Тупейный художник - драма

ЕВГЕНИЙ  БАЛАКИН

«ТУПЕЙНЫЙ  ХУДОЖНИК»
Т Р А Г Е Д И Я

             По мотивам произведения Н.С. Лескова
Действующие лица:

     Аркадий                -            крепостной художник
     Любаша                -            крепостная актриса
     Баба  Люба               -            Любаша в старости
     Фрол Степанович  -            дворецкий
     Граф Сергей Каменский
     Николай                -           брат графа
     Отец Пафнутий 
     Евдокия                -            попадья    
     Анисья                -             доглядчица
     Пелагея                -             балетная фигурантка
     Еремей                -             рабочий сцены
     Егорка                -             мальчик на побегушках
     Юлия                -             дама без любви
     Чиновник                -             муж дамы без любви
     Горный офицер
     Хозяин постоялого двора   -   роль без слов
В остальных ролях - графские крепостные.
           Пролог
            На авансцене стоит лавка, на ней лежит Аркадий в военной форме. Любаша сидит рядом. Появляется баба Люба. Обходит лавку, креститься, садится напротив Любаши. Появляется старый скрипач. Он начинает играть.
БАБА ЛЮБА: Иной человек проживёт жизнь свою, проживёт до глубокой старости, начнёт потом перед смертью вспоминать, что у него в жизни особенного было, силится, а припомнить-то и нечего. Так ведь он ещё и перекреститься с облегчением, мол, Слава Тебе Господи, за то, что уберёг меня от страстей великих, от лишнего. Прожил тлеющей головешкой – ни дыма, ни огня и на том спасибо, мне большего и не надо. Такие вот рассуждения бывают. А может это и правильно, что так. Кто-то же должен и своей смертью помереть.
ЛЮБАША:  А к другому-то судьба не так благосклонна. Даст она ему любовь в испытание, да ни какую-нибудь, а самую, что ни на есть страшную, самую лютую, самую невозможную, от которой нет ни спасения, ни лекарства, ни пощады. И ведь знает он, что за любовь такую предстоят ему муки смертные, невыносимые, а всё одно не откажется от неё, не отречётся, не предаст. И всё бы хорошо, да одна только беда: долго такие не живут. Боженька их видать жалеет и к себе пораньше прибирает. Вот и Аркадий Ильич из таких вот был. Аркашенька мой…. Меня, наверное, Боженька тоже жалеет. Только я, глупая, не понимаю, когда….
БАБА  ЛЮБА: В двадцать восемь лет его не стало. А на могилку к нему я каждый год прихожу. Нынче-то аккурат пятидесятый разок будет. Приду на это место, сяду и говорю с ним. Говорю и за себя, и за него…. Может он, Аркадий Ильич, и отвечает мне, да я не слышу. Тогда я заплакать хочу, а слёз нет, глаза, как колодец пересохший.  Достану плакон, глотну из него, тут слеза и набежит, а с ней, и горевать легче, со слезой-то. Она теперь у меня единственная подруга стала. «Они хотели оба большой любви до гроба….»
ЛЮБАША: «Ни как-нибудь, а чтоб с любовью прямо в гроб….»
ВМЕСТЕ: «Они хотели оба большой любви до гроба. Ни как-нибудь, а чтоб с любовью прямо в гроб…. Они хотели оба большой любви….!»
Начинают петь сначала чуть слышно, потом всё громче и громче, словно теряя разум. Внезапно замолкают. Вырубка.

                Первое действие   
Первая картина
Театр графа Сергея Михайловича Каменского. Закулисная его часть.
ФРОЛ: Господи Иисусе Христе Сыне Божий, снизойди милостью своею на меня грешного! Сделай так, чтобы всё прошло самым благопристойным образом, чтобы гладко, как с горочки! Только, чтоб доволен был, только чтоб не осерчал, не разгневался… Федька! Почему до сих пор без бороды? Я тебя спрашиваю, дерево безмозглое, где твоя борода? Ты когда-нибудь видел древнего персиянина без бороды? Бегом к Аркашке за бородой! Погоди! Скажи, чтоб густую, окладистую, бороду сделал, а не в три волосины, как у козла! (Кричит в кулису) Егор! Ослопных свечей с десяток посадишь на рампу! Да смотри поосторожнее там с огнём! И проверь все бочки, чтобы с водой были доверху! Тятр! Будь он неладен! У других-то баре благородным делом занимаются, чем положено им с рождения. Одни, к примеру, в столицах из игорных домов не вылазят, другие на балах, маскарадах амуров галантерейных разводят, третьи, на худой конец, в усадьбу свою скотину заграничную выписывают. А наш граф-батюшка на тятре на этом помешался,  головушку свою сложил. Что ни день, то трагедь, комедь да балетный дивитерсмент! На сцене сатиры козлоногие скачут и прочая египетская живность. Тьфу! Господи, слов бы нынче на сцене  не забыть…  (Декламирует) «О, Клеопатра! Ты царица Нила! ЕгИптяне тебе во всём покорны. Послушны твоей воле звери, птицы, слоны, гиппопотамы, крокодилы и все они свой гнев излить готовы на римлян дерзких…  Но берегись коварной Пе…  Пе… (Смотрит в роль) Пентиф.. фрии…» Чёрт, не выговоришь подобное… Пелагея, поди сюда!
