нему навстречу женщине, свою хозяйку. Небольшую, ладную её фигурку украшал яркий цветастый платок, наброшенный на плечи.
- У нас тут вдовушек-то много, не успеешь оглянуться, как уведут.
Она смеялась, широко открыв рот, дерзко и беззастенчиво глядя на Булгакова. Он не ответил, только молча смотрел на неё. Ему по вкусу была эта женщина, её открытость и лёгкость в общении. Она не лукавила и не боялась людей, знала, чего хотела и брала от жизни всё, что могла взять – жадно и требовательно, считая, что и так, обделённая судьбой, имеет на это полное право.
- Что это вы смотрите на меня так и молчите, как бычок несмышлёный?
Мария Егоровна, выгнув спину, сладко потянулась руками в стороны. Грудь её, бугрясь под кофточкой, приподнялась, как бы бросая вызов противнику, соблазняя и обезоруживая его в вечной борьбе между мужчиной и женщиной.
- Язык проглотили, что ли, или разговаривать разучились?
Платок, соскользнув с плеч, упал на землю и лежал возле её ног, напоминая раздавленную змею. Булгаков, усмехнувшись, поднял платок, а потом вдруг, галантно поклонившись, изящным движением руки, подал его молодой женщине.
- Сударыня, вы платок обронили. Не сочтите за дерзость и позвольте мне вернуть его вам.
Глаза у вдовушки заискрились, на лице румянцем заиграла самодовольная улыбка. Она сделала губки бантиком и, раскрыв глаза до самой крайней степени, чтобы сделать их больше, медленно протянула капитан-поручику свою руку, оттопырив в последний момент мизинец.
-Возвращайте!
В ту же секунду Булгаков схватил её за эту руку и с силой притянул к себе, наступив сапогом на упавший платок.
- Вот что я тебе скажу, милочка. Разговаривать со мной подобным образом я не позволяю никому, даже таким хорошеньким дурочкам, как ты. Прелести  твои меня только утомляют, и я не поленюсь в другой раз задрать твой подол и отхлестать тебя по одному месту, чтобы впредь умнее была!
Внезапно Николай Иванович почувствовал, как сопротивляющееся её тело вдруг обмякло и почти повисло на его руках. Голова у Марии Егоровны запрокинулась, губы влажно раскрылись, глаза, казалось, стали ещё прозрачнее, обнажившись до самого дна.
- Бей! – жарко застонала она. – Вот прямо сейчас и бей, да так, чтобы в кровь! Чтобы подольше! Чтобы память от этого потерять!
А уже через час капитан-поручик Булгаков в длинной белой рубахе, разомлевший после бани, сидел в чистой уютной горнице, угощался хозяйскими разносолами и пил, не хмелея, самогон. Мария Егоровна, не зная, чем ещё угодить своему постояльцу, суетилась по дому, доставая из разных мест кувшинчики, графинчики и прочие ёмкости, которые тут же выставлялись на стол, так что на нём уже не было свободного места. А ещё чуть позже, порядком захмелевшая вдова, подперев голову руками, долго рассказывала заплетающимся языком о том, как трудно ей тут живётся, как честно любила она своего мужа, а он ей изменял и о том, что годы проходят, а подправить покосившийся в двух местах забор некому. Усталость и самогон брали своё, и Николай Иванович почувствовал, что уже не в силах сопротивляться наваливающейся на него изнутри дремоте. Последним проблеском в угасающем его сознании была мысль, что, как же хорошо это, вот так сидеть за домашним столом, в своём доме и слушать, слушать мягкий, убаюкивающий женский говор, после чего голова его бессильно опустилась на руки, и он заснул. И привиделся ему такой сон. Будто бы находится он в Санкт-Петербурге, идёт вдоль Крюкова канала и подходит к Никольской церкви, а вокруг неё народ стоит. Спросил он, что тут происходит. Ответили, мол, отпевают какого-то Беэра, и что сама Императрица приехать изволила, чтобы почтить его своим присутствием. Зашёл он в церковь, народу не протолкнуться, запах ладана, миррового масла, елея и свечей. Пробрался ближе и видит: на высоком постаменте стоит закрытый гроб, а рядом склонилась Императрица и рыдает безутешно. А потом внезапно она поворачивается, и видит он, что это и не Императрица вовсе, а Елизавета Андреевна Беэр. Смотрит на него и улыбается. И вдруг начинает лицом чернеть, глаза и щёки у неё проваливаются, кожа сползает, и вот уже глядит на него смерть сама, и от этого взгляда леденеет душа и кровь останавливается в жилах. Застонал Николай Иванович от такой жути, проснулся. С минуту приходил в себя, пытаясь отогнать кошмарное видение и понять, где он. Свечи в горнице давно догорели, и только лунный свет синеватой дымкой дрожал в воздухе. На широкой лавке, прямо под образами, спала вдова. Ворот на её рубахе разошёлся, обнажив наполовину грудь, а подол, задравшись, не скрывал ног. Было очень тихо, как бывает только глубокой ночью. Внезапно женщина застонала, затем стала что-то говорить быстро и невразумительно. Затихла, но дышала тяжело и прерывисто. Булгаков очень осторожно, стараясь не шуметь, встал из-за стола и ушел в свою комнату.
*   *   *

Фролка проснулся оттого, что почувствовал какую-то тяжесть на своем лице, от которой было трудно дышать. Когда он, сделав несколько судорожных вздохов, открыл глаза, то не сразу сообразил, что этой тяжестью была чья-то нога. Высвободившись из-под нее, Фролка приподнялся. Нога принадлежала Кондрату. Тот лежал, широко раскинувшись на спине, задрав бороду, и храпел.  Вторая его нога аккурат находилась поперек груди Ефима Незнамова, и тот, обхватив ее руками, чему-то блаженно улыбался во сне. Все остальные лежали вповалку, где придется: на полу, на лавках, на печи. Когда вчера поздно вечером Ползунов и его люди добрались сюда, все, утомленные трудной дорогой, только слезли с лошадей, тут же повалились спать. Фролка огляделся. Дом, который дал им приют, был невелик, но крепок. Сложенный из толстых бревен, он давал защиту от диких зверей и непогоды. Судя по всему, в нем давно никто не жил. Рядом была такая же заброшенная пасека, и можно было только догадываться, что заставило людей покинуть это место.
В маленькие оконца с трудом пробивался солнечный свет, желтыми снопами граня воздух. Августовские ночи, особенно перед рассветом, наползали на землю холодными кольцами тумана и забирали у нее все накопившиеся за день тепло.
Поеживаясь, Фролка поднялся и, перешагивая через спящих, стал пробираться к печке. Надо было что-то сварганить на завтрак, да и с растопленной печкой было бы гораздо веселее. Он поискал глазами старшого и, не найдя его, вышел из избы. Перешагнул за порог и остановился, не в силах сдвинуться с места, зачарованный красотой, представшей перед ним. Высокое нежно-голубое небо огромным куполом раскинулось над его головой. Купол этот, его прозрачную невесомость, казалось, поддерживали вертикальные колонны хрустально-чистого воздуха, которые, поднимаясь от земли, пронзали мягкое подбрюшье туманов, обрамляющих вершины гор, и уходили ввысь навстречу солнцу.
Опустившаяся на землю роса искрила россыпями капель,  покрывших каждую травинку, каждый лепесток, каждый раскрывшийся навстречу солнечному теплу цветок. А вокруг, насколько хватало глаз, уходили в растворяющуюся даль вершины гор – высокие и не очень, напоминающие островерхие шлемы воинов, спешащих подняться из недр земли на какую-то им одним известную битву с неведомым врагом. Сразу перед домом начинался длинный пологий спуск к реке, и на нём, на этом спуске, освещаемые лучами восходящего солнца, паслись лошади. Они стояли, вытянув шеи, опустив головы до земли так же, как это было сто, двести и тысячу лет назад. И была в этой картине какая-то умиротворяющая сила, какая-то вечная неподвижность, некая оберегающая и удерживающая  мир в гармонии, рука. Почувствовав хозяина, одна из лошадей приподняла голову  и тихонько заржала, радуясь ему. Фролка вдруг заморгал глазами и, удивляясь самому себе, смахнул рукой невесть откуда взявшуюся слезу.
- Ты чего это, Фрол?
Внезапно появившийся из-за дома Ползунов, смотрел на него обычным своим слегка насмешливым взглядом.
- Да так… Мошка в глаз залетела, будь она неладна! – Соврал тот, и для большей убедительности стал усиленно тереть рукой правый глаз.
- А я вот караульным вокруг дома хожу. Вчера спать все попадали, охрану не поставили. Влетело бы мне сейчас от Захара.
Ползунов усмехнулся, затем долго посмотрел вокруг.
- Красота-то здесь, какая! На Урале тоже много есть чего посмотреть хорошего, но здесь просто дух захватывает!
- Иван Иваныч, надо бы печку затопить, да похлёбку какую-никакую приготовить. - Парень шмыгнул носом. – А то вчера натощак все легли, злые проснутся.
- Сейчас мы не можем разводить огонь. Если телеуты где-то поблизости, они увидят дым и будут здесь через десять минут.
Фролка почесал за ухом, во взгляде его читалось некоторое сомнение. Ну, какая может быть опасность в такое дивное утро? Ползунов, пристально глядя на парня, похлопал его по плечу.
- Потерпим без горячего. Жизнь дороже перловой каши. Ступай, буди остальных. Да скажи Семёну, чтобы дозорных выставили!
Фролка, кивнув головой, пошёл было в дом, но внезапно заплясал на одном месте, а потом кинулся в ближайшие кусты, за ульи, судорожно, на ходу, развязывая верёвку на штанах.
- Не упади! – Вслед ему крикнул Ползунов и стал спускаться к реке. В ста метрах, правее от дома, он обнаружил в донном песке мельчайшие крупицы, играющие золотым огнём, и спешил убедиться в правильности своих догадок. Когда Фролка вернулся в дом, спали только Пётр Фаддеич, Тит  и Кондрат. Лошкарёв спал, свесив ногу с печи и сладко посапывая, Тит закатился под лавку  у стены, а Кондрат так и лежал, раскинув в стороны длинные ноги и заходясь в могучем храпе. Он то затихал, и тогда в горле у него раздавалось лишь слабое бульканье, то постепенно набирал силу и звук крепчал, уже напоминая клёкот разбушевавшегося орла, а потом, поднимаясь всё выше и выше, храп внезапно обрушивался целым водопадом и рвал воздух в клочья.
- Что, кабаны, проснулись? Небось, всю ночь девки снились?
Фролка подсел к Ефиму. Тот лежал, раздирая рот в зевоте, и с остервенением чесал пятернёй свою шею, заросшую чёрной с проседью бородой.
- Дядя Ефим, вот скажи мне, ты Кондратов сапог ночью, зачем обнимал? Поди, с бабой перепутал?
Мужики лениво загоготали. Ефим, не меняя положения, слегка размахнувшись, двинул здоровенным своим кулаком не успевшего увернуться парня по спине, и тот, далеко не мелкий, кубарем покатился до самой стены.
- Ой! – Нарочито всполошился Ефим. - Никак это я тебя, Фрол, так? А мне показалось, это хорёк какой-то под ухом у меня воняет. Не зашиб ли я тебя случаем с переусердия?
- Не-е, дядя Ефим, - сказал тот, потирая ушибленные места, - я даже и не почувствовал.
- А где старшой? – Спросил Семён. Сидя на лавке, он снял сапог и разматывал с ноги портянку. Она была какого-то неопределённого цвета, с лиловыми разводами. Дух от этой портянки шёл такой густой, что некоторые тонко воспитанные барышни запросто могли хлопнуться от него в обморок. Бережно разложив обе портянки рядом с собой на лавку, Кривошеин с наслаждением вытянул голые ступни перед собой.
- У реки Иван Иваныч. Велел тебе передать, чтобы дозорных выставили. Эй, Кондрат, просыпайся!
Фролка кинул глиняный черепок в Лукина, но тот даже не ворохнувшись, продолжал храпеть.
-А ну, стой! - В глазах у Семена запрыгали чертики. – Сейчас он у меня сам проснется!
Он живо сгреб с лавки свои портянки и, подойдя к Кондрату, уселся у его изголовья. Все с любопытством уставились на Кривошеина в ожидании последующих его действий. А тот, напевая что-то вроде колыбельной, расправил свою портянку и аккуратно положил ее прямо Кондрату на лицо. Тот на некоторое время затих, но потом захрапел с новой силой.
Семен, пожав плечами, положил вторую портянку. И только тогда Кондрат, почувствовав неудобства, стал подавать признаки жизни: согнул правую ногу в колене, а левой рукой стал рубить воздух перед своим лицом. Он вдруг совсем перестал дышать, а затем, сорвав портянки с лица, неожиданно резко сел, уставившись в одну точку ошалелыми глазами.
- Ты чего это, Кондратушка, никак бочок отлежал? – Семен участливо заглянул ему в глаза. Тот, посмотрев на всех, на зажатые в руке портянки, плюнул в сердцах и, отшвырнув их в сторону, пошел, чертыхаясь, из дома вон. Только что проснувшийся Тит, не желая быть очередным объектом насмешек, быстро выкатился из-под лавки и теперь сидел, хмуро глядя по сторонам.
- Эй, кашевар! – Недовольным голосом сказал он. - Когда кормить будешь? Забыл что ли?
- А ты бы еще дольше спал, солдат! Все уже поели, кроме тебя. – Фролка недобро посмотрел на Тита. – А остатки я во двор вылил.
Тит недоверчиво покрутил головой. Он даже носом потянул, вывернув шею и пытаясь унюхать запах пищи. Но выделения гниющей древесины, сохнущих сапог и пропотевшей одежды мало напоминали ароматы Фролкиных похлебок.
- Врешь! - Заорал он, вскочив. – За дурака меня держите?
Глаза его забегали по лицам, ища подтверждения своим подозрениям. Но все молчали, и Тит почувствовал глухое недовольство, которое он вызывал у каждого здесь.
- Клим, скажи, врет он?
 Но Клим, мало разговорчивый и неповоротливый, угрюмо посмотрел на него из-под лохматых бровей и отвернулся, ничего не сказав.
-Ты что, как дите малое, неразумное, Тит! Гляди-ка, кашкой его не покормили! - Семен стоял перед ним, и желваки зло бугрились на его скулах. – Огня разводить нам нельзя, враг близко! Понял ты или нет? Все здесь с пустыми кишками сидят, не ты один.
Семен повернулся к остальным.
- Вот что, надо охрану выставить по берегу реки. Меняться будем в очередь. Первым пойдет…- Кривошеин замолчал, раздумывая. – Вот ты, Титок, первым и пойдешь.
- Ты мне, Сенька, не указ! Харей своей в командиры не вышел! И первым я не пойду, так и знай, чурка дубовая. – И Семякин, демонстративно усевшись на лавку, начал снимать с себя сапоги. Семен, побелев лицом и сжав кулаки, тяжело шагнул к нему.
- Ладно, Бог с ним, - встал один из солдат, - я пойду.
Но Кривошеина было уже не остановить. Он, приподняв Тита за грудки, с силой толкнул его от себя, и тот, перелетев через лавку, грузно завалился на пол. Когда он поднялся, в руке у него был пехотный тесак. Остро отточенная сталь угрожающе нацелилась Семену прямо в сердце. Это произошло настолько неожиданно и стремительно, что все только растерянно смотрели на происходящее. И в тот самый момент, когда тесак готов был уже пронзить грудь своей жертвы, воздух с тоненьким свистом  распорола влетевшая в оконце черная стрела и глубоко засела в бревне в трех вершках от головы Семякина. Тут же входная дверь с треском распахнулась и Кондрат, ввалившись в дом, трясущимися руками стал задвигать засов.
- Там те… там те… телеуты!!!
Его била крупная дрожь, он заикался от страха, пытался справиться с собой, но не мог, только кривился лицом, уперевшись в дверь спиной.
- Ползунов где?! – Бросился  к нему Семен. - Он жив?
- Н-не знаю.… Не знаю, где он…
Кривошеин метнулся к окну. То, что он увидел, привело его в ужас. Против дома, на другом берегу реки темной массой, неподвижно стояли телеутские воины, а справа по берегу к дому бежал унтершихтмейстер Ползунов. Он бежал быстро, но еще быстрее, прямо перед ним, в землю, через равные промежутки времени, втыкались черные стрелы, причем расстояние между ними и бегущим неуклонно сокращалось. Ползунов бежал, не обращая внимания на стрелы, понимая, что если бы телеуты хотели его убить, давно бы это сделали.
- Черти, живыми нас взять хотят, - крикнул Степан, и, оттолкнув Кондрата, широко распахнул входную дверь.

*   *   *   

Судьба Иоганна Готлиба Леубе, как и у многих, работавших на Алтае иностранцев, была богато насыщена разного рода обстоятельствами, событиями и неожиданными поворотами. Этих людей объединяло одно: они были своеобразными «горными рыцарями удачи», техническим наемниками, которых вела по жизни жажда приключений и страсть к наживе. Родился Леубе в городе Зорау. В 1747 году он, вместе с семьей, перебрался в Россию и стал первым лютеранским пастором в округе Колывано-Воскресенских заводов. Но беспокойный дух Иоганна Готлиба никак не мог ужиться с благочестием духовного звания и пастор Леубе, имеющий некоторые познания в горном деле, неожиданно для многих вдруг становится сразу обер-бергмейстером, что равно подполковнику, и занимает должность управляющего Змеиногорским рудником, переименовавшись для простоты общения в Ивана Гавриловича.
Жил новый управляющий в правом крыле длинного одноэтажного кирпичного здания горной конторы. Жена его, Берта Леубе, была женщиной очень религиозной, с трудом простившей своему мужу его измену духовному званию. Единственным развлечением Берты здесь, на этом свете, был маленький садик, который она собственноручно разбила возле дома и где выращивала цветы и некоторые овощи. Все остальное время эта благочестивая женщина, совершенно не заботясь мирскими делами мужа, готовила себя к встрече с Господом. Анна, их единственная дочь, только что вышедшая из закрытого пансиона мадам Дюваль, с трудом осваивалась здесь после блеска и роскоши Санкт-Петербурга.
Резко встав со стула, Леубе подошел к окну. Он не носил положенный по уставу горных офицеров камзол, а предпочитал темные одежды, отдаленно напоминающие пасторское облачение. Два крупных добермана – один у входной двери, второй возле стола – вскинув головы, настороженно уставились на хозяина. Обер-бергмейстер вспомнил свой вчерашний разговор с Булгаковым и поморщился. Ему вообще не нравился этот бывший гвардейский офицер, излишне самоуверенный и раздражающий своей независимостью. Он везде совал свой нос, его интересовало буквально все, что было связано со Змеевой горой, а главное – от него исходила какая-то скрытая опасность. А еще Ивану Гавриловичу очень не нравилось, когда ему задавали вопросы, на которые он не хотел отвечать. На подоконнике стоял горшок с геранью, и управляющий, сорвав листок, растер его между пальцами. Запах герани действовал на него успокаивающе, и, почувствовав ее терпкий аромат, он глубоко вздохнул, прикрыв глаза.
Внезапно собаки, воткнувшись глазами в дверь, тихо зарычали. Они, зная всех, кто хотя бы раз заходил в этот кабинет, вели себя так лишь в том случае, если подходил кто-то чужой, не местный. Леубе отошёл от окна и сел за стол. Спустя некоторое время в дверь осторожно постучали, и вошёл секретарь.
- Ваше превосходительство, господин Шнурков из Барнаула. Прикажите пустить?
- Шнурков? – переспросил Иван Гаврилович. Наморщив лоб, он попытался вспомнить человека, которому принадлежала эта фамилия и не смог. И в тот момент, когда он это понял, откуда-то из нижних подвалов сознания медленно выплыло плоское лицо с глядящими в разные стороны глазами. Обер-бергмейстер вспомнил. Этого человека он видел в канцелярии, когда заходил к Щербакову. То ли писарь, то ли подписарь.… Кивнув головой секретарю, Леубе вставил в глаз монокль и выжидательно откинулся на спинку стула. Входная дверь приоткрылась на четверть, и в образовавшуюся щель протиснулось тело Прохора Шнуркова. Собаки, оскалив клыки, зарычали, но хорошо вышколенные, с места не сдвинулись, в ожидании команды. Шнурков на мгновение замер, но поборов страх,  сделал шаг вперёд и остановился. Приметив распятие, потянулся было перекреститься, но, разглядев, что это лютеранский крест, руку остановил. Леубе молчал, вопросительно глядя на него. Прошка низко поклонился, коснувшись пола рукой. На нём был красный кафтан, гораздо больший, чем нужно по размеру, и поэтому запахнутый на груди, как армяк и подпоясанный кушаком. На левой стороне кафтана, в области груди, темнело большое сальное пятно.
- Здравствуйте, ваше превосходительство! Прислан к вам для аудиенции курьером от его превосходительства господина Христиани.
 «Аудиенция» Прошка выговорил только с третьего раза, но уж очень хотелось ему подчеркнуть этим словом важность и значительность своего визита. После чего он, осторожно ступая между псами, приблизился к столу и, запустив руку под кафтан, извлёк на свет Божий небольшой пакет, запечатанный сургучной печатью. Взяв пакет, Иван Гаврилович сразу же узнал на печати оттиск перстня, который постоянно носил Христиани. Аккуратно разрезав плотную бумагу специальным ножом, он достал письмо. Написано оно было по-немецки и содержало в себе такие сведения, от которых не поздоровилось бы ни автору письма, ни его получателю, попади оно в чужие руки. Например, там говорилось о том, что был перехвачен, пытавшийся тайным образом уехать из Барнаульского завода в Санкт-Петербург капрал Сибиряков. Он вёз с собой в Кабинет доношение капитан-поручика Булгакова и челобитную прапорщика Ивана Столова и абтрейбира Дмитрия Попова, написанную Иваном Ползуновым на неправые действия асессора Христиани и Леубе. Увидев свою фамилию, Иван Гаврилович выронил монокль и, достав платок, долго сморкался, пытаясь унять внезапно появившуюся дрожь в пальцах. Справившись с собой, он искоса посмотрел на Шнуркова и вновь взялся за письмо. Подобные же обвинения, читал он дальше, пытался подать в Кабинет и секретарь Канцелярии Василий Щербаков. Организатором этой компании, по всей видимости,  является капитан-поручик Булгаков. И дальше предлагалось незамедлительно принять все меры для его устранения, поскольку человек этот зловреден и очень опасен. В конце было приписано, что на подателя сей бумаги можно рассчитывать во всём.
Прочитав письмо, Леубе нервно встал и, не глядя на Прошку, заходил по комнате. Остановился у окна, затем, резко обернувшись, почти бегом кинулся к столу, схватил письмо и быстро сунул его в тайный карман, где-то в глубине своей одежды. После чего подозрительно уставился на Шнуркова.
- Что здесь написано знаешь?
Тот утвердительно кивнул головой. Иван Гаврилович вышел из-за стола и подошёл к Прошке вплотную. Дико косящие глаза, перебитый нос, желтоватые пятна, рассасывающихся гематом, жидкие пучки волос, сквозь которые просвечивал череп, всё это производило жутковатое впечатление. «И я вынужден доверяться этому ничтожеству!»  Обер-бергмейстера передёрнуло от чувства отвращения.
- Ежели хотя бы одна душа узнает об этом письме, скормлю тебя псам.
Любому другому человеку, так или иначе зависимому от Иоганна Готлиба Леубе, от этих слов стало бы плохо, его глаза прямо-таки гипнотически действовали на свою жертву. Но только не в этом случае. Прошка смотрел на него спокойно, холодно, с лёгким прищуром. Только губы у него кривились болезненным оскалом, обнажая сломанные передние зубы. Он не боялся. Ему, Прохору Шнуркову, просто не за что было бояться. После того, как пудовые кулаки Василия Степановича Щербакова чуть не отправили его на тот свет, он перестал бояться смерти. А стоящий перед ним человек боялся. Ему, наверное, было что терять. И Прошка это чувствовал. А ещё он твёрдо знал, что сильным этим людям без него, без такого маленького человечка, не обойтись. Иван Гаврилович, приглядевшись к нему повнимательней, отвёл взгляд, а потом, кивнув головой, отошёл к окну.  Несколько секунд он барабанил пальцами по стеклу, затем, не оборачиваясь, негромко сказал.
- Капитан-поручик Булгаков живёт в доме у вдовы Марии Кропачёвой.
Выйдя на крыльцо конторы, Прошка остановился в нерешительности. Местный писарь сказал ему, что Кропачёва Мария Егоровна живёт на Первой Пихтовой улице в доме под номером четыре. Теперь предстояло найти и улицу с таким названием и дом. Контора находилась на пригорке и Прошка, скользнув взглядом по огромному конусу Змеевой горы, по серым крышам домов, теснящимся у самого её основания, стал спускаться, торопясь и поднимая сапогами тучи чёрной пыли. Остановив какого-то мужичка, вывернувшего из переулка, Шнурков спросил у него, как добраться до 1-ой Пихтовой улицы. Тот, зачем-то подмигнув ему, не спеша снял с плеча тяжёлый мешок, аккуратно положил его на землю.
- На Первую Пихтовую, говоришь? – Переспросил он, вытирая рукавом пот с лица. – К Маньке, небось?
- К какой Маньке? - Не понял Прошка.
- А у нас здесь одна Манька на Первой Пихтовой. Кропачиха.
- К ней - Кивнул головой писарь. – Как  же ты, чёрт немытый, догадался-то?
Мужик хитро ухмыльнулся.
- Как догадался.… Поди, за этим делом к ней идёшь? – Он щёлкнул себя по горлу. – За полушку нацедит тебе бутыль первачка, от казённой не отличишь. Знаю я вашего брата.
Затем, глянув на солнце, он заспешил.
- За мной иди. Дойдём до базарной площади, а там сворачивай к крепости и двигай вдоль земляного вала, к Первой Пихтовой и выйдешь. А мне сейчас недосуг беседы с тобой вести, извиняй.
Он подхватил свой мешок и бросил его за спину. И тут Прошка увидел, как мешок этот вдруг ожил, зашевелился, стал выгибаться в разные стороны.
- Эй! Это у тебя, что в мешке?
- Змеюки! – На ходу, не оборачиваясь, крикнул мужик, стуча подкованными сапогами по сухой земле.
« И впрямь, чёрт!» - подумал Шнурков и пошёл за ним, держась, на всякий случай, на безопасном расстоянии. Мужик спешил, и писарь, чтобы не отстать и не потеряться в лабиринте узеньких улочек, почти бежал следом за ним. Когда вышли на площадь, Прошка весь взмок в своём кафтане, ругая последними словами слишком уж ретивого провожатого. Тот почти сразу же затерялся в базарной сутолоке, а писарь, углядев башни и невысокие стены крепости, уже двинулся, было в направлении земляного вала, как вдруг раздавшийся треск барабанной дроби, заставил его остановиться. Люди сразу же пришли в движение, суетливо задвигали головами, а затем потянулись на середину площади. Там уже стояли двое солдат. Один – молодой, лихо выбивал на барабане замысловатую дробь, пытаясь выглядеть сурово и недоступно, как и подобает по уставу, но как же трудно ему было удержаться от самодовольной улыбки, когда вокруг столько молодых девок. Второй – худой и высокий, с каменным лицом, стоял рядом, держа в руке связку палок. Недалеко от солдат в несколько рядов лежали берёзовые дрова, словно специально приготовленные для костра. Люди, послушные барабанному бою, побросав все свои дела, стекались со всех улиц к площади всё новыми и новыми ручейками, замыкая пространство в круг.
- Авдотья! – Кричал чей-то задорный голос - Ты нашего урядника-то уломай. Пущай он тебе несколько штук оставит, а ты их муженьку своему в постелю подложишь!
- Вместо себя! – Подхватил другой голос, давясь от смеха.
- А тебе и просить не надо, сама, как змея подколодная! – Беззлобно отбрёхивалась Авдотья, смеясь вместе со всеми.
- Ванюха-то нынче приболел, на гору не ходил. - Гудел какой-то дед, несмотря на жару обутый в валенки. – Стало быть, недоимку эту на его спине палками и отбарабанят.
Прошка, из любопытства, затесался в толпу, пытаясь понять, что всё это значит. Ребятишки носились кругом, радуясь неизвестно чему. Они колотили по своим голым животам и раздували щёки, изображая военных трубачей. Растолкав толпу, вперёд важно выступил полицейский чин. Ростом был невелик, одет в парадный камзол, сапоги и треуголку, лицом тёмен, голос имел сиплый и негромкий. Это был урядник Пров Салопов, человечек, держащий в страхе всех, кто жил и работал на Змеиногорским руднике. В этом военизированном поселении, с казарменными порядками, ежедневными проверками и перекличками, с принудительным трудом за гроши и под конвоем, удержать людей в повиновении можно было только насильственными методами, унизительными и циничными. Урядник Пров Салопов, наделенный от природы отталкивающей внешностью и слабым здоровьем, как никто другой подходил для роли надсмотрщика: злобного, мстительного и безжалостного. Оглядев притихшую толпу мутным взглядом, Пров, набрав полную грудь воздуха, хотел было крикнуть что-то громкое и грозное, но тут же надсадно закашлялся, схватившись за грудь. Кривясь лицом, с ненавистью зыркнув по сторонам, сплюнув, вытащил из кармана камзола бумагу, развернул.
- По распоряжению управляющего Змеиногорским рудником его Превосходительства господина Леубе, все, работающие здесь, обязаны раз в неделю, в порядке очерёдности, сдавать пойманных на горе змей под расписку. Сдавшие десять змей и больше получают три деньги, сдавшие меньше десяти, награждаются, - тут он выдержал паузу, обведя всех глазами, - награждаются батогами в десять ударов!
Толпа колыхнулась, заговорила, пришла в движение.
- Сам иди и собирай их за  три деньги! За твою жизнь, собака, никто и полушки не даст!
Голос молодой и высокий взлетел откуда-то из толпы и пропал, как и не был. Салопов метнул в ту сторону взгляд, закрутил головой, пытаясь разглядеть кричавшего, но смолкло всё, только сотни глаз припечатывали его недобрым выражением. Урядник, усмехнувшись, не спеша повернулся к длинному солдату, махнул рукой. Тот сноровисто запалил с четырёх сторон приготовленные дрова, затем развязал принесённые  палки.
- Малышев Никанор!
От толпы отделился молодой парень, крепкий, как дубок. Из-под сдвинутого набекрень картуза щегольски выбивалась русая прядь. Он легко, без усилий, нёс на вытянутой руке увесистый мешок, широко улыбаясь и подмигивая зрителям, знай, мол, наших. Развязав узел, он лихо вывернул содержимое мешка почти что прямо под ноги уряднику. Тому стоило немалых усилий остаться на месте и не шарахнуться в сторону от такого подношения. На земле лежал клубок тесно переплетённых друг с другом змей. Они были разной длины и разного цвета: от темно-серого до рыжевато-коричневого. Их гибкие тела, блестя на солнце чешуёй, освободившись от плена, стали вытягиваться во всю свою длину. Гадюки, полозы и ужи устремились в разные стороны, пытаясь найти себе какое-нибудь укрытие. Но на ровном открытом месте спрятаться было негде. Солдат с неподвижным лицом, длинной палкой с крючком на конце, ловко подцеплял их и отправлял в пылающий костёр. Змеи, попав в огонь, в мгновение ока скручивались в клубок, пытаясь защититься от нестерпимого жара, а потом в последнем судорожном, отчаянном броске пытались вырваться из огненной западни. Но, переливающаяся огненными красками змеиная кожа вспыхивала, и у них хватало сил только свеситься со своего эшафота шипя, с распяленными пастями и лопнувшими глазами. Над костром стоял треск, то ли дров, то ли рвущейся кожи. Дым поднимался клубами чёрными и жирными. Количество пойманных Никанором Малышевым змей значительно превышало необходимое количество, и урядник отсчитал, положенные тому, три деньги. Взяв их, парень плюнул в костёр и, стукнув себя кулаком в грудь, громко заржал, глядя на всех счастливыми глазами.
- Вот дурень-то! – Услышал Прошка позади себя женский голос. – Силы Бог дал, а умом обделил. Смеётся. Змеи они тоже ведь Божьи твари.
- Много ты знаешь! – Зашипел кто-то. - Нашла кого жалеть. Вон, на прошлом месяце свата моего огнёвка укусила – в три дня загнулся.
Шнурков знал, что о Змеевой горе ходит дурная слава. Особенно боялись люди маленькую, красную, быструю, как молния, огнёвку. Говорили, будто змея эта способна совершать трёхметровые прыжки и что даже всадники на лошадях не чувствуют себя в безопасности и не раз подвергались нападениям с её стороны. А компания по уничтожению змей шла своим чередом. Пров вызвал ещё с десяток мужиков и те вываливали на всеобщее обозрение жутковатое содержимое своих мешков. Среди отличившихся писарь узнал и своего попутчика. Тот, углядев красный Прошкин кафтан, протиснулся к нему.
- Вот, три копейки заработал, браток. Это всё-таки лучше, чем палками по спине, как этим вот горемыкам.
Он махнул рукой в сторону трёх змееловов, которые не смогли поймать необходимое количество змей и теперь понуро стояли в ожидании расправы. К этому времени Прошка услышал ещё одну историю о том, как какой-то уснувшей во время покоса бабе заползла в рот змея и проникла в желудок, и что выгнали её оттуда только дав пострадавшей выпить лошадиного пота. Когда последняя змея, мелькнув в воздухе чёрной лентой, опустилась посреди костра, уже порядком заскучавший барабанщик, растянув до ушей рот, рассыпал горохом мелкую дробь. Обычно урядник редко принимал непосредственное участие в наказаниях, но сегодня он решил собственноручно провести публичную экзекуцию. Выкрик из толпы Пров расценивал, как скрытый бунт и личное оскорбление, и хотел дать понять всем, что с бунтовщиками и несогласными власти церемониться не будут. Приказав мужикам скинуть рубахи, он расставил их в ряд, в трёх метрах друг от друга, для собственного удобства, велев им согнуться, уперевшись руками в колени.
- Ваше благородие, - взмолился один из них, пожилой, с искалеченной ногой, - помилосердствуйте Христа ради! Нездоров я. Спина болит… Вы уж не шибко…
Салопов, криво усмехнувшись, взял палку. Наверное, совсем не случайно во время телесных наказаний шумовым оформлением служит барабан. А иначе стоны и крики истязаемых людей далеко бы разносились по округе. После седьмого удара палка треснула. В ход пошла вторая. Согнутые спины пересекали багровые полосы. Они на глазах вспухали, наполняясь кровью разбитых под кожей тканей. Урядник бил профессионально, с большим знанием этого дела. Хорошо рассчитанные удары приходились по рёбрам, в область почек и в прочие болезненные места. Получив последний десятый удар, калека, захрипев, потерял сознание и, ткнувшись лицом в землю, остался лежать неподвижно. Пров, тяжело дыша, вытер рукавом лицо. Он был доволен. Саднящая с самого утра боль в правом виске прошла, и он чувствовал, несмотря на физическую усталость, какое-то расслабленное умиротворение. У него появлялось иногда такое состояние, особенно если рядом ощущались боль и страдания человеческие. Просветлев лицом, урядник повернулся к своему подручному, чтобы похвалить его за хорошую работу, и онемел. Тот стоял в какой-то нелепой позе, изогнувшись, с белым, перекошенным лицом, с выпученными глазами и тихо выл низким, утробным голосом. Опустив взгляд, Салопов увидел, что там, где заканчивался левый сапог, в ногу солдату вцепилась крупная гадюка и висела, уже сдохнувшая, но успевшая последним своим усилием смертельно отравить его. И это притом, что тело её было наполовину обожжено, а хвост обуглен. Барабанщик продолжал по инерции бить в натянутую кожу, глядя остановившимися глазами на змею, и удары эти теперь больше напоминали похоронный марш. Шнурков не стал дожидаться того, что будет дальше. Ему было не жалко этого солдата. Он вообще не знал, было ли ему когда-нибудь кого-нибудь жалко. Его не жалели и он не жалел. « Всё в руках Божьих», - бормотал он, пробираясь вдоль земляного вала. Через пять минут он стоял перед домом номер четыре по Первой Пихтовой улице. А ещё через столько же времени, Прошка был в доме напротив, сунув растерявшемуся хозяину казённую бумагу с печатью и кулак под нос.