ПЕЛАГЕЯ (балетная фигурантка): Фрол Степаныч….
ФРОЛ: Господин дворецкий! Почему на тебя опять мсьё Жане жалуется? Молчи! Если ты мне в балете в этом, в «Китайском огороде» ещё хоть раз на вершок вылезешь пузом своим вперёд из строя, неделю на одной воде сидеть будешь. Поняла? Не слышу!
ПЕЛАГЕЯ: Поняла, не глухая.
ФРОЛ: Поговори мне ещё! А батманы? У тебя у одной батманы ниже всех. Что, ноги подымать разучилась или розгами давно не секли?
ПЕЛАГЕЯ: Не могу я нынче, Фрол Степаныч. Тяжко мне что-то…. Как с самого утра боли в животе приключились, так до сих пор не отпускают. Ноги не слушаются…. Я уж всяко пыталась. Не могу.… Дозвольте сёдни на сцену не выходить. Ещё помру я там, а вы в ответе будете.
ФРОЛ: Я те помру! Я те так помру, что отца с матерью узнавать перестанешь! А ну, пошла, шалава, репетировать со всеми остальными девками! Чего уставилась? Боли у неё приключились! Я ещё выясню, что у тебя за боли такие!
ПЕЛАГЕЯ: Ты поосторожнее шуми, Фрол Степаныч. Выяснять он собрался.  Пораньше надо было любопытствовать, что со мною да как. Уж не через тебя ли боли эти во мне появились? И живот тоже не только моё изобретение, помощник у меня был хороший.  Али запамятовал, Фролушка, как домогался меня, как глаз с меня не спускал, как проходу мне не давал, как слова говорил всякие соблазнительные. Неужто забыл? А я всё помню. Тебе меня пожалеть бы следовало, а ты собачишься. Я ведь у Его Сиятельства господина графа всё ещё в  фаворитках хожу. Вот возьму, да и расскажу ему, как ты меня соблазнил, как силой меня взял. Ещё и от себя кой-чего добавлю.
ФРОЛ: Не посмеешь!
ПЕЛАГЕЯ: Если бросить меня задумал, посмею! Ещё как посмею, миленький мой! Сама пропаду и тебя с собой заберу….
ЕРЕМЕЙ (плотник): Господин дворецкий…
ФРОЛ: Чего тебе, Еремей? Говори, только по-быстрому, видишь, не до тебя сейчас.
ЕРЕМЕЙ: По-быстрому, так по-быстрому. Так что, господин дворецкий,  правая кулиса, а ежели со стороны залы на неё смотреть, то она левая будет, еле держится и закрепить её никак нельзя, потому как прогнила вся от ветхости и в негодности пребывает. Как бы, не приказала долго жить без покаяния.
ФРОЛ: Ты-то хоть с этим под ногами у меня не путайся! Коли не держится, так сам вставай и держи эту кулису. Всему учить надо?
ЕРЕМЕЙ: Не могу я держать её. На мне ведь ещё гром с молнией числятся да  труба Иерихонская. Я в неё трижды дунуть должен. Их Сиятельство господин граф больно уж любят, когда я в эту трубу воздухи пускаю.… А сегодня, как раз тот самый случай. Так что выходит, не могу я эту кулису держать, у меня руки в другом месте заняты будут.
ФРОЛ: Уйди, не до тебя! (Еремей уходит)
ПЕЛАГЕЯ: Что же ты молчишь, Фролушка? Где слова растерял свои жаркие, что говорил мне ещё так недавно, где рук твоих огонь, где глаз твоих тепло? Куда всё делось, куда исчезло? Ты что же думаешь, побаловался мною, попользовался, получил своё и прощай? Нет, миленький мой, ты меня приручил, я теперь к тебе  и душой, и телом прикипела, и ты от меня так просто теперь не отделаешься…. Фролушка, свет мой ясный, обними хоть меня….
Вновь прибегает Еремей.
ЕРЕМЕЙ: Господин дворецкий, я по-быстрому.
ФРОЛ: Чего тебе ещё?
ЕРЕМЕЙ: Там, в пиесе, место одно есть, будь оно неладно. Ну, когда вы с госпожой Клеопатрой ругаться изволите….
ФРОЛ: И что?
ЕРЕМЕЙ: Так вот, я слова запамятовал, после которых молнию с громом давать должен. Вы мне их сейчас скажите, а то, ежели я громыхну не в положенном месте, Их Сиятельство меня в антрахте непременно велит плетьми наказать.
ФРОЛ: «…Я тебя не слышу!»
ЕРЕМЕЙ (кричит): Я говорю, вы мне их сейчас, эти слова, скажите, а то громыхну не там, где надо!
ФРОЛ: Дурак, «я тебя не слышу», это реплика тебе, те самые слова, после которых должен быть гром с молнией.
ЕРЕМЕЙ: Ага…. Понял, понял….
ФРОЛ: Понял, понял…. Только попробуй мне загреметь ни к месту, душу выну!
ЕРЕМЕЙ: «Я тебя не слышу», «я тебя не слышу»…. (уходит)
ФРОЛ: Ну, так вот, что я тебе, Пелагея, скажу. Каюсь, был с тобой грешок. Был, да весь вышел! Ничего у меня к тебе не осталось. И такое бывает. Так что ты теперь от меня свободная, вольная. А графу можешь говорить, не запрещаю. Только я от всего открещусь, мол, не было ничего такого между нами. Не было! Твоё слово против моего. Посмотрим, чьё крепче будет. Вот так. А теперь иди на сцену.
ПАЛАША: Грешок, говоришь, был? А теперь, значит, ты перед Богом чист? В праведники решил податься? И совесть не мучает? Ну, ну, давай. Чую, другая у тебя на сердце, другая. Только не будет тебе с ней счастья, Фрол Степаныч. Не будет! Так и знай!
Прибежал Егорка.
ЕГОРКА: Господин дворецкий, тебя Его Сиятельство бегом к себе требует, без промедления чтоб.
ФРОЛ: Не тебя, а вас, репа безмозглая! Вас! Постой! Ты его сейчас видел, каков он? Сильно лютует?
ЕГОРКА: Не знаю.  Я его не сейчас видел.
ФРОЛ: Как не сейчас? А когда?
ЕГОРКА: Ещё до того, как три ведра воды на кухню принёс.
ФРОЛ: Что ж ты, дубина, сразу-то меня не нашёл?
ЕГОРКА: Я забыл. (Убежал)
ФРОЛ (креститься): Ну, засранец! Подвёл меня под монастырь, в чистую подвёл! Пресвятая Дева Мария! Матушка Царица  Небесная, заступись! (Убегает)
Появляется Люба. Замечает Пелагею.
ЛЮБАША: Палаша, вот ты где! А я обыскалась…. Мсьё Жане за тобой послал, сердиться. Вариации надо повторять, все уже на сцене стоят, а тебя одной нет. Пойдём быстрее…. Что с тобой?
ПАЛАША: Не пойду я…
ЛЮБАША: Ты что говоришь-то!
ПАЛАША: Говорю, не пойду я. Плохо мне, Любаша.… В животе всё огнём горит.
ЛЮБАША: Палашенька, да если ты не пойдёшь, тебя же…
ПАЛАША: Знаю. Только всё равно мне…
ЛЮБАША: А! Ты, это.… С кем встречалась что ли!?
ПАЛАША: Да, встречалась! Встречалась! Тебе-то что? Только не любит он меня, Любаша, не любит…. Я ведь всю себя ему отдала до последнего, а он…. Что делать, не знаю. Которую ночь уже по ночам в подушку вою, чтобы не услышали. Сердце болит…. Жить не хочу….
ЛЮБАША: Ты про кого говоришь-то?
ПЕЛАГЕЯ: Ненавижу его! Театр этот ненавижу, сцену эту ненавижу, жизнь такую ненавижу!
ЛЮБАША: Тише, тише, Палашенька! Не приведи Бог, кто услышит такое, живо графу донесут. Потерпи, потерпи, родненькая….
ПАЛАША: Не могу терпеть, истерпелась вся до самого донышка. Всё равно мне уже. А ты иди, Любаша. Скажешь, что не нашла меня.
ЛЮБАША: Погоди. Ты вот что, Палаша, найди дворецкого и всё ему расскажи.
ПАЛАША: Дворецкому?
ЛЮБАША: Ну да! Скажи, что, мол, плохо тебе. Он хоть и тяжёл норовом, а всё же должен сердоболие проявить. Да и его сиятельство к тебе благоволить изволит.
ПАЛАША: Ему первому и сказала.
ЛЮБАША: А он что?
ПАЛАША: Он? Он…. (Заплакала)
ГОЛОС ЗА КУЛИСАМИ: Она есть, где этот ПалашкА? Я о ней скажу ле дюк! Граф-фу! БиземозглАя!
ЛЮБАША: Мсьё Жане!
ПАЛАША: Слышу.… Ты иди, а я попозже пойду, не то он всех тут перебулгачит.
ЛЮБАША: Я с тобой пойду…
 ПАЛАША:  Да иди же ты, не то и тебе достанется под горячую руку. (Заметив Аркадия, уходит)
Появляется Аркадий. Он гримёр и парикмахер. Держит в руке бороду и парик.
АРКАДИЙ: Любаша!
ЛЮБАША: Что ж ты так кричишь-то, Аркашенька! Дружочек мой!
АРКАДИЙ: Потому что рад тебе, Любушка. Куда же ты? Постой хоть минуточку!
ЛЮБАША: Не могу я…. Идти на сцену должна…. А то француз ругаться будет.
АРКАДИЙ: Не будет. Скажешь, что я тебя задержал, что, мол, букли на парике подкручивал.