*           *           *

Телеуты не спешили. Они взяли дом в кольцо и медленно кружили вокруг него, словно стервятники, почуявшие лёгкую добычу. Иногда они предельно сужали круг и, что-то выкрикивая на своём языке, проносились галопом в опасной для себя близости от окон. Но русские не стреляли: берегли порох и пули, а телеуты, уверенные в своих силах, оказывали на противника больше психологическое давление. Но и его, этого давления, было вполне достаточно, чтобы далеко не слабые духом, при виде всего этого, дрогнули, потеряв самообладание и веру в собственные силы. Ползунов глядел на своих людей. Было видно, что страшно всем. Никто об этом не говорил, но в замкнутом этом пространстве физически ощущалась тяжесть нависшей над каждым смертельной опасности. Привалившись к стене, Иван Иванович закрыл глаза. Слышен был топот копыт, то усиливающийся, то ослабевающий и крики, обещающие, если не быструю смерть, то долгие мучения далеко-далеко от дома, от родных лиц. То, что экспедиция эта была опасна, знали все. Поэтому и солдаты для охраны, поэтому и все меры предосторожности. И всё-таки каждый надеялся, что проскочат, разойдутся с кочевыми племенами непокорных телеутов, затеряются в лабиринте горных цепей. Не вышло. Именно теперь, когда повернули домой, когда цель была с таким трудом достигнута. Ползунов, вспомнив свой бег между торчащими в земле, как ядовитые шипы, стрелами, поморщился. Теперь только чудо или невероятное везение могло их спасти. Долетит ли голубь или станет лёгкой добычей хищных птиц, успеет ли подмога или заплутает, не заметит, проскочит мимо. Эх, Захарушка! Где ты? Как же нам сейчас нужна твоя помощь! Несмотря на отсутствие командира, солдаты, как люди военные, тут же заняли круговую оборону. Неожиданно для всех командование взял на себя Тит и распоряжался он быстро и толково. В боковых стенах дом имел два небольших окна, а против входной двери стена была глухая. Но, поднявшись по лестнице на чердак, можно было вести огонь сверху из прорубленных в торцах крыши оконцах. Тит, четырёх, более опытных солдат, оставил возле окон внизу, а сам, вместе с ещё не нюхавшим пороха Игнаткой Корольковым поднялся на верх. Иван Иванович поднялся на чердак вместе с ними. Под ногами мягким ковром лежали опилки и мелкие щепки. От нагретой дневным солнцем крыши исходила густая тёплая волна. На натянутой верёвке сказочными бородами висели пучки диких трав, которые, несмотря на долгое пребывание здесь, всё ещё отдавали людям тонкие свои ароматы. Молодой солдат сразу сунулся, было к оконцу, но ударившая рядом в крышу стрела, заставила его испуганно присесть, втянув голову в плечи.
- Что, Игнатик, страшновато? – Хрипло засмеялся Тит. – Чуть левее бы и прямо в глаз. Только ты не бойся, пугают они. Мы им живые нужны. Знаешь, сколько за тебя китайцы денег отвалят, за такого красивого?
- Сколько? – Спросил Игнат, вытирая холодный пот со лба.
- Нисколько! – Резко ответил Ползунов, но тут же пожалев об этом, постарался справиться с собой. Ему и самому было страшно, но он отвечал за этих людей, все они оказались здесь из-за него, и он не мог позволить себе раздражаться и падать духом.
- Нет ещё таких денег, Игнат, за которые нас можно было бы купить. А если и есть, то мы всё равно им живыми не дадимся. Ведь так?
Он обнял парня за плечи и слегка встряхнул его:
- Ведь так, солдат?
- Так. - Прошептал Игнат, пытаясь унять дрожь в губах.
 - Ну и молодец.
Ползунов подошёл к оконцу и очень осторожно выглянул наружу. Около тридцати всадников, держа окна под постоянным прицелом, продолжали исполнять чью-то злую волю, заперев русских в движущемся кольце. В редколесье, которое начиналось, примерно в ста метрах от дома, унтершихтмейстер увидел основную группу телеутов. Они стояли полукругом, чуть позади двух всадников, которые, судя по одежде, занимали среди них очень высокое положение. Особенно выделялся один, на чёрной лошади, со сбруей, отделанной серебром. Хотя он сидел неподвижно, было понятно, что все эти люди, не сводящие с него глаз, подчиняются ему целиком и полностью и воля этого человека владеет ими безраздельно. Вооружены телеуты были короткими луками, прикрывались небольшими круглыми щитами из толстой бычьей кожи. Холодное оружие у них было, в основном, китайское. Ползунов знал из опыта, что китайские клинки проигрывают русским по прочности, поэтому у многих телеутских воинов к седлу были ещё приторочены палицы и шестопёры. У некоторых были и ружья, но устаревших образцов, бьющих недалеко и со страшным грохотом. Вооружение русского отряда, более современное, составляло на данный момент двенадцать ружей с двадцатью зарядами на каждый ствол, не считая холодного оружия. Всё это могло сдерживать врага какое-то время, но отсутствие воды сейчас беспокоило Ползунова гораздо больше внешней опасности. Телеуты рассчитывали на то, что жажда рано или поздно заставит осажденных предпринять какие-либо отчаянные шаги, и русским придётся выйти из дома.
- Эх, испить бы. - Тит облизнул пересыхающие губы. – Вон её воды-то сколько, только с пригорочка спустись. Собаки! Хорошо бы их в врасплох взять, чтобы с двух сторон. С тыла капрал бы ударил с ребятами, а мы отсюда. Глядишь, и прорвались бы…
И видя, что Ползунов молчит, добавил тоскливо:
- Много их, чертей. На каждого, почитай, с десяток.
- Пули берегите. Ежели полезут, бейте наверняка. Да смотри, не подставляйся зря.
Ползунов посмотрел на Игната. Тот кивнул, стараясь держаться спокойно и уверенно. Но молнией влетевшая в оконце стрела заставила его вздрогнуть и замереть с широко раскрытыми глазами. С тяжёлым сердцем спустился унтершихтмейстер вниз. Судя по тому, как быстро телеуты их нашли, маневр капрала с шарабаном не удался. Либо по их следам пошла только часть кочевников, а основная масса, ведомая опытными воинами, вцепившись в едва различимые следы, не дала себя обмануть и точно вышла к цели. Что теперь предпримет в такой ситуации Захар, Ползунов не знал. Внезапно раздалось конское ржание - яростное и злое. Вскочив, Фролка изменился лицом.
- Это ж моя Тучка голос подаёт!
Он подбежал к окну. Его лошадь, удерживаемая арканом, отчаянно пыталась вырваться, не подпуская к себе телеутских воинов. Потом она вдруг затихла и, повернув голову в сторону дома, заржала тихонько и жалобно, словно звала своего хозяина на помощь, не понимая, почему его нет. Фролка аж заплакал от бессилия. Схватив ружьё, он не целясь, выстрелил. Но ружьё дало осечку.
- Пусти! – Парень рвался из рук Ползунова, пытаясь выстрелить снова. – Она у меня ни разу плётки не знала, жизнь мне дважды спасла, а я смотреть на это должен! Пусти!
На помощь старшому поспешил Кривошеин:
- Не надо, Фрол! С такой дали, только Онищенко может попасть. Пули береги!
Ползунов забрал у него ружьё.
- Потерпи. Помощь придёт, отобьём у них лошадей. Твою – в первую очередь. Обещаю!
Фролка, тяжело дыша, сел в угол и, заткнув себе уши, чтобы ничего не слышать, кривясь лицом, глотал злые слёзы. Ползунов подошёл к нему, присел рядом. Молчал долго и мучительно. Надо было что-то сказать всем, обнадёжить, найти выход из этой западни, чтобы поверили, чтобы хватило сил. А иначе, у кого-нибудь не хватит духу, кто-то не выдержит, поддастся панике. Неожиданно перед глазами возникла Пелагея. Она стояла возле печи и озорно смеялась, глядя на него. Солнце из окна освещало всю её ладную фигуру, румянило прядки волос, выбившихся из толстой косы, и плескалось в глазах, серых с золотистой искрой. В руках у неё был противень, с только что испечёнными пирогами, и по всей избе стоял непередаваемый аромат тихого семейного счастья и сердечного тепла, в которых растворялся каждый, вошедший в этот дом. «Господи Иисусе Христе сыне Божий, воля Твоя всемогущая! Поступай с нами, как того заслуживаем. Но не сейчас наказывай, молю Тебя! Яви милость свою, отведи от нас злую силу!»
- Ребятушки, спасибо вам за то, что в походе нашем сделали всё, что могли. И простите меня за то, что не смог уберечь вас, домой довести обратно не сумел…
Голос у Ползунова дрогнул и он, отвернувшись, с силой кусал губы, чтобы не показать слабости своей:
- Воды у нас нет, а значит и выбор не велик. Либо поляжем все, как один, но живыми не дадимся, либо рабство в плену, а там жизнь хуже смерти покажется. Выбирайте сами.
- А голубь?
Кондрат приподнялся и, стоя на коленях, смотрел на Ползунова. И сколько же в глазах его было отчаяния и надежды одновременно.
- Он ведь долетит до наших, а? Долетит?
Унтершихтмейстер нашёл в себе силы улыбнуться и очень твёрдо сказал:
- Долетит! Во что бы то ни стало долетит!
А потом он отвернулся, чтобы не прочитал Кондрат в его глазах другое. «Даже если помощь выйдет сегодня, то, в лучшем случае, она появится здесь через три дня, и то, если выйдут прямо на нас. А в худшем…»
- Нынче год, как батя мой помер. - Неожиданно сказал Клим. Он никогда не начинал разговор первым и всегда был очень скуп на слова, поэтому все воззрились на него с удивлением. А он сидел на полу, зажав бороду в кулак, уперевшись спиной о лавку и глядел куда-то вверх.
- Он у меня уголь жёг. Заживо сгорел батя мой.
Многие здесь знали его отца: огромного, нелюдимого, силы необычайной. На спор мог поднять лошадь и пронести её на своих плечах несколько метров. И знали, как тяжело добывался древесный уголь для печей, насколько это была трудоёмкая и опасная работа. Складывался огромный короб из берёзовых поленьев и медленно выжигался изнутри. А сверху надо было постоянно подкладывать дрова. И нередки были случаи, когда углежоги, взобравшись  наверх, проваливались внутрь и сгорали заживо, как и произошло с отцом Клима Прокудина. И теперь он сидел и неуклюже тёр огромным своим кулаком глаза, не умея плакать и не зная, как остановить эти слёзы.
- Долго, говорили, кричал он, батя мой.
Все промолчали. Да и кто бы осудил этих людей? Сама смерть кружила вокруг них, неторопливо погоняя своего скакуна, уверенная в том, что не останется в накладе, снимет кровавую жатву. Потому и молчали они, погрузившись в тяжёлые мысли, может быть, в этот момент прощаясь со своими родными и близкими. Ползунов, сам непьющий, всю дорогу хранил спирт в своей сумке, так, на всякий случай. Он подошёл к Климу и протянул ему фляжку:
- Выпей за отца.
Тот взял, не глядя, отхлебнул и, не ожидавший такой крепости, замотал головой, задохнулся, закашлялся. Затем вытер губы, посмотрел на Ползунова с благодарностью, улыбнулся:
- Ну вот, теперь и помирать легче будет.
Было уже время обеда. Десяток всадников, рассредоточившись вокруг своей цели, продолжали неторопливый свой бег, а остальные развели два больших костра и уселись вокруг них. Вскоре запахло жареным мясом. Телеуты спокойно ели, не обращая никакого внимания на осаждённых. Они были уверены, что эти люди никуда от них не уйдут.
Дразнящие ароматы легко проникали внутрь дома и вызывали у всех голодные спазмы. Фролка раздал каждому немного сухарей и по маленькому кусочку сала. Была еще вяленая рыба, но крепко соленая, и поэтому никто кроме Лошкарева ее не взял.
- Ваше благородие, вы бы на рыбу не налегали так! – Кривошеин говорил просто, без тени насмешки. – Жажда быстрее замучит.
Осунувшийся лицом от всех волнений последних дней, Петр Фаддеич сильно изменился внутренне. Он мало говорил, и, хоть и продолжал держаться особняком от остальных, но старался стойко и без ропота переносить все тяготы, навалившиеся на них. Глаза его теперь часто с интересом задерживались на лицах, и по всему было видно, что он пытается понять этих людей, проникнуть в их внутренний мир без своего обычного пренебрежительного высокомерия.
- Ты прав, братец.
Петр Фаддеич, посмотрев на Семена, тут же отложил рыбу в сторону и уныло захрустел сухарями. Кондрат в это время потянулся выдернуть торчащую в стене стрелу. Он задел топор, лежащий на лавке, и тот тяжело упал на пол.
- Что, Кондратушка, из лука пострелять захотелось? – Невесело ухмыльнулся Ефим. Он сидел, притулившись к печке, и вырезал ножом из сосновой бакулки лошадку. Игрушки Ефим делал мастерски, и часто бывало, выходя в праздничные дни из дома на улицу, набивал он полные карманы разным деревянным зверьем, а потом раздавал направо и налево все это богатство детям.
- Наконечник хочу тебе показать, а то ты в своей кузне одни только подковы клепаешь!
Кондрат с великим трудом, чуть не сломав, вытащил стрелу. Острое, отполированное жало закаленного металла хищно поблескивало в его руке:
- Хорошая работа.
Ефим, внимательно приглядевшись к стреле, вдруг резко поднялся:
- А ну дай мне!
Взяв стрелу, он с недоумением уставился на ее острие.
- Братцы, так это ж моя работа!
- Твоя? – Не поверил Ползунов. - Ошибся ты, поди, Ефим?
- Да нет же! – Горячился тот. – Говорю вам, моя! Я свою работу с закрытыми глазами узнаю. Нынче в  июне велено было сделать тысячу штук вот этих самых наконечников для казахов. Значит, перехватил их Абак, не дошли они до своего места.
- Ну, спасибо тебе! Ну, удружил! – Вознегодовал Кондрат, потрясая перед лицом Ефима стрелой. – Выходит, это тебя мы должны теперь благодарить? Вооружил телеутов?
- Тихо! – Крикнул вдруг Семен. Он давно уже ползал на коленях вокруг того места, куда упал топор, и простукивал обухом крепкие половицы. – Тихо, - удовлетворенно повторил он, словно убедившись в верности своей догадки. – Клим, а ну подмогни! Топор возьми.
Клим, взяв топор, подошел к нему и остановился молча. Кривошеин, еще раз стукнув для верности по одной из половиц, поддел ее лезвием своего топора. Прокудин, сообразив, что от него требуется, сделал то же самое с другой стороны. Половица медленно приподнялась, а все как зачарованные смотрели на это движение, словно понимая: то, что сейчас они увидят, может изменить их судьбу…
Под доской была пустота. Семен быстро сунул туда руку:
- Так и думал! А ну, Клим, давай вторую.
Клим легко убрал вторую доску, и в образовавшееся отверстие теперь легко мог пролезть человек.
- Что там? – Боязливо спросил один из солдат. – Погреб?
- А сейчас узнаем. Дайте-ка огоньку!
Кондрат, выбив кресалом искру, подпалил трут, а через него большой кусок березовой коры. Семен очень осторожно начал спускаться в подпол. Яма под ним оказалась довольно глубокой – в полный рост. Осветив ее, Кривошеин увидел, что в одной из стен имеется отверстие примерно метр высотой, уводящее куда-то в сторону.
- Ну, что там? – Услышал он голос Ползунова. – Может вода есть?
- Да тут какой-то подземный ход! – Крикнул Семен.
Надо было торопиться, так как огонь скоро мог догореть. Перекрестившись, Кривошеин опустился на колени и быстро пополз, не представляя, куда может завести его эта подземная нора.
- Подземный ход. - Повторил Ефим, и, чтобы скрыть волнение, стал судорожно срезать сучок, торчащий из бакулки. Лица у всех были напряжены. Жажда подступала все ближе, с каждым часом становилась все мучительнее, высасывая жизненные силы. И достаточно было малейшей искры, чтобы надежда у этих людей вспыхнула с новой силой.
- Я слышал, староверы часто роют под своими домами подземные ходы, чтобы схорониться там, на случай опасности. - Фрол посмотрел на всех, ища поддержки. – Может и…
Тут он замолчал, боясь вслух высказать то, что было у всех на языке, чтобы не спугнуть, не сглазить появившуюся так внезапно удачу.
Время шло, а Семен все не появлялся. Сверху спустился Игнат и теперь стоял с открытым ртом, с недоумением глядя на дыру в полу.
Подземный ход становился все уже, и Семен теперь полз, стиснув зубы, извиваясь и отчаянно работая локтями, с силой проталкивая свое тело дальше и дальше. Огонь давно потух, и Кривошеин, не видя ничего, тем не менее, напрягал глаза, пытаясь разглядеть хоть малейший свет впереди. Сдавленный со всех сторон, в полной темноте, обливающийся потом, он стал задыхаться. Воздух, казалось, становился все гуще и плотнее. Он с трудом проникал в легкие, и было такое чувство, что это и не воздух, а сама земля заполняет его грудь, плотно забивая собою дыхательные пути, рот и нос. Семен почувствовал, как все его существо охватывает паника. Земляная могила, в которой он оказался, пыталась удержать его, задушить, оставить здесь навечно. Уже плохо что-либо соображая, почти теряя сознание от ужаса, что ему не вырваться из этой страшной западни, Семен закричал дико, из последних сил. И тут, ударившись головой во что-то твердое впереди, потерял сознание. От этого удара щит из лозы сдвинулся, и в подземный ход хлынули дневной свет и воздух.
- Семен! – Ползунов, растянувшись на полу, свесился по пояс в яму, пытаясь что-нибудь услышать. – Семен!
Он вглядывался в едва заметное в полумраке отверстие в стене, напоминающее не то рот, не то глаз, но ответом ему была полная тишина.
- Сгинул никак Сенька. - Испуганно пробормотал Кондрат и, попятившись от дыры, торопливо начал креститься.
- Помолчи! – Иван Иванович в сердцах глянул на него. Хотел еще что-то добавить, но вдруг услышал какой-то звук, едва различимый и далекий, как из преисподней, но такой, что даже у него, далеко не слабого духом, зашевелились волосы на голове. Инстинктивно Ползунов отпрянул от ямы и замер, пытаясь понять – показалось ему, или он действительно что-то услышал.
- Что там? – Ефим, опасливо глядя в черный провал, вытянул шею, соображая, что так напугало старшого.
- Не знаю. Странный какой-то звук оттуда, на крик похожий. А может это и не крик, показалось просто…
Пётр Фаддеич, услышав это,  украдкой перекрестился, взял в руку пистолет и перешёл в самый дальний угол. Ползунов, посмотрел на всех, а затем, видимо, приняв решение, схватил широкий свой нож, и встал на краю ямы. И в тот самый момент, когда он готов был уже спрыгнуть вниз, где-то вдалеке раздались три выстрела.
- Захар!
Ползунов бросился к окну. Сверху кубарем скатился по лестнице Тит.
- Иван Иваныч! Там наши пробиваются! Помочь бы им надо! Ударим навстречу, авось и прорвутся.
Телеуты пришли в движение. От основной их массы отделилось не менее сорока воинов и, возглавляемые всадником на чёрной лошади, быстро унеслись в направлении, откуда прозвучали выстрелы. Остальные телеуты, повинуясь командам старого воина, заняли позицию вблизи от дома, взяв луки наизготовку.
«Господи, что делать-то? Вразуми, дай совет! Выйдем наружу, поляжем. Все, как один поляжем. И нашим не поможем и дело, ради которого забрались сюда, погубим. Значит, выходить нельзя. Ждать помощи и держаться, держаться…»
- Ваше благородие, Иван Иваныч, так как же? Неужто позволим нехристям этим души православные губить? – Тит тяжело дышал, уставившись Ползунову в спину. – Велите дверь открыть. Всё равно все здесь пропадём. Дайте хоть умереть красиво!
Ползунов резко обернулся.
- Умереть захотел, солдат? Дело нехитрое. Да только мы не за этим сюда шли! Ты сначала выжить попробуй. А вот когда поймёшь, что не получается, тогда и о смерти думай!
Прошло несколько томительных минут. Что сейчас происходило там, за поворотом реки, никто из тех, кто здесь находился, не знал. Но исход боя, и в этом не было сомнения, был предрешён. Оставалось только надеяться, что Онищенко, Пузаков и Злыднев примут свою смерть не долго мучаясь. Стал слышен приближающийся конский топот, и из-за деревьев с визгом вынеслись несколько телеутских воинов, ещё совсем почти мальчишек. Они, размахивая кривыми саблями, подымали лошадей на дыбы и что-то угрожающе кричали в сторону русских. Затем тут же затеяли между собой возню, не на шутку рубясь и сталкивая лошадей грудью. А ещё чуть позже показались Онищенко, Пузаков и Злыднев. Они были привязаны арканами к лошадям и бежали за ними из последних сил, падая и поднимаясь. У Захара лицо было залито кровью и он, не имея возможности вытереть её, бежал почти вслепую. Всадники остановили лошадей, быстро спешились и привязали захваченных в плен солдат, к деревьям. Ползунов разглядел, что на каждом из них были колотые и резаные раны и, страдая от боли и потери крови, не в силах стоять, они бы упали, если бы не верёвки. К этому времени вернулись остальные телеуты. Впереди медленно шли семь лошадей. В их сёдлах сидели, уткнувшись лицами в гривы, мёртвые воины. Их руки и ноги специально были привязаны к животам и шеям лошадей, чтобы удержать их сидящими вертикально. Эта была своеобразная дань уважения к погибшим в бою. Пожилой телеут, бывший в охране дома, вдруг вскрикнул, подскакал к одному из погибших, приподнял молодую его голову, обнял, заплакал. Затем завизжал пронзительно, выхватил саблю и послал лошадь к привязанным солдатам. Остановился перед Захаром, замахнулся, и покатилась бы голова бравого капрала по земле, но крикнул что-то всадник на чёрной лошади, и замерла рука, опустилась бессильно. Видеть это всё Ползунов больше не мог. Кровь застучала в висках. Откуда-то из глубины его стала подниматься дикая, неуправляемая волна, отметающая напрочь страх  и требующая только одного: поквитаться с врагом, отомстить, биться с ним страшно, до тех пор, пока бездыханное тело не грянется оземь, до тех пор, пока не разожмутся пальцы, теряя оружие.
- С нами крёстная сила. - Глухо проговорил он. – Открывайте дверь!
Было видно, как изменился в лице Кондрат; вдруг стал белым, как мел Игнат, как ушли в себя глаза всех остальных, в последней попытке договориться со святыми. Оставались считанные секунды до схватки. Уже Клим, сжимая в руке топор, пошёл отодвигать засов, как из ямы показалась голова Семёна.
- Братцы, помогите вылезти. Есть выход отсюда! Есть! Прямо к реке. Живём!
*          *          *
Генерал-майор Беэр предпринял в начале августа незапланированную поездку на Змеиногорский рудник. В последнее время он часто и мучительно недомогал, здоровье его требовало восстановления и длительного отдыха, тем более, что он совсем недавно вернулся из долгой и утомительной поездки в Томск, но недовольство Кабинетом состоянием дел на руднике, вынуждало его к незамедлительному вмешательству. Связано это было, прежде всего, с тем, что количество добываемого там серебра пошло на убыль и Беэру предстояло выяснить причины, и ежели найдутся виновные в этом, примерно их наказать. Елизавета Андреевна заявила мужу, что не отпустит его в таком состоянии одного, и что она поедет вместе с ним. Пётр Адольфович Цидеркопф не отходил от неё ни на шаг, рекомендуя различные мази, порошки и пилюли для поддержания сил Начальника Колывано-Воскресенских заводов, и дело, в конце концов, кончилось тем, что по настоянию Елизаветы Андреевны, лекарь должен был ехать вместе с ними, к совершенному его неудовольствию.
Отношения между супругами  к этому моменту складывались очень непросто. Хотя сторонний зритель ничего бы не заметил, так как Елизавета Андреевна не давала ни малейшего повода для каких-либо намёков и подозрений. Она по-прежнему была к своему мужу ласкова, проста и заботлива, но всё это могло ввести в заблуждение кого угодно, только не Андрея Венедиктовича Беэра. И вообще,  любой мужчина, испытавший на себе сильное чувство женщины, обласканный им, сразу же почувствует, наступающий между ними холодок отчуждения. Потому что женщина становится другой, и нет такой силы, которая вернула бы всё обратно. И если раньше самый, казалось бы, незначительный пустячок служил поводом для совместного обсуждения, для обоюдного проявления нежности и любви, для.… Да разве можно перечислить всё то, что возникает в этот момент между двумя близкими друг к другу людьми, и вот теперь всё изменилось. Но происходит это не сразу и не вдруг, должна быть какая-то причина. А причина это может быть только одной: возникшее сильное чувство к другому. И кто он, этот человек, генерал-майор знал. Ему донесли о том, что его жена проявляет особый интерес к капитан-поручику Булгакову и что она отправила ему на Змеиногорский рудник несколько писем тайным образом. Генерал-майор и сам догадывался об этом, подозрительность его была обострена до предела, и он мучительно переживал, потому что любил свою жену до исступления. Но с детства воспитанный в строгости и дисциплине, не позволяющий себе никаких поблажек, чувство своё скрывал, боясь, как ему казалось, выказать слабость свою и излишнюю чувствительность. И поэтому решение Елизаветы Андреевны ехать с ним на рудник, не вызвало у Беэра ничего, кроме тяжёлого чувства горечи и досады.
- Лизанька, и охота тебе в такую даль?  Это ж триста вёрст без малого в один только конец будет! А там, ежели вдруг непогода какая? Дороги, опять же, отвратительные. Я уж лучше, как-нибудь сам доберусь, без тебя…
Сидя за столом, в своём кабинете, пряча глаза, он пытался говорить всё это мягко, убедительно, не желая выдать голосом того, что копилось у него на душе вот уже несколько месяцев, что мучило его даже сильнее страданий физических. А ещё Андрей Венедиктович твёрдо решил для себя, что он никогда не заговорит с ней об этом первым.
- Нет! – Елизавета Андреевна подошла к нему, обняла за шею, прижалась щекой к его лицу. – Я так решила, Андрюша. Я поеду с тобой, чтобы заботиться о тебе, быть рядом.
Беэр почувствовал аромат её духов - тонкий, изысканный и возбуждающий желание. Эти духи стоили целого состояния, за эту цену можно было купить деревню с крепостными, но он готов был платить любые деньги, лишь бы доставить удовольствие своей молодой жене.
- Или ты этого не хочешь?
Она игриво чмокнула его в самое ухо и отступила на шаг. На ней было надето зеленоватое шёлковое платье, отделанное кружевом. Декольтированный корсаж плотно облегал её фигуру, подчёркивая молодую грудь и прямую спину. К левой стороне корсажа приколота была большая брошь, отделанная гранёными рубинами. В центральной части броши на эмали был изображён портрет Беэра. Прекрасные свои волосы Елизавета Андреевна подняла вверх, соорудив из них что-то очень сложное и красивое, оголив при этом нежную шею. Генерал-майор, не в силах сопротивляться своему чувству, порывисто встал и подошёл к ней. Он взялся за её плечи и слегка развернул их. Теперь она стояла спиной к нему, послушно подставив мужу свою шею. Елизавета Андреевна знала, как он любил прикасаться губами к её затылку, а она всегда при этом легко вздрагивала и смеялась, пытаясь вырваться и подставить ему свои губы. Беэр смотрел на нежную кожу, на несколько тонких прядок волос, выбившихся из причёски, и его всё сильнее охватывала одновременно и страсть и ненависть к этой женщине. Его пальцы с силой сдавили хрупкие её плечи.
- Больно. - Прошептала она.
Лицо Беэра исказилось, он наклонился и поцеловал её чистую, бархатистую кожу. Елизавета Андреевна вздрогнула, но не обернулась, как делала обычно, не засмеялась, а осталась стоять, отвернувшись, пряча лицо. И сколько же муки было в этом лице, в закрытых её глазах, в плотно сомкнутых губах, в страдальческой складке между бровями. Сбоку на стене висело зеркало и Беэр, случайно бросив на него взгляд, всё увидел. Он тихо отошёл, сел за стол и, встретившись с ней глазами, нашёл в себе силы улыбнуться.
- Конечно, милая. Поезжай. Я хочу этого.
Выйдя из кабинета мужа, Елизавета Андреевна медленно спускалась по лестнице. Лицо у неё было сосредоточенным, взгляд потемнел и невидяще скользил вокруг. Она понимала состояние мужа, видела, как он мучается, пыталась быть прежней с ним, но у неё ничего не получалось. Она вдруг отчётливо осознала, что те чувства, которые она испытывала к человеку старше её на двадцать семь лет, были чем угодно, но только не любовью. И она уже было привыкла к этому, смирилась с тем, что любовь вообще даётся не каждому, и что страсть не её удел, как вдруг появляется человек, который ничего особенного для этого не делая, высвобождает те мощные силы, которые дремали, где-то глубоко внутри неё. Был во всей этой истории ещё один момент, который давал Елизавете Андреевне, если и не моральное право на такое поведение, то хотя бы как-то оправдывал её в собственных глазах. Ещё до свадьбы, она честно сказала будущему своему мужу, что выходит за него не по любви, а по настоянию своих родителей, и что постарается его полюбить. Но если она вдруг кого-нибудь встретит и полюбит по-настоящему, то он должен будет её отпустить. И как ни тяжело Беэру было принять такое условие, своё согласие он дал.
Спустившись вниз, Елизавета Андреевна решила полить в доме цветы. Она уже было взяла леечку, но вдруг остановилась в задумчивости, затем поставила её обратно на место и, быстро взбежав по лестнице наверх, вошла в малую гостиную. Она остановилась в дверях, как это было в тот вечер, и постаралась мысленно представить себе Булгакова, спящим здесь, на этом диване. Он сидел, слегка наклонив голову к правому плечу, с упавшими на лоб волосами и улыбался во сне. Она тогда, как зачарованная, подходила к нему всё ближе и ближе, с каким-то удивлением разглядывая его лицо, его губы, брови, волосы, впитывая в себя этот образ, наполняясь им и замирая сердцем в сладком и томительном предчувствии чего-то долгожданного и вместе с тем пугающего её. И с тех пор это состояние не исчезло, а наоборот, усилилось, подхватило и несло её куда-то сильно и властно, так что порой она не могла в точности отдать себе отчёта в том, что она делает и что с ней происходит. Причём она не знала, разделяется ли её чувство Булгаковым, взаимно ли оно, так как встречи их были редки и случайны, а на письма её капитан-поручик не ответил ни разу. Такое положение с каждым днём становилось всё мучительнее, и поэтому, как только появилась возможность встретиться с ним, Елизавета Андреевна, не колеблясь ни минуты, твёрдо решилась ехать на рудник.
Быстро наклонившись к дивану, она поцеловала шёлковую его поверхность, а затем осторожно присев на то место, где сидел Булгаков, свернулась калачиком и обхватила руками колени. Засмеявшись чему-то, Елизавета Андреевна легко встала и, сделав изящный полупоклон, грациозно закружилась в воображаемом танце, откинув голову назад и закрыв глаза. Чуть не опрокинув напольную вазу, она резко остановилась и несколько мгновений простояла, восстанавливая равновесие. Потом, глянув на часы, заторопилась: надо было отдать прислуге распоряжения относительно поездки, да и самой приготовиться к дальней дороге.
- Настя! – Звонкий голос Елизаветы Андреевны разнёсся по всему дому. - Настя!
Девушки нигде не было. В людской барыне сказали, что видели её возле хозяйственных пристроек, рядом с сараем, где стояла новая, только что привезённая из Петербурга карета. Везли её в разобранном виде, вместе с каретным мастером Корнеем Чулковым. Как только здесь появился этот Корней, Настеньку словно подменили. Пока он эту карету собирал, та, позабыв все свои обязанности, при каждом удобном случае неслась к сараю, таская Корнею, то попить, то поесть. По дому она теперь не ходила, а летала, много без причины смеялась и пела. А иногда, ни с того ни с сего, замрёт с широко распахнутыми глазами и стоит, смотрит в одну точку. Потом сорвётся с места и давай перины да пуховики взбивать, да с таким усердием, что те только что не лопаются.
Выйдя на улицу, Елизавета Андреевна прошла несколько шагов по дорожке, посыпанной песком, и остановилась. Было жарко. Лёгкий ветерок, утомлённый летним зноем, сам, казалось, искал место потенистее и попрохладнее, прячась в кустах сирени и в листьях берёз. Яркие цветы по обе стороны дорожки привлекали своими запахами многочисленных бабочек, пчёл и шмелей. Все они, облюбовав свой цветок, сосредоточенно и деловито перебирая лапками, отягощёнными пыльцой, вбирали в себя сладкий нектар, погружая хоботки в пахучую сердцевину. Елизавета Андреевна смотрела вокруг себя, и у неё было такое чувство, будто она уже стояла когда-то, вот так же, здесь, на этом месте много-много раз. Она вдруг вспомнила себя маленькой девочкой, когда земля была гораздо ближе, и если лечь на неё, то трава начинает казаться густым и таинственным лесом. А если хорошенько приглядеться, то можно в нём, в этом травянистом лесу, увидеть столько чудесного и неожиданного. Не удержавшись от искушения, Елизавета Андреевна присела, низко наклонившись, раздвинула траву и тут же вскрикнула от неожиданности. Вверх по стебельку травинки полз светлячок. Его тельце, напоминающее тёмно-зелёную капельку, попав в солнечные лучи, красиво переливалось маленьким изумрудом. Полюбовавшись, она хотела осторожно прикоснуться к нему, но тут из травы быстро выбежал большой чёрный жук с огромными усами и понёсся прямо на неё. Вскрикнув от испуга, Елизавета Андреевна убрала руку и отпустила траву, потеряв светлячка. А в довершение ко всему, на неё свалился откуда-то сверху большой серый кузнечик. Вздрогнув, молодая женщина резко встала. Убедившись, что кузнечика на ней нет, она вздохнула.
- Нет. Что-то во всё этом изменилось. Они пугают меня. А что я им сделала плохого?
И не обращая больше ни на что внимания, она отправилась дальше. Дойдя до конца дорожки, Елизавета Андреевна увидела сквозь листву деревьев сарай, в котором стояла карета. Слева от него располагались конюшни, и оттуда доносилось громкое недовольное ржание любимца генерал-майора Беэра, недавно купленного им орловского рысака по имени Гренадёр. Было видно, как из конюшни выбежал конюх и куда-то заторопился, держа в одной руке клещи, а в другой две подковы. Двери в сарай оказались приоткрыты. Внутри было прохладно и пахло так, как может пахнуть только новая карета. Запахи дорогой кожи, редких сортов деревьев, лака, краски и ещё много чего сливались в один изысканный букет, приятно раздражающий обоняние. Карета, стоящая в полумраке на высоких, тонких колёсах, казалась каким-то сказочным существом, готовым в любую минуту вырваться из тёмного этого помещения и понестись вольно по дорогам вперегонки с ветром.
Прислушавшись и ничего не услышав, Елизавета Андреевна решила, что здесь никого нет, и хотела было уже, сердясь на свою служанку, идти обратно, как вдруг из-за кареты раздался знакомый смешок. Барыня затаилась. Теперь уже никакая сила не увела бы её отсюда.
- Ну и руки же у вас, Корней Савелич, везде поспевают. Прям даже и не знаю, как от них отбиваться.
- Руки, Настасья Лукинишна, в помощь голове дадены, так сказать, для ускорения. Голова ещё в недоумении пребывает, а руки, вот они – уже своё дело делают.
Голос у Корнея гудел нижними нотами напористо и страстно. Временами он просто мычал что-то нечленораздельное, и по всему чувствовалось, что в недоумении от Насти он пребывает уже давно. Настя же, наоборот, говорила тоненько, голосок у неё иногда вздрагивал и дрожал, видимо, от богатырских объятий каретных дел мастера.
- Эдак вы мне, Корней Савелич, все косточки переломаете. - Задохнулась Настя. -  Я же вам не карета какая-нибудь, а мадмазель.
- Сам поломаю, сам и починю. - Стонал Корней, после чего наступила тишина, прерываемая лишь звуками поцелуев.
Елизавета Андреевна понимала, что ничего хорошего в том, что она делает, нет, что неприлично вот так вот стоять и подслушивать, но поделать с собой ничего не могла. Внутри у неё натянулась и дрожала какая-то неведомая ей струна, возбуждающая её саму, её воображение и фантазию. Закрыв глаза, она представила себя в объятиях любимого человека, и это получилось так явственно, так натурально, что непроизвольно из груди её вырвался стон. Испугавшись, что было слышно, Елизавета Андреевна отпрянула от дверей сарая и так стояла, прижавшись к стене, с сильно бьющимся сердцем, будто бы её уличили в неблаговидном поступке.
«Ну всё, хватит! Видел бы кто со стороны. Стою здесь, как дура последняя. Даже смешно». Исполнившись твёрдым намерением сейчас же отсюда уйти, Елизавета Андреевна, тем ни менее, вновь шагнула к приоткрытым дверям. В сарае уже не целовались. Зато теперь Корней произносил страстный монолог, предметом которого была отнюдь не Настя.
- Вот вы, Настасья Лукинишна, говорите: карета. А для меня карета – это такая же женщина! Ежели её не полюбишь, она не поедет. Это ведь не телега какая! Хотя, по здравому разумению, и телега к себе внимания требует.
Елизавета Андреевна улыбнулась. Настя, наверное, уже десять раз пожалела, что сама непроизвольно вызвала этот разговор. Про кареты и всё, что с ними связано, Чулков мог говорить часами. А времени для свидания у них и так мало, но Корнея было уже не остановить.
- Вот взять, хотя бы, дерево! И ведь не каждое ещё и возьмёшь. Осина, тополь, берёза там, - и близко не подходи! Крепость в дереве нужна особая. А вот ясень, дуб, вяз, орех, красное дерево – это конечно! Это, то, что надо, но не всё. Высушить ещё надо древесину, но не просто, а особым образом, чтобы она пела. И вот только тогда…
- Корней Савелич, - робко попыталась обратить не себя внимание разошедшегося каретника Настя, - а вы меня обнимите и рассказывайте, а?
- И вот только тогда, - всё так же горячо и не обращая на неё внимания, продолжал тот, - можно приступать к самой работе. А колёса? Это же не колёса, а райское пение какое-то! Вот, извольте сами убедиться, Настасья Лукинишна. Каждое колесо изготовляется из трёх разных сортов дерева. Вы спросите почему?
- Не буду я у вас ничего спрашивать!
Голос у Насти прямо-таки звенел  от обиды и возмущения.
- А вы спросите. И я вам отвечу. Потому что ступица, спица и обод напрягаются по-разному, отсюда и разные деревья!
Корней радостно засмеялся, а Настя стала потихоньку всхлипывать. А когда её возлюбленный начал распространяться о том, что все деревянные и металлические части у кареты покрываются от непогоды особым грунтом, особой краской и лакируются не менее двадцати пяти раз, тут Настя не выдержала, взвыла в голос, и вынеслась из сарая, размазывая слёзы по нарумяненным щекам. Её барыня, едва успевшая спрятаться, наблюдала из кустов за девушкой, яркий сарафан которой и вплетённые в косы ленты, долго ещё мелькали сквозь листву деревьев. А ещё через полтора суток новая, золочёная карета, в сопровождении взвода солдат, выехала из Барнаула и по Змеиногорскому тракту взяла курс на рудник.