ЛЮБАША: Не поверит, я ему и так всякий раз про букли говорю. Не могу я, не проси…. Нет, нет, нет! Близко не подходи! Нельзя, ты же знаешь. Увидит кто, сразу графу донесут! А он на расправу-то короток. Не посмотрит, что ты у него в любимцах ходишь, так отстегать велит, забудешь, как в сторону мою глядеть….
АРКАДИЙ: Хорошо, хорошо, милая. Как скажешь, так и сделаю. Я и отсюда тобой налюбуюсь, отсюда на тебя насмотрюсь! Какая же ты сегодня невозможная, Любушка! Вот так бы век стоял, глядел на тебя…. Перед Богом клянусь, ты для меня на всю жизнь самая заповедная будешь, самая желанная, самая…. Да что ж ты отворачиваешься-то от меня, милая? Я ведь от глаз твоих словно шальной делаюсь.… Всё забываю.
ЛЮБАША: Потому и отворачиваюсь, а то совсем ошалеешь. Я с тобой, что тогда делать буду? Стой! Вон, опять шагнул!
АРКАДИЙ: Не шагнул.
ЛЮБАША: Шагнул, шагнул! Я видела. Обещал же.… Говорю тебе, не подходи ближе, увидят!
АРКАДИЙ: Увидят…. Увидят! А и пусть видят! Что же мне теперь делать, раз не могу я без тебя! Утром проснусь, а ты у меня уже перед глазами стоишь.  Это ж, какая мука, знать, что ты здесь, что ты рядом и не сметь видеть тебя, а если встретил, то не сметь приблизиться, не сметь рукой к тебе прикоснуться! Да это же умом тронуться можно от такой пытки, Любушка…. Измучился я!
 ЛЮБАША: И я… Да если мы чувствам своим поддадимся, нам же тогда обоим несдобровать, хороший мой. Не подходи ко мне, пожалуйста, Христом Богом прошу! Что ты делаешь, безумный…
Оттолкнула его. Кинулись в разные стороны.
ЛЮБАША: Показалось, будто идёт кто.… Сердечко моё словно птаха малая бьется, трепещет. К тебе, видать, рвётся. Я ведь тоже не могу без тебя…. Какой же ты у меня красивый…. Глаза закрою, а тебя вижу, словно ты во мне, словно из меня глядишь. Словно живёшь вот здесь, в самом сердце моём…. И так мне от этого хорошо делается, так сладко, милый ты мой! Что ж ты делаешь со мной, Аркашенька? Пожалей….  Нету у меня больше сил сопротивляться тебе… И себе тоже….
АРКАДИЙ: И не надо…. И не пытайся. Судьба это наша! Я знаю…. Жизнь моя, солнышко моё, реченька моя, травушка моя, любовь моя!
ЛЮБАША:  Любовь! Да разве ж у нас здесь, кто позволит любить? В монастыре и то легче. Там, хоть тело под запретом держат, да зато душа на свободе. А тут в самую первую очередь душу убить стараются….
АРКАДИЙ: Не убьют! Нет такой силы.  Душа человеческая бессмертная, неподвластна она никому….
Заметив дворецкого, Люба убегает.
ФРОЛ: Ты с кем это, Аркашка? С париком, что ли разговариваешь? Совсем спятил среди свои бигудей?
АРКАДИЙ: Угадали. Это я, господин дворецкий, парик особым образом заговариваю. Потому как, предмет этот надевается не на ноги, а на более значительное место. А это уже дело тонкое, тут деликатность нужна. Парик – это ведь вам, извините, не куделя какая-нибудь баранья. Это – факт дворянского происхождения. Надел паричок на голову и уже «вашим благородием» стал. А вот ежели его начать заговаривать по-французски…
ФРОЛ: Ты мне-то зубы не заговаривай. Больно разговорчив стал. Я ведь не посмотрю, что ты в фаворе здесь. Я ведь тебя…
АРКАДИЙ: Не посмеете, Фрол Степаныч. Руки коротки-с.
ФРОЛ: Не боись и до тебя дотянутся.… Дай только срок. А ведь врёшь ты мне, Аркашка! Здесь сейчас с тобою точно  Любаша стояла!
АРКАДИЙ: Показалось вам, Фрол Степаныч. Любовь Анисимовны здесь не было. Да и не могла она тут быть, на сцене она. Кто-то из балетных остановился, лицо припудрить.
ФРОЛ: Кто-то? Ну, пусть будет кто-то, раз тебе так нравится. Любовь Анисимовна… Любка… Любёшка… Красивая девка. А я грешный люблю молодых да красивых. Да и кто их не любит-то? А, Аркашка? Граф-то наш, сам знаешь, большой гурман по этой части. Ты как думаешь, на твой взгляд, созрела Любовь Анисимовна для любви-с? Нет? А я думаю, что очень даже созрела. Не девка, а чистый мармелад стала. Так и хочется её такую прямо в рот. А что молода, неопытна, так ведь это дело-то поправимое. Как ты тут мне только что сам говорил: деликатность нужна. Пожалуй, что и нужна, кто спорит. А ну, как без деликатности-то ещё слаще будет? Вот ведь какой вопрос! Некоторые-то бабы сильно любят, когда с ними позлее, чтобы в кровь. Так они потом вернее собак становятся, всё стерпят. Не веришь? А я знаю. Чего молчишь-то, говорун? Язык, что ли проглотил?