*          *          *

- Я не понимаю, господин Булгаков, о чём это вы говорите. И потом, насколько мне известно, вас никто не уполномочивал производить контроль и ревизию на вверенном мне руднике. Потому я вам ещё раз повторяю, занимайтесь своими делами и не суйтесь, куда вас не просят!
Иоганн Готлиб Леубе сидел за своим столом, и лицо его медленно багровело. Вот уже в течение получаса шёл неприятный разговор между ним и Булгаковым, и Иван Гаврилович начал терять терпение. Всё это время он старался держаться спокойно, как и подобает человеку, уверенному в себе и своей правоте, но после того, как капитан-поручик заявил, что рудник это не его личная собственность, и что он, как управляющий этим рудником, занимается прямым вредительством, тут уж Леубе притворяться перестал. Вскочив со стула, он начал кричать, брызгая слюной, путая русские слова с немецкими и перемежая всё это крепкой бранью на обоих языках. Суть всего этого сводилась к угрозам и запугиваниям разного рода. Николай Иванович молча слушал, откинувшись на спинку стула, вытянув ноги и скрестив руки на груди. Выглядел он неважно. Помятый, испачканный в нескольких местах мундир, небритое лицо, воспалённые от бессонницы глаза. Три дня подряд Булгаков беспробудно пил и вот только сегодня утром, опохмелившись, отставил в сторону стакан и, с силой ударив кулаком по столу, сказал – Хватит!
Вероятнее всего, причиной этому послужило его недельное пребывание внутри Змеевой горы. Он почти не поднимался на поверхность, исследуя шахты: Комисскую, Алексеевскую, Петровскую, Екатерининскую, Преображенскую, не считая многочисленные штольни, штреки, орты, квершлаги и другие выработки. Змеиногорский рудник напоминал собою сложнейший лабиринт критского царя Миноса. Это был целый подземный город, где люди жили, работали, умирали и где их тут же и хоронили в отвалах шахты.
Когда Леубе, наконец, выдохся и замолчал, зло уставившись немигающими глазами на Булгакова, тот неторопливо встал, аккуратно расправил мундир, а потом, усмехнувшись сказал, глядя на стоящие дыбом превосходительные бакенбарды.
- Заявляю вам, как бывшему пастору, что некоторыми особенностями русского языка вы овладели в совершенстве.
Затем серые глаза его стали жёсткими и неприятными.
- С вашего разрешения, ещё раз повторюсь: на руднике есть шахты, выработанные всего лишь на  треть, а они, тем ни менее, уже почти затоплены водой. Необходимо срочно установить на руднике водовылевные машины господина Фролова и продолжать разработку этих шахт. Ежели вы будете и дальше упорствовать и считать это необязательным, я подам на вас рапорт по инстанции.
Внезапно капитан-поручик преобразился, вытянулся в струнку, расправил плечи, а затем, чётко печатая шаг, как на плацу, подошёл к Леубе.
- Служить верно и нелицеприятно, дело своё надлежащим образом по совести своей исправлять и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды противно должности своей и присяги не поступать.
Он буквально прокричал всё это в лицо Ивана Гавриловича так, что тот от неожиданности, вздрогнув, отступил на шаг назад.
- Что вы себе позволяете!
Булгаков, улыбнувшись, хитро подмигнул ему.
- Позволил себе напомнить вам клятву горного инженера, на  тот случай, ежели запамятовали. Но вижу, что не забыли.
Леубе, не сводя глаз с Николая Ивановича, попятившись, быстро сел на свой стул, отгородившись от него широким дубовым столом. Ему рассказывали, что капитан-поручик – человек со странностями, в особенности, когда нетрезв, и поэтому бывший пастор, не рассчитывая на силу слова, с особой надеждой смотрел сейчас на бронзовое пресс-папье, лежащее пред ним. По лицу Булгакова Иван Гаврилович понял, что тот видел его испуг, и ему так страстно захотелось сделать этому человеку больно, так захотелось унизить его, почувствовать его страх, заставить молить о пощаде, растоптать, что у него даже заломило сердце. На секунду он прикрыл глаза, чтобы справиться с обуревавшими чувствами, и тут же перед внутренним его взором возникло жутковатое лицо барнаульского писаря. Когда Леубе посмотрел на капитан-поручика вновь, взгляд его принял обычное надменное выражение.
- Считаю на этом, господин Булгаков,  наш разговор законченным.
- Я тоже так считаю. Честь имею!
Развернувшись по-военному, чтобы уйти, Булгаков сделал шаг, но тут же остановился. Дверь распахнулась, и в кабинет вбежали два добермана, едва удерживаемые на поводках Анечкой Леубе. Собаки остановились, как вкопанные тяжело дыша, в полуметре от Николая Ивановича, исподлобья, настороженно и недобро разглядывая его.
- Испугались! Испугались! – Звонко засмеялась Анечка и тут же предупредила. – Стойте спокойно, Николай Иванович, а не то я их не удержу.
Несколько секунд собаки и человек смотрели друг на друга пристально и не отрываясь, а потом Булгаков вдруг неожиданно присел пред ними и стал гладить вытянутые их головы. Леубе смотрел, вытаращив глаза. Эти собаки никому, кроме своего хозяина, не позволяли такой фамильярности с собой. Анечка была в полном восторге.
- Боже! Как вам это удалось?
Капитан-поручик, улыбнувшись, обернулся к её отцу.
- Ваши псы запросто могут загрызть человека, ведь так, Иван Гаврилович? Достаточно только жертву выбрать. А впрочем, и выбирать-то особенно не нужно, люди, чай, не зайцы, за ними гоняться по полям нет надобности.
Управляющий рудником с силой топнул ногой и, воздев руки над головой, крикнул:
- Это не ваше дело! Не ваше!
Собаки, прижав уши, попятились и заскулили.
- Да что вы заладили, как пономарь, не ваше да не ваше. А вот моё!
Было видно, что Булгаков получал удовольствие от этой сцены. Анечка с круглыми глазами смотрела на них, пытаясь понять суть этого разговора.
- О чём это вы? Николай Иванович, почему вы позволяете себе так разговаривать с моим отцом!
Она ничего не знала, а Иван Гаврилович постарался, чтобы ни одна живая душа не донесла ей о том случае, когда вырвавшиеся собаки, набросились на проходившего мимо паренька и загрызли его насмерть. Леубе мог остановить их, но этого не сделал. Булгаков вплотную подошёл к нему и, взявшись за пуговицу на груди бывшего пастора, строго сказал.
- Ежели бы не ваша дочь, я давно вызвал бы вас на дуэль и убил.
И уже уходя, шепнул Анечке на ухо.
- Вы - ангел – хранитель своего отца. Приглядывайте за ним повнимательнее.
Выйдя из конторы, Булгаков пошёл было домой, но потом, передумав, свернул в сторону речки. Хотелось побыть одному. Небольшие серые домишки суетливо толклись вдоль извилистой дороги, по которой он шёл, пытаясь обратить на себя внимание, то завалившейся изгородью, то неимоверной величины крапивою, достающей до самой крыши, то печной трубою, лихо съехавшей в сторону, вроде Пизанской башни. Откуда-то выскочившая собачонка метров сто бежала за ним, сатанея от ярости, давясь лаем и норовя тяпнуть его за высокий сапог. Когда ей это всё-таки удалось, она тут же, развернувшись, понеслась обратно, удовлетворённая собственной отвагой. Какая-то баба, идущая ему навстречу с полными вёдрами на коромысле, посторонившись, остановилась и зачем-то долго смотрела ему вслед, прикрыв рукой глаза от солнца. Николай Иванович прошёл мимо последнего дома и стал пробираться по тропинке, уходящей в глубь густых зарослей черёмухи. Снизу ягоды обобрали, но на верхних ветках ещё висели крупные, спелые грозди. Они соблазнительно выглядывали из-за листьев, пронизанных лучами угасающего солнца, блестя упругой кожицей. Не удержавшись, Булгаков подпрыгнул и, схватив гибкую ветку, осторожно притянул её к себе. Сверху свалилась маленькая зелёная гусеница и теперь покачивалась на паутинке, прямо перед его глазами. Деревья, прогретые солнцем, источали горьковатый аромат. Сладкая, терпкая мякоть вкусна была необычайно и вскоре за первой веткой последовала вторая, третья.… Выйдя на берег речки, Николай Иванович огляделся. Высмотрев место поживописнее, где деревья, прихотливо изогнувшись, смотрелись ветвями в самую воду, он подошёл туда и сел на траву. Вечерело. Солнце, решив напоследок порезвиться, играло в прятки, то скрываясь за куполами деревьев, то выкатываясь из-за них огненным шаром. Было тихо и покойно. Усталая речка, набегавшись за день, тоже как будто собиралась отдохнуть, тихо вздыхая и лёгкой волной взбивая мягкое береговое ложе. Внезапно слева от себя, Булгаков услышал какой-то шум. Обернувшись, он увидел человека, идущего по берегу прямо к нему. Когда тот подошёл ближе, капитан-поручик узнал Прова Салопова. Урядник был в обычном своём мундире, но в руке держал удочку и небольшой туесок. Он остановился недалеко от капитан-поручика и, не замечая того, не спеша перекрестился, размотал удочку и, нацепив наживку, забросил крючок в воду. С Провом Булгаков, как приехал на рудник, виделся всего пару раз, но наслышан был о его подвигах предостаточно и поэтому теперь с любопытством наблюдал за ним сквозь высокую траву. Урядник, между тем,  срезал ветку, сделал из неё рогатку и. воткнув в землю, положил на неё удочку. Затем он взял туесок и, приоткрыв у него верх, осторожно заглянул внутрь. Так он стоял довольно долго и Булгаков начал скучать. Решив, что пора возвращаться домой, он уже больше не таясь, поднялся на ноги. И в это время, Пров, сняв крышку, поставил туесок на землю. Через несколько мгновений оттуда медленно высунулась голова змеи, а потом и вся она, почувствовав свободу, быстро перетекла из тесного своего плена в густую траву. И тут урядник увидел Булгакова. Какое-то мгновение Пров смотрел на него выпученными глазами, не понимая, откуда тот взялся. Затем лицо его сморщилось, взгляд заметался, мучительно ища какие-то слова.
- Ужик вот… Ваше благородие… остался. Всё равно сдохнет… Малость бочок подпалил.…  Жалко. Не сгорел с остальными, подколодник…
Булгаков сначала хотел было молча пройти мимо, но, в последний момент передумав, остановился и, пристально глядя уряднику в глаза, со значением сказал.
- Другим, значит, палками по рёбрам, а сами? Как это прикажите понимать?
Пройдя метров тридцать, Николай Иванович оглянулся. Урядник Пров Салопов, держа в руках здоровенную корягу, с остервенением бил ею по земле вокруг себя, в слабой надежде раздавить злополучного ужа.
Ещё недавно залитые солнцем заросли черёмухи теперь были сумрачны и неприветливы. Деревья, стоящие стеной справа и слева, нависающие над головой, казалось, тянули к Булгакову свои крепкие ветви-руки, словно норовя ухватиться за него, остановить. Капитан-поручик, подумав об этом, усмехнулся. Он – человек неробкого десятка, хорошо знал, что если и следует кого опасаться, так это людей. Впереди с хрустом надломилась сухая ветка, потом ещё, а затем послышался шум, как будто, кто-то торопливо продирается сквозь заросли, потеряв тропу. Остановившись, Николай Иванович прислушался. Обострившийся слух, обходя знакомые и привычные голоса наступающей ночи, пытался определить шорохи и звуки, не имеющие отношения к природным. Но если и был кто-то ещё, рядом с тропой, то сейчас он затаился, боясь выдать себя неосторожным движением. Булгаков, выбравшись, наконец, к посёлку, шёл мимо домов, полуслепые окна которых подмигивали ему зыбким светом свечей и масляных ламп. У него было неприятное ощущение чужих глаз, которые настороженно, исподволь ощупывали его, словно примеряясь для чего-то нехорошего. У подножия Змеевой горы поднялась высокой нотой к небу гармонь, потом вдруг рухнула на землю тремя октавами ниже, захрипев, замолчала и долго ещё потом чей-то пьяный голос с надрывом стонал о том, как загубили чью-то душу молодую злое зло и вечная несправедливость. Собаки, гремя цепями, взрывались на Николая Ивановича бешеным лаем, передавая его по эстафете от двора ко двору. Жители посёлка, замордованные горой, укладывались спать, и только парни да девки, оберегаемые молодостью, отчаянно обнимались по кустам, пугая сверчков. Уже подходя к дому, Булгаков обернулся. Он никого не увидел, но готов был поклясться, что за ним всё время кто-то шёл. Задумавшись, капитан-поручик постоял так некоторое время, а потом, открыв калитку, прошёл по деревянному настилу до крыльца и вошёл в дом.
Прохор Шнурков, выждав для верности минут пять, чертыхаясь, выбрался, наконец, из зарослей крапивы, куда ему пришлось стремительно кинуться, чтобы не быть замеченным. В темноте невозможно было понять, что там росло, и поэтому писарь, крепко обжёгшись руками и лицом, широко раскрыв рот, беззвучно орал и корчился всё то время, пока там сидел.
- Осторожен, чёрт! – просипел он. Подобраться незаметно к Булгакову на расстояние удара не представлялось возможным, и это несмотря на то, что Прошка обладал прямо-таки сверхъестественной способностью приближаться незаметно и неслышно. И даже сегодня, когда, казалось,  появился реальный шанс поразить свою жертву без свидетелей в зарослях у реки, капитан-поручик всякий раз умудрялся отступить на шаг дальше от рокового расстояния. Словно его оберегали какие-то высшие силы. Сунув длинный, узкий нож за голенище сапога, Шнурков тенью проскользнул мимо дома Кропачихи. Он знал, что Булгаков послезавтра в очередной раз спустится в шахты, и решил именно там выследить его и убить.
В тёмных сенях Булгаков снял сапоги, прошёл, не зажигая свечи, в избу. Печь ещё не успела остыть, и в доме от неё было жарко. Хозяйка, не дождавшись своего постояльца, видимо, уже спала. На кухне так соблазнительно пахло, что Николай Иванович, не удержавшись, тут же свернул туда. От тлеющих ещё угольев зажёг свечу. Чугунок со щами, сковорода жареной картошки и противень с кулебякой, выстроившись в ряд, стояли на печи в ожидании. Мария Егоровна умела вкусно готовить и любила это делать, вот  только угощать, кроме самой себя ей было некого и поэтому, когда в её доме появился мужчина, она обрушила на него все свои умения и способности, стараясь ублажить дорогого гостя. В углу, томимый любовною жаждой, изнывал, надрываясь на все лады, сверчок. Под потолком угрожающе шевелились мохнатые тени. Мыши, недовольные посторонним присутствием на кухне, скреблись и возмущённо пищали под полом. Наевшись, Булгаков задул свечу и пошёл в свою комнату. Было темно, как в преисподней. Раздевшись, он нащупал постель, откинув одеяло, лёг. И тут же почувствовал разгорячённое женское тело, на лицо упала прядь волос, руки оплели его сильно, страстно.
- А я ждала тебя! Минутки считала, всё уснуть боялась, - жарко зашептала молодая женщина, целуя его в глаза, в губы, в лоб, в щёки. Николай Иванович, глубоко вздохнув, закрыл глаза и стал медленно погружаться в небытие, в некое первородное состояние, растворяясь в нём, теряя ощущение времени и пространства, превращаясь в тёплое дыхание земли.
Проснулся Булгаков от собственного крика. Ему приснилось, будто он, сорвавшись с лестницы, падал в глубокую шахту, пытался ухватиться хоть за что-нибудь, но у него не было рук. Ночь уже прошла, и рассвет робко заглядывал в окно, наползая с низин рваными клочьями седого тумана. Руки у Николая Ивановича от неудобного положения затекли и онемели совершенно. Осторожно, стараясь не разбудить спящую вдову, он перевернулся на спину и поднял их к верху. Через некоторое время, по рукам, в разных направлениях, побежали полчища мурашек, вибрируя и кусаясь. Капитан-поручик поморщился: удовольствие было не из приятных, к тому же он всё ещё находился под впечатлением своего сна. Кошмар, который ему только что приснился, был не так уж и далёк от действительности. Николай Иванович вспомнил своё первое посещение рудника. Осмотр тогда он решил начать с одной из крупнейших шахт – Екатерининской, находящейся на северо-западном склоне Змеевой горы. Встал он в тот день очень рано. Хозяйка, уже растопив печь в летней кухне, готовила ему поесть. Выйдя во двор, Булгаков, голый по пояс, с наслаждением умывался из бочки, полной прохладной дождевой воды. Она тоненькими струйками сбегала по крепкой его груди, рукам, спине, прогоняя остатки сна, радуя тело, очищая душу и улетая перламутровыми каплями в траву. От избытка чувств, Николай Иванович, широко раскинув руки, поднял голову к бирюзовой пропасти неба и, набрав полную грудь воздуха, закричал, что было сил, радуясь неизвестно чему, и делясь этой своей радостью со всем миром. В ответ раздались вопли, кинувшихся от него врассыпную кур, где-то взвыла собака и, словно почуяв соперника, что-то проревел соседский бык. Вдовушка вышла из кухни и, стоя в тени берёзы, смотрела на него ласково, с лёгкой улыбкой.
- Что же вы, Николай Иваныч, кричите так? Всех кур у меня перепугали. Нестись перестанут.
- С таким красавцем не перестанут.
Булгаков кивнул головой в сторону хозяйского петуха, крупного и чёрного, с ярким разноцветьем хвоста, взметнувшегося фонтаном перьев. Он только что слетел с забора, на котором гордо восседал, косо глядя на соседского петуха, время от времени громко хлопая крыльями и угрожающе вытягивая шею в сторону противника. Теперь он, потряхивая гребешком, с силой разгребал большую навозную кучу в углу огорода, громко созывая к себе кур и строго поглядывая на капитан-поручика. Через час Николай Иванович, подставив лицо свежему ветру, уже бодро шёл по улице в сторону торговой площади. Мария Егоровна махала ему вслед рукой до тех пор, пока он не свернул на другую улицу. Потом она, пригорюнившись, долго ещё стояла у своей калитки, вытирая глаза маленьким шёлковым платочком, подарком своего постояльца. А из окна дома напротив, на неё жадно смотрел косым своим взглядом Прохор Шнурков, позабыв обо всём на свете и мечтая лишь об одном: удостоиться хотя бы одним благосклонным взглядом такой красавицы.
Булгакова догнала телега с длинным ящиком для перевозки руды. Ящик был пуст, и лошадь трусила налегке, отгоняя головой назойливых насекомых. Возница, крепкий ещё дед, придерживал её рысь, слегка натягивая вожжи.
- А ну, осади! Ишь, разогналась как, чёртово копыто. Успеешь надорваться-то на царской службе.
Николай Иванович с интересом посмотрел на него.
- До горы довезёшь, отец?
Тот глянул на него сверху, зашевелил густыми бровями.
- Отчего ж не довести? Можно и довести, не на себе же. Садись, барин.
Он сдвинулся чуток с сиденья, уступая место. Капитан-поручик, подпрыгнув на ходу на телегу, устроился рядом.
- Как величать тебя, благодетель? – улыбнувшись, спросил он.
- Да как хошь, так и величай. Хошь пнём, хошь оглоблей, всё одно не обижусь, - бойко ответил дед, щуря глаз.
- Понятно, - усмехнулся Булгаков. – А жена твоя тебя как зовёт?
Мужик хмыкнул.
- Афанасием зовёт.
И помолчав немного, добавил.
- Никитичем.
- А давно ты, Афанасий Никитич, руду возишь?
Тот начал загибать пальцы, вспоминая.
- Значица так… Прошлой зимой Ванька помер, в позапрошлую весну Егорка представился.… Стало быть, ваше благородие, как раз третий годок пошёл.
- А почему ты по покойникам года считаешь? – Удивился Булгаков. Внезапно, из-за поворота, поднимая клубы пыли, появилось стадо коров. Афанасию пришлось остановиться, чтобы пропустить его. Коровы, погоняемые пастухом, высоким, худым пареньком в рваной соломенной шляпе, шли неторопливо, поедая с обочин всё, до чего успевали дотянуться. Афанасий молчал, глядя на обтекающие с двух сторон телегу рога, спины и пёстрые бока коров. Вскоре дорога освободилась и лошадь сама, без понукания, пошла дальше.
- Жаль, на сенокос не поспею.… Да и землицу навозом сдобрить не мешало бы… - затосковал вдруг он, а потом ушёл в свои мысли и какое-то время молчал, упрятав глаза под лохмотья бровей. Затем искоса глянул на своего попутчика.
- Отчего по покойникам года считаю? Смерти эти больно уж запоминающиеся, ваше благородие. Когда прошлой зимой везли руду в Барнаул, Ванька Крюков отстал от обоза, так его волки сожрали вместе с лошадью. Аккурат только Курью проехали. Вот. А до этого, весною, Егорка Спирин, это тот, что из Усть-Калманки, в Алей провалился. Только успел «Господи, спаси!» крикнуть и утоп. А у него дома семеро по лавкам сидят и все: мал, мала, меньше. Жёнка его от горя, тем же месяцем, умом тронулась.
Внезапно Афанасий привстав, свистнул каким-то особым разбойным посвистом, крикнул эдак зло, да так, что лошадь его понеслась, как шалая, не разбирая дороги. Капитан-поручик только и успел уцепиться за то, что было под руками. Так же неожиданно лошадь, управляемая твёрдой рукой, перешла на шаг, испуганно кося, налитым кровью, глазом. Булгаков промолчал. Он сам, не понаслышке знал, что представляет собой тракт от Змеиногорского рудника до Барнаульского завода. По обе его стороны, через каждые десять километров, стояли вдоль обочины скорбным караулом деревянные кресты, безмолвными напоминаниями человеческих трагедий. Доехав до рудника, Николай Иванович расстался с Афанасием, пожелав ему на прощание удачи и здоровья. Тот в ответ только ухмыльнулся, ничего не сказав. Поднявшись по склону горы до Большого разноса, с территории которого были опущены четыре шахты, Булгаков осмотрелся. Перед ним раскинулась небольшая чашеобразная котловина с кучами горной породы, отсортированными в зависимости от содержания в них руды. Отдельно, штабелями лежали сосновые и лиственничные брёвна, используемые для крепления выработки. Слева от себя, Булгаков увидел спешащего к нему горного мастера Карла Фелькнера, с которым он был знаком ещё по Барнаульскому заводу.
- Добрый день, герр Булгаков. Я вас уже жду давно.
Желтоватое лицо Фелькнера с маленькими, упрятанными в глубь черепа острыми глазками, крючковатым носом и глубокими морщинами на лице, выражало предельную любезность, но интонация, с которой он это произнёс, выражению этому никак не соответствовало, хотя он и старался. Это была неприязнь и истоки её, капитан-поручик склонен был приписывать крупной сумме денег, которую Карл Фелькнер проиграл ему в карты полгода тому назад. Немец всегда неохотно расставался с деньгами и надо было видеть, как исказилось его лицо, и как дрожали руки, отсчитывая ассигнации. Булгаков посмотрел на его белоснежный шейный платок, заколотый золотой булавкой и сказал, широко улыбаясь.
- Надеюсь, вам было чем заняться, кроме того, чтобы меня ждать?
- Работа не может позволять себе отдых.
Голос у Фелькнера потерял все краски, кроме одной – серой.
- Идите за мной.
И они пошли в направлении Екатерининской шахты. Навстречу попадались откатчики, снующие в разных направлениях, с тяжело гружёными тачками. Резкие команды надсмотрщиков, звучащие непрерывно и со всех сторон, заставляли их ускорять и без того быстрый свой шаг. Вертикально вниз, на десятки саженей вглубь горы, уходили четыре шахтных ствола и по ним непрерывно, с помощью ручных воротов, подымались за смену тысячи пудов горной породы, воды и совсем немного руды, ради которой и происходило это чудовищное напряжение человеческих сил. Внезапно Булгакову в голову пришло сравнение Змеевой горы с огромным фурункулом, из которого надо высосать миллионы пудов мёртвых тканей и гноя, прежде чем из глубины его хлынет чистая, свободная от примесей кровь.
- Медленно нельзя работать никак!
Эти слова Фелькнера, адресованные четырём мужикам, вертящим ворот, вывели Николая Ивановича из размышлений. Те, понатужившись, попытались выполнить приказ, но вес поднимаемых бадей был велик, и ускорить их движение не было никакой возможности. Выбившись из сил, и потеряв общий темп, толкая вразнобой, мужики, в конце концов, остановились, затравленно глядя на начальство. Опережая реакцию Фелькнера, капитан-поручик похлопал его по плечу.
- Я доложу Его Высокопревосходительству о вашем рвении. Однако, почему бы вам не использовать конную тягу? Людей и так не хватает.
Николай Иванович подошёл к бергалам. Заросшие бородами лица, задубевшая от ветров, дождей и солнца кожа, ладони, похожие на огромные мозолистые лопаты.
- А вы, братцы, отдохните малость, покуда я спускаться буду.
Но те, словно бы и, не слыша его слов, продолжали стоять у ворота и отошли лишь тогда, когда Фелькнер кивнул головой.
- Хорошая дисциплина, - усмехнулся Булгаков. Он подошёл к лестнице, уходящей глубоко вниз. Пугающая чернота бездонного колодца жила своей собственной, особой жизнью: дышала влажно, что-то нашёптывала вкрадчиво и, казалось, настойчиво приглашала в себя, обещая спокойствие и полный мрак взамен суеты дневного света. Взяв масленую лампу, Булгаков зажёг ее, и, перекрестившись, шагнул вниз. Лестница была крутой, без перил, с небольшими площадками после каждого пролёта. Спускаться по ней приходилось крайне осторожно, так как можно было легко оступиться на кусках породы, валяющихся повсюду, а также, один неверный шаг в сторону грозил падением в то пространство, где висели бадьи. Капитан-поручик, придерживаясь рукой о стенку, стараясь ступать аккуратно, медленно продвигался вниз. Задетый ногой камень покатился, прыгая по ступенькам, а потом, сорвавшись, рухнул в бездну. Николай Иванович замер, считая про себя мгновения, чтобы определить глубину шахты, но звука от падения он так и не услышал. В груди у него вдруг ворохнулось холодом и страх судорожно задышал в затылок, шевеля волосы и парализуя волю. Сразу же вспотели ладони и стало слышно сердце. Булгаков, сердясь на себя, на собственную слабость, громко выругался, стараясь отогнать неприятные ощущения. Звук его голоса, зажатый со всех сторон толщей камня, прозвучал слабо, надтреснуто и тут же пропал, рассыпавшись мелким песком. Солнечные лучи почти уже не доставали до этого места, а пройдена была только четвёртая часть пути. Даже не верилось, что где-то там, внизу, работали люди – во тьме, по колено в воде, а каторжные и вовсе не поднимаясь на поверхность. Вдруг Булгаков услышал какой-то грохот наверху, а потом, через несколько секунд мимо него стали пролетать крупные куски горной породы. Они, падая, ударялись о края лестницы, попадали в бадьи и, дробясь, отскакивали в разные стороны, как пули. Капитан-поручик, ничего не понимая, стоял, прижавшись к стене, пережидая, когда прекратиться каменный этот дождь. И тут, отрикошетивший от бадьи крупный камень, попал ему прямо в живот. Булгаков, согнувшись от сильной боли, потерял равновесие и, сделав несколько неверных шагов, упал на колени. Он хотел удержаться на лестнице, но сила инерции потащила его вперёд, в пустоту, навстречу неминуемой гибели. Нога его наступила в никуда и.… Только по счастливому стечению обстоятельств, как раз напротив, висела пустая бадья, именно та, которая выстрелила в него осколком породы. Тяжело ударившись грудью о её стенку, Николай Иванович повис, намертво вцепившись руками в выщербленное дерево. Придя в себя от шока, он возблагодарил судьбу и ангела-хранителя за своё спасение. Расстояние между бадьями довольно большое и это было просто великим везением, что одна из них оказалась напротив. Наконец, после неимоверных усилий и нескольких неудачных попыток, каждая их которых легко могла стать роковой, Булгакову удалось оказаться на лестнице. По счастью, лампа не разбилась и продолжала гореть. Капитан-поручик, тяжело дыша, лежал без сил, чувствуя, как дрожит каждый его мускул. Произошедшее с ним сейчас, наводило на определённые размышления. Наверху, тяжело груженая бадья переворачивается и всё её содержимое уходит вниз. Такое иногда происходило, но крайне редко. И Николай Иванович имел все основания полагать, что это не случайность, а дело чьих-то умышленных рук.
*        *        *
Возвращение Семёна и его рассказ, взбудоражили всех. Там, внизу, под ними был путь, пройдя который, можно было вырваться из этого, ощетинившегося железными жалами стрел, кольца, которое сжималось всё сильнее и сильнее. Кондрат, с блаженной улыбкой на лице, уставившись в чёрный провал пола, бил по плечу Клима так, что тот, морщась от боли, приседал, но, казалось, и не замечал этих ударов, радостно глядя на Семёна. Фролка что-то быстро говорил Ефиму, показывая в окно, но тот, не слыша его, стоял на коленях и широко крестился, с силой вжимая пальцы в лоб, в живот и в плечи. Пётр Фаддеич воспринял весть о возможности спасения так же бурно, как и остальные. Он выскочил из угла, в котором тихо пребывал до этого и, выхватив из ножен огромную свою саблю, дважды воинственно взмахнул ею над головой, крикнув при этом что-то нечленораздельное. Игнатка Корольков стоял, прижавшись лбом к стене, беззвучно шевелил губами и тихо всхлипывал. Ползунов сидел рядом с Семёном, который всё ещё не мог полностью придти в себя, и пытался вызнать у него все подробности подземного его приключения. Только один Тит молча стоял у края ямы, озабочено глядел вниз и морщил лоб, изредка поглядывая на старшого. Внезапно Кондрат, сорвавшись с места, схватил пустой бурдюк из-под воды, и кинулся к яме. С явным намерением повторить путь, пройденный Семёном, но вернуться уже не с пустыми руками, а с водой. Ползунов едва успел встать у него на пути.
- Куда? Назад!
Вид у него при этом был такой, что Кондрат, опешив, попятился, с испугом глядя на унтершихтмейстера.
- За водицей… ваше благородие. Испить, чтобы…  для.
- Пока не стемнеет, никто за водой не пойдёт!
Голос у Ползунова стал тяжёлым, с такой интонацией он никогда ещё не говорил.
- Подземный ход – это единственная возможность выйти отсюда, и упаси нас Бог, выдать его телеутам.
Все с тоской, насупившись, смотрели на кожаный мешок в руках у Кондрата, смотрели и молчали. Ведь если бы его наполнить до краёв, воды хватило бы на всех.
- Ну... потерпим ещё чуток, раз надо. Дольше терпели.
Ефим, махнув рукой, тяжело повёл плечами, словно приноравливаясь к этому «ещё чуток», хотя от жажды давно уже сводило скулы. Иван Иванович с благодарностью посмотрел на Ефима. И хотя его авторитет, как руководителя экспедиции и человека, был высок, но в создавшихся очень сложных условиях, инстинкт самосохранения мог вызвать в людях такие разрушительные силы, с которыми в одиночку ему справиться было бы весьма непросто.
- Ежели бы ты. Кондрат, туда полез, застрял бы намертво со всеми своими костями. Тесно там. - Подал голос Семён. – А уж про Ефима с Климом, - тут он ухмыльнулся, подмигнув им, - и говорить даже нечего: здесь останетесь.
Клим, не спеша, сложил дулю, которая получилась как раз с семёнову голову, и молча показал ему её.
- Значит так, братцы…
Ползунов внимательно оглядел каждого, замолчал. Он стоял посреди их временного пристанища высокий, похудевший, обросший бородой, с упавшими на голубые глаза русыми прядями. Камзол его, за время похода выгоревший на солнце, в нескольких местах был порван и заштопан тщательно и аккуратно.
- Значит так. Перво-наперво, необходимо расширить подземный ход. И сделать это надо будет быстро и очень осторожно, чтобы, не дай Бог, он не обрушился.
 Ползунов посмотрел в окно. Этот бесконечно напряжённый, полный неуверенности и страха день, подходил к концу. Жара немного спала, но всё ещё было душно. Где-то далеко, столкнув тучи, сердясь, пророкотало небо, потом ещё и ещё раз. Все быстро переглянулись. Гроза во время побега – это был бы лучший подарок, который могла приготовить для них природа. Но никто не сказал ни слова. Тит, перехватив взгляд унтершихтмейстера, подозвал к себе солдат и, оставив у окон двоих, с остальными подошёл к Ползунову. В руках у солдат были тесаки и, снятые с ружей штыки.
- Дозвольте начать, Иван Иванович?
- А землю во что убирать будете?
Тит посмотрел по сторонам, в надежде найти что-нибудь подходящее для этого дела, но внутри дома, кроме двух лавок, ничего не было.
- Я знаю, во что! – крикнул Игнат и, быстро поднявшись на чердак, вернулся, держа в руках две небольшие, но прочно сплетенные из лозы корзинки.
- В углу лежали под опилками, - радостно сообщил он, преданно, во все глаза, глядя на Ползунова.
- Хорошо, - улыбнулся ему Иван Иванович.
- А ну, солдатушки, скидавай амуницию! – скомандовал Тит и первым, подавая пример остальным, снял мундир, оставшись в одном исподнем.
- На свободе отмоемся.
Мужики, глядя на солдат, начали раздеваться тоже. Пётр Фаддеич в замешательстве топтался на месте, не зная, прилично ли ему, дворянину, оказаться в непотребном виде на глазах у низкого сословия. Поколебавшись ещё с минуту, он, со страдальческим выражением лица, потянулся уже было расстёгивать пуговки на своём камзоле, но Ефим остановил его.
- Вам, ваше благородие, раздеваться будет как раз без надобности. Лучше уж вы нас тут охраняйте. И нам спокойнее будет работать, когда у вас сабля такая могучая в руках.
Отвернувшись от него, Ефим подмигнул остальным. Пётр Фаддеич, метнув на него быстрый взгляд, промолчал, но по всему было видно, что разрешение остаться здесь, наверху, он воспринял с большим облегчением. «Землекопы» выстроились возле ямы, но вниз не спускались, стояли, словно ждали чего-то, переговариваясь вполголоса. Поднявшийся на чердак Ползунов, спустился вниз, и с озабоченным видом быстро подошёл к одному из окон. Прильнув к нему, унтершихтмейстер какое-то время наблюдал за перемещениями телеутов.
- Ну, что? Как там наши? – спросил Фролка, подавшись ближе к старшому.
- Плохо. На ногах едва стоят. А молодняк их резвиться: по деревьям, к которым они привязаны из луков стреляют. Со всех сторон стрелы торчат.
Ползунов в бессильной злобе ударил кулаком по стене, опустился на скамью, замер, обхватив голову руками. Резко поднялся.
- Ну, всё. Пошли.
- Иван Иванович, - окликнул его Тит. – Вы нам фляжку выдайте. Пусть по глотку на брата, а всё повеселее будет. Спирт, конечно, не вода, но хотя бы обманем себя ненадолго.
Было что-то в интонации Семякина настораживающее, но Ползунов, глянув на измученные лица своих людей, колебался всего лишь долю секунды. Он быстро подошёл к сумке, вытащил из неё фляжку и отдал её в чьи-то руки, потому что рук протянулось к нему не меньше десятка. Запрокинутые головы, заросшие худые, жилистые шеи, кадыки, остро торчащие, судорожно и жадно дёргающиеся, в надежде глотнуть ещё хотя бы разок, всё это длилось меньше минуты. Обжигающий этот глоток, казалось, взрывался во рту маленькой спиртовой бомбой. Это даже и не глоток был, так как глотать было почти нечего. Всё тут же впитывалось в пересохшие губы, язык, нёбо, поднималось, оглушающими мозг парами, вверх. Когда фляжка вернулась обратно к Ползунову, в ней оставалось совсем немного, на донышке. Он протянул её Лошкарёву. Тот с осторожностью взял, а потом, зажмурившись, выпил и остался стоять, выпуча глаза, раскрыв рот и часто-часто дыша. Спустившись к подземному ходу, Ползунов осмотрел его. Почва была довольно плотной и опасность обвала была невелика. Посоветовав всё-таки стараться не расширять ход, а лишь слегка углубить его, Иван Иванович поднялся наверх. Нужно было попытаться определить, где находится выход на поверхность и на каком расстоянии от него телеуты, чтобы ночью случайно не нарваться на кого-нибудь из них. Судя по рассказу Семёна, полз он всё время прямо и никуда не сворачивал, но, находясь в полной темноте, тесно зажатый со всех сторон, он мог и ошибаться. Резких поворотов могло и не быть, но общее направление подземного хода, по ряду причин, не обязательно должно было совпадать с первоначальным. Ползунов взобрался на чердак и осторожно выглянул в окошко, находящееся как раз над входом. Дом стоял торцом к реке. Слева от него и сзади, метрах в сорока, начинался лес, справа была пасека, заросшая кустами дикой малины и смородины. Семён сказал, что подземный ход заканчивается где-то недалеко от реки. Получалось, что по первоначальному направлению он шёл куда-то в сторону пасеки и выходил в зарослях кустарника, в непосредственной близости от воды. Значит, ход действительно был прямым. А телеуты расположились как раз в противоположной стороне, на кромке леса, что было на руку русским. Но самое главное, лошади, их лошади, и ползунов хорошо это видел, без охраны паслись как раз рядом с предполагаемым выходом из-под земли.
Притихшие было после короткого боя телеуты, словно что-то почувствовав, вновь оживились. Около пятидесяти всадников, подбадривая себя криками, сплошной чёрной лентой опоясали дом, выбивая лошадиными копытами из земли всё, что росло до самых корней. Внезапно, подчиняясь команде, воины остановились и каждый, сорвав с плеча лук, посадил смерть на кончик своей стрелы. Пятьдесят стрел одновременно, чёрным роем влетели в окна и ощетинили стены, брызнув во все стороны осколками дерева. А потом телеутами была предпринята ещё более устрашающая мера, чтобы сломить непокорный дух осаждённых. Прямо против дверей они установили на треноге здоровенное ружьё. Один из телеутов, по-видимому, имеющий опыт в стрельбе из такого оружия, под нетерпеливые крики соплеменников, в течение получаса сосредоточенно колдовал над ним, после чего, сделав знак всем отойти, выстрелил. Когда рассеялся пороховой дым, и в горах отзвучало рассерженное эхо, Ползунов разглядел валяющееся на земле ружьё с разорванным дулом и рядом с ним, истекающего кровью заряжающего. Увидев всё это, телеуты взвыли, но жёсткий голос всадника на чёрной лошади хлестнул их, заставив замолчать. И тут Ползунов услышал смех. Смеялся Захар. Приподняв израненную голову, он смеялся открыто, не боясь, презирая смерть и своих врагов. Молнией подлетел к нему Боир и, коротко размахнувшись, ударил плетью по лицу. Замолчав, Захар уронил голову и повис на верёвках. Пузаков и Злыднев, бессильно подогнув ноги, признаков жизни не подавали. Телеуты, отвязав всех троих, оттащили их под деревья и оставили там лежать, не обращая на них никакого внимания. Боир, заметив выглядывающего из окна Ползунова, засмеялся и резко провёл ладонью по своему горлу. Затем, подняв лошадь на дыбы, он долго кричал на своём языке, проклиная русских самыми страшными словами и обещая им долгую и мучительную смерть. Выдохшись, он подозвал к себе одного из воинов, и уже через несколько мгновений  тот принёс стрелу, зажжённую на конце. Натянув тетиву, Боир, не целясь, выстрелил этой стрелой и она, пролетев маленькой огненной кометой, вонзилась в землю рядом с самым порогом. Это было последнее предупреждение сына великого князя телеутов. Иван Иванович глянул на солнце. Оно уже закатилось одним боком за поросшую лесом гору с двумя вершинами. А с другой стороны на небо натягивались темно-серые одежды туч. Ветер, там наверху, нахлёстывал их, подгоняя, раздувал вширь, чтобы не пройти мимо, а наоборот, постараться накрыть стеной воды маленький домик на берегу маленькой речки. Наверное, в этом месте земля была очень уж сухой. А может, другое что, но  только никогда в жизни ни до, ни после, Иван Иванович не желал так дождя, как этой ночью. А между тем, работа внизу шла полным ходом. Когда Ползунов заглянул в подпол, по углам там уже были насыпаны немалые кучи земли. После того, как телеуты произвели единственный выстрел из своего ружья, Пётр Фаддеич с перепугу буквально скатился в яму и, не желая подниматься наверх, заявил, что здесь он нужнее. Работа для него нашлась. Он держал зажжённую лучину, а когда она начинала гаснуть, запаливал от неё следующую. Тит принимал корзины с землёй и рассыпал её по сторонам. Полуголый, обросший бородой, потный, грязный, освещаемый дрожащим огоньком лучины, он напоминал какого-то подземного гнома-переростка, просеивающего землю в поисках самородного золота.
- Вот говорят, ваше благородие, пуля дура. Только вы в это не верьте, никакая она не дура.
Тит высыпал очередную порцию земли и, выпрямившись, вытер тыльной стороной ладони пот со лба. Заметив Ивана Ивановича, широко улыбнулся ему, подмигнув.
- Ежели ей кто-нибудь не понравится, она за ним полдня гоняться будет, покуда не попадёт. Я сам не раз такое видел.
- А что ей может не понравиться? – Насторожился Лошкарёв.
- Ну, по всякому бывает. Но точно знаю, не любит пуля курносых. В этих она в первую очередь попадает.
- Врёшь ты всё. - Пробормотал Пётр Фаддеич, потрогав вздёрнутый свой нос.
- Вру, ваше благородие, - легко согласился Тит, - насчёт носа вру. А вот только ни одного Петра рядом со мной пуля не пощадила. Все полегли.
Пётр Фаддеич, услышав это, чуть не выронил лучину.
- Тит!
Из тёмного отверстия высунулась лохматая голова Кондрата.
- Землю принимай, балаболка!
Мужики, растянувшись цепью, кто сидя, кто скорчившись в три погибели, кто лёжа, в темноте, на ощупь передавали друг другу, наполненные землёй корзины. Самым первым в этой цепи был Клим Прокудин, отказавшийся от предложенных солдатами штыков и рубивший землю своим топором. Он специально пошёл первым, так как был из всех самым крупным и после него подземный этот лаз мог пропустить любого. Ефим едва успевал убирать землю после него, с такой скоростью Клим работал своим топором.
- Ты полегче, полегче, Климушка. Поберегись.
Ефим с тревогою прислушивался к дыханию своего товарища, который дышал всё надсаднее и тяжелее. Воздуха внизу было и так немного, а когда подземный ход оказался плотно забитым человеческими телами, дышать стало вовсе невмоготу. Внезапно Клим захрипел и затих.
- Клим! Климушка, ты это чего? Клим!!!
Ефим, нащупав в темноте его ногу, с силой потянул на себя, но Клим не отозвался.
- Братцы!!! - заорал Ефим. - А ну, давай быстро все назад! Клим помирает!
Мужики, как могли быстро, чертыхаясь, попадая пятками в головы друг другу, вылезли из звериной этой норы, освобождая Ефиму дорогу. Тот, напрягши все свои силы, вцепившись Климу в ноги, сантиметр за сантиметром потащил это тяжеленное, бесчувственное тело, надрывая мышцы, превозмогая дикую усталость, но не желая сдаваться.
- Климушка, потерпи… потерпи, родной. Сейчас… немножко осталось. Поможем тебе, брат.… Поможем…
Когда совершенно обессиленный Ефим вылез, наконец, он тихо отполз в сторону и лёг, хватая воздух широко раскрытым ртом. Он не мог даже сидеть. А Клима подхватили крепкие руки и, осторожно приподняв, передали наверх. Этот русский мужик, на создание которого природа не пожалела ни времени, ни сил, неподвижно лежал на полу, поверженный, как витязь из сказки, получивший в жестокой битве тяжкую рану. Ползунов опустился перед Климом на колени, осторожно взял его тяжёлую руку, вглядываясь в побелевшее лицо и пытаясь определить насколько далеко от этого бренного тела находится его душа.
- Клим, - позвал он тихо. – Очнись. Не подобает такому молодцу бревном лежать. Домой ведь идём. Тебя жена там ждёт, дом стоит недостроенный. Что ж ты всё это бросить собрался, а? Ты же сильный, Клим.
Прокудин вздохнул судорожно и неглубоко, веки его дрогнули, а потом, будто у него раскрылись лёгкие, задышал ровно и спокойно.
- Пить. - Выдохнул он, открыл глаза, и с недоумением огляделся вокруг. Затем, когда взгляд у него стал более осмысленным, приподнявшись на руках, сел.
- Ну ты, Климушка, напужал нас. Посильнее, чем телеуты. Работу, вон, бросил…
Кондрат, осклабившись, хотел было по привычке двинуть его по спине, но в последний момент удержал себя. Клим улыбнулся виновато, потом, страдальчески сморщившись, прошептал:
- Пить…
И хотя никто на Ползунова не глядел, он почувствовал, как потянулись к нему со всех сторон мысли со словами требовательными и настойчивыми, но он и сам уже решился к этому моменту.
- Кажись, темнеть начинает…
Иван Иванович посмотрел в окно. Фролка, словно только этих слов и ждал, устремился глазами на унтершихтмейстера.
- Дозвольте, ваше благородие.
- Иди.
Ползунов хотел, было сказать ещё что-то, но промолчал, вот только взгляд у него стал таким же, как у одного из христианских великомучеников, лики которых Фролка видел в одной из тобольских церквей. Двигаясь бесшумно, он подхватил кожаный мешок и уже собрался спуститься вниз, но, остановившись, обернулся. Уже через несколько секунд Фролка пробирался по подземному ходу, но лица своих товарищей, которые он увидел тогда, останутся стоять у него перед глазами до самой смерти. Когда он, добравшись до выхода из-под земли, с предельной осторожностью отодвинул в сторону плетёный щит, было уже темно. Фролка какое-то время, затаившись, прислушивался, пытаясь определить, есть ли поблизости враги, но слышен был только шум ветра, оседлавшего кроны деревьев, да совсем близко, сонно перекатывалась через камни вода. Её журчание показалось ему дивной, неземной музыкой, исполняемой ангелом с прохладными руками. Медленно, стараясь ни единым звуком не выдать себя, он вылез наружу, огляделся. Слева от него, раздирая вязкую черноту ночи, ярко горели три костра, освещая дом и стоящих настороже всадников. Они, эти костры, как три недрёманных ока некой чудовищной головы, перемигиваясь, неустанно следили за своей жертвой, карауля каждый её шаг. Убедившись, что высокие кусты хорошо скрывают его от злых глаз, Фролка, усилием воли заставляя себя не спешить, начал пробираться к воде. Вдруг позади себя он услышал шорох, кто-то долго вздохнул, а потом Фролка, холодея от ужаса, почувствовал толчок в спину, настойчивый и в тоже время мягкий. Застыв, он продолжал сидеть, ожидая самого худшего и не смея обернуться. Немного погодя толчок повторился, а потом Фролка услышал тихое ржание.
-Господи! Тучка!
Резко обернувшись, он увидел нависшую над ним голову его лошади, обнял её за шелковистую морду и не в силах сдержаться, крепко зажмурил глаза.
- Роднулька! Нашла, нашла… Умница моя!
Лошадь стояла, тихо радуясь встрече, и в больших влажных её глазах отражались огни близких костров.
- Не далась им в руки, моя красавица, не далась. Меня звала, искала, а я сделать ничего не мог. Прости…
Тучка уткнулась мягкими губами в плечо хозяину и что-то говорила ему едва слышно, изредка встряхивая гривой. Желая приблизиться ближе, она неуклюже подалась вперёд, и по этому её движению Фролка догадался, что Тучка стреножена. Скользнув руками вниз, он нащупал прочную верёвку, крепко стягивающую ноги  животного. Первой мыслью у парня было разрезать эти путы, дать лошади свободу, но он сдержался из осторожности, боясь привлечь внимание врага.
- Погоди чуток. Скоро освободимся, - прошептал он ей в самое ухо и, распластавшись по земле, пополз к воде. Лошадь, словно не желая больше расставаться, тяжело скакнула за ним и заржала протяжно и надрывно.
- Тихо! - обернулся к ней Фролка и тут же услышал в ночной тишине гулкие удары приближающихся копыт. Телеут осадил лошадь буквально в полутора метрах от, едва успевшего спрятаться за полуразвалившийся улей, сжавшегося в комок Фролки, и в течение нескольких минут напряжённо вслушивался в шорохи ночи, привстав на стременах. Ничего подозрительного не услышав, всадник вполголоса выругался и, хлестнув плетью Тучку, вернулся назад, к кострам. Стал накрапывать дождь. Подняв лицо к небу, Фролка ловил языком крупные капли и пытался успокоить сердце, готовое выпрыгнуть из груди. Ребристая рукоять ножа, которую он с силой сжимал, врезалась ему в руку, но он не чувствовал боли, он благодарил Божью Матерь за спасение. А ещё спустя некоторое время, Фролка, напившись водой до самой отрыжки, уже спешил обратно, крепко прижимая к себе, наполненный до краёв бурдюк, радуясь тяжёлой этой ноше.