АРКАДИЙ: Вы ведь, Фрол Степаныч, перед спектаклем паричок изволите у меня надевать?
ФРОЛ: Ну? И что?
АРКАДИЙ: А то, что ежели на моём столе увидите ножницы или бритву, вы, господин дворецкий,  на них внимания-то не обращайте, а то, не дай Бог, вдруг порежетесь чем-нибудь по неосторожности. В моих-то руках это куда как ловчее получится. (Ушёл)
ФРОЛ: Ах, ты, паскуда, угрожать мне вздумал! Запомню. Любаша это была, я ею ни с кем не спутаю. Подозревал я про него. И видать не зря…. Посмотрим, господин тупейный художник, в чьих руках ловкости больше будет, посмотрим….
Прибегает Егорка.
ЕГОРКА: Господин дворецкий, тебя Его Сиятельство снова разыскиват!
ФРОЛ: Почему опять «тебя»! Вас разыскивают Их Сиятельство! Вас! А не «тебя»! Повтори! Ты, тупица! (Ухватил за ухо)
ЕГОРКА (плача): Ты… тупица…
ФРОЛ: Тьфу! Пошёл вон!
Раздаётся грохот и женский крик.
ФРОЛ: Что там такое? Еремей, это у тебя, что ли? (Убегает)
Появляются монтировщики, балетные, актёры. Все напуганы, переговариваются вполголоса. Появляется Фрол, за ним идёт Еремей.
ЕРЕМЕЙ: Я на галерею-то забрался, чтобы значит, кулису эту к штанкетине  прикрепить, а её, эту кулису возьми да и поведи в сторону. А там, на сцене, как раз Клеопатра была, в смысле, Серафима. Вот она, кулиса эта, будь она неладна, на неё, на Серафиму, в смысле, на Клеопатру и рухнула. Я ведь говорил, что это не кулиса, а чистое недоразумение…
ФРОЛ: В смысле, без смысла! Ты хоть понимаешь, что ты натворил, Еремей? Ты же, подлец такой, всех зарезал кулисой своей! Чёрт с ней, с Серафимой, с этой дурой! Нашла, где стоять! Ты же Клеопатру изувечил, роль уничтожил, Египет на фуфу пошёл, дерево ты безмозглое! Ты понимаешь это или нет?
ЕРЕМЕЙ: Дык, ежели бы только одну Клеопатру накрыла, она ведь ещё и трубу Иерихонскую погнула….
ФРОЛ: Молчи, злодей! До спектакля час один всего остался! А нынче на него господин граф, как нарочно,  дворян со всей округи созвать изволил.… Уже, поди, все съехались…. И тут ты со своей кулисой! Благородной публики  полная зала! Ты хотя бы это понимаешь, обезьяна африканская!
ЕРЕМЕЙ: Да я….
ФРОЛ: Молчи, злодей! Ну, всё! Готовьтесь, господа артисты. Доигрались. Будет вам всем нынче недоразумение в самом чистом виде. На колени!
    Все попадали на колени. Фрол ушёл. Слышно, как люди шепчут молитвы, крестятся. Тихо вышел граф, за ним дворецкий и два мужика. Молча, Каменский обходит всех, останавливается перед Еремеем. Поднимает его голову, долго мнёт его лицо и щиплет, потом плюёт в него.
ГРАФ (тихо): На конюшню, мерзавца.
Мужики утаскивают Еремея. Граф садится в подставленное Фролом кресло, долго молчит.
ГРАФ: Прошлой ночью спал я неважно. Душно было. И вдруг вспомнился мне один случай. Батюшка мой покойный, граф Михаил Федотыч рассказывал мне о нём как-то. Однажды шёл спектакль здесь, в этом самом театре, уж и не вспомню названия его. Батюшка мой тогда гостей назвал, вот, как я сейчас, чтобы они этим новым пока у нас в России европейским искусством насладиться могли в полной мере. Публики было, так же как и нынче, полный зал. И вдруг перед самым началом заходит в зал сам Государь Император Александр Павлович, заходит, останавливается у дверей и на сцену смотрит. Все повскакивали с мест, а Его Величество рукой, как-то так махнул, мол, ничего, ничего, не обращайте внимания. И так ведь весь спектакль и простоял у дверей. А когда всё закончилось, Государь ничего не сказал, а только ласково так посмотрел на батюшку моего и ушёл. Но по всему видно было, что понравилось ему здесь. А через год вы, холопы, рабы, грязный скот, отца моего убили, а театр подожгли.… Мало, видимо, он вас порол!  И тогда я на кресте поклялся, что пока жив буду, будет жить и театр этот, и что каждый вечер будет подыматься этот занавес вам назло, быдло, вечным напоминанием о моём убиенном родителе! И так будет всегда! Фрол, нюхательную соль подай, скорей.…. Так…  Что же нам теперь остаётся делать? Декорации стоят…
ФРОЛ: Стоят, Ваше Сиятельство.