*       *      *

Елизавета Андреевна, придерживая рукой занавесочку красного бархата на окне кареты, прильнув к стеклу, с интересом разглядывала картины дикой природы, неспешно проплывающие мимо её взора. Другая рука у неё покоилась на руке мужа, который дремал, мерно покачиваясь на мягких кожаных сиденьях. Предвкушая встречу с Булгаковым, которую она так хотела и боялась одновременно, Елизавета Андреевна готова была терпеть все дорожные трудности, снести все неудобства, лишь бы только ехать. Единственное, чего она серьёзно опасалась, так это встречи с воинами Абака, но и для этого случая она приготовилась, как ей казалось, основательно, взяв у Франца Рита несколько уроков стрельбы из пистолета.
Напротив неё помещался Пётр Адольфович Цидеркопф. Довольно настойчивые его попытки откреститься от поездки на Змеиногорский рудник, сославшись на чрезмерную занятость и слабое здоровье ни к чему, кроме неприятностей не привели. Генерал-майор Беэр после очередной подобной просьбы лекаря долго смотрел на него, прищурившись из-под нависших бровей, а потом очень тихо сказал:
- Знаете, господин лекарь, чего я больше всего не люблю в некоторых людях?
Пётр Адольфович тут же открыл  рот сказать, что и он тоже, в свою очередь, не любит этого в других людях, но сообразив о ком идёт речь, рот быстро закрыл и сосредоточился на мухе, ползающей по стене напротив него.
- Предательства.
Услышав это, Цидеркопф судорожно дёрнулся и испуганно уставился на Управляющего Колывано-Воскресенскими заводами Её Величества. Глаза у Беэра, расширившись, полыхали таким огнём, смотрели так страшно, что лекарь почувствовал себя нехорошо.
- Предательства, - повторил генерал-майор, - к своему делу, к людям, которые вам доверились. И почаще вспоминайте, - тут он сделал паузу, - дорогой Пётр Адольфович, что вам платят такие большие деньги не за цитаты из Гиппократа.
Беэр встал, давая понять, что разговор закончен и тут же поморщился от боли. Было неприятное ощущение, будто кто-то невидимый приставил остро отточенный штык к его левой лопатке и теперь только ждёт момента, чтобы воткнуть его в самое сердце. Когда боль отпустила, Андрей Венедиктович, не глядя на лекаря, сказал устало:
-  Извольте заниматься своими прямыми обязанностями.
И вот теперь Цидеркопф ехал, страдая от тряски, вцепившись руками, как за спасительную соломинку в свой саквояж, и испуганно косясь в окна кареты, за которыми ему мерещились, то медведь, то раскосые глаза свирепых кочевников. Солдаты сопровождения держались совсем близко, и Елизавета Андреевна уже успела выучить их лица. Особенно ей забавлял один из них, совсем ещё молоденький, с тонкими чертами лица и румянцем во всю щёку. Брови он всегда хмурил и очень старался выглядеть старше и суровее, чем был на самом деле. Как-то раз, пару дней назад, когда он скакал рядом с окном, Елизавета Андреевна возьми да и улыбнись ему так, от нечего делать, ради забавы, да ещё и честь отдала ему левой рукой. Не ожидавший этого солдатик, сначала непонимающе уставился на неё, потом попытался растянуть губы в улыбке, при этом испуганно моргая, залился краской и, с остановившимися глазами, стал медленно отставать, сдерживая коня. Когда он появился вновь, то кивер у него был надвинут на самый нос, а шея, казалось, вовсе утратила способность двигаться. Засмеявшись, Елизавета Андреевна глянула на мужа, но тот быстро отвернувшись, притворился, будто смотрит в другую сторону. Не мог Андрей Венедиктович с некоторых пор искренне радоваться, разделяя забавы своей жены, надломилось что-то внутри. Поэтому  одной из причин, по которой Цидеркопф в настоятельной форме был принужден ехать на рудник явилось нежелание генерал-майора оставаться столь длительное время наедине со своей супругой, боясь ревностью своей довести их отношения до крайней точки.
Карету сильно тряхнуло, потом ещё раз. Беэр открыл глаза. Пётр Адольфович, издавая какие-то утробные звуки, пытался открыть свой саквояж, но из-за сильной тряски у него этого не получалось.
- Перчатки снимите. - Посоветовал ему Беэр, затем выглянул в окно. Редколесье, по которому они двигались вот уже несколько часов закончилось и карета въехала в сосновый лес густой и высокий. Просека была настолько узка, что могучие стволы, изрезанные причудливыми узорами коры, казалось, вот-вот сомкнуться над непрошенными гостями, навалившись на них сверху всей своей вековою тяжестью. Корни деревьев тянулись с обеих сторон просеки, бугрясь из-под земли корявым кружевом и словно пытаясь зарубцевать живую плоть леса, разрубленную человеческими руками на всём его протяжении. Внутри кареты сразу же сделалось сумрачно, в окна полезли какие-то тени, снаружи стали раздаваться разные таинственные шорохи и звуки. Елизавета Андреевна, внезапно испытав некоторую робость, крепко сжала руку мужа. Тот, почувствовав это, коснулся губами её волос.
- Успокойся, Лизочек. Всё хорошо.
Пётр Адольфович, раскрыв, наконец-то, свой саквояж, достал какую-то склянку и, поднеся  к носу, стал жадно вдыхать её содержимое. После очередного ухаба, выронив пузырёк, лекарь, выпуча глаза, схватился одной рукой за живот, второй зажал рот и сунулся к дверям, с явным намерением прыгать на ходу. Беэр тотчас же дёрнул за шнурок, соединённый с колокольцем рядом с кучером и тот, резко натянув поводья, остановил лошадей. Цидеркопф, выскочив из кареты, понёсся между деревьями, высоко поднимая ноги и продираясь сквозь густой папоротник, в поисках подходящего для себя места. Кучер, невысокого роста мужичок, сдвинул на затылок шапку, глянул ему вслед и, помолчав, сказал:
- Эка, барин-то какой ретивый. На лошади за ним не угонишься.
Воспользовавшись остановкой, Елизавета Андреевна, решив немного размяться, выбралась из кареты и теперь стояла, запрокинув голову, раскинув руки и утопая по щиколотку в мягкой хвое.
- Господи! Запах-то какой!
Густой смолистый дух, невидимой волной разливающийся от могучих сосен, безраздельно царил в этом лесу, заставляя трепетать паутиновые нити и делая воздух ещё чище и прозрачнее. Беэр грузно ступил на землю и, встав чуть поодаль жены, таясь, смотрел на неё. Он всегда хорошо понимал, что при тех условиях, на которых изначально строился их брак, он мог в лучшем случае рассчитывать на уважительно ровное к себе отношение, что ни о какой страсти со стороны Елизаветы Андреевны не может быть и речи. И это притом, что сам он влюбился в свою молодую жену без памяти, любовью тяжёлой и мучительной. Надо отдать должное Лизочке в том, что за годы супружества, с мужем она была нежна и ласкова искренне, безо всяких усилий со своей стороны. Нрава рассудительного, с умом насмешливым и острым, она легко умела направлять необузданные порывы своего мужа, впитавшего в себя жестокость царствования Петра и пережившего душную атмосферу времён Анны Иоанновны, в более спокойное и уравновешенное русло. И Андрей Венедиктович Беэр был за это ей особенно благодарен. Была у него слабая надежда, что так и останется, что может быть, она не напомнит ему то, своё условие, на которое он вынужден был с тяжёлым сердцем согласиться.
Сосновая шишка, не удержавшись, сорвалась с высоты и, ударившись несколько раз о ветки, упала рядом с Беэром. Невдалеке застрекотала сорока. Генерал-майор, тяжело вздохнув, перевёл взгляд с тоненькой фигурки в тёмном дорожном платье в сторону лесной кликуши. Белобокая птица, суетливо перелетая ветки на ветку, настойчиво кружила над одним местом, заполошно треща и предупреждая всех окрест о своей находке. Приглядевшись, Беэр увидел торчащую чёрным грибом над папоротником шляпу Цидеркопфа. Звуки в лесу, а в сосновом особенно, разлетаются широко, легко несутся вдогонку друг за другом и долго ещё гуляют вольным эхом, добираясь до самой окраины леса. Поэтому вскорости к первой сороке прилетела её товарка, ещё более взбалмошная, и теперь они уже обе в две глотки надрывались, пытаясь понять, что за странное создание находится под ними. Солдаты, остановившись на почтительном расстоянии от начальства, без приказа с лошадей не слезали, готовые в любой момент тронуться дальше. Подпоручик Корнев, озабоченно глянув на солнце, слез с коня и подошёл к Беэру.
- Ваше Высокопревосходительство, желательно бы засветло до жилья добраться, а не то можем не поспеть.
Андрей Венедиктович обернулся к нему:
- Где следующая остановка?
- Сельцо Тугозвоново. Не меньше двадцати вёрст будет, Ваше Высокопревосходительство.
Беэр посмотрел в ту сторону, где надрывались сороки: шляпа находилась на прежнем месте.
- Пошлите кого-нибудь из своих людей, пусть поторопит господина лекаря.
Отдав честь, подпоручик побежал к солдатам и, остановившись возле одного, что-то ему сказал. Тот, улыбнувшись, кивнул и, тронув лошадь, отъехал метров на пятьдесят от места стоянки, скрывшись за деревьями. Через секунду оттуда раздались звуки, весьма натурально напоминающие волчий вой. Это было настолько неожиданно и правдоподобно, что некоторые лошади, видимо, пережившие встречу с волками, придя в движение, обеспокоено заржали. Андрей Венедиктович, разгадавший эту игру, сразу же поспешил к жене и вовремя: та, повернувшись к нему, стояла широко раскрыв глаза, и еле сдерживая готовый вырваться из груди крик:
- Это волки?!  - Прошептала она в ужасе.
Он обнял её, прижал к себе крепко, усмехнулся:
- Не бойся, Лизанька. Эти волки не страшные, свои. Глянь-ка туда.
Елизавета Андреевна посмотрела в ту сторону, куда показывал муж, и увидела Петра Адольфовича. Он бежал, быстро перебирая ногами, высоко подпрыгивая, втянув голову в плечи и  потеряв где-то свою шляпу. Ни на кого не глядя, тяжело сопя, лекарь забрался на подножку кареты и стал ломиться в дверь, в волнении позабыв, что она открывается наружу.
- Пётр Адольфович, - окликнул его Беэр, - вы на себя потяните.
Тот затравленно обернулся и уставился на него непонимающими глазами.
- На себя, говорю, дверь потяните. - С расстановкой повторил Беэр.
Сообразив, наконец, что все вокруг спокойно стоят безо всяких следов паники, Цидеркопф недоверчиво огляделся. И тут он заметил всадника, показавшегося из-за деревьев, как раз с той стороны, откуда слышен был волчий вой. Пётр Адольфович пристально на него посмотрел, заметил улыбки, появившиеся на лицах, и всё понял.
- Мне это не весело, - поджав губы, сказал он и, ухватившись за свой пульс, стал демонстративно подсчитывать удары. Заметив насмешливый взгляд Беэра, насупился:
- Я, Ваше Высокопревосходительство, мог умереть от апоплексического удара.
- Ну, не умерли же.
Генерал-майор махнул рукой подпоручику, давая понять, что можно отправляться дальше. Задремавший было кучер, почувствовав, что пора, выпрямился, повёл плечами, разминая спину, звонко щёлкнул хлыстом. Цидеркопф, высмотрев, так напугавшего его солдата, хотел ему что-то сказать, но, только погрозив пальцем, полез в карету. И вновь в глубину леса отправилось гулять звонкими перестуками неуловимое эхо, барабанной дробью застучали по узловатым корням крепкие подковы лошадей. Сороки, крикнув вслед непрошенным гостям ещё пару раз, замолкли, потеряв к ним всякий интерес. И, как тут же выяснилось, ненадолго. Лекарь Цидеркопф, пугливо озираясь, вновь показался между деревьями, что-то ища в густом папоротнике. Замолкнувшие было сороки, радостно загалдели, сорвались с веток и закружились над ним, спускаясь всё ниже и ниже. Пётр Адольфович нашёл свою шляпу и теперь спешил обратно, счищая с неё сухую хвою и паутину. Одна из сорок, приглядевшись к шляпе и оценив её, как превосходное гнездо, закружилась, требовательно стрекоча, над самой головой Цидеркопфа. Тот, схватив сухую ветку, швырнул её в надоедливую птицу, и тут же был за это строго наказан. Сороки, не сговариваясь, дружно спикировали вниз, точно положив на вспотевшую лысину лекаря две кучки своего помёта.

*        *        *

Если сравнить человеческую жизнь со свечой, горящей на ветру, то, кажется, что и погасить её, эту самую чью-то жизнь, легче лёгкого. Чуть покрепче ветер, чуть позлее сквозняк и вот уже и угас огонёк, ушёл струйкой дыма в небо. Но бывает, что и ветер, и сквозняк, и другая какая непогода с разных сторон примеряются, давят, пламя гнётся, трепещет, совсем почти исчезает, но не гаснет, живёт.
Прохор Шнурков родился последним, четвёртым в своей семье. Роды были настолько тяжёлыми, что чуть не отправили на тот свет его мать. Прошка был ещё совсем маленьким, когда умер отец, занимающийся извозом. Как-то раз, тот в пьяном кураже, разогнав телегу, вывалился из неё и его, запутавшегося в поводьях, лошадь долго тащила по булыжной мостовой, задними копытами круша бесчувственное уже тело. От горя мать хотела наложить на себя руки, и на судьбе Прохора Шнуркова можно было бы ставить точку, но вышло по-другому. И месяца не прошло после похорон, как посватался к ней пожилой бездетный вдовец, скорняк по профессии. И вскоре перебрался Прошка с братьями в другой дом, в котором стоял такой тяжёлый дух, что хоть всех святых выноси. И на добрый десяток лет потянулась скорняжная кабала: с бесконечными вонючими шкурами, с тяжёлым изнурительным трудом, когда мальчики в конце дня уже не чувствовали своих рук, изъеденных щёлочью и всякими растворами. Позже Прошка понял, что человеку, женившемуся на их матери, требовалось только одно: дармовые рабочие руки. Мать нового своего мужа боялась и ни в чём ему не перечила. Ей было жалко своих детей, но ласки её хватало лишь на то, чтобы иногда, очень редко, прижать их всех к себе, обхватить худые плечи, неловко поцеловать в русые головы и торопливо прошептать: «Терпите деточки. Боженька тоже терпел. Он вас за это сильно любить будет». И Прошка, как птенец, с широко раскрытым клювом, послушно ждал, когда же явиться Боженька и осенит его своей любовью, то есть даст ему человеческие тепло, ласку и много-много свободного времени. Но года шли, а Боженька всё не являлся. Вместо него был отчим, который, напиваясь в воскресные дни, свирепел и, вытащив из штанов широкий кожаный ремень, твёрдый, как дерево, люто порол им своих пасынков. Поэтому, когда Прошка подрос, из детства он вынес две важные для себя вещи: ненависть к спиртному и неверие в Бога. Первое он считал злом, а второе обманом. И может быть именно для того, чтобы заставить его усомниться в своём неверии, чья-то незримая рука терпеливо отводила от Прошки смерть, хотя та не раз тянула к нему свои костлявые пальцы. Все эти обстоятельства и в довершении к ним некрасивая, даже отталкивающая внешность, сформировали из него человека недоверчивого, мстительного, склонного к подлости, загнав так глубоко внутрь его души чувства иного порядка, что Прошка и сам уже не верил в их существование.
Прошла уже неделя, как писарь Шнурков появился на Змеиногорском руднике. Выкраденное Прошкой у Щербакова письмо, попавшее затем в руки Управляющему сереброплавильным заводом, для очень многих представляло собой прямую угрозу, и поэтому Христиани необходимо было срочным образом разделаться с авторами доносов, и обезопасить себя от царской опалы. Первым, по его распоряжению, за превышение служебных полномочий был посажен на гауптвахту секретарь канцелярии Щербаков Василий Степанович. Пытавшийся тайно уехать из Барнаульского завода в Санкт-Петербург капрал Сибиряков был разжалован в солдаты и выслан служить на дальнюю окраину Российской империи, на границу с Джунгарией. Абтрейбира Дмитрия Попова решено было под благовидным предлогом отправить глубже на восток, в Иркутск, с экспедицией для разведки железорудных месторождений. Прапорщик Иван Владимирович Столов дал согласие молчать в обмен на разрешение отвезти жену свою, здоровье которой стремительно ухудшалось, домой, во Владимирскую губернию. Унтершихтмейстер Ползунов Иван Иванович в этот момент находился на территории, контролируемой телеутским князем Абаком, и это давало некоторую надежду на то, что Ползунов может быть либо пленён и продан в рабство джунгарам, либо, что ещё лучше, убит. Оставался капитан-поручик Булгаков и к нему-то и был отправлен писарь Шнурков, сторговавшийся за шестьсот рублей выполнить особое поручение Иоганна Самюэля Христиани.
Прошка сидел у окна и ел холодную, только что из погреба, квашеную капусту, доставая её рукой из небольшой деревянной чашки. В доме он был один. Хозяин, пожилой, нелюдимый бобыль с утра до позднего вечера работал в кузне одной из шахт и домой приходил только ночевать. Это было на руку писарю, не желавшему, чтобы кто-то догадался об истинных его намерениях здесь. Ухватив пальцами очередную порцию крупнорубленой, с большими кусками моркови, обильно заправленную постным маслом капусты, Прошка уже хотел было отправить её в рот, да так и застыл, уставившись в окно пристально и жадно. Из своего дома вышла Кропачиха с двумя пустыми вёдрами в руках. Она, подойдя к калитке, остановилась, поставила вёдра на землю и, сняв с плеч платок, повязала его себе на голову. Одета молодая женщина была в длинную льняную юбку, расшитую по подолу затейливым узором и в мужскую красного атласа, подпоясанную плетёным шнурком, рубаху, видимо, оставшуюся после мужа. Она стояла такая ладная, такая обольстительная, такая невозможная, что Прохор Шнурков тихо замычал от вожделения. Он почувствовал, как откуда-то снизу стремительно поднялась невыразимо сладкая волна, подхватила его и сбросила с какой-то неимоверной высоты, так, что захолонуло и ёкнуло сердце.
- Святые угодники! – прошептал он, глядя на неё, вспомнил про капусту, торопливо сунул её в рот и, вытирая на ходу руки о рубаху, кинулся к дверям. Где-то, на самой окраине своего сознания, Прошка понимал, что не должен этого делать, что, потеряв осторожность, он может выдать себя, но внезапная сильная страсть к этой женщине буквально лишала его рассудка, властно отодвигала всё в сторону, делало то, ради чего он сюда приехал, неважным и необязательным. Мария Егоровна услышала, как в доме напротив громыхнул засов, затем рывком распахнулась входная дверь, и на пороге появился незнакомый ей человек. Красный камзол его был распахнут, открывая давно нестиранную рубаху, бывшую когда-то белой, короткие штаны заканчивались у колен, а дальше, прямо на голые ноги, без чулок, были надеты новенькие башмаки из свиной кожи с серебряными пряжками. Но самым неожиданным был огромный, на три размера больше нужного парик, закрывающий крупными буклями пол-лица своего владельца. Глядя на эту странную фигуру, Мария Егоровна удивлённо приподняла бровь, затем улыбнулась, а потом и вовсе, не удержавшись, громко рассмеялась. О, женская смешливость и легкомыслие! Если бы она видела, с какой скоростью, чертыхаясь, метался Прохор Шнурков по избе, переобувался в только что купленные башмаки, напяливал на голову дурацкий этот парик и всё только для того, чтобы произвести на неё благоприятное впечатление. Смех предмета своего обожания писаря отнюдь не обескуражил. Он, облокотившись о дверной косяк и, будто бы никого не замечая, широко зевнул, прикрыв ладошкой рот для деликатности, а потом, якобы случайно заметив вдовицу, обратил на неё свой, как ему казалось, огненный взор. Насколько взор этот был огненным и насколько на неё, судить было довольно сложно, так как нормальный его глаз был прикрыт буклями, а тот, который выглядывал наружу, упрямо смотрел в другую сторону. Сдвинув парик, чтобы не мешал, Прошка чинно, на негнущихся в коленках ногах, спустился с крыльца, а потом, со всей присущей ему ловкостью отвесил Марии Егоровне церемонный поклон, при этом, так мотнув головой, что парик, не удержавшись, свалился прямо в крапиву. И тут она вспомнила, что уже видела этого человека на базарной площади в тот день, когда сжигали змей.
- Вона, соседушка-то мой, какого барина у себя приютил, а я и не знала.
Кропачиха говорила нараспев, уперев руки в бока, насмешливо глядя на писаря.
- И что за радость с такой копной на голове ходить не пойму. У вас волосиков на голове хоть и наперечёт, да зато свои, не чужие.
Посмотрев на худые прошкины ноги, торчащие из башмаков, опять, не удержавшись, прыснула:
- Господи, откуда ты такой взялся?
Писарь вернул парик на прежнее место, достал из кармана часы, глянул на них и, приняв значительный вид, изрёк:
- Ты, баба, верно глупа очень, коли так говоришь с важным лицом.
Но от цепкого взгляда глупой этой бабы ничего не ускользнуло во внешнем виде важного лица: и заношенная рубаха с обмахрившимся воротником, и, явно с чужого плеча камзол, пусть и дорогой ткани, но засаленный и в грязных пятнах.
- Глупа, батюшка мой, глупа, - с насмешливым видом поклонилась ему вдова. – Да и где ж мне было важность твою приметить, коли ты её куделью всю завесил. В другой-то раз непременно разгляжу.
С этими словами она подхватила ведро и пошла вдоль ограды, мягко ступая босыми ногами по травянистому ковру, плотно укрывшему землю. Прошка смотрел ей вслед и тихо стонал, стиснув зубы:
- Дурень… дурень. Разве ж так с ней надо было говорить! Чем сразить захотел? Спесью барской, словами пустыми, высокомерными! Ах, ты рыло недоношенное! С ними лаской надобно, обходительностью, а я…!
Так стоял Прохор Шнурков в новых ботинках на босу ногу, зажав в кулаке ненужный парик, и бился головой о дверной косяк, в первый раз в жизни пожалев, что так мало у него, несмотря на возраст, опыта в делах сердечных, в страстях чувственных. А через день, в тот час, когда ночь неохотно пятясь, развернула чёрных своих лошадей на запад, уступая небо первым вестникам нового дня, Прошка вышел из дома, осторожно прикрыл за собой дверь, и теперь стоял на крыльце, держа в руке новое коромысло. Оглядевшись, в обступающей его со всех сторон утренней мгле, он неслышно спустился по ступеням, перешёл улицу и, остановившись возле калитки Кропачихи, прислушался. Издали, со стороны рудника, доносились какие-то неясные шумы, вспыхивали и гасли редкие огни. Гора жила, как полновластная хозяйка, ни днём, ни ночью не отпуская людей от своего могучего чрева. Совсем рядом с Прошкой, из кустов, словно что-то почуяв, выпорхнула какая-то птаха, и, подав голос, тут же замолкла, будто устыдившись, что не вовремя нарушает общий ещё сон. Шнурков знал, что хозяйка дома одна, постоялец её уже несколько дней где-то пропадал, но писарю было не до Булгакова. Держа коромысло в руках, Прошка раздумывал. Сначала-то он хотел просто оставить его у дверей и тут же уйти, но очень уж велико было искушение подобраться к самому окну спальни, хотя бы постоять рядом с ним. Поздними вечерами он часто наблюдал, как вдова, толи забыв, а толи намеренно, не задёрнув занавески, укладывалась спать. Крохотный язычок свечи мягкими волнами зыбкого света, казалось, прикасался к её обнажённым рукам, шее, играючись заплетался с прядями  волос в косу, а потом, должно быть, всю ночь что-то сладко нашёптывал ей в уши. В такие минуты Прошка, не отрываясь смотрел на неё сквозь пыльное, засиженное мухами стекло, не замечая, как пальцы его скребут подоконник, а пересохшие губы, что-то шепчут долго и невнятно. И вот теперь он стоял, затаив дыхание, возле этого самого окна так близко, что, кажется, протяни руку и вот она: тёплая, разомлевшая ото сна, жарко раскинулась на постели. Грезя наяву, писарь закрыв глаза, упёрся лбом в холодное стекло и стоял так несколько мгновений, а когда снова глянул внутрь, то от ужаса похолодел, отшатнулся. Прямо на него,  в упор,  из темноты смотрело незнакомое женское лицо, синее, с безжизненными глазами, смотрело и улыбалось страшно, жутко. Выронив коромысло, писарь стоял, как прикованный, не в силах ни сдвинуться с места, ни отвести глаз от этого кошмарного зрелища. С великим трудом подняв бесчувственную руку, он стал наотмашь, с силой бить себя ею по лицу, по плечам и животу, севшим голосом выкрикивая слова заговора от нечистой силы, которому его ещё в детстве научила одна полусумасшедшая старуха. Лицо за стеклом, исказившись, поплыло в сторону, а затем стало медленно удаляться вглубь, при этом черты его меняясь, стали напоминать Прошке его покойницу мать. И вот оно исчезло совсем. Писарь, пошатываясь, выбрался на улицу, не оглядываясь вошёл в дом, лёг не раздеваясь и проспал весь день до позднего вечера.
- …Ну, чего уставился?
Открыв дверь, Кропачиха смотрела на посетителя, держа в одной руке половую тряпку, а другой, вытирая пот со лба. Подол юбки у неё был высоко подоткнут, выставляя напоказ белые крепкие ноги. Но Шнурков продолжал молча стоять, только глазом косил больше обычного, потому что взор его помимо воли пополз туда, где заканчивалась бабья эта одежда.
- Ты чего пялишься-то, дикошарый? Ног, что ли бабских никогда не видел?
Женщина сердито одёрнула подол и, в очередной раз, не дождавшись от писаря ответа, захлопнула дверь прямо перед его носом.
- Скаженный какой-то, - пробормотала она и вновь было принялась мыть пол в сенях, но вдруг остановилась, бросила в сердцах тряпку в ведро, подошла к двери и широко её распахнула. Прохор Шнурков всё так же стоял на крыльце. Лицо у него кривилось, дёргался подбородок, а из кривого глаза выкатилась первая за всю его сознательную жизнь слеза, и медленно стекала по щеке, словно сама не верила, что такое возможно.
-Входи.
Мария Егоровна чуть отошла в сторону, давая Прошке возможность пройти в избу. Тот, потоптавшись немного, быстро разулся и, в одних портянках, прижав сапоги к груди, переступил порог. В горнице, куда он зашёл, осторожно ступая по домотканым половикам, так было чисто, так было уютно и светло, так весело от солнечных бликов, рассыпающихся от стеклянной банки с водой, стоящей на подоконнике, что Прошка даже зажмурился, а потом истово перекрестился.
- Как в раю. - Улыбнувшись, сказал он и повернулся к хозяйке.
- В раю другие напитки подают. - Усмехнулась она, выставляя на стол зелёного стекла пузатый графинчик. – Да и грешница я, каких ещё поискать.
Через минуту в соседях с графином оказались два стакана, каравай ржаного хлеба и большой шмат сала, густо припорошенный крупной солью. Потом женщина ушла в спальню, а когда появилась вновь, то надет на ней был красный сарафан, в косу вплетена алая лента, а на плечах лежал кружевной платок. Успела Мария Егоровна также подрумянить щёки и подсурьмить глаза и брови, вот только зачем она всё это делала для невзрачного, косого на один глаз мужичонки, убей Бог, сказать не могла. Перекрестившись, вдова села за стол, строго посмотрела на своего гостя:
- Садись.
Прошка, заробев под её взглядом, неловко присел, руки положил на стол перед собой, тут же их убрал. Мария Егоровна сидела против него и молчала. Она смотрела на Шнуркова, а сама всё дальше и дальше уходила глазами вглубь себя, туда, где тихо лежало никогда не пересыхающее солёное озеро, в глубоких водах которого омываются очи всех баб на земле.  Прошка смотрел, как её слёзы крупными каплями падают на белую скатерть, и боялся пошевелиться. Глянув на него, вдова неловко вытерла лицо рукой, улыбнулась виновато:
- Кормильца своего вдруг вспомнила. Так же, как ты сейчас сидел против меня. С работы, бывало, придёт, накормлю его, напою, он меня на руки подымет и ну по горнице кружить. А после, так начнёт целовать, что у меня ноги подгибаться начинают…
Она налила полный стакан и протянула его писарю:
- Пей. Помяни душу раба Божия Осипа Пантелеича.
Шнурков хотел сказать, что не пьёт и уже, было, рот открыл для этого, но вдруг враз передумал, и судорожно сглотнув слюну, быстро опрокинул в себя, пахнущую клопомором жидкость. То, что произошло сразу после этого, привело Марию Егоровну в полное недоумение. Гость её, едва успев донести пустой стакан до стола, стекленея глазами, стал медленно клониться в сторону, пока не рухнул с лавки на пол, тяжело стукнувшись головой. Открыв глаза, Прошка долго смотрел прямо перед собой, силясь понять, что это перед ним. Сообразив, наконец, что смотрит в пол, Прошка приподнял голову. Он увидел себя лежащим на большом, обитом железом сундуке, острый угол которого дырявил ему бедро. Во рту чувствовался солоноватый привкус крови, в который остро примешивался осадок выпитого им самогона. Прошка поморщился. Одновременно с этим, в голове его кто-то со всей силы бил кузнечным молотом в височную кость, пытаясь сокрушить непрочную эту преграду. Исказившись лицом, писарь широко открыл рот, чтобы избавиться от этого мучителя, но тут же бессильно уронил голову вниз, опять уставившись в широкие, плотно пригнанные друг к другу половицы. Именно они со всей твёрдостью приняли на себя забубённую Прошкину головушку после того, как тот потерялся, выпив целый стакан хозяйского зелья. Через минуту он уже стоял на ногах. И предстало перед взором его видение. Прямо на полу, возле стола на спине, лежала вдовица, а на ней, задирая подол красного сарафана, копошился какой-то человечек. Прохор Шнурков глаза свои тут же закрыл, желая прогнать от себя нелепую эту видимость, но когда открыл их вновь, то лицом окаменел и стал страшен. Молот в его голове исчез, и наступила тишина, которую с всё возрастающей силой начал наполнять пронзительный женский крик. Когда человечек, потянувшись за взглядом Кропачихи, обернулся, Прошка узнал в нём Прова Салопова и тотчас же, сорвав со стены массивное распятие, со всей силы приложился им уряднику по голове. Тот, оказавшись на голову крепким, удар выдержал, медленно встал и, погрозив писарю кулаком, пошатываясь, вышел.
- Ты же его, злодей, чуть не убил. - Простонала Кропачиха. - Меня теперь Пров живьём заест.
- Это не я его чуть не убил, это его наказание Божье настигло, - криво ухмыльнулся Прошка, откинул в сторону крест и, опустившись перед ней на колени, жарко заговорил:
- Не бойся теперь никого! Никто тебя больше пальцем не тронет, слова худого не скажет, любому горло за тебя перегрызу! Я ни Бога, ни чёрта не боюсь, мне всё едино. Как увидел тебя в первый раз, заболел.… Ни днём, ни ночью покою нет.…У меня  первый раз в жизни птицы в душе запели. Глаза закрою, тебя вижу, уши заткну – голос во мне твой слышится, спасу нет. Режь меня на куски, калёным железом жги, а только не будет отныне мне жизни без тебя!
Он говорил, уставившись на неё, а сам трясся, как в лихорадке, корёжился, словно пожирал его до поры изнутри пламень могучий, а теперь вот вырвался на волю и не устоять никому против этого огня. Слова лились из него неудержимым потоком, складывались во фразы, которые Прохор Шнурков в жизни никогда не говорил и если бы послушал он себя со стороны, то несказанно удивился бы такому красноречию. Женщина, ошеломлённая вначале таким напором, слушала его широко раскрыв глаза и, чем дальше она слушала, тем сильнее загорались они ответным огнём, топя бабскую тоску и страх одиночества.
- А хочешь, уедем отсюда в другое место, где никто нас не знает, никто о нас не слышал, по новому заживём вместе. А деньги у меня есть, есть.… А скоро ещё больше будет. Я же ведь тебя такую всю жизнь искал, думал и мне, убогому, должно счастье когда-нибудь улыбнуться. И вот ты.… Не смотри, Марьюшка, что я такой с виду мелкий да невзрачный. Я ради тебя, что хочешь сделаю, жизни своей для тебя не пожалею, первым богатырём стану, только полюби меня!
Улыбнулась тут вдова, провела рукой по его лицу, задержалась возле губ горячечных, ни разу не целованных.
- Звать-то тебя как, жених?
- Прохором, - выдохнул Шнурков.
- Прохором, - нараспев повторила она, словно вслушиваясь в непривычное это звучание, потом резко встала, глянула насмешливо:
- А вот возьми меня на руки, подними, да закружи…
Не успела договорить, как вознеслась, чуть не под самый потолок, удерживаемая Прошкой на вытянутых руках. Он держал её и улыбался. Он улыбался и на лице его было полное счастье, которое только может испытать человек. Ухватившись ему за шею, женщина смеялась, запрокинув голову, а потом вдруг перестала, поцеловала крепко в губы, отвернулась:
- А я ведь тебя видела этой ночью, когда ты за окном стоял...
Разом опустились руки у Прошки, зябко передёрнулись плечи, задышал кто-то сзади зловеще. Замер писарь, остановился взглядом, вслушиваясь и боясь обернуться. А может, и не было ничего такого, мало ли что может почудиться человеку, но только понял в этот момент Прохор Шнурков одно  - коротким будет его счастье.