ГРАФ: Гости в зале…
ФРОЛ: Полная зала, Ваше Сиятельство.
ГРАФ: А Клеопатры нет.
ФРОЛ: Нет, Ваше Сиятельство.
ГРАФ: Но выход есть. Вот что, Фрол, быстро делаем замену! Вели всем, чтобы ставили декорации на «Герцогиню де Бурблян». Всем переодеваться! Пошли, пошли, скоты!
ФРОЛ: Осмелюсь доложить, Ваше Сиятельство, чтобы убрать эти декорации и поставить другие, потребуется много времени.
ГРАФ: Сколько?
ФРОЛ: Два часа, не меньше. Потому что пратикабли выставлять надо, а они все разобраны.
ГРАФ: Ерёмку запорю до полусмерти! Сам пытать его буду…
ЛЮБА: Дозвольте, Ваше Сиятельство!
ГРАФ: Чего тебе?
ЛЮБА: Дозвольте, Ваше Сиятельство, роль Клеопатры сыграть! Я её всю знаю от первого до последнего словечка! Назубок выучила внаглядку! За кулисами всякий раз стояла и смотрела, как Симочка играла. Я каждое её движение повторить смогу. Хоть сейчас проверьте! Дозвольте Ваше Сиятельство! Только Еремея пощадите!
ГРАФ: Ты, правда, знаешь эту роль? Ты меня не обманываешь?
ЛЮБА: Знаю! Клянусь Вам, Ваше Сиятельство!
ГРАФ: Чтобы балетная фигурантка могла сыграть роль драматического содержания, я что-то не припомню такого. А знаешь ли ты, что тебе будет, ежели ты самозванство своё подтвердить не сумеешь? Ежели опозоришь меня и театр мой на посмешище выставишь?
ЛЮБА: Знаю, Ваше Сиятельство.
ГРАФ: Ну, а коль знаешь, после не обессудь. (Декламирует) «…Великая Царица, я смерти вестником пред Вами. Антоний пал, погиб в бою жестоком и римским легионам до столицы час пути»
ЛЮБА: «Оставьте все меня. Уйдите! Я с силами должна собраться. Моя страна, все предали тебя, и даже Боги отвернулись. Со всех сторон слетелись римские орлы терзать твоё израненное тело, моя страна. Тебя, любимый, ненадолго я покину. Мы скоро встретимся, Антоний. Я готова…»
ГРАФ: Довольно! Немедленно переодевайся и на сцену! Постой, тебя, кажется, Любашей зовут?
ФРОЛ: Да, Ваше Сиятельство, Любой.
ГРАФ: Хорошо, хорошо…. (Фролу) Аркашку, живо сюда! Дитя моё, ты прекрасна! Для меня это полная неожиданность. Твой хозяин тобой весьма доволен. Но помни, оттого, как ты сейчас сыграешь на сцене, будет зависеть вся твоя дальнейшая судьба. Не боишься?
ЛЮБА: Не боюсь, Ваше Сиятельство!
ГРАФ: Похвально, похвально…. Справишься, награжу тебя. А я умею быть благодарным, ты это знаешь, Любаша.
ЛЮБА: Знаю, Ваше Сиятельство.
Граф подал ей руку для поцелуя, Люба склонилась над ней. Заходят Аркадий и Фрол.
ГРАФ: Аркашка, ты вот что. Обрисуй-ка нам Любашу в самом благородном виде, с античным воображением чтоб! Да хорошо постарайся. И поторопись с этим!
АРКАДИЙ: Слушаюсь, Ваше Сиятельство!
 ГРАФ: И вот ещё что….  Впрочем, об этом позже. (Граф уходит)
ФРОЛ: Пошли, пошли все по местам! Господи, легко отделались ещё! Анисья!
Выходит суровая бабка.
АНИСЬЯ: Здесь я.
ФРОЛ: Веди её к костюмерам, живо! Пусть переоденут в Клеопатру.
АНИСЬЯ: Поняла, батюшка. Идём, девка. Экий переполох из-за этой Ерёмкиной двулисы.
ФРОЛ: Кулисы!
АНИСЬЯ: Я и говорю, батюшка, мулисы.
Анисья уводит Любу.
ФРОЛ: Как же это она без репетиций играть собирается? Ведь сама добровольно на плаху полезла. Тятр, будь он неладен. Тьфу! Что делать-то, Аркадий?
АРКАДИЙ: На всё милость Божья.
ФРОЛ: Да в том-то и беда, что она, эта милость Божья, на лицедеев не распространяется!
Фрол уходит. Возвращается Анисья и Любаша в платье Клеопатры. Анисья садится на стул, присматривать за нравственностью.