*         *          *

Обратный путь с тяжёлым бурдюком, привязанным к ноге, показался Фролке в четыре раза длиннее. И вот, когда он, наконец-то, вылез из этой земляной кишки, то первое, что увидел в слабом свете лучины, так это Кондрата, который, запрокинув голову и выставив острый кадык, что-то жадно пил из своей кружки.
- Эй, Кондратка, ты чего это пустую кружку мусолишь? - Усмехнулся Фролка. - Совсем невтерпёж стало? На вот, принимай, отведай холодненькой.
Вытащив бурдюк, он, чертыхаясь, принялся отвязывать его от ноги, торопясь распутать неподатливый узел.
- Посвети, что ли! Не видать ничего.
- А ты куда торопишься-то? – Лязгнул зубами о жестяную кружку Кондрат.
Фролка глянул на него, как на помешанного:
- Да я ж тебе, дураку, воду принёс! Ты чего, совсем свихнулся тут от жажды?
Кондрат, осклабившись, сунул ему под нос кружку, высветив лучиной её содержимое. В кружке была вода.
- Откуда?! - Не поверил глазам Фролка. - Где взял?
- В посудину сходил, пока ты, как крот под землёй ползал.
Широко раскрыв, Кондрат разом опрокинул кружку и, дождавшись, когда последняя капля упала на язык, подмигнул парню:
- Так-то вот, брат. Жить захочешь, не только это выпьешь.
А затем, видя выпученные Фролкины глаза, засмеялся, хлопнул его по плечу и показал рукой вверх:
- С неба водица-то, с неба! Бог послал!
Сверху раздался голос Ползунова:
- Живой, Фрол?
- Живой, ваше благородие!
Намокший узел намертво обхватил его сапог и развязываться не хотел. Потеряв терпение, Фрол достал нож, перерезал верёвку и поднял тяжёлый бурдюк, чтобы передать его наверх, но с десяток крепких рук тут же подхватили его вместе с грузом и вынесли из ямы легко, словно пёрышко. Обступившие со всех сторон бородатые лица, едва выделяясь из темноты, нарушаемой маленьким огоньком горящей щепы, смотрели на него молча и сосредоточенно.
- Братцы, - улыбнулся Фролка и стукнул рукой по раздутому бурдюку, - налетай, пока я добрый, а то передумаю.
И тут только он обратил внимание на ровный, однообразный гул, идущий со всех сторон. Прислушавшись, а затем, глянув в сторону окна, Фролка всё понял. Те редкие, крупные капли, настигшие его на берегу, превратились сейчас в сплошную стену воды, низвергающуюся с высоты тёмного неба. В круг света неслышно вошёл Игнатка Корольков, осторожно держа своё ружьё, к дулу которого была приспособлена кружка. Он тут же начал пить дождевую воду, даже не отцепив кружки, неудобно держа ружьё двумя руками, закрыв при этом от наслаждения глаза.
«Так вот какую водицу Кондрату Бог послал», - ухмыльнулся про себя Фрол. – «А я чуть было ему не поверил. Вот злодей!»
- Лошади где?
Голос у Ползунова был спокоен, но едва уловимые интонации и, особенно глаза, выдавали сильное внутреннее напряжение.
- Точно не знаю, но думаю, что недалеко от берега. Тучка моя сама меня нашла, отпускать не хотела. Стреножили её враги. Я было хотел…
- Тит, - унтершихтмейстер, не дав Фролке договорить, повернулся к Семякину, - будем забирать наших ребят. Не думаю, что за ними кто-то смотрит, а вот возле дома охрана может нам помешать. Справишься с ними?
Тит, который незадолго до этого, выглядываю наружу, разглядел по всаднику против каждого из окон, кивнул. Он тут же подозвал к себе одного из солдат, своего земляка Илюху, и они, сомкнувшись головами, заговорили негромко. Ефим опасливо подошёл к окну:
- Как из ведра льёт. Не видать ни зги.
- И, слава Богу! В темноте да под дождём уйдём незаметно. Выберемся отсюда, а там ищи ветра в поле.
Кривошеин зло сплюнул и с размаху всадил топор в половицу:
- Наших бы из плена высвободить  только.
- Чего ждём-то, старшой?
Из подпола, как чёрт из преисподней, показался Кондрат. Он и впрямь, сильно похож был на нечистого гостя: тёмный, лохматый, с отражёнными в глазах искрами огня. На несколько мгновений всё внутри дома залило мертвенным светом и тут же небо с чудовищным грохотом рухнуло на землю, раскалываясь на куски. Ползунов успел разглядеть за окном одинокого всадника, неподвижным истуканом стоящего под потоками воды, в шагах двадцати от дома.
- Почему их так мало?
- Кого?
Семён, привстав, закрутил головой в разные стороны, пытаясь понять, что имел в виду Ползунов.
- Телеутов почему так мало нас стережёт? Не дураки ведь, понимают, что ежели б мы попытались прорваться, то лучшего времени, чем сейчас и придумать нельзя.
Внезапно Тит, ни слова не говоря, подошёл к дверям и отодвинул засов.
- Ты что делаешь! - метнулся к своему ружью Ефим, неумело схватив его своими огромными ручищами. - Ополоумел!
Но дверь не открылась, не поддалась, несмотря на то, что Семякин навалился на неё всем своим весом.
- Вот вам и разгадка. - Усмехнулся он, пнув дверь сапогом. - Подпёрли дверь чем-то снаружи, умники. Заперли нас, как в мышеловке. А в окна не разбежишься, один Ефимка своим седалищем любое окно здесь насмерть законопатит.
- А утром, ежели сами добровольно не выйдем, спалят нас телеуты заживо, испекут как картошку.
Лошкарёв, услышав это, испуганно уставился на унтершихтмейстера, а потом начал судорожно шарить в карманах своего камзола, нашёл сухарь и громко захрустел им, тревожно поглядывая по сторонам.
- И то верно, Пётр Фаддеич. - Усмехнулся Ползунов. - Фрол, раздай всем, что осталось и да поможет нам Бог! Семён, Клим, со мной пойдёте ребят вызволять. Тит, возьми кого-нибудь с собой, следи за часовыми. Остальные, разыщите коней и уходите вниз по реке. Догоним вас. А ежели что, так, знать, судьба такая. Ефим, будешь за старшего.
- Кого-то здесь надо оставить.
Клим ловко отделил топором от лавки длинную щепу и поджог её.
- Огонь поддержать для видимости, что тут, мол, все. А то сунутся телеуты в окна ненароком, а здесь пусто…
Иван Иванович посмотрел на Игната и тот, всё поняв, встал, вытянувшись по стойке «смирно».
- Побудешь тут за всех за нас, а как три раза совой тебе крикну, так уходи.
Ползунов обнял парня, развернулся круто:
- Уходим!
Игнат смотрел, как его товарищи по одному исчезали в тёмной дыре, словно проглоченные какой-то огромной жуткой пастью и ему становилось от этого невыносимо страшно. Последним уходил Семён и, когда тот, обернувшись, посмотрел на него, Игнат вдруг осознал, что остаётся здесь совершенно один. Он изо всех сил стиснул зубы, вцепился дрожащими руками в ружьё и стоял так, без движения до тех пор, пока слышны были голоса его товарищей, не замечая, как из зажмуренных глаз текут слёзы.
Внизу было решено, что первым в подземный ход пойдёт Ползунов, потом Тит, солдаты, за ними Лошкарёв, а дальше все остальные. Но Пётр Фаддеич, плохо переносящий замкнутое пространство, внезапно осел, широко раскрыв рот и ловя им воздух.
- Вот дитё малое, - в сердцах сказал Тит, подхватив его, - без няньки шагу ступить не может.
Слова ли обидные так подействовали на Петра Фаддеича, сам ли справился с собой, а только оттолкнул он Тита:
- Лошкарёвы и не в таких переделках бывали! И ничего… ничего.
-За мной пусть идёт. Ну, с Богом!
Ползунов перекрестился, встал на колени, готовый проникнуть в подземный ход, но остановился, услышав голос Кривошеина:
- Ваше благородие, Иван Иваныч, вы прикажите всем, чтобы сильно не бздели. Особенно Кондрат. А то я последним иду… Обидно будет от своих помереть. Ладно бы, в бою…
Мужики загоготали. Тут же посыпались советы, как ему выжить при этом. Кондрат, в отместку, предложил Семёну дышать ровно тем же самым местом, которого тот больше всего опасается. Все немного оживились, чуть ослабив страх и нервное напряжение от ещё одной неизвестности, ожидающей их там, на берегу маленькой, без названия реки. Ползунов посмотрел на Кривошеина. Тот стоял, держа в руке, как свечу, зажжённую щепу, а сам не улыбался и был серьёзен. Темнота, пытаясь победить огонь, наваливалась со всех сторон, но не могла одолеть слабо мерцающий круг света, в центре которого была голова Семёна. Он смотрел на унтершихтмейстера широко раскрытыми глазами и, словно хотел сказать ему что-то, но не мог. Вдруг дрогнуло пламя, исказилось лицо, потемнело, выкатилась одинокая слеза, блеснула и исчезла в мужичьей бороде.
Ночь, отяжелевшая от дождя, придавленная к земле разбухшими тучами, наполненными до самых краёв водой, глухо ворчала, вздрагивая от громовых раскатов. Стоящий в охране телеутский воин, с головой укрытый в непромокаемую накидку из толстой кожи, дремал в седле, убаюканный однообразной песней дождя. Иногда он приоткрывал глаза и пристально смотрел на квадрат окна, неясно выделяющийся из темноты слабым свечением. Но русские были крепко заперты снаружи, окна были слишком малы и успокоенный телеут снова закрывал глаза, и погружался в призрачный мир фантастических видений своего народа. Потому что надо было обладать сверхъестественным, нечеловеческим чутьём, чтобы в шуме мириадов, падающих на землю, на траву, на листья деревьев малых капель воды, услышать едва уловимые, но от этого ещё более опасные и настораживающие звуки, чтобы в непроглядной мгле разглядеть тайное движение каких-то скрытных фигур, уловить смертельную опасность, мгновенно распространяющуюся в воздухе. Внезапно всадник резко вскинул голову, прислушиваясь, затем развернул коня, медленно снял с плеча лук и, вложив в него стрелу, замер. Телеут вряд ли мог сказать наверняка, что его так насторожило, но он кожей почувствовал, как темнота за спиной вдруг уплотнилась и стала медленно надвигаться на него. Остриё стрелы, описав дугу, остановилось точно против солдат, притаившихся за кустами шиповника. Тит, услышав тихое позвякивание сбруи, догадался, что телеут что-то заподозрил. Он мысленно выматерил себя за недостаточную осторожность, хотя мог поклясться, что ни он, ни Илюха не издали ни одного подозрительного звука. Но, как бы то ни было, враг, почуяв неладное, был теперь предельно внимателен. Семякин потянул своего товарища вниз  и сам тут же распластался на мокрой траве, исцарапав при этом лицо о колючий кустарник.
 «Вот вражина, - злился Тит, на котором давно уже не было ни одной сухой нитки. – Он что, в темноте видит, чёрт косорылый? Дай мне только до тебя добраться…»
Было слышно, как всадник подъехал ближе к тому месту, где прятались солдаты, и остановился от них шагах в тридцати.
« Не дай-то Бог, ежели наши шумнут, сразу же услышит, злодей. И ведь кинется туда, поднимет своих и все, как один поляжем».
От этих тяжёлых мыслей Тит заворочался, стиснув зубы и проклиная себя за беспомощность. Надо было что-то сделать, что-то придумать, чтобы вырваться от этой смертельной  опеки. Он неудобно лежал, придавив собою одну из веток шиповника, и та впивалась в бок острым сучком. Чуть приподнявшись, Семякин начал осторожно вытаскивать её из-под себя, но ветка, цепляясь за его одежду, неожиданно сломалась. И тут же что-то пронеслось мимо, скручивая водяные струи и вспарывая воздух, а через мгновение солдат, лежащий в шаге от Тита, захрипел, забулькал горлом, прощаясь со всеми на этом свете, и затих. Тит стремительно откатился в сторону и вовремя: вторая стрела ударила в землю, точно в то место, где он только что лежал. «Сволочь какая! Попал в Илюху!», - подумал Тит. А тот уже и хрипеть перестал. Страх, бывший поначалу, уступил место холодной расчётливости, не раз спасавшей ему жизнь за время службы. Ещё была злость и страстное желание не дать себя убить, а самому добраться до горла противника, а ещё лучше до его сердца. Но подкрасться к телеуту не было никакой возможности, стрелять в него из ружья было нельзя, да и не было у Тита ничего, кроме ножа. Оставалось одно средство и он, призвав к себе ангела-хранителя и всех святых, решился на него. Тит, не дыша, вернулся на прежнее место, лёг так, чтобы стрела торчала у него между рукой и грудью, и затаился. Ждать пришлось недолго. Телеут подошёл, неслышно ступая по траве, и остановился совсем близко, ища подтверждение своим опасениям. Обнаружив убитого, он поцокал языком, что-то пробормотал на своём языке, а потом вдруг стал быстро удаляться. У Тита была секунда на размышление. Видимо, телеут, увидав убитого им солдата, почуял неладное и теперь спешил поднять тревогу. Быстро вскочив, Семякин бросился за врагом и, когда тот, услыхав позади себя шум, обернулся с луком наизготовку, метнул в него нож. Зная исключительную меткость своего противника, Тит, даже не пытаясь увернуться от стрелы, стоял, закрыв глаза, прощаясь с жизнью и ожидая, как калёный наконечник войдёт в его грудь, раздирая плоть и дробя кости. Но ничего этого не произошло. Не веря в такое везение, он открыл глаза и увидел, что враг его стоял в десяти шагах от него, но не стрелял. Не понимая этого, солдат медленно подошёл к нему и, увидев в чём дело, содрогнулся. Телеут стоял с искажённым в смертельной муке лицом, пальцы его, не выпуская грозного своего оружия, беспомощно цеплялись за тетиву, тщетно силясь что-то сделать, а в груди у него, прямо против сердца, торчал нож. Неимоверная внутренняя сила и страшная жажда жизни держали его на ногах, не давая упасть, но силы человеческие не беспредельны и вот он зашатался, и рухнул к ногам Тита.
Лошадей нашли довольно скоро. Первым их обнаружил Фролка. Сбившись в кучу, они стояли недалеко от пасеки, среди зарослей боярышника. Перерезав путы и обмотав морды верхней одеждой, чтобы не ржали, их со всей осторожностью повели вниз по реке. Ефим, торопясь, уводил людей, выполняя приказ Ползунова и всё пока складывалось для беглецов удачно. Хотя гроза уходила в сторону, надорвававшиеся от чудовищного крика небеса, всё ещё продолжали напоминать о себе глухим ворчанием. Но дождь продолжал идти, соединяя небо с землёю в одно целое и скрадывая собою все посторонние звуки. Да ещё речка, переполнившись, всё норовила перелиться через край, выплеснуться за берега, лихо закручиваясь шумными водоворотами перед торчащими со дна валунами. Фролка с пятью лошадьми притаился за излучиной реки, дожидаясь Ползунова с остальными. Он бережно достал из штанов припрятанный сухарь, вымокший от дождя, и дал его своей лошади. Та осторожно взяла его с ладони мягкими, тёплыми губами, а потом долго стояла, ткнувшись мордой ему в грудь и пофыркивая, радуясь тому, что они снова вместе.
Ползунов прислушался. Несмотря на то, что в ночи сейчас происходило невидимое движение, слух его тщетно старался уловить хотя бы один подозрительный звук. Словно бы души этих людей пришли на помощь слабым телам и, приподняв над землёй, легко несли их дальше и дальше от этого страшного места. Животные, находящиеся ещё ближе к природе, чем человек, будучи тоньше и чувствительнее, сами шли вперёд молча и безропотно.
- Кабы не дождь, телеуты нам отсюда, так легко уйти не дали бы, - прошептал Клим. - Как собаки запах наш за версту чуют.
- А мы ещё  и не ушли.
Иван Иванович смотрел в ту сторону, где среди врагов оставались трое его товарищей раненых, измученных, и, наверное, бывших на грани жизни и смерти. И очень могло быть, что спасать-то уже было и некого. Тяжело дыша, к ним подобрался Кривошеин:
- Фролка с лошадьми поблизости отсюда затаился. Ждать нас будет. Остальные уже далеко…
Непроизвольно последние слова у Семёна прозвучали так, что он, спохватившись, чтобы, не дай Бог, не заподозрили его в трусости, тут же бодро двинул Клима кулаком в бок:
- Ну что, говорун, приуныл? Бабу свою, небось, вспомнил.
Но Клим промолчал, а Ползунов хотевший было что-то ответить, вдруг осёкся и, уткнувшись себе в рукав, несколько секунд откашливался, прочищая горло.
- Позже разбёрёмся, кто кого вспомнил. - Наконец выговорил он и, опустившись на землю, пополз вдоль берега сноровисто и быстро, прячась за темноту и шум реки. Семён вёрткой ящерицей последовал за унтершихтмейстером, чувствуя, как Клим не отстаёт, наседая ему на пятки. Добравшись до первых деревьев, Ползунов осторожно поднялся. Ему в сапоги тут же ткнулся головой Кривошеин, которой, в свою очередь, принял на себя богатырский вес своего товарища.
- Клим, медвежья твоя порода, - зашипел сквозь зубы Семён, - ты хоть смотри куда лезешь!
Прокудин, как обычно промолчал, но было в этом молчании некое удовлетворение от содеянного им, так сказать, маленькая месть Семёну за всего его словесные упражнения в свой адрес. Иван Иванович сделал несколько шагов вперёд и остановился в нерешительности, пытаясь определить, в каком направлении им следовало идти дальше. Днём, из окна, он видел, как телеуты, отвязав солдат от деревьев, перетащили их вглубь леса и оставили лежать на земле, шагах в двадцати от своих юрт. Глянув на едва различимое в темноте окно дома, он мысленно попытался представить себе это место, и выходило, что им надо было пройти вдоль реки ещё шагов сорок, а затем круто взять влево. Ползунов поднял лицо. Капли дождя, подгоняемые ветром, ударялись в листву деревьев, теряли свою силу и падали вниз ровно и спокойно. А сам ветер, словно лихой наездник, то налетал откуда-то внезапно и стремительно, путая ветви деревьев, то так же внезапно исчезал, давая краткую передышку перед новым своим натиском.
- Куда идти, Иван Иваныч? Где наши?
Семён попытался сдержать дрожь, которая волнами вдруг пошла откуда-то изнутри. Толи оттого, что он продрог, толи от опасности, поджидающей их всех впереди, за деревьями.
-Дальше по берегу пройдём, так быстрее будет и поспокойнее. А потом свернём в лес. Ежели я не ошибусь, то на наших как раз и выйдем.
И они пошли, пригибаясь, стараясь не споткнуться об упавшие стволы деревьев, лежащие по берегу, продираясь сквозь кусты, местами подступающие к самой воде. Внезапно, со стороны леса, ухнул филин, где-то, совсем близко, коротко заржала лошадь, ломая копытами валежник.
- Кажись, пришли. – Ползунов остановился, прислушиваясь. – Кони телеутские здесь.
Семён достал из-за пояса топор, привычно ощутил отполированную его рукоять:
- Глядишь, и нам пригодятся вражьи кони.
Сотня лошадей стояла под деревьями, прячась от непогоды. Можно было пройти мимо них совсем близко и даже не узнать об их присутствии, так тихо они стояли. Иван Иванович мысленно поблагодарил ночную птицу, внезапным своим криком, вспугнувшую одну из лошадей. Значит недалеко отсюда, и надо было искать раненых товарищей. Пройдя мимо лошадей, и углубившись дальше в лес, Ползунов в очередной раз остановил своих людей. И при дневном-то свете разыскать что-то в лесу – дело весьма непростое, а ночью, так и вообще безнадёжное. Ползунов с тоской подумал о том, что до рассвета осталось не более трёх часов, и чем он будет ближе, тем всё меньше у них останется надежды выбраться из этого леса живыми. Где искать здесь Онищенко, Пузакова и Злыднева, в какой стороне, он не знал.
- Плохо дело.
Унтершихтмейстер поёжился, чувствуя, как из тела, сквозь мокрую одежду, начинает уходить тепло.
- Может, покричать им…
Семён, зацепившись обо что-то ногой, повалился на землю и зашиб коленку об узловатые корни, выступающие из земли, - …потихоньку, - договорил он, севшим от боли голосом. – Чёрт, топор чуть не потерял!
- Разойтись надо бы в разные стороны, - предложил Клим, - так вернее будет. Авось, найдём.
- Не можем мы на авось надеяться, Клим. Времени у нас на это нет. Давайте, чуть левее возьмём. Чует сердце, здесь они, рядом где-то. Может, совсем близко лежат, а мы не знаем. Искать надо.
Ползунов прислушался. Где-то позади, шумела, раздувшаяся от дождя, река, оставаясь единственным ориентиром в ночном лесу. Он сделал шаг влево и ступил на какую-то кучу, которая тут же мягко поехала под его ногой.
«В муравейник попал», - подумал Иван Иванович и замер, раскинув обе руки широко в стороны. Прямо против него, шагах в десяти, между деревьями, вспыхнул небольшой огонёк. Появление его представляло опасность. Значит, кто-то из телеутов сейчас бодрствует и находится совсем близко. Возможно, они, опасаясь внезапного нападения, выставили вокруг своего лагеря посты, но кто мог угрожать им здесь, в такую пору. Русских телеуты крепко заперли и зорко стерегут, никого на десятки вёрст здесь не было и в помине. А насколько унтершихтмейстер располагал сведениями об этом диком народе, они прекрасно ориентировались ночью и обходились без огня. Значит, здесь было что-то другое. Огонёк тем временем исчез, а потом снова появился, но уже гораздо ниже, почти у самой земли.
-За мной, - выдохнул Ползунов и, ощупывая руками буквально каждую пядь земли, стал приближаться к источнику света. Позади старшого, беззвучно, словно два лесных духа, с топорами наизготовку, крались Кривошеин и Прокудин. Уперевшись в широкий ствол дерева, стоящий на пути, Иван Иванович, затаив дыхание, выглянул из-за него. Он увидел воткнутую в землю короткую палку, с горящим куском войлока, пропитанного жиром. Тут же, под негустым навесом из сломанных веток, лежали Захар Онищенко, Никифор Пузаков и Пётр Злыднев. Рядом с ними, на коленях стоял пожилой телеут. Он держал в руке нож и что-то быстро говорил на своём языке, склонившись над капралом. Унтершихтмейстер узнал в нём отца молодого воина, убитого в дневной схватке с русскими. Вид его сейчас был страшен. Он был похож на какого-то сказочного вурдалака, вот только происходило всё это наяву. Мокрые, длинные волосы, разметались по лицу, рот зиял чёрной дырой, вбирая в себя глубокие морщины, глаза, расширенные до предела, обещали скорую смерть. Захар, не отрываясь, смотрел на него и беззвучно шевелил губами. Лицо его, омытое дождём, в нескольких местах было покрыто ранами. Телеут зловеще  засмеялся и быстро приставил нож к горлу Пузакова. И тут Ползунов увидел, что голова Петра Злыднева лежит отдельно от тела. С ужасом понимая, что уже ничего не успеет сделать, и что вторая голова, так же легко будет срезана умелой рукой, Иван Иванович, как заворожённый смотрел на разворачивающуюся перед ним трагедию. Время в этот момент, словно теряя обычную свою скорость, вдруг стало рассыпаться, растягиваясь и замедляясь, распадаясь на жуткие фрагменты. Он отчётливо видел, как окровавленная сталь медленно приближается к заросшей бородой шее солдата, как остриё ножа начинает срезать волоски, как под кожей напрягаются, вздрагивая, мышцы, как.… Застонав мучительно и долго, теряя нож, старый телеут, с торчащим по рукоять в груди топором, тихо лёг на землю, рядом со своей жертвой. Клим, с неожиданной для своего веса лёгкостью, тут же оказался рядом с ранеными товарищами. Легко подхватив их на свои могучие плечи, он стоял, молча глядя на Ползунова, в ожидании дальнейших действий. Семён, не церемонясь с мёртвым врагом, перевернул его на спину и выдернул свой топор. Унтершихтмейстер, сбросив оцепенение,  поблагодарил про себя Кривошеина за твёрдость руки и самообладание  и шагнул из темноты. До рассвета оставалось меньше полутора часов. Нужно было как можно быстрее уходить с этого места, дождь почти перестал, но Ползунов не мог уйти, не попрощавшись с мёртвым солдатом. Это была первая со времени начала их похода смерть, первая душа, положенная на алтарь нового дела. Опустившись на колени, Иван Иванович закрыл неживые глаза, провёл ладонью по искажённому мукой лицу, успокаивая его и, перекрестившись, прочёл короткую молитву за упокой души новопреставленного.
- А теперь, дай Бог, ноги!
Унтершихтмейстер подхватил горящую палку и, держа её прямо пред собой, чтобы насколько можно прикрыть пламя от чужих глаз, быстро пошёл по скользкой от дождя земле. Клим, тяжело ступая, осторожно нёс свою ношу, чертыхаясь про себя, что поневоле причиняет боль, израненным телам солдат, слыша, как те чуть слышно стонут. Последним, замыкая группу, шёл Кривошеин. Он плакал от радости и всё пытался хоть как-то придержать бессильно повисшие головы своих товарищей, чтобы не бились они о широкую климову спину.
- Живые, живые, братцы.… Потерпите малость. Повезло-то как, а? Ведь, почитай, из самых когтей душегубов вырвались. Значит, сто лет жить будете. Слышь, Захарушка? А на нас, русских, как на Змее Горыныче всё зарастает: вместо одной головы, две новых появляются. Так ведь, Никифорушка?
Обезглавленное тело Петра Злыднева встало перед глазами у Семёна и он, надсажаясь злым шёпотом, до самого берега реки раздирал им своё горло, поминая телеутов недобрым словом.
*      *      *
Шёл пятый день поездки генерал-майора Беэра на Змеиногорский рудник. Дорога, укатанная мужицкими телегами, пропитанная крепким потом, пересыпанная щебнем, древесным углем и горной породой, тянулась бесконечной лентой. Она то ныряла в тишину и прохладу леса, то, извиваясь между высоких трав вдоль рек, пропадала на мелководье, чтобы снова появиться на другом уже берегу. Необжитой ещё этот край и пугал, и притягивал к себе одновременно. Триста диких вёрст до рудника таили в себе реальную угрозу и подпоручик не один раз, замечая на горизонте тёмные фигуры всадников или поднимающиеся в стороне от дороги дымы костров, каменел лицом, глядя в ту сторону и привстав на стременах.
К ночи добрались до Курьи, небольшой, в десяток дворов деревушки. Остановились в доме у мужика по имени Савелий Хворостяной. Тот, ошалев от страха чем-либо не угодить столь высокому начальству, бестолково бегал по двору, то кидаясь помогать кучеру выпрячь лошадей из экипажа, то бежал в баню, разжигать печь, а то замирал на одном месте с перекосившимся от волнения лицом. Дом большой и просторный, рубленный из лиственницы, легко поместил в себе нежданных гостей. Елизавета Андреевна тут же принялась готовить ужин. Беэр никогда не был привередлив к еде, но в последние месяцы стал жаловаться на боли в желудке, и поэтому она, посоветовавшись с Цидеркопфом, всю кухню взяла в свои руки. Сам лекарь, удовлетворившись большим куском варёного мяса, поданного на стол хозяйкой дома, по имени Степанида, уже хотел, было отправиться спать, но, случайно попробовав овсяного киселя, не тронулся с места, покуда не выхлебал его весь.
- Очень хорошо.
Облизав ложку, немец, отдуваясь, вылез из-за стола.
- Никогда такого не ел. На моей родине нет нужный ингредиент.… Из чего это?
Он пальцем показал вошедшей с дровами хозяйке на пустую чашку.
- Это? – Женщина с недоумением уставилась на лекаря. – Кисель, что ли?
Цидеркопф кивнул головой.
- Из овса, батюшка мой, из овса.
- Из овса? – Переспросил тот, сунулся носом в чашку, покрутил недоверчиво головой, хмыкнул и ушёл в отведённые для него сени.
Елизавета Андреевна, усмехнувшись, проводила его взглядом. Она стояла у печи и помешивала в чугунке деревянной ложкой кашу из пшена. Лицо у неё раскраснелось, волосы, собранные под платочком, растрепались, и несколько прядок выбилось, придавая жене генерал-майора, вид простой русской бабы, занимающейся извечными женскими хлопотами. Степанида, не старая ещё, но с лицом, изборождённым глубокими морщинами, положив дрова на пол, распрямилась и пристально посмотрела на свою гостью.
- Нешто он одной кашей наестся? Видный такой.… Вон этот-то против него в полплетня всего, а мяса кусок со свою голову умял, да ещё и киселём не подавился.
Елизавета Андреевна, слегка посолив кашу, попробовала её на вкус, улыбнулась:
- А я  и сама каши есть люблю.
- Самая еда для господ, - усмехнулась хозяйка.
Хлопнула входная дверь, забухали торопливые шаги.
- Стешка!
Савелий Хворостяной появился в дверях кухни, с выпученными глазами и тяжело дыша.
- Стешка!
Он стоял, силясь что-то сказать, при этом делал руками какие-то быстрые движения, словно хлестал кого-то плетью. Степанида подошла к нему, взяла за руку, подвела к скамье, усадила:
- Чего тебе?
Савелий уставился на неё, так, словно впервые видел, затем вдруг улыбнулся, почесал затылок:
- Веник, что я давеча с берёзы нарезал, где?
Степанида провела рукой по его волосам, вьющимся в крупное кольцо:
- Да где ж ему быть-то венику этому? В предбаннике. Сам же его утром туда и повесил, дед Забывай.
Савелий хлопнул себя широкой ладонью по колену, быстро встал:
- Так! Значица, с Его Высокопревосходительством в баню иду…
Он сделал паузу, словно прислушиваясь к тому, что сказал. Затем, нахмурив брови, упавшим голосом добавил: Так-то, вот, – и уже на ходу, бросив, - Медовухи приготовь, - затопал ногами в сенях. Там он в темноте опрокинул пустое ведро и ушёл, унося с собой всё возмущение, заснувшего было Цидеркопфа.
Генерал-майор Беэр стоял во дворе и курил трубку. Раньше он почти не вытаскивал её изо рта, но, почувствовав с недавних пор, что увлечение его стало вызывать приступы боли под ложечкой, начал ограничивать себя от табака. А сегодня и так с самого утра боль неотступно следовала за ним, поэтому, рассудив, что хуже, чем есть не будет, и чтобы доставить себе хоть малое удовольствие, Беэр махнул на всё рукой и достал трубку. Было около двенадцати часов ночи. Прямо посреди двора горел большой костёр. Сполохи огня отражались в окнах дома, который, как огромный гриб расположился прямо под высокой, раскидистой берёзой. Долго замычала проснувшаяся корова. Беэр повернулся на звук. Несколько куч навоза, казалось, шевелились, меняя тени, возле хлева. Август осторожно ступал по ночной земле, принося откуда-то с севера холодные ветра, которые не спеша и исподволь проникали повсюду, остужая реки и озёра. Андрей Венедиктович слегка поёжился. Справа от него выглядывала из темноты свежесрубленным боком банька. Дым из её трубы, то опускался белесым туманом к самой земле, растекаясь по двору, то исчезал, напоминая о себе терпким запахом.
- Ваше Высокопревосходительство...
Подпоручик уже с минуту деликатно топтался на одном месте возле Беэра. Андрей Венедиктович перевёл на него взгляд. Из-под нависших седых бровей на офицера смотрели глаза больного, страдающего человека. Генерал не счёл нужным скрывать своё состояние, а может и не было уже на это сил. Подпоручик, не ожидавший такого, почувствовал неловкость, словно подсмотрел что-то запретное и, пытаясь это скрыть, он закашлялся, будто бы прочищая горло:
- Я говорю, что солдаты размещены по домам, Ваше Превосходительство... Караулы расставлены. Во сколько прикажете выступать утром?
; В семь часов. - Тут же ответил Беэр и тяжело ступая, сутулясь, пошёл к бане. А в это время Савелий в одних портках сидел на лавке и с волнением ждал высокого посетителя. Он давно уже выскреб до бела полок, лавки и пол, запарил новый берёзовый веник, заварил, на всякий случай, чистотел с крапивой и, сбегав в дом, принёс баночку мёда для натирания. Натопилась банька изрядно и Савва, обливаясь потом, время от времени приоткрывал наружу дверь, впуская в неё свежий ночной воздух. Наклонившись, чтобы не удариться головой, Беэр шагнул в предбанник и сразу же заполнил его собою. Глянув на вжавшегося в стену Хворостяного, усмехнулся:
; - Не бойсь, Савелий, не съем. В бане все равны, как младенцы перед Богом.
Он уселся на лавку и кряхтя принялся стягивать с себя сапоги. Но мягкая кожа плотно обхватила его икры и не поддавалась. Савелий быстро, едва не погасив свечу, метнулся к Беэру и помог тому справиться и с сапогами, и с мундиром, и со всем остальным. Большое, грузное тело генерала было белым, выделялись только лицо, кисти рук да небольшой треугольник пониже шеи. Савелий же, в полную противоположность, был загорелым до черноты, худощавым и крепким телом. Беэр одобрительно посмотрел на него:
; Я тоже таким был когда-то.
Затем, хлопнув себя по животу, скомандовал:
; Давай, веди в свою преисподнюю.
Богобоязненный Савва, услышав такое, аж присел и тут же испуганно перекрестился:
; Да что вы, барин! Господь с вами! Разве ж так можно на ночь глядя?  Нечистых накличем ненароком...
Генерал-майор досадливо поморщился:
; Экий ты мужик пугливый. А я старый грешник ничего не боюсь. Меня давно уже черти в аду заждались. И пока я здесь, на земле, я над ними ещё сам покуражусь.
; С этими словами он широко распахнул дверь и вошёл в парную. Полчаса, не меньше, как заправский банщик, трудился Савелий Хворостяной над генерал-майором Беэром. Со стороны это и впрямь напоминало преисподнюю. В малом свете масляной лампы, в огненных сполохах раскалённой печи, двигались голые тела, отбрасывая от себя на стены мохнатые тени. Несколько раз они выбегали на двор, распаренные до красноты, выливали на себя по ведру ледяной колодезной воды и опять кидались в раскалённое нутро бани. И вот когда от нового веника остались одни прутья, только тогда Беэр выдохнул:
; Хорош.
Он уселся на лавку в предбаннике, отдуваясь и тяжело дыша. Откинувшись немного назад, Беэр запрокинул голову и закрыл глаза. Боли, терзавшие его весь день, притихли, ушли куда-то вглубь и затаились.
; Горазды же вы жар выдерживать. Думал, раньше пощады запросите. - Улыбнулся Савелий. После совместного мытья, он несколько осмелел в общении и даже утвердился в мысли, что без одежды все люди становятся добрее.
; Генералам, братец, о пощаде просить не положено. Тем более в бане. -
Не открывая глаз, сказал Андрей Венедиктович. - А вот ежели ты мне сейчас же чего-нибудь испить не принесёшь, то...
Какой угрозой закончилась генеральская фраза Савелий дослушивать не стал, а как был голым, так и понёсся прямиком в дом за медовухой, кляня себя на чём свет стоит за забывчивость. Спустя две минуты, в очередной раз, опрокинув в сенях пустое ведро, он предстал перед Беэром, обеими руками держа перед собой здоровенную бутыль. Холодный, только что из погреба хмельной напиток был вкусен необычайно. Генерал-майор едва не задохнулся, присосавшись к бутыли, и одолев за раз, чуть ли не половину её содержимого.
- Эх, хорошо! Поблагодари от меня хозяйку свою, угодила. Большая она у тебя искусница по этой части.
Савелий торопливо хлебнул в свою очередь:
- Да она, Степанида моя, чего только не..
Внезапно дверь баньки скрипнула и Савва вдруг осёкся на полуслове, замолчал, округлил глаза в испуге.
- Чего замолчал-то? Чертей, что ли испугался?
Не отвечая, Хворостяной боязливо подкрался к двери, быстро выглянул во двор, плотно прикрыл её и успокоенный вернулся на прежнее место. Огонёк свечи с усилием раздвигал, тянущуюся к нему со всех сторон тьму и временами начинал трепетать, словно бы кто-то невидимый пытался его задуть. Было тихо. Даже сверчки примолкли. Изредка в шайку с водой срывалась откуда-то капля да потрескивали, остывая, камни на печке. Почувствовав какую-то смутную тревогу, Беэр огляделся. Рядом с его головой раскинул свою ловушку паук. Сам он тут же деловито сновал вокруг попавшей в сеть мухи, заботливо и деловито оплетая её клейкой своей паутиной. Савелий, глянув туда же, негромко заговорил:
- Давеча пришёл я вот сюда, в баньку... А пришёл поздно, солнышко-то закатилось уже. Лошадь у меня захромала, подкову менял. Намахался в кузне я с ней... Вот.
Хворостяной долго приложился к бутыли, перекрестился, после чего продолжил:
- Ну, думаю, ладно, всё равно схожу. Пришёл, попарился, вышел сюда вот, сел на это самое место, сижу. Вдруг, глядь, дверь открывается и заходит Степанида моя. Зашла и стоит, молчит. Ну, я подумал, со мною, мол, помыться решила баба. Я ей что-то говорить стал, сейчас уже не помню что, отвернулся, а когда глянул на неё снова, так и обомлел. Она, как стояла у дверей. Так и стоит, а руки у неё вытянулись, к самой моей шее подбираются. В сажень вытянулись! Ну, я только крест успел сотворить на себе да и хлопнулся без памяти на пол. Так и лежал здесь, покуда баба моя сюда не пришла меня искать... Так-то вот.
- Ну и кто это был?
Андрей Венедиктович уже овладел собой да и выпитая медовуха настраивала на совсем иной лад.
- Известно кто - банник! Он сырость да потёмки любит. Так и норовит до смерти напугать, нечистая сила.
Савелий вновь перекрестился.
- А может тебе он с пьяну померещился? Признайся, братец, не эта ли бутыль с тобой тогда была, а?
Генерал-майор засмеялся басовито, заколыхался обширным своим телом.
- Эта. Да только я в тот раз и глотка из неё выпить не успел.
- Ладно, Савелий. Зато будет, что внукам своим рассказывать перед сном.
Беэр чувствовал расположение к этому мужику. За свою жизнь он научился разбираться в людях и ошибался редко. Генерал-майор замолчал и как-то по особому посмотрел на Хворостяного. Тот от такого взгляда замер, но глаз своих не отводил.
- Хочу я тебе дело одно поручить. Справишься с ним, будет тебе почёт и уважение.
- Какое дело? - Насторожился Савва.
- Государственное.
 У Савелия брови поползли наверх, а левой рукой он неожиданно с силой хлопнул себя по колену, да так и замер с открытым ртом.
- Почту наладить надо от Барнаульского завода до Змеиногорского рудника. Чтобы не время от времени, а регулярно шла корреспонденция в обе стороны. До Бийска прогоны наладили, а здесь всё руки не доходили. Почтовые станции будут в Усть-Чарышском, в Усть-Калманке, в Краснощёково и здесь, в Курье вашей. Как раз отсюда до рудника чуть больше пятидесяти вёрст и получается. Платить тебе будут по семи рублей в год, а вдобавок восемь четвертей ржи и столько же овса. От податей освободят.
Беэр говорил так, словно с Савелием всё уже было давно решено, а тот сидел и, морща лоб, соображал, радоваться всему этому или проще сразу утопиться. 
- Поедешь завтра на Барнаульский завод, найдёшь Канцелярию и передашь секретарю от меня письмо. Утром я тебе его отдам.
Беэр замолчал и выжидательно уставился на Хворостяного.
- Ямщиком, стало быть... - Бодрым голосом сказал Савелий, осознав вдруг что, чтобы он сейчас не сказал, ямщиком он будет до самых своих последних дней.
- Стало быть. - Подтвердил Андрей Венедиктович, а потом вдруг спохватился. - А ты грамоте-то обучен?
- Обучен. - Прошептал Савва. - Нас в Невьянске, по приказу Акинфия Демидова, сызмала ещё в церкви письму и счёту обучали.
После этих слов он ухватился за бутыль, и не переводя дух, выпил оставшуюся в ней половину.
*       *       *
Из церкви после вечерней службы повалил народ. Воскресный день заканчивался. Воздух, пропитанный заходящим солнцем, разливался тёплыми волнами, мягко касаясь лиц. Было какое-то томительное затишье в природе. Даже собаки, обычно раздражающиеся по пустякам, и те, словно подчиняясь некой таинственной силе, безмолвствовали. Площадь перед церковью сразу же наполнилась движением и звуками. Маленький мужичонка, едва успев выйти из Божьего храма, тут же начал предлагать кому-то купить у него козу, расхваливая её при этом чрезвычайно. Худая, кривобокая баба вдруг схватилась с другой чуть ли не в драку, громко крича при этом что-то непонятное и злое. Молодые девки, сбившись в стайку и сплёвывая шелуху от семечек, озорно поглядывали при этом на парней, прыская дурным смехом. Ребятня, словно навёрстывая упущенное от долгого стояния в церкви, поднимая серую пыль, носилась друг за другом. Люди расходились по домам не спеша. А вообще, по вечерам в будни в любой дом мог зайти урядник и проверить наличие хозяина. По субботам же на базарной площади, там, где жгут змей, устраивалась генеральная перекличка. Казарменные условия и тяжелейший труд, существовавшие на руднике, выдерживали не все и частенько бывало, что народ бежал отсюда в поисках свободной жизни. Уходили обычно в предгорья Чарыша. Леубе, боясь огласки, немедленно посылал на поиски солдат, беглецов часто находили, вылавливали, а затем люто пороли на Пригонной сопке под барабанный бой. В переулке, за церковью, дробно застучали копыта и прямо в толпу, на всём скаку, въехал Пров Салопов. Урядник был пьян, но в седле держался твёрдо. Не обращая внимания на ушибленных, он обвёл остекленевшими глазами людей, замахнулся на кого-то плетью, выругался зло, потом вдруг заплакал и ускакал, также внезапно, как и появился. В обед, накануне приезда генерал-майора Беэра, с рудника бежали двое каторжных и Управляющий рудником Иоганн Леубе пригрозил Прову, что если через три дня беглецов не поймают, то на Батарейной сопке сквозь строй пойдёт он сам.
Мария Егоровна вышла из церкви последней. Она задержалась после службы и долго ещё стояла перед иконой Божьей Матери, прося у неё защиты от злых людей, каялась в своих грехах, а потом вдруг остановилась взглядом на младенце Иисусе. Она глядела на детское его тельце, на пухлые ручки и ножки и так ей захотелось подержать а руках своё собственное дитя, почувствовать его тяжесть, биение его сердца, что дрожь прошла по её телу. Она посмотрела во взрослые глаза младенца и почудилось ей, будто это муж её погибший смотрит, а из глаз его слёзы так градом и катятся. Отшатнулась баба от увиденного, дёрнулась судорожно рукой, взметнула её к верху и давай кресты на себе отсчитывать. Выбралась из церкви, не помнит как, только возле своего дома успокоилась немного.
- Марьюшка!
Кропачиха остановилась. Вокруг никого не было и до неё не сразу дошло, откуда прозвучал голос.
- Это я, Прохор! Поди сюда.
Глянув в сторону дома напротив, она увидела в чуть приоткрытой двери Прошкино лицо. Он рукой манил её к себе. Поколебавшись секунду, женщина толкнула калитку и, цепляя на подол колючки чертополоха, поднялась по скрипучим ступеням. В тёмных сенях она сразу же попала в его объятия. Впрочем, объятиями в обычном смысле слова, назвать это было нельзя. Прошка, светлея лицом, едва прикасался к ней, словно боялся неверным движением отпугнуть её или причинить боль. Он опалял жарким дыханием её лицо, а она чувствовала, как всё его тело бьёт крупная дрожь.
- Пришла! Пришла, ненаглядная моя! Росиночка моя вечерняя...! - шептал Прошка, исступлённо пожирая косым своим взглядом всю её ладную фигурку. Поддавшись силе этого чувства, Кропачиха потянулась к нему, обняла и сама крепко поцеловала. Задышала женщина часто, со стоном, сердце кровь разгоняет, в голову бьёт. Тут же в сенях топчан колченогий стоял, тряпьём старым прикрытый. Подталкивает Кропачиха к нему Прошку, а тот упирается, не идёт.
- Ты чего?
Смотрит она на него непонимающими глазами.
- Люблю я тебя, Марьюшка... Сильно люблю! Так, как я никто не любит.
- Так чего ж ты? - Выдохнула она.
- Не могу я так... По Божески хочу, чтобы в церкви. Вот обвенчаемся с тобой, золотая моя, тогда и всё тебе будет. Утонешь ещё в любви моей, а сейчас не проси. Грехом тебя не хочу губить.
 Смотрит на него Мария Егоровна, как на ненормального:
- Да какой же это грех? Я же не при муже...
Потом вдруг лицо у неё скривилось, губы задрожали, слёзы в три ручья потекли. Упала она на колени, обхватила его ноги, платок свой сорвала и заголосила:
- Прошенька-а! Не бросай меня! Я тебя единственного любить буду! Как собака, самой верной тебе буду! Не уходи только, Прошенька-а!
Прошка гладит её по голове, перебирает неуклюжими пальцами русые пряди и только повторяет, роняя слёзы:
- Ну что ты, дурочка моя. Чего городишь-то? Я же тебя всю жизнь искал... Теперь до самой смерти вместе будем. До самой смерти...
Через какое-то время Кропачиха успокоилась, только ещё судорожно всхлипывала. Она вытерла подолом глаза, улыбнулась виновато:
- Сама не знаю, чего это со мною...
Потом порывисто обняла Прошку, прижалась к нему крепко, зашептала в самое ухо:
 - Пойдём, Прошенька, отсюда. Скоро бобыль с работы вернётся, нам помешает. А мы с тобой на речку сходим, у воды постоим, а то всё сиднем сидишь, никуда не ходишь. Вечер-то сегодня тихий какой... А то, ко мне пошли. Страшно мне чего-то нынче...
- Подождём немного, Марьюшка. Вот через неделю, клянусь, крайний срок, приду к тебе сам сват, сам жених.
Поцеловал её Прошка. Затем отстранился слегка, помрачнел лицом, глаза упрятал глубоко.
- Постоялец твой, где сейчас?
- Дней пять, как дома сидит. Закроется в комнате и не выходит. Я как-то зашла убраться, а там, на столе бумаг ворох исписанных. Камней зачем-то натаскал с рудника разных...
Женщина набросила на голову платок, потянула Прошку за руку.
- Пойдём. Темнеть начинает.
- Камней, говоришь, натаскал... А когда он опять на рудник собирается, не говорил тебе?
- Кажись, говорил...
- Когда?
Как ни старался писарь утаить особый свой интерес, не получилось, дрогнул голос.
- А тебе на что?
- Когда??
Не справившись с собой, он так стиснул её ладонь, что она невольно вскрикнула. У Прошки были серьёзные причины так себя вести. Сегодня утром он получил письмецо от Христиани, в котором тот недвусмысленно дал понять, что ежели капитан-поручик Булгаков не исчезнет до приезда Беэра, то писаря ждёт самая глубокая шахта на Змеиногорском руднике, из которой он никогда уже больше не выберется. Поэтому все его надежды, все его мечты, его любовь и сама жизнь, всё теперь висело на волоске и Прохор Шнурков ради этого готов был на всё. Времени у него больше не оставалось.
- Когда???
 - Завтра, - испуганно прошептала Мария Егоровна, не понимая, что с ним такое творится.
- Завтра, - повторил Прошка. - Завтра...
Должно быть, после любви самым сильным чувством у женщин является любопытство, потому что Кропачиха, отодвинувшись от писаря подальше, не удержавшись, опять спросила:
- Прошенька, а тебе зачем знать-то об этом? Замышляешь чего, али как?
Но тот, услышав на улице какой-то стук, глянул в окно, вдруг быстро подкрался к нему и, присев, стал осторожно выглядывать наружу. Мария Егоровна тут же, едва ступая и чуть дыша, оказалась рядом с ним. Возле своей калитки она увидела Булгакова. Капитан-поручик, стоя на коленях, с силой бил молотком по камням, дробя их на мелкие куски. Затем он подобрал несколько осколков, внимательно рассмотрел, сунул в карман штанов и, оставив молоток у калитки, ушёл вверх по улице, в сторону рудника.
- Прошенька... - начала было опять Кропачиха, но тот, выпрямившись, так зыркнул на неё, что она тут же умолкла. Прошка несколько секунд буравил её своим глазом, потом взгляд его потеплел, словно оттаял и он улыбнулся:
- Марьюшка, ягодка моя, ничего у меня не спрашивай. Хорошо? Я тебе, когда надо будет, сам всё расскажу.
Он порывисто обнял её, и женщина почувствовала, как сотрясается всё его тело. С усилием Прошка отодвинулся от неё и подтолкнул к дверям.

*         *        *

Булгаков знал о предстоящем приезде на рудник Управляющего Колывано-Воскресенскими заводами. Знал он это из официальных источников, знал и из письма, которое написала ему Елизавета Беэр. Письмо это привезла с собой жена какого-то чиновника из местной конторы. Этой даме, очевидно, начитавшейся французских средневековых романов, безумно нравилась взятая на себя роль. Ей щекотала нервы столь пикантная ситуация и она, чтобы, как в книгах, соблюсти полную тайну и конспирацию, решила устроить для этого целый спектакль с переодеваниями, записками, многозначительными жестами и погонями. Начала она, как и положено в таких случаях, с записки, которую принесла Булгакову молодая девка, прислуга этой чиновницы. Подкарауля капитан-поручика на улице, та, конфузясь, сунула ему клочок бумажки и, прыснув, тут же убежала. В записке нервным почерком было написано, чтобы получатель сего, завтра вечером, на закате солнца, прискакал на лошади к недавно установленным в центре посёлка стенным часам и, главное, чтобы в руке у него был белый кружевной платочек. Но это было ещё не всё. Как только часы пробьют девять ударов, он должен был, убедившись, что никто не следит, переложить этот платочек из правой руки в левую. И тогда появится таинственная незнакомка с лицом, прикрытым густой вуалью, и передаст ему письмо. После чего капитан-поручику предписывалось быстро ускакать, по крайней мере, за две версты от этого места и только тогда прочесть письмо. Переданную записку необходимо было тут же сжечь, а пепел разметать в разные стороны. Николай Иванович, прочитав всю эту чушь, только посмеялся, решив для себя, что проигнорирует это послание. Вечером следующего дня, он не без некоторого злорадства представил себе, как будет томиться эта любительница тайных страстей под толстой вуалью, в ожидании прячась в зарослях крапивы. В конце концов, дело кончилось тем, что через три дня, на рыночной площади, он буквально столкнулся с высокой, немолодой уже дамой, которая, презрительно поджав губы, протянула ему письмо и ушла, сказав всего два слова: Дон Жуан!
Придя домой, Булгаков вскрыл неподписанный конверт и достал листочек дорогой розовой бумаги. Он сел возле раскрытого окна. Только что прошёл небольшой дождь и солнечные лучи, пробиваясь сквозь мокрые листья рябины, освещали ровные строчки:
«Здравствуйте, Николай Иванович! Как вы поживаете? Хорошо ли устроились на новом месте? Пусть это ваше временное пристанище будет уютным и покойным. Я очень этого хочу. Вы, должно быть, уже нашли свою золотую жилу и носите золото домой пудами? Что вы будете с ним делать? Хотя, если среди местных офицеров и чиновников единственным развлечением также являются карты, то вы рискуете быстро всё потерять. Настя  пытает меня, где находится Северная Америка. Вы хотя бы для разнообразия придумайте что-нибудь ещё из географии. Но я на вас не в обиде, потому что вы очень милы. Часто вас вспоминаю и мысленно с вами говорю. Вы даже представить себе не можете, на какие темы мы ведём беседы. Андрей Венедиктович скоро едет на ваш рудник, и я еду с ним. Он не хотел этого, но я настояла. Хочу вас видеть!!! Храни вас Бог!»
Булгаков посмотрел в окно. Редкие капли воды, искря на солнце, падали с крыш. Веточка рябины, омытая тёплым дождём, заглядывала прямо в окно, красуясь спелой гроздью. Прилетела стрекоза и села на неё, покачиваясь и чуть подрагивая переливающимися крылышками. От земли, от травы и цветов поднимались влажные испарения. Пахло уходящим летом. Николай Иванович ещё раз перечитал письмо Елизаветы Беэр и задумался. Было понятно, что те немногие моменты их общения не прошли бесследно для молодой женщины, и очень могло быть, что она довольно сильно увлеклась. Зная Елизавету Андреевну, её уважительное отношение к своему мужу и семейным отношениям, было бы наивно предполагать, что она способна разменять свой брак на легкомысленный флирт. Скорее всего, чувство это настоящее и захватившее её целиком. Риск, которому она подвергалась, написав это письмо, был тому подтверждением. Николай Иванович отложил письмо. Ему, как мужчине, конечно, было лестно покорить сердце такой женщины, но в связях подобного рода существовала и другая сторона, не столь приятная. В том случае, если эти отношения станут вдруг достоянием общества, а это должно было рано или поздно произойти, он не испугался бы гнева генерал-майора Беэра, гораздо хуже будет то, что ему придётся уехать из Сибири. А этого допустить Булгаков никак не мог. Он обязан был поставить Беэра в известность в том, что рудник, управляемый Иоганном Леубе, даёт лишь десятую часть от возможного количества золота, серебра и свинца. Основные золото- и серебро содержащие руды находились в жиле, тянущейся с запада на восток, на расстояние свыше трёхсот метров, на различной глубине. Причём драгоценные металлы залегали гнёздами в твёрдой породе — роговике, шпате и кварце, что делало их добычу сложным и трудоёмким процессом. Нужно было в корне менять всю организацию труда на руднике.
Загремела кочергой хозяйка, растапливая печь. Булгаков ещё раз посмотрел на ровные, чётко выписанные буквы и сложил письмо обратно в конверт.
- Здравствуй, хозяюшка, - появился он на пороге кухни. - Чем потчевать сегодня будешь?
- А что сами соизволите, тем и попотчую, - улыбнулась Кропачиха.
- Приготовь-ка ты мне сегодня щей ради воскресного дня. Давно не ел. Да пирогов напеки, завтра на рудник иду.
Николай Иванович достал из кармана мундира деньги и подал женщине несколько монет.
- Купи в лавке свечей штук с десяток, а на остальное, чего хочешь.
Пересчитав, Кропачиха деловито запрятала деньги, куда-то в складки своей юбки, накинула на голову платок, глянула хитро.
- Чего-то на вас сегодня, Николай Иванович, лица нет? Заболели?
- Влюбился, - ответил Булгаков серьёзно и без тени улыбки.
- Ой, ли? - недоверчиво протянула Кропачиха. - Да такие, как вы не влюбляются. Такие, как вы, для нашего брата, бабы, чистое наказание, смерть и недоразумение.
- Иди, давай! - с нарочитой суровостью прикрикнул на неё капитан-поручик. - Разговорилась!
Кропачиха обиженно взметнула подолом юбки и ушла, хлопнув входной дверью. Булгаков постоял с минуту, раздумывая, потом открыл заслонку в печи и бросил на тлеющие уголья конверт с письмом.

*       *       *

В эту ночь Прохор Шнурков не уснул. Он ложился, вставал, опять ложился, но сон к нему не шёл. В третьем часу ночи, окончательно убедившись в бесполезности своих попыток, он зажёг свечу и сел за стол. Слышно было, как за стеной храпел хозяин. Дом его, лишённый женской руки, тепла и уюта, напоминал скорее собачью конуру, крыша есть и ладно. Прошка за всё время, что тут жил, так и не узнал, как его зовут. Бобыль, в те редкие встречи, когда они натыкались друг на друга, либо молчал, глядя исподлобья, либо мычал что-то невразумительное  и тут же шёл спать. Да от такого любая баба сбежит, не выдержит. Прошка провёл рукой по лицу. Борода, которую он здесь отрастил, была полна густым волосом, не в пример тем, что венчали его голову. Ему доставляло удовольствие чувствовать её упругую мягкость. Случайно ногой он задел свой холщовый мешок, с которым прибыл на рудник.  Прошка достал мешок из-под стола и стал бездумно выкладывать из него коробочку с гусиными перьями, перочинный нож и несколько листов бумаги. Глядя на всё это, он  внезапно почувствовал, до зуда в руках, как ему хочется взять перо, привычным жестом обмакнуть его в чернильницу и с лёгким нажимом вывести первую букву. Первым делом, он самым тщательным образом, заточил на бруске перочинный нож. Затем открыл коробочку с перьями. Все перья были, как на подбор, одной длины и все только из левого гусиного крыла. Среди писарской братии они считались самыми лучшими. Прошка аккуратно взял приглянувшееся ему перо, осторожно, но в тоже время быстро и ловко срезал наискосок кончик, заострил его и прямо-таки виртуозно расщепил. Перо было готово. Полюбовавшись на свою работу, он бережно достал из мешка плотно закрытую склянку с чернилами. Эти чернила были привезены из Англии, отличались густым, насыщенным цветом и долго не выгорали. Шнурков открыл чернильницу, приготовил для присыпки кварцевый песок и положил прямо перед собой чистый лист бумаги. Прошка словно творил какой-то только ему одному известный ритуал, получая при этом несказанное удовольствие.
- Слушаю вас, Ваше благородие, господин Василий Степаныч...
Он обмакнул перо в чернила и, с подобострастным выражением лица, замер в ожидании.
- Молчите? Неужели сказать нечего? Или запамятовали? А как вы, Ваше благородие, в тайне от всех серебришко подворовывали, двойные описи делали, приписочками занимались, неужто забыли? Ай-яй-яй! Память-то у вас, как я погляжу, девичья. Хоть и по маленькой, Василий Степанович, а всё одно воровали. Морда собачья!
Шнурков зло перекосился, вспомнив крепость щербаковских кулаков. С пера скатилась чернильная капля и расположилась на бумаге жирной кляксой. Не обращая на неё внимания, Прошка вывел красиво и с лёгким наклоном:
«Душа моя, Мария Егоровна! Исповедуюсь вам, как перед иконой Божьей матери, чтобы знали вы, какой человек рядом с вами. А человек я злой. На людей злой и на Бога. На людей за то, что всю жизнь свою от них только пинки да унижения и видел. А на Бога, что прежде, чем в Царство его небесное попасть, надо сначала помереть, как червяку под сапогом у кого-то. А я так не хочу! Я и сам могу сапогом, кого хошь... Злобы накопилось во мне - на троих хватит. Заискивал, лицемерил, кланялся всякому сытому брюху и ненавидел себя за это. Заледенело всё внутри. Думал, не оттаю уже никогда. Душа моя, Мария Егоровна, вы мне во спасение появились. Я живу теперь вашим именем, с ним ложусь и с ним просыпаюсь. Себя не узнаю, словно кто-то другой во мне очнулся и тянется к вам. Эх, и заживём мы с вами, Мария Егоровна, как два ангела в раю. Верьте слову, заживём! Вечно ваш Прохор Шнурков».
Дописал Прошка, прочитал ещё раз, да так всё и оставил на столе, не убирая. Глянул на часы: четыре утра. Не спеша оделся, обулся, сунул за голенище нож, а после сел возле окна и стал ждать, когда стукнет калитка у дома напротив.

*       *       *

Клим осторожно опустил бесчувственные тела Захара и Никифора на землю и тяжело распрямился:
- Чуток только передохну... Самую малость, - сказал он, надсадно дыша. - Ногу зашиб в темноте об коряжину.
- Я Никифора у тебя возьму.
Ползунов подошёл к реке, напился и ополоснул лицо.
- Пи-ить... - Простонал еле слышно Захар.
- Сейчас, сейчас, Захарушка, напьёшься. - Засуетился Семён. Он быстро зачерпнул в пригоршню воды и, стараясь не потерять ни одной капли, опустился перед ним на колени. Прохладная струйка побежала в полуоткрытый рот капрала.
- Пей, пей, Захарушка. - Приговаривал Семён. - Скоро всё закончится, помощь к нам идёт. Коняга твой заждался, никого к себе не подпускает, кусается, стервец.
- Петьку... жалко. - Прошептал Захар. - Друга моего...
- Кабы не Семён, вдвоём бы стояли пред светлыми очами Господа нашего. Не судьба, видать, тебе, Захар, от басурманской руки пасть. Потерпи, капрал.
Ползунов попытался приподнять его так, чтобы не потревожить израненное тело, но тяжёл был старый солдат, выскользнул из рук, застонал мучительно.
- Чёрт! - В бессильной злобе ударил кулаком по земле унтершихтмейстер.
- Иван Иваныч, чего ж мы маемся-то, давно август на дворе! Как я сразу не скумекал. Сейчас волокуши сделаем.
Кривошеин быстро исчез в темноте леса, а когда вернулся, тащил за собой несколько мелких деревцев. Гибкие ветви их тут же были переплетены и на сделанные волокуши со всей осторожностью были положены раненые.
- Быстрее! Быстрее! - Торопил Ползунов. Счастьем их было, что ночи в августе стали длиннее, но до рассвета уже оставалось совсем мало времени. Небо на востоке вот-вот готово было выдохнуть из себя остатки тёмных туч, и с первым трепетным движением утреннего ветерка, облачиться в нежно-розовые тона, приближающегося светила.
Маскируясь за кустарник, растущий вдоль реки, им удалось незамеченными миновать опасный участок прямо против дома. Добравшись до места, где берег поднимался и был уже довольно высоким, чтобы скрыть их от чужих глаз, Ползунов остановился. Он сел и привалился спиной к обнажившимся от воды корням деревьев.
- Ладони огнём горят, будто угли держал. - Сморщился Семён. - Слышь, Никифор, домой придём, ведро водки мне поставишь за это. Рученьки-то, чай, не казённые.
Справа от них, сквозь шум воды, донёсся какой-то звук, словно кто-то пытался осторожно пройти по гальке. Клим и Семён тут же схватились за топоры. Через несколько томительных мгновений показалась тёмная фигура, крадущаяся вдоль берега. Остановившись в нескольких шагах от них, она замерла, выжидая.
- Пи-ить... -  Прохрипел внезапно Никифор.
- Слава Богу! А я уж подумал, схватили вас телеуты.
Фролка, а это был он, радостно кинулся обнимать своих товарищей.
- Счастье твоё, что остановился, а то лежал бы здесь с топором в башке. В темноте, поди, догадайся, кто ты. - Выговаривал Фролке Семён.
- Вот что, мужики, несите Захара с Никифором к лошадям, а я за Игнатом пошёл. Забирать его надо из дома. И Тит с Илюхой там.
- А почему только двое? А где... - Начал было Фролка и замолк.
- Нету больше Петра Злыднева. Отошла душа в рай. Уходите быстрее!
Сказал это Ползунов, вскарабкался на крутой здесь берег и исчез в темноте. Добравшись до подземного хода, унтершихтмейстер хотел, было отсюда подать сигнал Игнату, но побоявшись, что тот не услышит его голоса из-за шума реки, решил подобраться к дому поближе. Торопясь, Ползунов в темноте ударился об улей, заросший высокой травой. Не обращая внимания на боль, он опустился на землю и пополз, продираясь сквозь плотный кустарник. А Игнат в это время, сидя на чердаке, зарылся в тёплые опилки, нагретые за день, и молился. Он повторил все молитвы, какие знал, много-много раз. Лучина внизу давно погасла. Кажется, прошла целая вечность, как ушли его товарищи, а сигнала всё не было. Мысленно Игнат уже попрощался и с жизнью, и с отцом, и с матерью. Перед самым походом познакомился он с Катериной, дочкой приписного крестьянина из Белоярска. Так вот сказала она, что ждать его будет. Игнат каждый день вспоминал глаза её, то озорные с чёртиком, то ласковые, то задумчивые, а то вдруг такие, что глянешь в них, и сердце так сладко замрёт, что, кажется, вот-вот сомлеешь от взгляда такого. Помереть за такие глаза не жалко. А здесь Игнату помирать не хотелось. Всё бунтовало в нём, сопротивлялось этому: и кровь молодая, и тело здоровое, сильное. Между туч, сквозь просвет, проклюнулась звёздочка и заглянула в маленькое чердачное оконце. Игнату показалось, будто звёздочка эта подмигивает ему, словно привет передаёт от родных, от Катеньки. Смотрел, смотрел на неё Игнат и не заметил, как потяжелели веки, глаза закрылись, и оказался он рядом со своей ненаглядной. Бегут они, взявшись за руки в чистом поле, по высокой траве. Ветерок тёплый, душистый в грудь упирается, красный сарафан у девушки фигуру её стройную обнимает, косы разлетаются на бегу. Смотрит на неё Игнат, не налюбуется. Остановились, а вокруг, насколько глаз хватает, ромашки жёлто-белым озером разливаются. Жаворонок высоко-высоко в небе хрустальным звоном звучит, радуется, для них поёт. И вдруг, откуда ни возьмись, скользнула по земле тень чёрная, камнем несётся вниз коршун-разбойник и кричит по совиному: Угу! Угу! Вздрогнул солдат, очнулся ото сна, вскочил на ноги, сердце в груди колотится, а снаружи крик совиный: Угу! «Господи! Это ж мне сигнал подают! Чуть не проспал!» Кубарем скатился Игнат с чердака вниз и торопясь, расшибая колени, падая и ударяясь головой об узкие стенки, пополз к выходу. Минут через десять он уже вылезал из-под земли, тяжело дыша.
- Иван Иваныч, Ваше благородие, я уж и не чаял...
- Потом, - оборвал его унтершихтмейстер. - Быстро за мной!
Когда они выбрались к реке, им навстречу кто-то метнулся из тёмных кустов. Игнат быстро вскинул ружьё, выставив вперёд штык.
- Я это... Семякин! - Тихо произнёс Тит. - Как сову услыхал, так сразу сюда. Мимо не прошли бы.
- Почему один? - На ходу спросил у него Ползунов. - А где второй?
- Нету Илюхи... Недолго мучился... Вурдалаки поганые!
- И мы Злыднева не донесли... Стало быть, двоих потеряли... Остальных бы, остальных бы уберечь... Кони поблизости нас ждут... Только бы уйти подальше.
Они бежали по камням оступаясь, падая, но уже не таясь,  услышать их телеуты здесь не могли. За излучиной реки, возле самой воды стояли четыре лошади. Помахивая хвостами, они кивали друг другу головами и тихонько пофыркивали. А ещё через некоторое время они, понукаемые своими седоками, пошли, быстро набирая ход, дробя подковами камень и высекая из него искры. Проехав с версту, Ползунов придержал коня. Уже начинало светать. Первые птахи, пока ещё совсем робко, словно стесняясь, пробовали свои голоса, торопя рассвет. Верхушки высоких холмов, в этом месте подступающих к реке, терялись в сером клочковатом тумане, готовом исчезнуть с первыми лучами солнца. Впереди никого не было. Значит, далеко наши ушли, с облегчением подумал Иван Иванович. Значит, есть надежда на то, что... И тут он услышал позади себя звук, напоминающий волчий вой. Хотя звук этот был едва-едва слышен, но Ползунов почувствовал, как леденеет в его жилах кровь. Ещё не веря себе, со слабой надеждой, оглянулся он и по лицам своих товарищей понял, что не послышалось ему, не почудилось.
- Ну, всё, братцы. - Прошептал он побелевшими губами. - Это смерть за нами вдогонку идёт.
Не сговариваясь, все трое пустили лошадей в галоп. Успеть добраться до своих, принять неравный бой и умереть достойно - вот всё, что им оставалось теперь сделать. Уйти от телеутов, особенно сейчас, после того, как их оставили в дураках, не представлялось никакой возможности. Левый, противоположный берег, поросший густым лесом, поднимался всё выше и выше, круто спускаясь к самой воде. Местами обнажались скальные породы и тянулись вдоль реки неприступной, почти отвесной стеной. «Вот бы, куда забраться». - Подумал Ползунов, глядя в ту сторону. - «Там не достали бы». А бежать лошадям становилось всё труднее и труднее. Невысокий с этой стороны берег весь порос густой травой и плотным кустарником. Попадавшиеся заросли боярышника отнимали у животных последние силы. Удила покрылись пеной, лошади стали замедлять бег.
- Да где же наши? Сквозь землю провалились? - привстав на стременах, Семякин впился глазами впереди себя, пытаясь что-нибудь разглядеть. Но впереди был только след от примятой травы, оставленный недавно прошедшими лошадьми, который всё уходил и уходил прямо, никуда не сворачивая. Ползунов обернулся. От встречного ветра набежала слеза, и он не сразу понял, что тёмное пятно, постепенно расползающееся вширь, это нагоняющие их телеуты. «Быстро догнали, черти. Ещё десять минут и будут на расстоянии полёта стрелы». Лошади из последних сил, не щадя себя, продолжали бежать. Вскоре, сквозь топот копыт, стали доноситься крики, визги и вой. Ползунов видел расширенные от ужаса глаза Игната, когда тот, припав к шее коня, оборачивался, чтобы посмотреть назад.
- Вон они!
Тит с силой натянул поводья, подняв лошадь на дыбы. Он показывал рукой на противоположный берег. Там, среди огромных валунов стояли Фролка и Ефим, изо всех сил махали им руками и что-то кричали. Речка в этом месте раздавалась вширь, но была мелка, так что кое-где дно выступало наружу. Позади мужиков, довольно высоко, на почти отвесной скале был виден вход в пещеру, ощетинившийся солдатскими ружьями. Не раздумывая ни секунды, Ползунов направил свою лошадь в воду.
- Давай, голубушка моя... Давай!.. Только осторожно... Только не споткнись... Ради всех святых!
Увидев издали этот маневр, часть телеутов тут же вошла в воду, чтобы перекрыть русским путь, на тот случай, если бы те, надумали уходить на другом берегу в обратную сторону. Но сильное течение в этом месте снесло их далеко в сторону.
- Где остальные? - Крикнул Ползунов, едва только его лошадь ступила на берег.
- Все там. - Махнул рукой в сторону пещеры Ефим. - И раненых туда же перенесли. Там в безопасности...
Семякин, глянув на приближающихся телеутов, быстро спешился:
- А лошадей куда?
- Куда, куда... Здесь стоят! Я Тучке своей наказал, чтоб она...
- Уходим! Скорее! - Не дав Фролке договорить, Ефим ткнул его своим кулачищем в спину. - Не умеют кони летать.
- А моя умеет! - Упрямо сказал Фролка и, спотыкаясь, стал пробираться к нависшей над ними каменной громаде.
- Здесь крутовато, Иван Иваныч, но цепляться есть за что. Ишь саранча! - Наблюдая из-за валуна за телеутами, торопливо говорил Ефим. - Фролка хорошо тропу приметил, за ним держитесь.
Незнамов пропустил всех вперёд, а сам пошёл замыкающим. Лошади, оставшись одни, сначала стояли сгрудившись, а потом, услышав знакомое ржание, медленно пошли вдоль берега, пофыркивая и негромко подавая голос.
Тем временем, телеуты уже стояли плотной массой возле переправы. Впереди всех был всадник на чёрном коне. Семякин, обернувшись, увидел, что  тот вдруг быстро вскинул свой лук и мгновенно все остальные, как один, повторили это движение. Не меньше восьмидесяти стрел удерживались железными пальцами, готовые вобрать в себя всю силу распрямившейся тетивы. Меткость этих воинов Тит хорошо узнал этой ночью. Глядя в сторону пещеры, он заорал, что было силы:
- Огонь! Залпом! Чего ждёте!?
Почти сразу же над их головами громыхнуло из семи ружей. Опередив стрелы на пару мгновений, каждая из семи пуль легко нашла свою жертву. Четверо телеутов, отправив стрелы в небо, корчились на земле да три лошади, придавив своих седоков, били воздух копытами, пытаясь встать. Ползунова с его людьми спасло только то, что они ещё не успели начать подъём. На открытом пространстве, на стене, спрятаться им было негде, а так все они укрылись за крупными камнями у подножья скалы. Игнат лежал, сжавшись в комок и прикрыв голову руками. Он только слышал, как калёные наконечники стрел дробили камень вокруг него, далеко разбрасывая по сторонам осколки. Приоткрыв глаза, он увидел прямо перед собой обросший пёстрым лишайником камень, по которому, не спеша, полз маленький жучок. Игнат смотрел на него и с тоской думал, как же хорошо быть вот таким крошечным и  невидимым для всех. Снова прогремел залп, и было слышно, как дико взвыли телеуты в бессильной злобе.
- Влепили!  - Радостно крикнул Тит. - Так им, сукиным детям, и надо!
Переждав очередной дождь стрел, Ползунов приподнявшись, огляделся по сторонам:
 - Все живы?
Убедившись, что никто не пострадал, он, со всей осторожностью высунувшись из-за своего укрытия, посмотрел в сторону телеутов. Те, подобрав убитых и раненых, быстро уходили влево, вверх по течению. У переправы остались лежать три лошади, да ещё одна, с простреленным хребтом, всё пыталась встать, волоча за собой неподвижные задние ноги, жалобно крича при этом. Намерение врага Ползунову было ясно. Убедившись, что атака в лоб приведёт к большим потерям, телеуты решили переправиться через реку. А потом, двигаясь у подножья горы, они были бы почти недоступны для русских ружей и легко перебили бы всех, кто был внизу. Унтершихтмейстер быстро поднялся:
- Все наверх! Бегом! Фролка первым!
Издали казавшаяся неприступной, почти отвесной, вблизи стена имела небольшой наклон, облегчающий подъём на неё. Фролка, как ящерица, ловко цепляясь пальцами за каждый выступ, взбирался уверенно и быстро, ведя за собой остальных. И всё равно, взбираться на такую высоту было очень трудно. Сланец крошился, острые края его резали руки, впивались в колени. Тит, взобравшись уже довольно высоко, неосторожно глянул вниз и чуть не сомлел от высоты. У него закружилась голова, затряслись, ставшие ватными ноги, и он упал бы вниз, если бы подоспевший в последний момент Ефим не удержал его, схватив за шиворот, как котёнка.
- Ты чего это, Тит? Высоты забоялся? - Ухмыльнулся он, с тревогой глядя на побелевшее лицо Семякина. - А мы и не знали, что ты у нас такая барышня кисейная. Вниз не смотри.
- Как же вы Захара с Никифором туда заволокли? - Тит старался глядеть прямо перед собой, чувствуя, как в дрожащие ещё пальцы медленно возвращается сила.
- Как... так вот и волокли их на себе. Только ремнями привязали...
Семякин посмотрел наверх. Прямо над ним, высоко в бирюзовом небе, парил коршун, изредка переливчато окликая свою подругу. Стиснув зубы, Тит снова стал подниматься. Вскоре крепкие руки Фролки и Кондрата подхватили его и одним махом втащили внутрь пещеры. Почти сразу же туда тяжело перевалился Ефим. Последним влез Игнат. Он оглядел пещеру. Неровные её стены смыкались над головами людей низким сводом, и всё это уходило куда-то вглубь, в темноту.
- Чуть ружьё не уронил... - Переводя дух, сказал Игнат. - За камень зацепилось...
- Ушли. В очередной раз ушли. Видать, Бог нам за что-то помогает. – Ползунов, склонившись над ранеными, прислушался к их неровному дыханию. – Жар у обоих…
- Выдюжат. Мужики крепкие, – сказал Семён и подсел к Игнату. - А насчёт ружья, это ты, парень, зря. Это никуда не годится. Надо хоть разок из ружья-то пальнуть. А то мы даже не знаем, какой ты стрелок.
Тихо прошелестев опереньем, в пещеру влетела чёрная стрела, скользнула по стене и, теряя силу, вошла Семёну прямо в глаз. Тот вздрогнул и стал медленно валиться на бок, заливая кровью холодный камень.
- Сёмушка! – Страшно закричал Кондрат, подбежал к нему, приподнял залитое кровью лицо, завыл, заплакал. – Семён!!!
Раздался выстрел. Это Игнат, опережая остальных, разрядил во врага своё ружьё. Ещё не успело отгреметь в глубине горы эхо от выстрела, как снаружи раздались жуткие крики. Телеуты бесновались так, словно все до одного посходили с ума.
- Ложись! – Только успел крикнуть Тит и в тот же момент сотни стрел начали со скрежетом дробить массивный выступ над самым входом в пещеру. Во все стороны летели осколки камня, погнутые наконечники, но больше ни одна стрела не залетела внутрь. Так же внезапно, крики прекратились и в наступившей тишине вдруг послышались странные звуки. Они напоминали не то плач, не то заунывное пение. Выждав какое-то время, Ползунов подобрался к краю пещеры и посмотрел вниз. На земле, под самой скалой, раскинув руки, лежал телеутский воин. Дорогая одежда на нём, расшитая золотыми и серебряными украшениями, указывала на то, что убитый принадлежал к высшей знати. Он лежал, глядя широко раскрытыми глазами в небо, и со стороны могло показаться, что молодой, полный силы воин просто прилёг отдохнуть, тем более что пули, пробившей его сердце, совсем не было видно. Вокруг него, держа в правой руке по стреле, сидели остальные телеуты и на своём языке просили духов своей земли покарать их за то, что они не уберегли сына самого великого телеутского князя. Замолчав, они встали, и каждый из них прикоснулся к погибшему стрелой, прося у него прощения. Старый воин остался стоять на коленях, склонив низко к земле седую свою голову. Внезапно он посмотрел наверх и их взгляды встретились. На Ползунова смотрели неживые, мёртвые глаза. Когда тот успел вложить стрелу в лук, натянуть тетиву и выстрелить, Иван Иванович так и не понял. Видимо, что-то поменялось во взгляде старого телеута и это что-то спасло Ползунову жизнь. Задержись он хотя бы на сотую долю секунды в том же положении и к скорбному списку погибших в этом походе, добавилось бы ещё одно имя.
- Ваше благородие, со смертью играете. – Тит крепко ухватился за локоть унтершихтмейстера. – Эти черти в муху на лету попадают.
Ползунов вытер со лба холодный пот, кивнул головой:
- Да.… А мы покрупнее мух будем.
Телеуты, тем временем, привязав убитого к лошади, тихо ушли. Позже, Ползунов слышал, что будто бы вся эта сотня, побоявшись неминуемой расправы со стороны князя Абака за смерть сына, не вернулась в своё стойбище, растворившись в бескрайних просторах Горного Алтая, и никто их больше не видел.

*     *     *

Генерал-майор Беэр прибыл на Змеиногорский рудник поздно вечером. Обер-бергмейстер, желая встретить высокое начальство лично, с трёх часов дня томился в ожидании на подъездной дороге вместе с несколькими чиновниками местной канцелярии, горными мастерами, преимущественно саксонцами и командиром гарнизона крепости. Все были в парадных камзолах, в париках и в подавленном настроении. Ни для кого не был секретом тяжёлый нрав генерал-майора и от его инспекции не ждали ничего хорошего. А с самого утра, по приказу Леубе, были убраны валяющиеся на дороге крупные куски породы и засыпаны песком полуметровые ямы, выбитые лошадиными копытами. Ещё были переловлены все беспризорные собаки и зачем-то пронумерованы белой краской особо крупные деревья. Замыкал все эти приступы служебного рвения вкопанный при въезде в посёлок деревянный столб с двуглавым орлом на вершине, больше напоминающим растопыренную пятерню. Примерно через час ожидания, со стороны крепости раздалось несколько пушечных выстрелов, и занялась частая ружейная пальба. Затем послышалось многоголосное «Ура!» и через некоторое время на склоне Батарейной сопки, поднимая тучи пыли, показались всадники. Они быстро приближались, вытягиваясь дугой и блестя на солнце остриями пик.
- Что это? – Леубе, стараясь казаться спокойным, вопросительно уставился на командира гарнизона подполковника Сергея Львовича Кузьмина. – Почему стреляют?
Подполковник, высокий плотный мужчина, с багровым носом, единственным и неоспоримым достоинством которого была его крайняя односложность, задумчиво посмотрев на обер-бергмейстера, процедил:
- Маневры, …ваше преподобие.
- Чёрт знает что! Нашли время, - пробурчал Леубе, сделав вид, что не расслышал последних слов. Достав маленький кружевной платок, подарок своей дочери, он вытер выступивший на лбу пот. К казакам тем временем подошла пехота и до самого приезда Управляющего Колывано-Воскресенскими заводами, войска гарнизона маршировали, ходили в штыковые атаки и сложно маневрировали в пешем и конном строю. Наконец, в девятом часу вечера, на дальнем повороте дороги ярко вспыхнули отсветами заходящего солнца окна генеральской кареты. Встречающие с облегчением вздохнули. За шесть часов ожидания кое-кто даже успел вздремнуть на придорожной траве, а некоторые, отведав содержимое немалой подполковничьей фляжки, были им же вовлечены в различные карточные игры, здесь же на пне от недавно спиленного дерева.
- Господа! Господа! – Засуетился обер-бергмейстер. – Извольте встать в шпалеру. Герр Шрёдер, - зашипел он в сторону флегматичного вида толстяка, - вытащите солому из парика сейчас же! Все улыбаться! Подполковник, велите своим людям кричать «Ура», как только карета остановиться. И подберите карты с земли!
Сергей Львович, сотворив из пальцев правой руки дулю, смачно плюнул на неё и показал эту несложную конструкцию Леубе. После чего, пошатываясь, отправился к солдатам. Все замерли в ожидании. Вскоре авангард из пятнадцати всадников, отчаянно пыля, проскакал мимо, а затем, подчиняясь команде, остановился. Следом подъехала карета. Дальняя дорога, вернее сказать, дальнее бездорожье уже оставило на ней свои отметины в виде глубоких царапин по бокам и отбитого крыла у одного из купидонов над правым окном. Лошади, сдерживаемые кучером, в нетерпении били копытами и вытягивали  вперёд шеи, чувствуя конец пути и скорый отдых с добрым овсом и водой. Дверь открылась, и показался генерал-майор Беэр. Леубе, вытянув в объятиях руки, сделал к нему шаг и уже открыл рот, чтобы выразить своё невыразимое волнение, но от попавшей в дыхательное горло пыли, закашлялся и только багровел лицом, не в силах что-либо произнести. Андрей Венедиктович тяжело шагнул на землю, огляделся. Кивнув головой, замеревшим в поклоне встречающим его лицам, закинул руки за голову и долго потянулся. Елизавета Андреевна, из-за зановесочки поискав глазами Булгакова и не найдя его, предпочла из кареты не выходить. Цидеркопф. Разглядев среди горных мастеров своего земляка Пауля Шрёдера, выбрался на ступеньки и помахал тому рукой. И в это время, вместо запланированного «Ура», стараниями подполковника Кузьмина, грянул дружный залп из ста пятидесяти ружей. Эффект от этого его изобретения был полный. Лошади присели от испуга, а затем взвились на дыбы, заваливая карету на бок. В последний момент та удержалась от падения, благодаря солдатам арьергарда, которые к этому времени спешились и повисли на карете, не давая ей перевернуться. Пётр Адольфович, падая, ударился головой о ступеньки и теперь без чувств лежал на дороге, только что ни под самыми колёсами. Леубе, белый как мел, держа руку на груди против сердца и, обретя наконец-то дар речи, что-то кричал по латыни из Священного писания в сторону правой пристяжной лошади. По обочине дороги, в траве, то тут, то там, белыми кочками бугрились парики разбежавшихся чиновников и горных мастеров. Сам генерал-майор, намертво схватив под уздцы коренника, висел на нём до тех пор, пока  тот не встал, как вкопанный. Затем, он не спеша отряхнулся и медленно, с каменным лицом и плотно сжатыми челюстями, повернулся к стоящим в растерянности солдатам гарнизона:
- Кто дал приказ стрелять?
Подполковник Кузьмин, отделившись от шеренги солдат, полустроевым шагом подошёл к Беэру и приставив ногу, бодро отдал честь:
- Так точно! – После чего громко икнул.
- Что «так точно»?
 Видно было, каких усилий стоило генерал-майору сдерживаться.
 Что «так точно»!? – Уже орал он, надвигаясь на Кузьмина. – Вы что себе позволяете, подполковник! Нажрались, как последняя скотина! Залпами пострелять захотелось? Я вам устрою стрельбу! Завтра же приказ о разжаловании! Вы у меня с гауптвахты не вылезете! Сдать оружие! Поручик, арестуйте его!
Подбежавшая Елизавета Андреевна, взяла мужа за руку и гладила её, приговаривая:
- Андрюшенька, не волнуйся.… Успокойся, милый.… Успокойся…
Беэр замолчал, тяжело дыша и не спуская глаз с проштрафившегося подполковника. Дальнейшие события происходили в следующим порядке. Беэр молча, ни на кого не глядя, сел вместе с женой в карету, куда был помещён и пришедший в себя падения, но плохо что-либо соображающий Цидеркопф, и умчался в посёлок. Арестованного подполковника Кузьмина конвой, возглавляемый поручиком Корневым, отвёл на местную гауптвахту. Подполковник был немногословен, держался хладнокровно и каких-либо признаков раскаяния не обнаруживал. Единственно, он поинтересовался у поручика, играет ли тот в карты и, услышав положительный ответ, тут же предложил сыграть вечером в штос по сто рублей. Солдаты гарнизона, оставшиеся без своего командира, были отведены младшими офицерами в казармы. Там, в результате дознания, был выявлен некто Лодкин, выстреливший первым. За излишнее рвение, солдат этот был публично выпорот перед всем строем. Иоганн Готлиб Леубе, усевшись в свой экипаж, погнал лошадь к дому в слабой надежде, что инцидент, произошедший на дороге, будет благополучно залит лучшими французскими винами и заеден всевозможными деликатесами, наготовленными его искусстным поваром-французом. Но, как выяснилось позже, генерал-майор, вопреки обыкновению, в этот раз решил остановиться не у Леубе, а совсем в другом месте.
     На следующее утро ровно в восемь часов Андрей Венедиктович Беэр вошёл в кабинет Леубе. Тот, дожидавшийся его визита с семи утра, лишь только заслышал тяжёлую поступь генерал-майора, резво вскочил из-за стола и, схватив молитвенник, благоговейно замер у распятия. Собаки, при виде Беэра, прижали уши и тихо зарычали. Леубе, с видом человека беседующего в этот момент с Создателем, искусстно изобразил, каких трудов ему стоило вернуться на грешную землю. Он повернулся к вошедшему и виновато, словно извиняясь за то, что заставил ждать, улыбнулся, разведя руками. Беэр, зная эту хитрую лису, как свои пять пальцев, только усмехнулся. Скользнув взглядом по столу, он заметил дымящуюся трубку, только что набитую табаком, выглядывающую из-за бронзового пресс-папье. Леубе, глянув в свою очередь на трубку, досадливо поморщился, сообразив, что обман его раскрыт, и на заступничество Бога ему рассчитывать не приходиться. Беэр, не торопясь, подошёл к креслу и по-хозяйски уселся в него. Леубе смиренно опустился на краешек стула и воззрился на Управляющего с выражением крайней благочестивости. Таким он Беэра ещё никогда не видел.
- Ты, Иван Гаврилович, вот что уясни себе для начала. – Тихо произнёс тот. – Всё, что здесь на этом руднике происходит, я знаю гораздо лучше тебя. И на многие вещи я закрывал глаза… до поры. Так вот эта пора пришла.
Леубе внезапно с тоской вспомнил своё пасторское прошлое. Вдруг очень захотелось сорвать лист герани, размять его пальцами и глубоко вдохнуть терпкий аромат.
- Ваше Превосходительство, я всегда помню, кому служу, и чьи интересы обязан здесь блюсти. Видит Бог, что Российская империя в моём лице имеет…
- Казнокрада, взяточника и вора. – Нехорошо улыбаясь, закончил за него Беэр. Иван Гаврилович собрался было сделать возмущённое лицо, но генерал-майор так на него посмотрел, что тот увёл в сторону глаза и только обиженно сопел длинным своим носом.
- Хватит проповеди читать, Иван Гаврилович. Не на амвоне, чай, стоишь. И вообще, здесь в России порядки сам знаешь, какие. Это тебе не Европа. Тут и ноздри рвут, и на дыбе растягивают, и на кол могут посадить.
Иван Гаврилович испуганно перекрестился.
- Почему рудник стал давать серебра и золота вдвое меньше против прежнего? – С мягкой, даже задушевной интонацией поинтересовался Беэр.
- Руда оскудела, Ваше превосходительство. Три года назад любой мог за одну смену полную рукавицу серебра насобирать, а нынче бадью подымут, а там вся руда пустопорожняя. Выдыхается серебряная жила. Опять же, подземные воды прорываются, не удержишь. Екатерининская – самая глубокая из шахт, так все нижние этажи в ней затоплены, работать нельзя.
Обер-бергмейстер перевёл дух и опять заторопился, перечисляя всё то, что могло хоть как-то отвести от него подозрения в нерадивости и предотвратить Высочайшую опалу.
- Мастеров не хватает, людишек мало и то, треть из них наверху, на подъёме руды. Четыре ворота по четыре человека на каждом – вот уже шестнадцать, да пять человек заняты на сортировке руды, да ещё столько же на промывке и дроблении. На каторжных рассчитывать не приходиться, мрут, как мухи. То завалит кого, то водянка, то ещё какая напасть…
Молча слушавший всё это Беэр, вдруг с такой силой ударил бронзовым пресс-папье по столу, что на столешнице, инкрустированной дорогим разноцветным шпоном, зазмеилась длинная трещина. Собаки прижались к ногам хозяина и, ощерившись, глухо зарычали.
- Это я и сам знаю, без подсказки! А я спрашиваю, что ты сделал, чтобы стало по-другому! Убери собак! Пристрелю обоих!!!
Схватив псов за ошейники, Леубе поволок их к дверям. Те, не привыкшие к подобному обращению, с разъезжающимися на паркете лапами, жалобно скулили, ничего не понимая. Вернулся он через минуту, с выражением лица мало, чем отличавшимся от морд его питомцев. Боком подойдя к окну, обер-бергмейстер всё-таки сорвал лист герани, растёр его между пальцев и, не скрываясь, судорожно стал нюхать.
- На руднике на сегодняшний день заняты в работах семьдесят пять человек. Из них пятьдесят девять составляют приписные к руднику крестьяне. Сделав паузу, Беэр достал трубку, прикурил, с наслаждением затянулся и, выпустив клуб дыма, откинулся на спинку кресла.
- Собственно горных рабочих имеется в наличие… - Тут он замолчал, выжидательно глядя на Леубе.
- Шестнадцать человек. Ваше превосходительство, я же говорю, что людей не…
- Писаря зови.
Иван Гаврилович схватил со стола колокольчик и торопливо зазвонил. Быстро вошёл, почти вбежал, совершенно лысый человек в коротком камзоле и в сапогах, от которых шёл густой запах дёгтя. С собою у него была чернильница, бумага, склянка с песком и несколько перьев. Он низко поклонился Беэру и, выпрямившись, остался стоять, преданно тараща на него глаза и готовый проглотить чернильницу, если только ему это велят. Генерал-майор тяжело поднялся с кресла:
- Садись-ка сюда, чернильное семя,  и пиши.
Писарь с опаской глянул в сторону Леубе, затем робко приблизился к креслу всесильного хозяина рудника и сел в него, втянув голову в плечи.
- Так вот. – Андрей Венедиктович начал неторопливо прохаживаться по кабинету. – Перво-наперво, все подъёмные вороты отныне будут работать на конной тяге. Освободившихся людей – в забои. Далее. На Змеиногорский рудник будут переведена часть горных служителей из Зыряновского, Салаирского, Чагырского и Юрканского рудников. Приказываю также произвести расконсервацию затопленных шахт: Алексеевской, Филипповской и Батарейной, снять с них печати и выкачать воду. Проведением работ по установке водовыливных машин будет руководить инженер-механикус Козьма Дмитриевич Фролов. Следующее. Для дальнейшей разведки серебряных руд и для поверхностных работ привлечь солдат местного гарнизона.
 Тут Беэр остановился и выразительно посмотрел на обер-бергмейстера:
- Как они умеют стрелять, мы уже выяснили. И выплачивать им по пяти копеек в день. Работы в одну смену отменяются. Управляющий Змеиногорским рудником обер-бергмейстер Леубе обязан организовать работу в две смены по десять… нет, по двенадцать часов каждая. Необходимо всячески увеличивать численность смен до двадцати пяти- тридцати человек.
Писарь, высунув от усердия язык, выводил старательно и быстро, боясь пропустить хотя бы одно слово.
- Для дробления и промывки руды, в месте впадения реки Мартазихи в Змеевку, будет построен похверк. Для этого сюда направляется с барнаульского завода плотинный мастер Афанасий Рябиков. А пока, до постройки похверка привлечь для дробления руды детей, начиная с десятилетнего возраста. Также начать с этого года строительство на руднике горнозаводской школы. И последнее. Замеченных в плохой работе и нарушении дисциплины, бить батожьём нещадно, чтобы на их смотря, другие их братья в работе нерадение предъявить не могли. Да, и вот ещё что! При выходе из шахт, обыскивать каждого без различия, чтобы не могло быть сокрытия самородного золота и серебра, принадлежащего исключительно царской фамилии.
Беэр подошёл к столу, просмотрел написанное, после чего велел сделать ещё несколько экземпляров. Когда за писарем закрылась дверь, генерал-майор подошёл к, так и простоявшему у окна, Леубе.
- Через месяц, Иван Гаврилович, отчитаешься мне по всем этим пунктам. И упаси тебе Бог, ежели следующий серебряный обоз пойдёт в Санкт-Петербург неполным.
Обер-бергмейстер клятвенно заверил, что все необходимые меры будут приняты и количество добываемой руды утроится, как минимум. Он всё со страхом ждал, когда Беэр заговорит о тех пудах серебра, которые не учитывались и не доходили до столицы, но Андрей Венедиктович об этом молчал и Леубе стал понемногу успокаиваться.
Мягкостью характера Иоганн Готлиб никогда не отличался, жестокость была ему присуща от рождения и, зная об этом, пастор Леубе мучительно искал выход между требуемым в Библии человеколюбием и тёмными силами разрушения внутри себя. Кончилось всё это тем, что сутану, в конце концов, пришлось повесить на крючок. Поэтому устанавливаемый Беэром на руднике военный режим его мало беспокоил, а вот вероятность обличения в воровстве пугала обер-бергмейстера чрезвычайно. Младшая дочь Великого Петра Императрица Елизавета некоторые черты своего отца унаследовала в полной мере.
В дверь тихонько постучали.
- Кто там? – Голос у Ивана Гавриловича стал понемногу крепчать.
Вошёл слуга. Одет он был в ливрею, парик с буклями, панталоны и белые чулки с башмаками. Церемонно поклонившись, он доложил, что стол накрыт, и хозяйка просит господ пройти в столовую. Леубе вопросительно посмотрел на Беэра, тот слегка кивнул.
- Ступай и доложи фрау Берте, что Его Превосходительство сейчас будет.
В дверях, пропуская генерал-майора вперёд, Леубе позволил себе с заискивающей интонацией выразить некоторое недоумение поступком Беэра:
- Ваше Превосходительство, Андрей Венедиктович… Возможно решение ваше было принято из соображений более высоких, нежели моё скромное разумение, но Анечка моя пребывает в чувствах расстроенных. Видите ли, она так мечтала побольше побыть с Елизаветой Андреевной, поделиться с ней по, так сказать, женской части, посекретничать, а вы от нас нынче на расстоянии. Обижается девица.
Внезапно Беэр, без всякой видимой причины, остановился, резко повернулся к Леубе и как-то странно на него посмотрел. При этом казалось, что он смотрит и не видит. Потом лицо его исказилось, стало похожим на страшную гримасу. Иван Гаврилович разом вспотел от этой перемены, не понимая, что могло вызвать такую реакцию у Беэра. Но тот скоро отошёл и, заметив испуг обер-бергмейстера, криво ухмыльнулся.
- Чего дрожишь, как лист осиновый? Мне здесь сильные люди нужны. Поставлю вот на твоё место кого-нибудь другого.… Хотя бы Булгакова, этот не из робкого десятка. И в рудном деле разбирается не хуже тебя. А? Как думаешь, Иван Гаврилович? Булгакова в начальники, а тебя  к ответу.
 Леубе от такого неожиданного поворота вошёл в ступор. Надо было видеть его лицо со стороны: на нём почти одновременно были выражены недоумение, обида, досада, страх и злоба. Закончилась эта игра человеческих страстей лицемерной покорностью, и он открыл уже рот, чтобы выдавить из себя, что-то вроде «подчиняюсь безропотно воле Господа» или «воздастся каждому по делам его», но Беэр, не слушая его, уже шёл дальше по коридору:
- А, кстати, как он? Отчёты его поступают в  Канцелярию регулярно. И в них мало приятного для тебя, Иван Гаврилович.
Обер-бергмейстер неожиданно для себя дал волю накопившемуся за всё время общения с капитан-поручиком раздражению и недовольству.
- Ваше Превосходительство, я не жду ничего приятного от господина Булгакова. Этот человек не может простить мне того, что я неоднократно упрекал его за бесконечное пьянство, грубость и хамство. Это же не человек, а сплошной порок! Пьянство, блуд и разврат!
Леубе так разошёлся, что даже его вечно бледное, с зеленоватым оттенком лицо разгорелось румянцем на щеках.
- Блуд и разврат, говоришь? – Переспросил Беэр.
- Да, Ваше Превосходительство! Блуд, пьянство и разврат!
- Эк, как ты лихо на него все грехи повесил. Видать, все, что он в резолюциях своих пишет, правда.
Беэр в гостиную, оставив обер-бергмейстера стоять с открытым ртом. Комната была просторной, светлой, в три окна и прямо посредине стоял большой овальный стол, столешница которого была выполнена из яшмы. Идеально отполированная поверхность, казалось, была тёплой на ощупь и излучала свет из-за мягких тональных переходов, создающих впечатление глубины и объёма. На зеленовато-голубой поверхности стола белым узорочьем стояла серебряная посуда: супницы, рыбницы, салатники, соусники, ложки, вилки, чашки, тарелки и ножи. Все эти предметы были удивительной красоты и стоили огромных денег. Иван Гаврилович, любуясь представшей его взору картиной, внезапно осознал, что сервировку нужно было сделать попроще, поскромнее, без лишней роскоши, чтобы не дразнить собак.
- Вот, - похлопал он рукой по столу, - яшма с местной горы Ревнюхи. Одна из первых работ Колыванской камнерезной фабрики. – И помолчав, поспешно добавил. – Преподнесли в качестве подарка.
Беэр с видом знатока рассматривал каменную поверхность:
- Да, чистый камень… Породистый. А серебришко на посуду тоже из местной горы, Иван Гаврилович?
- Фамильное. – Скромно сказал Леубе и закашлялся.
- Понятно. – Андрей Венедиктович недобро прищурился. – Старинное, стало быть?
- Да. Лет немало сей коллекции.
Беэр взял солонку и стал тщательно разглядывать её на солнечном свету:
- Удивительно! Смотрится, как новая. Насколько старинная, не расслышал?
Вошедшие жена и дочь дали возможность Ивану Гавриловичу на этот вопрос не отвечать Берта Леубе по такому случаю была одета в чуть более светлую, чем обычно, но строгую одежду. Высокий воротничок её платья, скрывая шею, упирался ей в подбородок. На Анечке был наряд в стиле мадам Помпадур, а волосы красиво оформлены жемчужным ожерельем. Беэр очень изящно, несмотря на свои размеры, склонился над рукой фрау Берты и – совсем по простому расцеловал Анечку в обе щеки.
- Ну что, попрыгунья? Как тебе в этой глухомани живётся? Скучаешь, небось, по столицам, по светскому обществу?
Анечка вскинула на него голубые свои глаза, улыбнулась:
- Ну что вы, Андрей Венедиктович! Здесь же мои родители…
Но потом, взгляд её скользнул вниз и хотя губы всё ещё улыбались, голос дрогнул и она прошептала:
- Скучаю…
Но тут же справившись с собой, Анечка обняла мать и с гордостью сказала:
- Мы с мамой учим читать детей местных! И мне это очень нравится.
Беэр улыбнулся:
- Вот  и первые учителя в будущую горнозаводскую школу уже имеются.
Анечка легко подбежала к отцу:
- Вот видишь, папа. А ты говорил, что всё это пустое и ненужное.
Леубе молча развёл руками.
- Прошу садиться за стол, - сказала Берта и кивнула головой, стоящему наготове повару. Тот, с необычайной ловкостью разлил по тарелкам ароматный суп и скромно отошёл в сторону с лицом человека, который только что сотворил что-то необычайное. Когда первое блюдо было съедено, и повар, словно балетный танцор, принялся убирать одни тарелки и ставить другие, к Леубе на цыпочках подошёл лакей и зашептал тому что-то на ухо. Обер-бергмейстер недовольно отмахнулся от него салфеткой:
- Сейчас не время. Подождёт. Скажи, пусть придёт после обеда.
Беэр внезапно насторожился:
- Что там?
- Пустяк, Ваше Превосходительство. Получена голубиная почта. Попробуйте-ка лучше вот эти антрекоты. Настоятельно рекомендую…
- От кого? – Генерал-майор уставился на лакея. Тот наморщил лоб, пытаясь вспомнить:
- Осмелюсь доложить, Ваше Превосходительство, от господина, э-э… Полызнова.
- Ползунова?! – Кулак Беэра опустился прямо на блюдо с жареным осетром. – Сюда немедленно это сообщение! – Прорычал он в бешенстве. Лакея словно сдуло ветром. Не дожидаясь, генерал-майор вышел вслед за ним. Иван Гаврилович суетливо вскочил, уронил стул, перекрестился, зачем-то ткнул пальцем в сторону француза повара и, пытаясь на ходу вставить в глаз монокль, поспешил следом. Нашёл он Беэра на улице. Тот, держа в руке узенькую полоску бумаги, вглядывался в неё, пытаясь разобрать написанное. Рядом с ним, замерев. Стоял солдат, отвечающий за почтовых голубей. Он и сейчас держал в руке, словно вещественное доказательство, белого голубя, того самого, что принёс сообщение. Птица беспокойно крутила головой, пугаясь людей, и время от времени норовила клюнуть оловянную пуговицу на мундире у солдата. Чуть поодаль находился лакей и с любопытством таращился на всё происходящее.
- Ни черта не разберу! Лупу принесите!
Забыв про лакея, обер-бергмейстер, неожиданно для самого себя, кинулся исполнять приказ и в дверях столкнулся с ним, так как тот, тоже понёсся в дом. Злобно зашипев на лакея, Леубе оттолкнул его в сторону и метнулся в свой кабинет. Через несколько секунд, запыхавшийся Иван Гаврилович с поклоном передал лупу Беэру. Тот, прочитав содержимое письма, быстро спросил у солдата:
- Когда прилетел голубь?
- Позавчера, в восемь вечера. В аккурат конец смены в колокол отбили.
- Что!? Позавчера? Да как же ты, каналья, сучий сын, смел вовремя не доложить! Батагов давно не пробовал? Отвечай!
На искажённое от ярости лицо Беэра страшно было смотреть. Солдат отшатнулся от него, но устоял на месте, глаз не опустил:
- Никак нет, Ваше Превосходительство! Я трижды пытался доложить управляющему рудника господину Леубе. Сегодня, как раз четвёртый случай выходит.
- И что? – Генерал-майор вперил взгляд в управляющего.
- Всякий раз велено было придти позднее. Вот и слуга господина Леубе может подтвердить.
Беэр шагнул к обер-бергмейстеру и процедил сквозь зубы:
- Ну, Иван Гаврилович, моли Бога, чтобы Ползунов со своими людьми от телеутов отбился. А ежели с ними худшее случится, я сам тебя заставлю псов твоих съесть! – Он отвернулся к солдату. – Время, когда они выпустили птицу в записке стоит: в половине шестого вечера. Стало быть, летел голубь два с половиной часа. Получается, что они отсюда примерно в ста верстах?
- Так точно, Ваше Превосходительство! Птица эта тридцать вёрст в час делает.
Иван Гаврилович сунулся было к голубю, то ли подержать захотел, то ли погладить, но, получивши в ладонь кучку помёта, тут же руку свою отдёрнул.
- Помощь мы им отправим немедля. Кто-нибудь из офицеров гарнизона знает эти места?
Леубе покачал головой:
- Вряд ли.
- А Булгаков? – Вдруг вспомнил Беэр. – Он же в прошлом году здесь был. На Ревнюху ходил, изыскания вёл возле Чарыша. Сюда его немедленно!