АРКАДИЙ (громко): Извольте присесть, Любовь Анисимовна, вам это будет для удобства. Головочку свою прямо держите, чтобы паричок аккуратно сел. Вот так, хорошо…. Велено было для вас самый лучший паричок приготовить. У нас таких целых три имеется и все во Франции куплены. Их там, Любовь Анисимовна, специально изготовляют в самом городе Париже в театре Комеди Франсез…. Спереди пальчиками придержите. Вот так, хорошо. (Тихо) Любушка, что ж ты делаешь-то, а? Зачем вызвалась? Ведь боюсь я за тебя…. А ну, как плохо будет? Ведь граф тебе этого не простит никогда…. (Громко) Их Сиятельство сам эти парички покупать изволил…. А теперь, Любовь Анисимовна, как говорит господин граф, сделаем вашему лицу надлежащее воображение, чтобы, так сказать, ваша историческая определённость ни у кого не вызывала сомнений. Поверните головку свою чуть-чуть в профиль. Спасибо…. Реснички опустите. Во-от, так…. (Тихо) Любушка, может, откажешься, а? Ну, скажи, что, мол, слабость почувствовала от волнения, что в глазах темнеет, что….
ЛЮБА: Поздно, Аркашенька. Не отговаривай меня…. Я решилась, и своё согласие графу дала. Нет мне назад пути.
АРКАДИЙ: Любушка, а я ведь знаю, что сыграешь ты эту роль проклятую лучше всех! Так сыграешь, как никто её здесь никогда не сыграет. Потому что у тебя дар Божий на сцену! Я знал это, знал! А только не к добру это всё будет, Любушка! Чует моё сердце, не к добру….
Анисья, привстав, прислушивается к их разговору.
АРКАДИЙ (заметив): А ведь не к добру, что белил-то у меня здесь маловато. А ну, как Их Сиятельству этот грим не понравится! Как думаешь, Анисья, маловато?
АНИСЬЯ: Так ведь тебе-то лучше про это знать, батюшка. Ты у нас один лица расписываешь.
АРКАДИЙ: Верно говоришь, Анисья, мне лучше знать. А, пожалуй, что и в самый раз. Ну, вот и всё, Любовь Анисимовна. Вы теперь выглядите, как самый лучший античный образец. Желаю вам удачного дебюта.
ЛЮБА: Спасибо вам, Аркадий Ильич, за искусство ваше, за руки ваши золотые. Вы меня в несколько раз краше сделали. Я теперь такую уверенность в себе почувствовала, благодаря вам, что мне уже и не страшно совсем.
АРКАДИЙ: Помоги тебе Бог, Любушка.
АНИСЬЯ: Чего ты ей там всё шепчешь, Аркашка? Чего шепчешь? Думаешь, не слышу? Я всё про вас слышу! Смотри, дошепчитесь до греха! Знай своё дело тупейное, чеши гребнем, а больше ни-ни! Идём, идём, девка! Чай, заждались уже тебя. Граф-батюшка гневаться будет, кормилец наш. (Уходят)
Аркадий идёт вглубь и смотрит на спектакль.
Аркадий: Господи, как же я боюсь за неё! Зачем, зачем вызвалась, Любушка? Спокойнее было бы, когда б никто не знал! Страшно и взглянуть-то…. А ну, как слово забудет какое или не так, что сделает? За любую оплошность накажут…. Нет, держится просто, свободно…. И не смущена совсем. Словно и не играет даже, а живёт чужими страстями, как своими. Вот, где настоящая-то жизнь для неё, не здесь, а там, на сцене! В этом придуманном мире, где за чужими страданиями и про свои забываешь. Хоть и призрачная, а всё-таки свобода, хоть и ненастоящая любовь, а всё равно сладко, всё равно за душу берёт. А здесь за неё, за любовь-то, пальцы ломают, в кровь, до мяса на конюшне секут, словно мы нелюди какие, словно нет у нас ни чувства, ни боли, ни страданий…. Одно слово: быдло! Холопы, скотина, рабы бесправные…. А и то, какие у меня права? Быть заживо съеденным, вот все мои права. Жизнь моя, как у дворового пса, он на цепи и я на цепи: дальше этого театра ни шагу. Нам обоим, что дадут, то и съедим. А не дадут, забудут, так хоть землю ешь! Я денег отроду в руках своих не держал, какие они из себя, не представляю даже. Ко всему человек привыкнуть может, кроме одного…. Когда достоинство его топчут, когда стыд да совесть в пустой звук превращают.  А те, которые к этому привыкли, так они только с виду живые, а внутри мертвецы давно страшные. Я ведь тоже раньше думал про себя, что привыкну, что таким же стану. А как Любашу полюбил, так перевернулось во мне всё. Дороже жизни она мне стала. Не могу я так больше…. Из-за неё не могу!
Вторая  картина. (У графа)
    Покои графа. У него в гостях брат его Николай Михайлович Каменский. Он вольно раскинулся в кресле. Хозяин прохаживается. В углу сидят четверо музыкантов и играют что-то французское.