*       *       *

Булгаков проснулся затемно. Некоторое время он лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в дыхание спящего дома. Под одеялом было так тепло, так уютно, что прежде чем окатить себя холодной водой и прогнать остатки сна, хотелось ещё хоть пару минут понежиться в кровати. С некоторых пор Николай Иванович начал просыпаться в одиночестве. А до этого Мария Егоровна чуть ли не каждую ночь, в длинной белой рубахе, прокрадывалась в темноте в его комнату и долго прижималась к нему, вздрагивая всем телом. Перемена эта, произошедшая в ней,  не сказать, чтобы была Булгакову так уж и безразлична, но отнёсся он к этому вполне спокойно. Когда капитан-поручик умылся, оделся и прошёл на кухню,  там уже была проснувшаяся хозяйка. Она стояла возле окна, потягиваясь и зевая, мелко крестя при этом рот. Накинув на голову платок, Кропачиха вытащила из печи чугунок со щами, ещё тёплый, вместо хлеба выставила на стол противень с пирогами, прикрытый сверху несколькими льняными полотенцами. Когда она их убрала, пироги предстали во всей своей заманчивой красоте. Ровные, пышные, зарумянившиеся, смазанные сверху маслом, они так и просились в рот.
- С яйцом и капустой. – Сказала Мария Егоровна, любуясь своей работой. – Муж мой покойный, страсть как любил их. За один присест мог целый противень одолеть. Любил поесть…
Она смахнула набежавшую слезу, села у окна и уставилась в темноту. В доме напротив, в окне, несколько раз мелькнула горящая свеча. Заметив её, Кропачиха подалась вперёд, впилась глазами в неяркий этот свет, но задержавшаяся против окна свеча вдруг погасла, задутая кем-то. Мария Егоровна настороженно глянула в сторону Булгакова, но тот, не торопясь ел, не обращая на неё внимания. Женщина подошла к столу и села напротив. Она смотрела на него долго и внимательно, а потом спросила:
- А как там, под землёй? Страшно, должно быть, а?
- По всякому бывает, - усмехнулся Николай Иванович. – Бывает, что и страшно. Гора, она ведь, как живая, не угадаешь… Может и осерчать.
Кропачиха перекрестилась, глядя на образок на стене, зябко повела плечами. Откуда-то  из глубины поднималась в ней волна холода, вызывая дрожь.
- Сколько же она ещё душ заберёт, проклятая!
 Внезапно она схватила его за руку:
- Не ходите сегодня туда! Останьтесь! Не надо. Плохо будет.… Не ходите!
Потом она замолчала, отвернулась, а когда посмотрела вновь, то столько в её глазах было тоски и безысходности, что Булгакову стало не по себе. Мария Егоровна закусила нижнюю губу, лицо исказилось мучительно. Николай Иванович осторожно убрал её руку со своей, улыбнулся:
- Что с тобой, Марья? Обо мне не беспокойся, я от гор давно уже заговорённый.
- О другом я… о незаговорённом.
           Выждав, когда капитан-поручик отойдёт подальше, Шнурков осторожно открыл дверь и вышел на крыльцо. Небо на востоке только-только начинало светлеть, и было ещё довольно темно. Постояв для верности с минуту, он тихо пошёл вслед за Булгаковым, держась вблизи заборов. На нём был надет старый, латаный армяк, взятый напрокат у хозяина дома. Благодаря Леубе, Прошка знал, что Булгаков пойдёт сегодня на луговую штольню, где он должен был встретиться с братьями Артемием и Фёдором Головиными. Все подземные работы на руднике велись под их непосредственным руководством. И капитан-поручик собирался обсудить с ними возможность пробивки новой штольни, параллельной Луговой и также выходящей на реку Змеевку.
Именно там, в Луговой штольне, и намеревался Прохор Шнурков покончить с человеком, смерть которого должна была принести ему долгожданное счастье, семейную жизнь, любовь и всё остальное, о чём только может мечтать человек. Писарь, несмотря на то, что оттого, как сложится этот день, будет зависеть его дальнейшая жизнь, был спокоен. Для себя он принял твёрдое решение убить капитан-поручика Николая Ивановича Булгакова именно сегодня, чего бы это ему не стоило. И никакая сила не сможет этому помешать. Неожиданно для себя Прошка обернулся и посмотрел назад. В полумраке он разглядел белую фигуру, стоящую прямо посреди дороги.
- Марьюшка, - прошептал он. – Я вернусь к тебе, - и, отвернувшись, заторопился, уходя всё дальше и дальше и гоня в мыслях всё, что могло бы помешать ему или отвлечь от самого сейчас главного.
         Посёлок начал просыпаться. Замерцали в оконцах домов тёплые огоньки свечей да лучин, в небо белёсыми хвостами потянулись дымы из печных труб. Хозяйки загремели кочергами да ухватами, вёдрами да подойниками, торопясь собрать на столы, покуда бородатые рты ещё храпят, цепляясь за последние минуты сна. Где-то поблизости от Шнуркова раздался чей-то надсадный кашель, который перешёл потом в какие-то жуткие звуки и было совершенно невозможно понять, что это: предсмертные хрипы или просто сапог, раздувающий угли в самоваре. Чуть подальше, кто-то с похмельными прибаутками крушил колуном чурбаки, время от времени, затягивая немудрёную песню с такими словами: «Хорошо плевать с горы…» Но дальше этих слов песня не шла, и приходилось начинать всё сначала.
 Пока Шнурков серой тенью крался шагах в пятидесяти от своей жертвы, зазвенели колокольцами коровы и потянулись с телятами на звуки пастушьего хлыста. Возле конторы ударили в медный колокол и отзвук его, легко накрыл собою весь посёлок словно огромной ладонью. Захлопали калитки, и пополз на поклон к горе-кормилице, к горе-мачехе чёрный земляной народ. Прошка быстро смешался в этой толпе ошалело матюгающихся, надсадно кашляющих и харкающих мужиков, но продолжал цепко держать глазами высокую фигуру, идущую особняком. У подножия горы народ стал постепенно расходиться в разные стороны, но до Луговой штольни шло несколько человек, и Прошка увязавшись за ними, дошёл до места, не боясь привлечь к себе внимания капитан-поручика.
Самое интересное во всём этом было то, что писарь даже не задумывался, что место, которое он выбрал для покушения, ему совершенно не знакомо. Под землёй Прохор Шнурков никогда не был, в отличие от человека, на которого он охотился и, который чувствовал себя во всех этих штольнях, штреках, гезенгах, ортах и квершлагах так же уверенно и свободно, как и на поверхности. А просто в Прошкиной жизни, которая вполне могла бы уподобиться собачьей, была какая-то сила, которая удерживала его на этой земле и не давала уложить на два с половиной метра ниже. И именно поэтому он, веря в свою удачу,  так легко преодолел те несколько шагов, отделяющие тёплый, залитый утренним солнцем мир от разверзнутой чёрной дыры, уходящей куда-то вглубь исполинского чрева Змеевой горы.
Посреди штольни шёл неглубокий жёлоб,  по которому непрерывно стекала вода. Тихое её журчание, гремящие колёсами тачки с рудой, громкие голоса, усиленные эхом закрытого пространства, темнота, которая, казалась, только усиливалась от далеко горящих друг от друга масляных ламп по стенам штольни, подействовали на Прошку угнетающе. В какой-то момент ему показалось, что он потерял Булгакова и от этого он кинулся вперёд, в темноте наступил на камень, тяжело упал, с размаху ударившись рёбрами о какой-то выступ. Должно быть Прошка сильно застонал, так как рядом с ним остановилась тачка, а потом он услышал, как кто-то высекает огнивом искру. Загорелся фитилёк масляной лампы, и над писарем склонилось бородатое лицо:
- Живой?
Прошка, приподнявшись, сел. Бок гудел так, словно в него попала копытом взбесившаяся лошадь.
- Живой, - выдавил он из себя, всматриваясь в ту сторону, где должен был находиться Булгаков.
- Ну, стало быть,  остальное баба твоя вылечит.
Лампа погасла, спрятав в темноту ухмыляющийся рот с кривыми обломками передних зубов. Прошка, стиснув зубы,  встал на ноги и, придерживаясь рукой за холодный камень стены, пошёл вперёд, боясь только одного: упустить человека, которого он должен убить. Пройдя шагов тридцать, он, к своей радости, увидел Булгакова. Тот стоял с братьями Головиными и оживлённо о чём-то с ними говорил. Прошка хорошо знал их в лицо, так как, либо Фёдор, либо Артемий, а то и оба сразу, не раз наведывались в Канцелярию Колывано-Воскресенских заводов. Оба были одеты в одинаковые толстые войлочные куртки, в такого же материала шляпы, поля которых прикрывали плечи и верхнюю часть спины и в штаны из толстого сукна.  Братья слушали Булгакова, молча и очень внимательно, изредка кивая головами. Потом Артемий о чём-то спросил, и капитан-поручик стал выводить пальцем на каменной стене какие-то линии, горячо при этом что-то доказывая. Видимо, такая аргументация показалась Фёдору неубедительной, и он с недоверием покачал головой. Тогда Булгаков достал из своей сумки лист бумаги и все трое, подойдя поближе к лампе, склонились над ним головами. Через пять минут, придя к какому-то соглашению, они уже быстро шли вверх по штольне, наперегонки со своими тенями. Шнурков, стараясь от них не отстать, вынужден был идти так же быстро, но наученный горьким опытом, старался ступать при этом очень осторожно, с носка.
Только сейчас он начал понимать, в каких неравных условиях он оказался против Булгакова. Казалось, что эти люди могли ходить здесь чуть ли не на ощупь и с закрытыми глазами, как кроты. Шагов через сто, все трое внезапно свернули в какой-то проём в стене и исчезли. Прошка, боясь упустить их, кинулся за ними, уже не таясь и не обращая внимания на камни под ногами. Запыхавшись, он подбежал к пролому в стене и сразу сунулся было туда, но там была полная темнота и вдобавок, он чуть не разбил себе лицо о крепёжные клети. Прошка зло выругался. Он уже хорошо понял, что если так пойдёт и дальше, то завтрашний день он начнёт, толкая перед собой тяжёлую тачку на глубине восьмидесяти саженей.  И все оставшиеся дни – тоже.
Выставив пред собой руку, он начал пробираться вперёд, не сообразив сразу, что нужно зажечь лампу. Вернувшись в штольню, он запалил фитилёк у своей лампы и со словами: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже вездесый и вся исполняй…», пошёл в темноту. Это был призыв помощи Духа святого на всякое доброе дело, и Прошка, по иронии судьбы,  из всех молитв, которые знал от своей матери, вспомнил именно эту. Он шёл по вырубленному в толще горной породы узкому. Неровному коридору, в десятый раз бормоча слова молитвы и всё пытаясь разглядеть хоть что-то впереди.
Внезапно коридор уткнулся в стену и раздвоился. Растерявшись, Шнурков остановился. В какую сторону идти он не знал. Прошка смотрел, то вправо, то влево и тихо выл от полного своего бессилия. Человек, ради которого он оказался здесь, был не просто крайне осторожен, а совершенно недоступен в этих условиях. Заросли черёмухи, берег реки, глухие улочки посёлка сейчас казались Шнуркову идеальными местами для его чёрного дела.
Постояв в раздумье несколько минут и перекрестившись, Прошка наудачу пошёл в правую сторону. Через некоторое время он почувствовал, что начинается довольно крутой спуск вниз. Остановившись, Прошка прислушался. Впереди, едва различимо, раздавались какие-то звуки, напоминающие глухие удары. Внезапно по его ногам кто-то пробежал. Быстро опустив лампу, он увидел здоровенную, толстую крысу, которая не спеша пробиралась между кусками породы. Вот она, не обращая никакого внимания на человека, села на задние лапы в нескольких шагах и, подняв кверху морду, начала усиленно принюхиваться, подрагивая длинными усиками. Потом она повернула голову и уставилась прямо на писаря. Прошка махнул рукой, прикрикнул на неё, но та спокойно продолжала сидеть. Тогда он схватил камень и швырнул его в крысу. Камень попал ей прямо в голову и она, заверещав, упала на бок, судорожно дёргая лапами. Перешагнув через неё, Шнурков заторопился дальше, в глубь горы, страстно желая только одного: разыскать капитан-поручика Булгакова.
А тем временем, звуки впереди становились всё ближе, всё отчётливей. Ясно были слышны размеренные удары, будто кто-то бил молотом по наковальне. Скоро, впереди на выходе, Прошка увидел красноватые сполохи, мечущиеся по стенам и потолку. Когда он выбрался из каменного коридора, то замер и невольно перекрестился. Прямо против себя он увидел большой пылающий кузнечный горн. Возле него два голых по пояс, мокрых от пота человека раздували меха, выпуская в воздух снопы искр. Пахло какой-то гарью, окалиной, под низким потолком клубились дым и копоть.
– Мать честна! Ну, чисто, как в преисподней! – Вырвалось у Прошки. Полуголые тела людей в бликах яркого огня, устрашающего вида ломаные тени на стенах, стук и скрежет металла, резкие возгласы, всё это действительно напоминало адское пекло. Не хватало только огромного кипящего котла, доверху наполненного вопящими грешниками. Когда первое впечатление от всего этого улеглось, Прошка направил косые свои глаза по сторонам, выглядывая Булгакова. Рядом с наковальней он увидел Федора Головина, который длинными клещами удерживал на ней причудливой формы заготовку, покуда невысокого роста, крепкий кузнец, плющил её с другой стороны своим молотом. Шнурков подобрался к нему поближе и, уловив момент, когда Головин сунул заготовку в бочку с водой, крикнул:
– Мне нужен капитан-поручик Булгаков! Я видел его с вами. Где он?
Головин, обернувшись, глянул мельком и махнул рукой куда-то в сторону. Прошка закрутился на одном месте, пытаясь понять, куда ему идти, так как там, куда было показано, была кромешная тьма.
– Где я могу его найти? – Заорал он в отчаянии, вцепившись Головину в руку. Тот с недоумением посмотрел на странного человека, видимо что-то вспомнил, глядя в косые глаза:
– А… Писарь с канцелярии. На Екатерининской шахте Николай Иванович, там ищи.
И, отвернувшись, уже забыл о нём, подхватив щипцами новую заготовку.
– А где…? – Начал было Прошка и замолчал. До него тут никому не было дела. Все эти люди прислуживали горе, они были её рабами и не могли никуда отсюда уйти, а он мог. Просто ему надо найти кого-то, кто показал бы, а лучше всего довёл его до Екатерининской шахты. Прошка внезапно почувствовал ненависть к этой горе, к этой пуповине царской вотчины, которая всё-таки втянула его в себя, всосала, как букашку и теперь равнодушно взирала на его мучения.
– Нет! – Вырвалось из его груди и он с силой ударил кулаком по холодной стене. – Я тебе не поддамся! Ты меня не сломаешь!
Загремело по каменному полу колесо, и мимо писаря прошёл молодой парень. Он легко толкал перед собой здоровенную тачку, доверху нагруженную древесным углём. Приглядевшись, Прошка его узнал. Это был Никанор Малышев, тот самый, что первым сдал полный мешок змей, в то памятное воскресенье на базарной площади. Выждав, и когда он, свалив весь уголь, направился обратно, Шнурков перегородил ему дорогу.
– Чего надо? – Парень недружелюбно смотрел на стоящего перед ним человека.
– Отведи меня на Екатерининскую шахту.
– Сам, что ли дороги не найдёшь. – Никанор вновь подхватил свою тачку и упёрся её в Прошку, с явным намерением двигаться дальше.
– Отведи меня на Екатерининскую шахту!
Это было сказано так, что парень невольно попятился.
– Не по дороге мне туда… Время потеряю, накажут…
– А я тебе, Никанорушка, хлопоты эти возмещу.
Человечек с косыми глазами сунул руку за пазуху, а когда её вынул, на ладони у него лежало несколько монет. Писарь ещё тогда понял, что слаб парень на деньги, и если б можно было, он бы денно и нощно по горе этой лазил, змей за деньги собирал. Заблестели у Никанора глаза, живо сгрёб монетки в свою руку, развернул тачку, махнул головой:
– Иди за мной.
И они пошли. Свет от лампы был такой тусклый, что иногда казалось, будто с ней ещё темнее. Прошка шёл, вцепившись Никанору в локоть, выставив другую руку перед собой, боясь разбить себе голову. Он шёл и всё никак не мог взять в толк, ну как эти люди могут ходить здесь в кромешной тьме и знать, где свернуть, где спуститься, а где вовремя остановиться.
– Третий год подмётки свои здесь бью. – Прочитав его мысли, усмехнулся Никанор. – Я здесь, как в своём огороде, все грядки знаю.
– А теряются здесь? Ну, вроде меня, которые с непривычки. – В очередной раз споткнувшись, спросил Шнурков.
– А которые с привычкой, те тоже теряются. Всяко бывает. Здесь ведь не тока мы, народ человечий обитает. Тут и твари разные водятся…
– Какие такие твари? – Насторожился писарь.
– А полоз здесь живёт исполинский. Голова с избу, а ростом, ежели вытянется, в аккурат с нашу колокольню будет.
– А ты откуда знаешь? Сам что ли видел? – Не поверил Прошка.
– Не-е. Сам я его не видел. В прошлом году на Воскресенской шахте мужики наткнулись на него. Бежали оттуда так, будто у каждого ещё по четыре ноги выросло. А вот дыру, которую он в камне сделал, я видел. Мы-то, когда проходку рубим, то после нас стена остаётся рябая и неровная, потому что кайлом да взрывом гладкости не добьёшься. А после этого полоза дыра в стене, как стёклышко ровная.
– Врёшь ты всё. – Лязгнул зубами Прошка. Парень промолчал. Они ещё долго шли, спускаясь всё глубже и глубже, и Прошка давно уже потерял счёт разным переходам и поворотам. Наконец, дойдя до какого-то полутёмного коридора, Никанор остановился и, смахнув рукавом пот с лица, сказал:
– Вот она, Екатерининская. – И заторопился обратно, но, остановившись, вдруг спросил с надеждой:
– А, может, я тебя и обратно доставлю? Дашь столько же – я вернусь…
–  Иди, –  махнул на него рукой Прошка. – Без тебя справлюсь.
Пожав плечами, парень развернул свою тачку и тут же исчез, словно его и не было вовсе. Прошка огляделся. Справа от себя, в тусклом свете лампы, он увидел несколько человек, копошащихся вокруг большой бадьи. Одни из них подвозили на тачках руду, а другие в бадью её перегружали. И вдруг он увидел Булгакова. Тот появился неизвестно откуда, остановился возле работающих, посмотрел вверх, что-то сказал одному из рабочих и, похлопав того по плечу, опять куда-то исчез. Прошка сломя голову кинулся в ту сторону. Добежав до места, где только что стоял Булгаков, писарь заскрежетал зубами. Прямо против него в стену чёрными дырами уходили три коридора, и в каком из них сейчас находился капитан-поручик, он не знал.
– Куда он пошёл? Куда он пошёл! – Шнурков, отбросив в сторону погасшую лампу,  схватил за грудки мужика, возле которого был Булгаков, и тряс его в исступлении. Тот, ничего не понимая, только таращился на него и испуганно моргал. Работа остановилась, все стояли и смотрели на Прошку.
– Только что к вам подходил человек, капитан-поручик Булгаков! Кто-нибудь из вас видел, куда он пошёл?
Мужики разом заговорили, и вскоре выяснилось, что двое видели, как он ушёл в правый коридор, ещё двое сказали, что в левый коридор, а один, который вообще только что подошёл, побожившись, указал на центральный. Прошка, схватившись за голову, застонал, плюнул в сердцах и пошёл в первый попавшийся коридор. Пройдя шагов двадцать, он остановился. Необходимо было спокойно всё обдумать, но охватившее его нервное возбуждение мешало сосредоточиться. Прошка вдруг почувствовал, что давно уже хочет пить. В темноте, на ощупь, он вытащил из сумки бутылку с водой и выпил почти всё. Эта чёртова гора водит его за нос. Он почти физически ощущал, как она издевается над ним, насмехается кажущимся равнодушным молчанием каменных своих коридоров. Нет! Прохора Шнуркова сорок лет жизнь гнула и пинала, ломала и била, но каждый раз он поднимался, размазывая по лицу кровь, выплёвывая обломки зубов, и на карачках полз вперёд, не сдаваясь и веря, что должно же когда-нибудь наступить облегчение.
– Я найду его! – с вызовом, надрывая голос, крикнул Прошка. – Ты слышишь? Я его найду!
Откуда-то, не то снизу, не то сверху, раздался какой-то жуткий скрежет, словно кто-то невидимый легко сдвинул миллионы пудов камня. Не обращая на это внимания, Прошка вновь зажёг лампу и пошёл. А ему ничего больше и не оставалось, как только идти и идти по остывшим уже следам, напрягая глаза и уши и надеясь на чудо. В том, что теперь уже только чудо может свести его с Булгаковым, он больше не сомневался. Вскоре под его ногами захлюпала вода, и по мере того, как он продвигался дальше и глубже, вода поднималась всё выше и выше. Свет лампы, жёлтым глазом отражаясь в тяжёлой чёрной воде, дробился на поверхности её мелкой рябью. Узкий штрек неожиданно повернул резко в сторону, и Шнурков вышел в другой, более широкий, коридор. Было слышно, как кто-то бил кайлом по камню. Вода подобралась уже почти до края голенища сапог. Наступив на что-то под водой, Прошка потерял равновесие, и чуть было не выронил лампу.
– А ведь ежели она погаснет, я отсюда сам не выберусь, – пробормотал он, и пошёл медленнее и осторожнее.
Звуки ударов становились всё ближе и ближе, но он не видел, чтобы в этом коридоре горела хотя бы одна лампа. Впереди стоял всё тот же мрак. И вот из него начали медленно, словно из небытия, проступать человеческие фигуры. Подойдя ещё ближе, Прошка увидел двух мужиков, стоящих по колени в воде, заросших, с чёрными лицами, в каком-то тряпье, сквозь которое светилось голое тело. У каждого в руке было кайло. Отколотая ими порода горкой выступала из воды. Они стояли и, щурясь, молча глядели на Шнуркова.
– Вы чего это в темноте? – хмыкнув, поинтересовался он. – Нешто так лучше видно?
– Ты, мил человек, здеся впервой, поди? – хрипло спросил один из мужиков, и, пошевелившись, звякнул при этом чем-то железным.
Приглядевшись, писарь увидел, что на шее у каждого из них надет был обруч, от которого тянулась металлическая цепь к штырю, вбитому в каменную стену над их головами. «Каторжные, – сообразил Прошка. – Этих заставляют работать в самых трудных местах».
– А нам дают свечечку на одну смену, как на помин души.… Пока  горит, мы в Раю. А как погасла, так, будто заживо похоронили, – тяжело заикаясь, сказал второй каторжник. – Я уж и забыл, как там наверху солнышко светит.
– Скоро ляжем здесь…  Горушка наша всех к себе приберёт. Тут и закопают, в пустой породе или в отвалах. Казне никакого убытку, – заходясь тяжёлым кашлем, прохрипел его товарищ.
Прошка глядел на этих несчастных, истерзанных жизнью людей и думал: что ж такое надо совершить, какие страшные грехи сотворить, чтобы можно было оправдать такое наказание и не рассчитывать на смягчение приговора, на снисхождение?
– За что вы здесь?
Хрипатый затряс заросшей головой, загремел цепью, сипло засмеялся, широко открыв беззубый рот.
– Лошадка казённая надорвалась, как с Колывани ехал, да околела. Вот я свой должок за неё и отдаю господину Леубе.
– А я одного немца здесь сильно покалечил. Больно уж до моей бабы охоч был, а я жить без неё не могу…
Заика потянул руку с распухшими суставами к лицу, в воду звонко упали несколько слезинок.
Прошка сморщился, будто ему кто в лицо плюнул. Молча достал две свечи. Одну от лампы своей запалил, отдал их горемыкам и заторопился от этого места подальше, ушёл, распугивая плавающих жирных крыс. Выбравшись какими-то путями на сухое место, Прошка продолжил свои поиски. Все, кто ему попадался навстречу, говорили, что видели Булгакова только что, но никто не мог сказать наверняка, где он находится сейчас. И он шёл дальше и дальше, сворачивая в узкие коридоры, натыкаясь на глухие тупики, падая и расшибая колени. Когда Прошка в очередной раз остановился возле заброшенной выработки, доверху забитой пустой рудой, где-то недалеко вдруг раздался резкий хлопок и через несколько секунд его прижала к стене упругая волна воздуха. Резко запахло порохом. Не медля ни мгновение, он почти бегом направился туда, где шли взрывные работы. Писарь не сомневался, он наверняка знал, что именно там и найдёт капитан-поручика Николая Ивановича Булгакова. В лабиринте подземных переходов, ориентируясь по запаху пороха и задымлённости, Шнурков вышел-таки на нужное ему место. Это был широкий коридор с очень низким потолком. Среди подпирающих каменную толщу лесов шагах в сорока от себя он увидел знакомую фигуру. Булгаков, согнувшись почти в половину, с лампой в руке, пробирался между брёвен совершенно один. Вот он наклонился, что-то разглядывая, сел на корточки и стал собирать в сумку обломки породы. Где-то рядом были ещё люди, слышались их голоса, кто-то вбивал кувалдой в трещину клин, со скрежетом проворачивался металлический бур. Шнурков ничего этого не слышал. Он видел перед собой только незащищённую спину сидящего человека, и с предельной осторожностью, не дыша, крался к нему, держа в руке длинный узкий нож. Как же громко билось его сердце! Прошка проклинал его, боясь, что Булгаков услышит этот стук и обернётся. И вот, когда между ними оставалось не больше пятнадцати шагов, Булгаков, приподнявшись, обернулся.
Шнурков успел спрятать за себя нож, но не смог спрятать выражение своего лица, и, судя по глазам Булгакова, тот всё понял. Он стоял и с лёгким недоумением разглядывал неказистого человечка, кривя губы в ироничной усмешке:
- Значит, ты? Хорош убивец! Христиани получше никого не мог найти?
Прошка молча, кося глазом больше обычного, начал медленно приближаться к нему, выставив перед собой нож.
- Ого! Да ты, братец, вижу, всерьёз настроен и шутить не расположен. Уважаю таких…
Подобравшись ещё ближе, писарь приготовился к последнему броску, но… Судьба-злодейка! Споткнувшись о груду камней, он упал на колени и разбил свою лампу. Он тут же вскочил на ноги, но вокруг уже был полный мрак. Откуда-то из темноты раздался насмешливый голос:
- Ай-яй-яй, как неосторожно! Сочувствую…
Прошка дико закричал, бросился вслепую вперёд на голос, размахивая перед собой ножом, но всё было напрасно. Ещё не веря в это, он на ощупь подобрался к стене и начал красться вдоль неё. Внезапно левая рука провалилась в пустоту. Прошка повернул туда и пошёл, держа перед собой нож, пока не уткнулся в глухую стену. Здесь он почувствовал запах дыма и увидел у себя под ногами огонёк. Даже не огонёк, а какую-то тлеющую точку. Не понимая, он смотрел на неё, и вдруг очень отчётливо и ясно услышал голос:
- Прошенька, а я ведь люблю тебя сильно-сильно. Неужто у тебя и впрямь до меня ни одной бабы в жизни не было? Дай-ка я тебя поцелую, девственник ты мой.
А потом грянул гром, сверкнула молния, и пошёл каменный дождь, ломая у Прохора Шнуркова кости и погребая тело его под сотней каменных пудов. Когда душа его выберется из-под завала, то долго ей ещё придётся томиться под землёй, пока не найдёт она выход из Змеевой горы.

*        *         *
Абаку не спалось. Великий князь всех телеутов, повелитель жизни многих тысяч людей, человек с почти неограниченной властью, лежал и мучился, как простой смертный, как самый последний раб. Но ведь это неправильно! Великие люди не должны страдать, как все остальные. Ведь боги не для того ставят над другими избранных, не для того возводят их в ранг небожителей здесь, на земле. Великие и так несут на себе непомерную тяжесть ответственности. От их воли, ума, мудрости и прозорливости зависит благополучие целых народов, так почему бы не освободить их хотя бы от болезней. Это было бы вполне справедливо. Но у богов на этот счёт, видимо, было своё мнение, и поэтому приводящий всех в трепет великий телеутский князь Абак лежал среди разбросанных подушек и извивался как червь от боли, хватаясь за низ живота. Несколько раз он, помимо своего желания, оборачивался туда, где стоял кальян с опиумом, но, стиснув зубы, он тряс головой, сопротивляясь и гоня от себя прочь этот соблазн. Опиум приносил князю временное облегчение, после которого чудовище внутри него с ещё большей силой вгрызалось в его плоть. Нет, Абак, хотел справиться с недугом сам, так как верил в свою избранность и в то, что воля его сильней болезни. Ещё он, думая, что чем-то прогневил родовых богов, ежедневно приносил им богатые дары и совершал жертвоприношения. В центре стойбища, на большом плоском камне, шаман, одурманенный дымом ядовитых трав, резал молодых ягнят, разбрызгивая их кровь далеко вокруг, отгоняя злых духов. Никто кроме шамана и нескольких приближённых к Абаку лиц не знал и не должен был знать о том, что с ним происходит. На какое-то время ему полегчало. Тяжело дыша, с искажённым в муке лицом, он лежал и смотрел на звёзды, видневшиеся через отверстие в юрте. Казалось, что они в эти августовские ночи были ярче и крупнее, чем обычно. Он смотрел на звёзды, и они напомнили ему глаза первой его жены, матери Боира. Князь до сих пор с тоской вспоминал об этой, так рано ушедшей к своим предкам женщине, единственной, которую он любил. И больше никто, как ни старались, не смогли вытеснить из его сердца память об этой первой любви. Абак тяжело застонал. «Боир! Наследник… Любимый сын».
Свою маленькую империю он собирал десятилетиями: где хитростью, где показным смирением, где жестокостью, уничтожая непокорные роды, грозящие его владычеству, приближая к себе нужных людей. Но старый князь знал цену и человеческой благодарности, и живучести человеческой ненависти, которая может тлеть где-то глубоко-глубоко, но, как только появится хоть малейшая возможность, она вырвется наружу и очень скоро превратится во всепожирающее пламя.
Молодые волки, почувствовав слабину старого вожака, не раздумывая, вонзят свои клыки ему в глотку. Он и сам точно так же поступил со своим родным дядей, которого считал недостаточно решительным и неспособным ставить перед телеутами великие цели. Поэтому он зарезал его спящим вместе с малолетним сыном, обвинил в его смерти казахов, после чего вторгся в их владения и, разбив, сделал своими данниками. Так и только так создают империи. Абак не испытывал угрызений совести, у него была цель: сделать телеутов великим народом и распространить свою власть от Иртыша до Катуни. Ждать оставалось совсем немного. В самое ближайшее время его воины, объединившись с воинственными джунгарами Батау Хунтауджи, сметут далеко за Каменный Пояс всех русских, сожгут все их поселения, засыпят и затопят шахты, погасят их зловонные печи и наступит Золотой Век телеутов.
Абак чувствовал, как от этих мыслей к нему возвращаются силы, крепнут руки и отступает боль. Приподнявшись, он сел. Уголья от костра, потрескивая, тлели в темноте, переливаясь и играя всеми оттенками красного: от ярко-алого до тёмно вишнёвого. Дым, раздражая ноздри, поднимался вверх и уходил в небо, распугивая всех летающих кровососов. Абак поворошил палкой угольки, те радостно брызнули во все стороны лёгкими искрами. Он вдруг вспомнил себя совсем маленьким трёхлетним мальчиком. Именно тогда дед по отцу, суровы, властный человек, впервые посадил его на коня. Крохотный Абак, обхватив своими ручками огромную шею и ткнувшись лицом в гриву, утонул в ней. А потом он, радостно смеясь, стал карабкаться по этой шее, стараясь дотянуться до беспокойных, вздрагивающих ушей животного. Дед стоял рядом и, теплея глазами, улыбался, глядя на своего внука.
Мысли князя вернулись к старшему сыну. Боир и внешне, и по характеру очень напоминал своего прадеда. Немногословный, жёсткий, безжалостный, готовый к решительным действиям, он был настоящим воином, и уже сейчас пользовался у телеутов авторитетом, не меньшим, чем отец. Абак знал об этом и гордился сыном. Невестка, дочь одного из джунгарских нойонов, была на последнем месяце беременности, и князь с нетерпением ждал появления внука. В том, что это будет мальчик, он не сомневался. Слишком сильна была мужская линия в роду Абака, княжеская кровь требовала рождения воинов.
Снаружи юрты послышались тихие шаги, негромкий разговор, звякнули доспехи: сменилась охрана. Значит, полночи прошло. Абак встал. Босые ноги по щиколотку ушли в мягкий ворс ковра. Ковёр этот в знак своего большого расположения подарил ему бухарский эмир, который, опасаясь всё возрастающих имперских амбиций России, искал союза с любыми её потенциальными врагами. Подойдя  к низенькому столику, князь взял, стоящий на нём кувшин с кумысом и стал жадно пить. Он любил кумыс и специально для этого держал белоснежных монгольских кобылиц, молоко которых считалось самым лучшим. Кто-то посоветовал ему добавлять в кумыс немного забродившего мёда и, по началу относясь к этому настороженно,  Абак скоро привык к новому вкусу и даже стал получать от него удовольствие. Выпив всё, он отбросил кувшин в сторону. Лазутчики князя донесли ему, что русские усиленно укрепляют свои сторожевые линии и заслоны, строят новые крепости, словом, готовятся к решительным действиям. Против кого эти действия будут направлены, Абак не сомневался. Поэтому, пока Белый Царь не накопил здесь достаточно сил, надо было его опередить. Телеутские воины были готовы к войне, за каждого из них Абак ручался головой. Каждый колчан был набит стрелами, каждая тетива была подтянута и, если было нужно, заменена на новую, более надёжную, способную поразить врага насмерть за триста шагов. Князьков подвластных ему народов, он заставил в очередной раз поклясться  в верности себе, пригрозив вырезать всех, кто его предаст, до десятого колена. Со дня на день ожидался вестник из Джунгарии, который должен был стать последней искрой большого пожара войны. И первыми запылают от чёрных стрел ближайшие Кузнецкая, Бикатунская, Белоярская, Барнаульская крепости, уходя навсегда в небо чёрным дымом.
Надев сапоги, Абак вышел из юрты. Ночь была тёмной. Молодой месяц, задиристо выставив острые рожки, пугал ближнюю к нему звезду. Воины, стоящие в охране, кажется, растворились, исчезли в ночном воздухе, но князь знал, что они, слившись в одно целое с землёй, с ночью, с едва различимым дыханием неба, в одно мгновение появятся рядом в случае опасности и встанут ради него насмерть. Абак обратил свой взор в ту сторону, куда ушла сотня его воинов вместе со старшим сыном. Затаив дыхание, он вслушивался в голос ночи, в надежде услышать хоть какое-нибудь движение оттуда, но всё было напрасно. Уже трижды опускалась на землю тьма, и трижды поднималось солнце, а Боир всё не возвращался. Что там произошло? Почему они не возвращаются? Что могло остановить лучших телеутских воинов? Абак терялся в догадках, он задавал себе вопросы, на которые должен быть только один ответ: все русские уничтожены. Но тогда, где его сын? Предчувствие злобной, холодной змеёй стало медленно обвиваться вокруг сердца. Удушливые кольца сжимались всё сильнее и сильнее, заставляя его вздрагивать и замирать острой болью. Поникнув головой, старый князь пошёл к юрте шамана. Она находилась на самом краю стойбища, в отдалении от остальных юрт, обтянутая козлиными шкурами и с торчащими вокруг неё кольями, на которых висели человеческие черепа. Абак подошёл к юрте шамана и уже собрался вызвать того, как вдруг услышал позади себя его голос:
- Я ждал тебя, князь. Знал, что ты придёшь.
Абак от неожиданности вздрогнул. Уж на что не слышна была его охрана, следующая за ним по пятам, и то он различал их движение. Шаман же, казалось, соткался из лунного света.
- А если бы я не пришёл?
Князь с невольной дрожью рассматривал, стоящую перед ним тёмную фигуру.
- Человек не может быть сильнее духов. А духи мне сказали, что ты будешь искать меня.
Голос шамана звучал ровно и бесстрастно, словно он говорил не от себя лично, а просто озвучивал недоступные для человеческого восприятия потусторонние силы.
- Тогда спроси у них, где мой сын?
- Вели разжечь костёр у большого камня, – сказал шаман и ушёл в свою юрту. Через некоторое время у жертвенного камня загорелся большой костёр, и длинные острые языки пламени начали жадно рвать чёрное покрывало ночи. Абак стоял рядом и смотрел на огонь, в завихрениях которого чудились ему, то какие-то тайные знаки, то лица давно ушедших людей. То вдруг пламя превращалось в кровь, которая текла вверх, разбрызгиваясь по сторонам крупными каплями.
- Князь…
Абак обернулся. Шаман стоял на границе тьмы и света, в красноватых отсветах костра. Обычно он не прятал своего лица, но сейчас на голову у  него была надета рогатая маска, в руках он держал большой бубен и колотушку, сделанную из конского ребра.
- Часто духи говорят не то, что мы хотим от них услышать…
Князь смотрел в чёрные дыры глазниц жутковатой маски и молчал.
- А я буду говорить до тех пор, пока они не замолчат и не смогу остановиться. Это не в моих силах…
- Мне всё равно, когда ты остановишься. Я должен знать, где мой сын.
С этими словами Абак махнул рукой и отошёл в сторону. Шаман взял из костра головешку, обернулся к своей юрте, что-то сказал и прочертил ею в воздухе какой-то огненный знак, после чего взобрался на камень и замер, подняв руки. Так он стоял довольно долго, затем стал раскачиваться из стороны в сторону и выть, сначала тонко, как ребёнок, потом всё сильнее и сильнее, всё громче и громче, пока голос его не уподобился рёву дикого зверя. Затем он схватил колотушку и стал бить в бубен с такой силой, что кожа на нём готова была вот-вот лопнуть. Гулкие удары бубна, пронзительные крики, пылающий костёр, всё это ворвалось в покой августовской ночи и создало атмосферу тревожного ожидания чего-то зловещего, несущего страх и разрушение. Спрыгнув с камня, шаман стал быстро ходить вокруг костра, бормоча заклинания и что-то бросая в огонь. Из темноты, в освещённое костром пространство стали медленно надвигаться человеческие фигуры, словно пришельцы с того света. Телеуты, разбуженные грохотом шаманского бубна, выходили из своих жилищ и плотным кольцом выстраивались вокруг жертвенника. Внезапно шаман резко остановился, закрутился на одном месте, раскинув руки и подняв голову к небу, затем рухнул со всего маху на землю и с силой стал бить себя в грудь, выкрикивая непонятные телеутам слова. Он катался по земле, выгибаясь дугой, руки и ноги у него крючило и корёжило, он, то замирал, то с новой силой начинал извиваться, словно пытаясь сбросить с себя кого-то невидимого. А потом он встал, выпрямился во весь рост, сорвал с лица маску и издал такой душераздирающий крик, что многие в испуге попятились. В наступившей тишине шаман медленно заговорил чужим, не своим голосом. Он говорил, а все те, кто стояли в первых рядах с ужасом увидели, как рядом с его тенью, откуда-то появилась ещё одна.
- Я же говорил тебе, Абак, что ты больше не увидишь своего сына. Ты слышал мой голос, но не поверил. Боира среди живых больше нет. Ты остался один. И жить тебе тоже не долго…
Старый князь, услышав это, пошатнулся, исказился лицом и только повторял – Нет! Нет! Нет!
- Смерть твоего сына унесла удачу телеутов. Отныне и навсегда судьба твоего народа намертво связана с потерями, лишениями и медленным мучительным угасанием. Ты не увидишь, Абак, как будет слабеть и умирать твой народ, иначе твоему сердцу пришлось бы разрываться дважды…
Тут только Абак увидел сотни лиц вокруг себя: воинов, женщин, детей, стариков. Он увидел тысячи глаз неподвижных, расширенных от ужаса и тогда, выхватив нож, он бросился к шаману:
- Замолчи!!! Это всё неправда! Ты врёшь! Я тебе не верю! Прекрати!
 Шаман смотрел на него не мигая, пот крупными каплями струился по его лицу, на шее вздулись жилы, но он не мог ничего с собой поделать: иная сила заставляла его произносить эти слова. Чтобы заставить себя замолчать, он сунул свою руку в пламя, но всё было напрасно. Рука занялась огнём, а он, размахивая этим живым факелом, продолжал выкрикивать страшным голосом слова приговора всем телеутам. Вокруг поднялся жуткий вой. Люди, не выдерживающие такого зрелища, бились в истерике, катались по земле, раздирали себе лица в кровь. Абак, теряя сознание, из последних сил схватил шамана за волосы, срезал ему голову и рухнул рядом с ним. Последнее, что он увидел в своей жизни – это была кровь, фонтаном бьющая вверх.
А на следующее утро прискакал долгожданный гонец из Джунгарии. Весть, которую он привёз с собой, ошеломила всех. Китайская империя Цинн наголову разбила джунгарских ойротов, навсегда похоронив мечту о Золотом веке телеутов. В этот же день телеуты снялись с места, и ушли, забрав с собой тело своего великого князя. Обезглавленный труп шамана так и остался лежать возле ещё дымящегося костровища. Подойти к нему никто не решился.

*        *        *

Похоронили Семёна Кривошеина на берегу речки без названия, той самой, что как могла вставала препятствием между русскими и телеутами. Пётр Фаддеич пообещал, как только доберутся до Барнаульского завода, речку эту на карте обозначить и дать ей название Семёновка, в память о погибшем здесь их товарище. Место для могилы своего друга Кондрат Лукин выбирал сам, никому не доверил. Сказал только, что Семен, как-то в разговоре с ним обмолвился об этом. О чём, об этом, никто уточнять не стал, все знали: ближе Семёна у него из друзей-приятелей никого не было. Кондрат долго ходил вдоль речки, придирчиво выискивая место покрасившее, повеселее да покудрявее. Семён, тот сам красоту любил. Бывало, одним топором и долотом такие кружева на домах плёл из дерева, что люди, которые первый раз работу его видели, останавливались в изумлении. Топор в руках у Семёна заставлял каждое дерево играть по особенному, оно у него и гнулось во все стороны, и даже в кольца свивалось. Как он это делал, никто не знал. Он словно свет изнутри дерева выпускать умел. Кондрат всё-таки нашёл такое место, которое, по его мнению, должно было понравиться Семёну. Оно находилось шагах в трёхстах от пещеры, ниже по течению. Там речка, текущая до этого в прямом русле, делает неожиданный изгиб, обнимая ровный береговой выступ, довольно большой, поросший низкой, густой травой. Почти сразу за этим выступом поднималась вертикально вверх каменная стена причудливой формы, в виде трёх соединённых друг с другом вершин. Вот здесь-то и решил остановиться в своих поисках Кондрат. А до этого, Клим с Ефимом сделали шалаш, положили внутрь охапки свежей травы, чтобы помягче было, и перенесли туда раненых Захара с Никифором. Те были ещё очень слабы от большой потери крови и время от времени впадали в беспамятство. Фролка постоянно находился рядом с ними и как мог, старался облегчить их состояние. А мог он, как выяснилось, не мало. Бабка его, травница, научила Фролку не только в супы да каши травы с кореньями добавлять, знала она, какие растения от разных недугов помочь могут, знала и заговоры всякие. Поэтому, первым делом, пошёл он по берегу целебные травы искать, потом на гору полез, там что-то собирал. Вернулся Фролка, неся в подоле рубахи целую охапку всякой растительности. Он уселся возле шалаша и стал аккуратно раскладывать лесные богатства.
- Ну что, знахарь, много силоса насобирал? – Подсел к нему Тит. Он улыбался, а глаза, словно замороженные были, в себя ушли, да складка между бровями никак расправляться не хотела. Он смотрел на лежащего недалеко от них Семёна, на пряди светлых его волос, которыми играл сейчас ветерок и темнел лицом. Рядом с Кривошеиным сидел Ползунов, смотрел на воду и молчал. Услышав Тита, он обернулся:
- Земля человеку, как мать родная: накормит, напоит и в себя приберёт. Травы, это конечно, здорово. А вот раздобыть бы где воду мёртвую да живую, как в сказках, глядишь, и ожили бы все убиенные.
- А мне тогда уж лучше молодильных яблок принесите. – Внезапно слабым голосом откликнулся Захар. – Надоело в старых ходить.
- А мы тебе, дядя Захар, на руднике девицу ядрёную подыщем, хошь ни хошь, а помолодеть придётся. – Сказал Фролка и полез в шалаш.
- Есть у меня одна такая молодка на примете, - усмехнулся Тит, отмахиваясь от слепней, - хромая да рябая, на одно ухо не слышит и левый глаз не закрывается, а так, всем хороша баба. Фрол, поесть бы чего…
- По берегу, заячья капуста растёт, ей пока перекуси. – Ответил ему из шалаша Фрол.
- Я же не корова какая. - Заворчал Семякин, тяжело поднимаясь. – Да и не найду я её. Я вообще ничего, кроме полыни не знаю.
Подошёл Кондрат, взял фляжку с водой, долго пил. Затем вытер пот со лба, глянул на Семёна, перекрестился, дрогнул подбородком:
- Пошли, мужики, могилку копать.
Примерно через полчаса, всё было готово. Лопат не было, поэтому копать пришлось ружейными штыками да охотничьими ножами. И всё-таки, могилка получилась не хуже, чем на церковном кладбище. Ефим остался выбрать дерево, чтобы срубить из него крест и оградку, а остальные вернулись за телом. Фролка, оставшийся с  ранеными, умудрился поймать на перекатах несколько хариусов на белого мотылька и теперь возвращался развести костёр и накормить Захара с Никифором свежей ухой. Лошадь его, покуда Фролка удил рыбу, пришла к шалашу в поисках хозяина, не найдя его, съела весь запас целебных  трав и теперь стояла, била копытом и радовалась его приближению.
- Что ж ты наделала! Тебе другой травы мало? Вон её сколько, нет, надо было ещё и эту умять.
Фролка с удовольствием погладил крепкий, лоснящийся бок Тучки, та уткнулась мордой ему в плечо и довольно урчала.
- Ладно, ладно, не подлизывайся. Провинилась.… Иди, давай, к своим.
Хлопнув Тучку по спине, он подтолкнул её в сторону других лошадей, а потом принялся вбивать на месте будущего костра две рогатины. Оглянувшись, Фролка заметил Игната. Тот быстро шёл вдоль берега, сшибая прутиком травинки, и чему-то улыбался. Потом остановился, закинул прутик в воду, поднял голову и так глядел на плывущие в выси облака. Махнув рукой, кому-то в небе, он сделал шаг и вдруг замер. Затем, вытянув вперёд обе руки, стал медленно красться, глядя себе под ноги. Пройдя так несколько шагов, Игнат быстро упал на колени и схватил кого-то в густой траве. Когда он поднялся, в руке у него болталась большая лягушка. Увидев, что Фролка на него смотрит, он выбросил лягушку и посерьёзнел лицом. Подойдя к шалашу, он сел на землю, обхватил колени руками:
- Наши сейчас подойдут… Могилку выкопали. А я вот решил один пройтись. Шёл по берегу и так непривычно, ни от кого прятаться не надо…
Голос у него звучал виновато, словно он оправдывался в чём-то содеянном.
- Мне Семёна ещё как жалко… Хороший он был мужик, с ним спокойно… Они ведь телеуты любого из нас убить могли. Я уж несколько раз с жизнью прощался, думал помру…
Откуда-то сверху скатился потревоженный кем-то камень. Игнат быстро вскочил, в глазах у него появился ушедший было страх, рука потянулась к лежащему рядом ружью. Но ничего больше не произошло, тетива не зазвенела, чёрные стрелы ни в кого не вонзились.
- Ты как думаешь, телеуты совсем ушли или ещё вернутся?
Фролка с опаской огляделся вокруг. Земля, напоённая ночным дождём, украшенная роскошным ковром из трав, пёстрые головки цветов, разноцветными стайками, сбегающие к реке, большие тёплые валуны, россыпи желтого песка, тихий плеск кристально чистой воды, перекатывающейся через камни, всё это дышало полным покоем и совсем не предвещало ничего опасного. Но Фролка на всю жизнь запомнил такое же тихое утро, которое чуть не стало последним в их жизни.
- Иван Иванович сказал, что совсем ушли. Из-за того, что ты в их главного попал. А у них обычай такой есть, ежели кто из знатных телеутов умирает, надо, чтобы его сразу же шаман ихний отпел, а иначе душа к своим богам не попадёт, маяться будет. Выходит, что ты, Игнат, всех нас спас.
Игнат промолчал, лишь бережно провёл рукой по своему ружью, словно благодарил за тот, единственный выстрел, принёсший им всем неожиданное освобождение.
- А я его чуть было не выронил, когда на гору лез.
- Семён тогда как чувствовал. Ты, говорит, Игнат, хоть разок-то выстрели, а то мы, мол, не узнаем какой ты стрелок… И не узнал.
Фролка приладил сверху к рогатинам толстую суковатую палку и полез в свой мешок за котелком.
- Да я и сам не знаю, как  в него попал. Я, вообще-то ещё тот стрелок.… А тут, как увидел стрелу эту чёрную у него в глазу, так меня будто кто подхватил. Я ведь даже не целился, лицо увидел этого телеута, а он смеётся. Я и выстрелил…
Фролка, хлопнув его по плечу, взял котелок и направился к реке.
- Братцы, дайте кто-нибудь воды испить, а то осерчаю. - Услышал Игнат слабый голос Никифора. Схватив, фляжку с водой, он полез внутрь шалаша. Снаружи солнце уже вовсю набрало свою силу, а здесь, внутри, было прохладно и тенисто. Пахло мятой, полынью и свежесломанными ветками. На ранах у Захара и у Никифора были повязки с целебными травами, останавливающими воспаление и заражение крови. Выглядели оба ещё очень плохо, но из глаз уже ушла серая пелена смерти, и жизнь возвращалась в эти израненные тела. Захар слабо улыбнулся Игнату:
- Дай ты этому пропойце выпить, а то он уже сам собрался идти.
- Это ты, Захар, хватил. – Оторвавшись от фляжки и, переводя дух, сказал Никифор. – Я вместо себя,  лучше смертушку свою по воду отправлю.
- Эта тётка несговорчивая. Её только силой спровадить можно. Как вот Семен меня спас. А где он сам-то? Пусть хоть заглянет сюда, поблагодарить его хочу.
Игнат посмотрел на Захара, отвернулся, опять посмотрел, снова отвернулся, не решаясь сказать правду. Когда Семен погиб, и Онищенко, и Пузаков были без сознания, а потом им сказали только, что телеуты ушли, и опасность миновала.
- Чего молчишь, Игнат? – Насторожился капрал. Он смотрел пристально, не отрываясь, и постепенно выражение его лица стало меняться.
- Убили Семёна? – Он попытался приподняться. Игнат кивнул головой.
- А-а! – Застонал Захар и без сил откинулся на спину. – Да как же это? Что произошло?
- Единственная стрела в пещеру залетела.… От неё и погиб.
Глаза вдруг у Захара заблуждали, руки суетливо задвигались:
- Караулы выставить…  Враг хитёр. Уходить надо. Вернуться, перережут всех…
Игнат попятился от него, выполз задом из шалаша. Оглянувшись, увидел, что подошли все остальные и молча стоят возле тела Семёна. Игнат подошёл к ним.
- Пора. – Сказал Ползунов. – Нести его надо.
- Я сейчас в пять минут носилки сделаю. – Сказал Клим и, вытащив из-за пояса топор, быстро пошёл к ближайшему дереву.
- Погоди. – Окликнул его Кондрат – Не надо ничего. Я так его донесу.
 Он легко поднял тело и понёс, широко шагая, к месту последнего пристанища Семёна Кривошеина. Там он и лёг в землю. Товарищи его, засыпав могилку, скорбно постояли вокруг небольшого холмика, полюбовались на крест с оградкой, установленные Ефимом и ушли, пообещав себе никогда не забывать того, что здесь произошло.
Вернувшись в лагерь, Ползунов велел собираться и уходить. Как поведут себя телеуты в дальнейшем никто сказать наверняка не мог, а потому, пользуясь их отсутствием, надо было уходить и как можно дальше от этих мест. Первой и самой важной задачей было добраться до Змеиногорского рудника со всеми добытыми во время похода сведениями и второе, сохранить людей, и благополучно доставить раненых. Продовольствия почти не оставалось. Отряд Ползунова выступил примерно через час. Для раненых были сплетены из прутьев двое носилок, наподобие детских люлек и приторочены по бокам одной из лошадей. Обратно шли тем же путём, которым уходили от телеутов. Ружья держали на взводе, готовые при первой же опасности открыть огонь. На некоторое время задержались на заброшенной пасеке, разыскали тела двух погибших товарищей и предали их земле. Заодно с ними похоронили и старого телеута, убившего Петра Злыднева. О событиях, разыгравшихся здесь так недавно, уже ничего не напоминало, кроме разорванного на части старого ружья, валяющегося на лужайке против заброшенного дома.

*        *        *

Елизавета Андреевна шла по Первой Пихтовой улице. Одета она была скромно, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Ей нужен был дом номер четыре. Дом, в котором живёт Николай Иванович Булгаков. Адрес этот она узнала через Анечку Леубе и вот теперь, волнуясь и совершенно не представляя, как ей себя вести, стояла перед резной калиткой. Дощечка, с размашистой цифрой четыре, почему-то зелёной, криво висела тут же. Названия улиц и номера домов, перед самым приездом Беэра, срочно появились на заборах, но кто-то впопыхах перепутал Первую Пихтовую со Второй пихтовой, и Елизавете Андреевне пришлось потратить немало времени, прежде чем она нашла то, что искала.
Генерал-майор Беэр, по приезду на рудник, с первого же дня начал наводить нужный ему порядок жёстко и решительно. Все те нововведения, которые были продиктованы им в конторе рудника, начали проводиться в жизнь, едва только высохли чернила на бумаге. Беэр нервничал и спешил, понимая, что, если его работа не будет иметь положительного результата, реакция из Санкт-Петербурга последует незамедлительно. Поэтому, уже на второй день были жестоко наказаны двое мужиков, присланных из Кузнецка. Беэру показалось, что те слишком медленно работают, последовала экзекуция на Прогонной сопке, и несчастных унесли оттуда в полумёртвом состоянии. Казалось, что генерал-майор, несмотря на свой возраст, не щадил и самого себя, проникая в самые отдалённые участки выработки, рискуя жизнью по нескольку раз в день, спускаясь и поднимаясь по шатким лестницам в шахты, порой по пояс в воде, пробираясь по затопленным этажам в глубоких слоях горы. Но была и ещё одна причина. Андрей Венедиктович, каждый раз возвращаясь с рудника, очень боялся увидеть в глазах своей жены выражение, которое он уже однажды заметил у неё. Тогда он, глядя на свою жену, понял, что эта женщина больше ему не принадлежит. То есть, она, конечно, будет делить с ним и стол, и супружеское ложе, но сердце её забрал другой. И этот другой сейчас находится очень близко от неё, а он, её муж, ничего не может сделать, так как связан своим словом, обещанием, данным ей несколько лет тому назад. Ещё он знал, по своему жизненному опыту, что никакая сила, никакие слова убеждения, никакая мольба не способны поколебать женщину, если она решила для себя, что чувство, которое она испытывает к мужчине, самое что ни на есть настоящее. Но даже, если у Елизаветы Андреевны это была не любовь, а всего лишь заблуждение, это ничего для Беэра не меняло. Он хорошо понимал, что жить ему остаётся очень мало. И потому он, не в силах смириться, жестоко страдая от ревности, ничего не предпринимал, а лишь старался с головой, со всем, что ему ещё осталось, уйти в работу и не думать, не давать себе думать ни о чём, не связанным с его непосредственными обязанностями. И когда, после получения известия о тяжёлом положении, в которое попала экспедиция Ползунова, возникла фамилия Булгакова, генерал-майор, к чести своей, воспринимал в тот момент капитан-поручика не как вероятного любовника своей жены, а как единственного человека, способного спасти дело государственной важности.
Калитка оказалась незапертой и Елизавета Андреевна, отворив её, прошла к дому. Возле крылечка стояла большая деревянная бочка для сбора дождевой воды. Она была наполовину вкопана в землю, а вокруг неё, пёстрым ковром, расположился цветник. Для здешних мест это было довольно редким явлением. Обычно дворы здесь вытаптывались скотиной, а в тех местах, где не лежали навозные кучи, разбивались скудные грядки с овощами и редкой ещё тогда картошкой. Полюбовавшись на цветочные головки, Елизавета Андреевна поднялась по ступенькам и, постояв в нерешительности, постучала. Где в данный момент находился Николай Иванович, она не знала, а расспрашивать у кого-то о нём она, естественно, не стала. Долго не открывали и, когда, постучав ещё раз, она решила спуститься вниз, чтобы уйти, звякнула щеколда и дверь медленно открылась. На крыльцо вышла молодая ещё женщина, невысокого роста, простоволосая, голубоглазая, с внешностью, которая так притягивает к себе мужчин. Они безошибочно угадывали, какая женская сила скрывается под этой нарочитой скромностью и кажущейся неприступностью. Но лишь немногие счастливчики могли в полной мере ощутить на себе всю сладость одуряющего жара, всю сумасшедшую страсть таких женщин. Кропачиха с удивлением воззрилась на стоящую перед ней богато одетую незнакомку.
- Я хочу узнать, не здесь ли проживает господин Булгаков Николай Иванович?
Ресницы у Марии Егоровны дрогнули, и она с ещё большим интересом стала разглядывать Елизавету Андреевну.
- Здесь, как не здесь. – Нараспев произнесла она, скрестив руки на груди и с, некоторым вызовом, поведя плечом. – Только его нет.
- А где он сейчас?
- Да где ж ему быть-то, на руднике. Вчера ещё с самого утра туда ушёл.
- А когда он вернётся? – Елизавета Андреевна говорила спокойно, но её всё больше выводил из себя насмешливый глаз хозяйки и интонация, с которой та вела разговор.
- Да кто ж его знает, когда. По всякому. Бывало, что и неделями не возвращался. Он сам себе хозяин. Ждёшь его, ждёшь… Мужчина-то самостоятельный. Видный…
Кропачиха закатила глаза и томно вздохнула, всем своим видом показывая, как же невозможно устоять против обаяния своего постояльца. Интуитивно она почувствовала непростой интерес к нему своей гостьи и, чисто по-женски, ей доставляло удовольствие поиграть с ней в одну из самых древних игр под названием «две женщины и один мужчина». И надо сказать, что ей это удалось. Глаза у Елизаветы Андреевны потемнели, и она с трудом сдерживала себя, чтобы не сказать этой ехидной бабе, что-нибудь резкое. Они стояли и молча смотрели друг на друга. Оставаться дальше здесь не имело никакого смысла и Елизавета Андреевна, недовольная собой, отвернувшись, подыскивала слова, чтобы, соблюдая приличия, уйти, как вдруг хозяйка дома, отойдя чуть в сторону, сказала:
- Да вы пройдите в дом, если хотите.
Сказано это было просто и так неожиданно, что Елизавете Андреевне показалось, будто она ослышалась. Но нет, не ослышалась. Но что-то странное произошло с женщиной, стоящей рядом. Взгляд вдруг потускнел, остановившись, трещинкой зазмеилась морщинка возле губ, плечи повело вниз. Елизавета Андреевна с удивлением смотрела на неё, а та, кивнув головой, ушла в избу. А в это время по Первой Пихтовой улице шёл урядник Пров Салопов. Он шёл и разговаривал сам с собой, возбуждённо и громко. Двух беглых с рудника удалось поймать недалеко от Колыванского озера, и урядник принимал в поисках непосредственное участие. И вот теперь,  вернувшись на рудник, он  третий день беспрерывно пил и, ошалев от спиртного, но не в силах остановиться, бродил по окраинам посёлка, прячась от начальства. Остановившись возле забора и справив малую нужду, Пров тут же, привалившись лбом к дереву, попытался забыться кратким сном, но, подогнувшиеся колени ему это не позволили. Тогда он, приняв снующих под ногами кур за посланцев ада, вознамерился отправить их туда, откуда они посмели явиться. Выхватив саблю, он, на негнущихся ногах, побежал за одной из них, споткнувшись, упал, выронил саблю, но продолжал упрямо ползти вперёд, пока не упёрся головой в живот огромной свинье, лежащей в густой грязи. Здесь, уряднику удалось-таки преклонить голову, и он заснул. Но сон его был нарушен самым бесцеремонным образом. Свинья, недовольная таким соседством, решительно встала и ушла, а Прову пришлось поневоле просыпаться, чтобы не утонуть в грязи. Кое-как поднявшись, он долго стоял, пошатываясь и бессмысленно тараща глаза, пока, наконец, разглядев дом Кропачихи, не решил отправиться туда.
Елизавета Андреевна стояла в комнате капитан-поручика Булгакова и с чувством некоторой неловкости рассматривала её. Не было ничего лишнего: кровать, стол, стул, этажерка с книгами, на подоконнике – горшок с геранью. На столе лежала вышитая гладью круглая салфетка да несколько нарисованных от руки географических карт. Довершали картину иконка Николая Чудотворца над кроватью, вешалка у дверей и небольшой ящик с какими-то камнями на полу у стены, между дверью и столом. Елизавета Андреевна подошла к столу и села за него. Потом она положила руки перед собой, опустила на них голову и закрыла глаза. Ей захотелось представить, как он сидит, как он ходит по комнате, какое у него при этом выражение лица. Ещё ей очень хотелось бы увидеть, как он читает её письма. Наверное, улыбается при этом, видя робкие слова полупризнания. Полунамёков, когда последнее, самое важное слово стыдливо прячется за ничего не значащими фразами. А может, читая, он хмурится или бесстрастно скользит холодным взглядом по живым, тёплым, и оттого беззащитным, её мыслям и чувствам, а они от этого корчась, застывают, превращаясь в мёртвые, никому не нужные значки на бумаге. Нет, конечно же, нет! Этот человек не такой, как все остальные. Он способен на большое чувство, и ему доступны глубокие переживания, он ответит ей, сердце не может так ошибаться. Рука спустилась вниз, и она медленно провела ею по покрывалу, задержалась на подушке. Где-то внутри у неё вздрогнула и, натянувшись, задрожала тоненькая струнка, заставив сердце забиться чаще.
- Любите его?
Елизавета Андреевна, вздрогнув, резко обернулась и почувствовала, что краснеет. Она не услышала, как появилась хозяйка, а та давно уже стояла в дверях, наблюдая за ней.
- Любите, я вижу… Такие мужики, как он, нам бабам смерть.
Елизавета Андреевна встала:
- А я и не собираюсь умирать.
Мария Егоровна усмехнулась:
- Да кто бы нас спрашивал-то… Возьмётся вот невесть откуда какой-нибудь, и вроде ни кожи ни рожи, и смотреть-то не на что. Десять раз мимо пройдёшь и не заметишь… Плюнуть да растереть.
Её вдруг качнуло, и она ухватилась за дверной косяк.
- И вдруг он на тебя так посмотрит, такие слова говорить начнёт, каких, кажется, всю жизнь ждала. Всё внутри переворачивается. И сидишь, как помешанная от всего от этого и только слёзы в три ручья. А потом понимать начинаешь, что больше в жизни никто тебе так не скажет, так не посмотрит, так не обнимет. Да и не нужен уже никто… И так сладко на сердце становится, так сладко, что сама себе удивляешься, откуда это во мне. И чем больше удивляешь, тем больше хочется завыть, оттого, что страшно становиться потерять это всё…
Кропачиха шагнула к кровати, села на неё и. глядя перед собой, тихо прошептала:
- Помру я скоро… Заберёт он меня с собою. Непременно заберёт…
И она заплакала, закрыв лицо руками. Елизавета Андреевна стояла, ничего не понимая, но потрясённая силой переживаний этой женщины, внутренний мир которой был надорван какой-то жестокой силой, неведомыми ей обстоятельствами. Она вдруг подумала, что та говорит о Булгакове, что именно его она любит и так боится потерять. Елизавета Андреевна в замешательстве посмотрела на Кропачиху, не зная, как себя повести. Но любопытство влюблённой женщины, появившаяся возможность вот здесь, сразу всё узнать, заставило Елизавету Беэр сесть рядом с ней и участливо прикоснуться к её плечу:
- А он вас… тоже любит?
- Любит! Еще как любит. – Всхлипнула Мария Егоровна. – Только дотронется до меня, а самого так колотить и начинает. Только что в обморок не падает…
Елизавета Андреевна, опустив голову, невидящими глазами уставилась в пол. Всё было понятно. Капитан-поручик влюблён и влюблён до такой степени, что от одного прикосновения к этой женщине его бросает в дрожь. А с ней его в дрожь не бросало. И никогда ничего подобного он к ней не испытывал, всё это она придумала себе сама. Ну что ж, так ей и надо, возомнила о себе невесть что. А ему, оказывается, нужна была простая баба, без всяких условностей, приличий и правил этикета, которая, полюбив его, чувств своих не скрывала, да и во всём остальном она, должно быть, и поопытнее, и поискушённее, чем какая-то жена старого генерал-майора. Елизавете Андреевне стало так плохо, что она едва сдерживала себя от слёз. Она отвернулась к окну и кусала губы, чтобы не разрыдаться:
- И что? Вы, наверное, с ним уже… - Тут она замолчала, подыскивая слова. - … Между вами уже что-то…
- Если бы! Я-то сама ему не раз намекала, а он ни в какую. Говорит, не хочу, Марьюшка, тебя в грех вводить.… Вот обвенчаемся, тогда и всё остальное будет…
Кропачиха зарыдала в голос. Но тут уж и Елизавета Андреевна, услышав такое, не выдержала и тоже присоединилась к ней вторым голосом.
Первой замолчала хозяйка. Высморкавшись, она повернулась к своей гостье, какое-то время смотрела на неё, потом спросила:
- А вы чего слёзы льёте? Вам-то это совсем ни к чему.
Елизавета Андреевна глянула на неё с возмущением и продолжала всхлипывать.
- Идёмте, я лучше вас наливочкой угощу. У меня с прошлого года осталась, специально берегу…
Но не успела Елизавета Андреевна ответить, как в дверном проёме возникла фигура Прова Салопова. Вид у него был такой, словно бешеная лошадь, несколько часов подряд, таскала его по земле, привязанным к своему хвосту. Был он грязен чрезвычайно, небрит, мундир в нескольких местах не просто порван, а из него были вырваны куски ткани, словно его драли собаки, лицо страшно распухло. Глазные яблоки у Прова утратили способность двигаться самостоятельно, и поэтому, чтобы перевести взгляд, уряднику приходилось ворочать головой. Остановив свои полубезумные очи на Кропачихе, он мучительно икнул, шагнул к ней и, схватив за волосы, потащил за собой. При этом молчал и только тяжело сопел. Женщина тихо выла, пытаясь за что-нибудь ухватиться. Сорвавшись рукой с ножки кровати, ей всё-таки удалось вцепиться за дверной косяк и тут она, что было силы, закричала:
- Проша! Прошенька! Где ты, соколик мой! Где ты, ненаглядный! Убивает меня злодей проклятый!
Урядник одной рукой продолжал тянуть её за волосы, а второй стал с силой бить Кропачиху по лицу. Увидев всё это, Елизавета Андреевна просто потеряла дар речи. Она стояла и смотрела расширившимися глазами на происходящее, закрыв руками рот. Затем, придя в себя, бросилась на помощь. Попытки вырвать жертву из рук мучителя ни к чему не привели: Салопов, несмотря на малый рост, обладал железной хваткой. Тогда Елизавета Андреевна стала кричать ему, кто она такая, кто её муж и что он с этим негодяем сделает. Всё было бесполезно. Урядник, свирепея ещё больше и больше, рвал волосы на голове несчастной и продолжал её избивать. Тогда в ход пошли книги. Первой в голову Салопову полетела тяжеленная «Минералогия» на немецком языке, далее последовал увесистый том «Устройства подземных сооружений и плотин» и ещё какая-то на английском языке в твёрдом кожаном переплёте. Эти три книги были единственными, способными причинить уряднику какой-то вред, но они пролетели мимо, а все остальные, не представляли для него опасности, так как были тоньше и меньше по размерам. Елизавета Беэр беспомощно оглянулась по сторонам и тут она увидела ящик с камнями. Ни секунды не раздумывая, она схватила первый попавшийся минерал и. широко размахнувшись, запустила им в человека, которого она, впервые в своей жизни страстно хотела убить. Камень, пролетев положенное ему расстояние, угодил уряднику Прову Салопову точно промеж глаз. По иронии судьбы, это был тот самый камень, которым он добил злополучную полусожжёную гадюку, успевшую укусить его подручного за ногу, на базарной площади. Зашатавшись, Пров рухнул на пол и, задрав подбородок в потолок, захрипел. Кропачиха всё ещё цеплялась побелевшими от напряжения пальцами за дверной косяк. Она словно была не в себе, повторяя и повторяя одно и тоже слово:
- Прошенька… Прошенька… Прошенька…
А потом в доме раздались чьи-то шаги, и Елизавета Андреевна увидела Булгакова. Тот стоял перед своей комнатой в коридоре и смотрел непонимающими глазами, то на урядника, то на Кропачиху, пытаясь понять, что здесь произошло. Затем он посмотрел на неё, Елизавета Андреевна, потянувшись к нему взглядом, попыталась улыбнуться, но потолок стал вдруг стремительно падать, ноги у неё подкосились, и она потеряла сознание.
Открыв глаза, она увидела, что лежит на кровати, и что в комнате никого нет. В раскрытое окно, прямо над её головой свешивались ветки рябины, а тёплый ветерок играл ими, покачивая налившиеся спелым сочным цветом гроздья. Кровать была удобной, перина мягкой и Елизавета Андреевна, ещё не совсем придя в себя, радуясь неизвестно чему, улыбнулась. Ей вдруг показалось, что она маленькой девочкой, набегавшись по старому тенистому парку, рядом с их усадьбой, прилегла на кроватку вместе со своей куколкой и ждёт, что сейчас в комнату вбежит оглашенная дворовая девка Глашка и крикнет, что стол во дворе накрыт, и все садятся обедать. Маленькая Лиза очень любила обеды на улице. Выставлялся длинный стол, который покрывали белой узорчатой скатертью. Тут же. Рядом, стоял трёхведёрный самовар, пыхтел и пускал из своей трубы колечки белого дыма, его  топили сосновыми шишками, а те придавали чаю смолистый оттенок. Прислуга быстро накрывала на стол, и он заполнялся изящной фарфоровой и хрустальной посудой. Что-то дымилось в кастрюлях и вкусно пахло, в хлебницах горками лежал нарезанный уже хлеб чёрный и белый, тут же громоздились булочки, расстегаи, кренделя. Из дома выходили бабушка, дедушка, папа, мама, ещё какие-то люди. Все они были одеты красиво и нарядно, смеялись и шутили…
А потом Елизавета Андреевна, посмотрев на ящик с камнями, всё вспомнила. Она быстро села на кровати, чтобы встать и уйти, но в голове застучали какие-то молоточки и потемнело в глазах. Она закрыла их, а когда открыла вновь, то увидела, что напротив неё стоит Николай Иванович и улыбается.
- Здравствуйте, господин Булгаков.
Елизавета Андреевна попыталась встать, но ноги у неё задрожали, и она осталась сидеть. Ей было очень неловко оттого, что капитан-поручик видел её в таком беспомощном положении, что она лежала на его кровати, что она здесь лишняя и ненужная, а уйти из-за этой дурацкой слабости во всём теле не может, а он ещё стоит и улыбается и поэтому, заговорив с  ним голосом строгим, спросила невпопад:
- Почему вы так поздно пришли?
Перестав улыбаться, Булгаков положил в ящик камень, что держал в руке и сел рядом с ней. Лизочка Беэр тут же отодвинулась от него подальше, и демонстративно уставившись в окно.
- Судя по вашему голосу, Елизавета Андреевна, я сделал что-то предосудительное, но поверьте мне, я не знаю, в чём моя вина. Урядник скотина, с ним разберутся на гауптвахте, но вы-то как здесь оказались? Сегодня я вообще мог не придти сюда, а появился здесь лишь исключительно по приказу вашего мужа.
На Николая Ивановича тут же с удивлением воззрились два восхитительных зеленоватых глаза:
- Что вы сказали? По приказу моего мужа? А он разве знает, что я здесь?
- Не уверен.
- Тогда при чём здесь мой муж?
- Я только что виделся с ним, он велел мне идти домой, собираться и через час я уезжаю.
Теперь Булгаков видел против себя чудесный профиль с красивой линией носа, губ и подбородка, и с короткими завитками волос на изящной шее, выбившихся из тяжёлого узла.
- А обо мне он вам ничего не говорил?
- Я не был удостоен такой чести.
- Перестаньте. Опять вы начинаете подсмеиваться…
После этого последовал коротко брошенный на него взгляд:
- А куда вы уезжаете?
- Боюсь, что не смогу вам этого сказать.
- Тогда я пойду…  Вам ведь ещё нужно будет успеть проститься…
- С кем?
Елизавета Андреевна ещё раз попыталась встать, и у неё это почти получилось.
- С женщиной, которая вас любит!
Николай Иванович внимательно и несколько озадаченно посмотрел на неё:
- Возможно, я чего-то не знаю. И кто же эта дама?
- Та, от одного прикосновения к которой вас бросает в дрожь.
Капитан-поручик на мгновение задумался, потом, пряча улыбку в шелковистых усах, произнёс с сомнением:
- Елизавета Андреевна, вы ошибаетесь. Та, от одного прикосновения к которой меня бросает в дрожь, не может быть женщиной.
- Но она сама мне только что об этом говорила!
- Странно.
- А что тут странного?
- То, что я ни разу не встречал говорящей бутылки с хорошим коньяком. Как вам удалось её разговорить?
Она встала:
- Господи, вы невыносимы!
Капитан-поручик тоже поднялся. Они стояли и смотрели друг на друга. Глаза Елизаветы Андреевны, только что выражавшие крайнюю досаду, не выдержав его взгляда, потеплели, ресницы затрепетали, щёки порозовели, а губы, хотя она и пыталась их удержать, помимо её воли приоткрылись в улыбке. Почувствовав лёгкое головокружение, не в силах сопротивляться чудовищной силе женского притяжения и одновременно, проклиная в душе змея-искусителя со всеми его яблоками, Булгаков потянулся к этим губам и приник к ним, уносясь, всё выше и выше, туда, где произошло первое грехопадение. Когда они после такого сумасшедшего поцелуя чуть отстранились друг от друга, лицо Елизаветы Андреевны сияло, оно лучилось тихой радостью, она была счастлива:
- Я знала, знала… Сердце не обманешь…
Внезапно Николай Иванович почувствовал, как кто-то дёрнул его сзади за руку. Обернувшись, он увидел Кропачиху. Лицо у неё было в кровоподтёках и ссадинах, волосы разметались в беспорядке, рот кривился в уродливом оскале. Этот жутковатый вид дополняли глаза, которые буквально впились в него требовательно и с угрозой.
- Что вы с ним сделали?
- С кем? – Не понял он.
- С Прошенькой. Он пошёл сегодня утром за вами на рудник. Где он?
 Кропачиха уже кричала, ненавидяще глядя на него.
- А-а, так это вот кто был. – Жёстко усмехнулся капитан-поручик. – Маленький охотник за скальпами. Как в Северной Америке…
- Что с ним? Он жив?
Николай Иванович смотрел на неё, а сам слышал в этот момент крик, задавленного обвалом человека, сначала громкий и пронзительный, а потом всё более тихий, уходящий в хрип. Глядя Кропачихе в глаза, он вдруг понял, что не должен говорить ей правду. Поэтому Булгаков ободряюще улыбнулся ей и очень убедительно сказал, что тот человек жив. Она молча скользнула безучастным взглядом по Елизавете Андреевне, по Булгакову, кивнула головой, медленно повернулась и ушла. Но, уйдя, она каким-то непостижимым образом унесла с собой то, особенное волнение в их сердцах, возникшее только что, заставила усомниться в себе и друг в друге, в момент развеяла атмосферу взаимного притяжения, появившуюся между ними несколько месяцев тому назад. Она словно отмстила им за потерянное уже навсегда женское счастье, за свою неудовлетворённую страсть, за вечное ожидание каждой женщиной того, самого единственного, самого любимого, за своё утраченное материнство. А может, ничего такого и не было, а просто ушла разом постаревшая на десять лет женщина.
А дальше было вот что. Неожиданно возникшую между капитан-поручиком и Елизаветой Беэр неловкость, вот уж действительно, чёрная кошка пробежала, они так и не смогли преодолеть, как ни пытались. Как будто кто-то, наигравшись ими, потерял к этому всякий интерес и легко развёл в стороны две, совсем было готовые, пересечься дороги. Откуда-то появилась незримая фигура генерал-майора Беэра и встала рядом со своей женой, и это было настолько явственно, что она ощущала на своём лице его дыхание. В тот же момент Булгаков, неожиданно для себя заметил, что камни, лежащие в ящике, вдруг зашевелились, и оттуда стала медленно высовываться окровавленная рука со скрюченными пальцами, а чей-то голос зашептал ему сзади страшные слова. Капитан-поручик, человек совсем не робкий, глядя на эту руку, замер, а потом решительно шагнул к этой чудовищной мистификации. Видение пропало, но он, опустившись перед ящиком на колени, начал лихорадочно разгребать камни, которые с грохотом падали на пол.
- Не понимаю, что это… Должно быть, переутомление. Или подземные газы… Они действуют на мозг и способны вызывать странные вещи…
Он посмотрел на Елизавету Андреевну:
- Вы тоже видели?
- А вы слышали, как я вас уже несколько раз спрашивала? – Пристально глядя на Булгакова, спросила она. Тот непонимающе уставился на Елизавету Андреевну:
- О чём?
- Я спрашивала вас о своих письмах. Где они?
- У меня было только одно ваше письмо. Я его сжёг.
- А остальные?
Николай Иванович, словно снимая с глаз пелену, провёл рукой по лицу, медленно поднялся:
- Остальные, должно быть, у вашего мужа.
- У моего мужа… - Как эхо повторила Елизавета Андреевна и, почувствовав на себе чей-то взгляд, обернулась. Николай Чудотворец укоризненно смотрел на неё, словно говоря, что есть вещи, на которые его чудеса не распространяются и вообще, генерал-майоры в чудеса предпочитают не верить, а верят только лицам для особых поручений.
За окном послышался тяжёлый топот сотен копыт, конское ржание и перед домом Кропачихи остановился отряд в пятьдесят всадников.
- Это за мной!
Булгаков, выглянув в окно, крикнул, что выйдет через пять минут. Затем он повернулся к Елизавете Андреевне и, помедлив, протянул ей руку:
- Я очень сожалею…- А потом замолчал. Она вложила свои пальцы в его ладонь, он прикоснулся к ним губами, выпрямился и, посмотрев на неё так. словно хотел запомнить каждую чёрточку её лица, быстро вышел из комнаты. Ещё через некоторое время, на улице послышались громкие команды, всё пришло в движение, лошади тронулись с места и ушли, оставив после себя поднятую пыль и тучу слепней. Некоторые из них залетели в дом и теперь, недовольно гудя, бились в окно, неуклюже падали на подоконник и снова бились, не замечая раскрытой рядом створки. Внезапно Елизавете Андреевне захотелось схватить рукой целую горсть этих насекомых, а потом крепко сжать, чтобы каждое из них впилось своим жалом ей глубоко под кожу. Чтобы эта боль вытеснила боль другую, которая накатывалась на неё изнутри, поднималась всё выше и выше, к самому горлу, заставляя его сжиматься так, что трудно было дышать.

*         *         *

События, произошедшие в конце этого лета, стали поворотными в истории освоения русскими земель не только Юго-Западной, но и всей Сибири, вплоть до Тихого океана. После сокрушительного поражения Джунгарии у России здесь больше не было врагов, способных остановить её продвижение на Восток. Волны русского люда из Центральной России, из её западных окраин перекатывались через Каменный Пояс и расселялись на богатейших, бескрайних просторах новых земель, способных принять и прокормить всех желающих. Очень может быть, что воссозданные на страницах этой книги люди по другому говорили, по другому думали, и вообще, могли иначе себя вести. Но пусть это останется на совести человека, который взял на себя смелость это сделать, имея перед собой только несколько призрачных полутеней из прошлого, две-три вскользь брошенные о ком-то фразы, а то и просто чью-то полустёртую фамилию на архивном документе.

Продолжение следует.
Барнаул – Омск – Екатеринбург.   2010г.