НИКОЛАЙ: Однако переусердствовал я за ужином твоим, братец. Уж который раз зарок себе даю воздерживаться от еды на ночь, а словно нечистый какой со мной заигрывает, так и испытывает на слабину. Как только восемь часов пробьет, такой жор наваливается, что, кажется, дай мне в руки подкову ржавую и скажи «ешь», я её тут же грызть начну. Да и мудрено удержаться, особенно у тебя. Повар твой прямо-таки кудесник, поискать ещё такого надо. Так бараньи рёбрышки, подлец, уделал в грибном соусе, что я дважды чуть собственный язык вместе с ними не проглотил. Ты где кулинара этого купил, братец?
ГРАФ: В Орле. Специально за ним туда ездил. У местного прокурора купил. Тот уже поперёк себя шире в полтора раза стал, вот врачи ему и посоветовали от повара-виртуоза избавиться, чтобы не соблазнял деликатесами.
НИКОЛАЙ: И почём сторговал его?
ГРАФ: Дёшево достался. Сто рублей всего.
НИКОЛАЙ: Ого! Вот так дёшево! Это ж целое стадо коров за такие деньги купить можно.
ГРАФ: Зачем мне коровы? У меня их и так много. Хороший повар нужнее. Не сам же я этих коров готовить буду.
НИКОЛАЙ: Продай его мне. А я тебе за него пятьдесят рублей дам.
ГРАФ: Коля, у тебя с арифметикой что? Я же тебе уже сказал, обошёлся он мне в сто рублей. А ты мне в два раза меньше предлагаешь, всего пятьдесят даёшь.
НИКОЛАЙ: А у меня есть кое-что посильнее твоей арифметики. Помнишь, когда ты приезжал ко мне в начале лета, сильно просил за одну мою девку дворовую? В театр свой хотел её приобрести балетной танцоркой? Так вот я тебе её к пятидесяти рублям в довесок отдаю. Ну, как? По рукам?
ГРАФ: Ах, злодей! Знал, на что наступить…. Дай подумать. Ладно, чёрт с тобой, тут и думать нечего. По рукам!
НИКОЛАЙ: А ты говоришь арифметика! Тут чистая метафизика, брат. И всё-таки не пойму я тебя, Серёжа.  Ведь себе в убыток театр этот держишь. Плюнь ты на него. Лучше будет, покойнее, поверь мне.  Из всех искусств театральное наиболее вздорное. Не обижайся, но я на твоём сегодняшнем спектакле, право, чуть не заснул. Ну, скажи, зачем нашим Федькам, Стёпкам да Лукерьям все эти египетские боги и полубоги? Они ведь ровным счётом ничего в этом не смыслят. Им что Карамзин, что Ганнибал всё едино. Сплошная дичь кругом! Ну, понятно Европа, в каждом городе по три театра. Так ведь там люди другие, лучше! Там ведь культура! Гегель! А у нас только и смотрят, как бы поудобнее хозяев своих на вилы поднять.
ГРАФ: Ты знаешь, сначала-то я думал, что театр для меня – это всего лишь долг мой перед памятью нашего отца, сохранение начатого им дела…. Как хочешь это называй: забавой, развлечением, блажью. Я и сам так считал. Но со временем начал замечать, что эта притворная действительность, это лицедейство стали приобретать для меня всё более глубокие формы и захватывать меня с каждым разом всё сильнее и сильнее. Я вдруг стал получать какое-то странное удовлетворение от происходящего на сцене. Не поверишь, сижу, смотрю какую-нибудь переводную дурь французскую, где с нашей жизнью русской сходства не больше, чем с кактусом, и реву. Сижу и реву коровой. Откуда сие берётся? Ты знаешь меня, я жестокий человек, знаю за собой этот грех. Я подвержен приступам гнева, страшным приступам, во время которых легко могу убить человека и после этого не испытывать ни жалости, ни сострадания, ни угрызений совести. И это мучило меня. Я в детстве не мог выдавить из себя ни одной слезинки, словно тот орган, который отвечает за это, у меня окаменел или отсутствует вовсе. В какой-то момент я вдруг почувствовал, что где-то там, глубоко внутри меня, натянулась какая-то жила и, что она уже на последнем пределе, звенит и стонет от напряжения, что ещё год такой жизни, и она лопнет вместе со мной. А потом я еду в Москву, попадаю в Малый театр, смотрю там что-то из нашей жизни дикой, российской  и в третьем акте во мне эта жила лопается, а я не умираю, рыдаю сижу и поделать с собой ничего не могу. Пришлось вон из зала выйти…. Так что, брат мой дорогой, театр для меня это спасение, это Божья благодать.
НИКОЛАЙ: Нашёл благодать в шутах и арлекинах! В лицедеях! В Бога, я смотрю, ты не веришь, брат.
ГРАФ: Одно другому не мешает. Я и в Бога верю, и в театр уверовал. И людишек всех своих в театр ходить заставляю, как сейчас модно говорить, для смягчения нравов.
НИКОЛАЙ: Это ты напрасно так. По моему мнению, кесарю кесарево, а писарю писарево. Эдак ты, братец, до отмены крепостного права в опытах своих нравственных дойдёшь.
ГРАФ: Всё и так к тому идёт. Государь Император почти готов к отмене. Хотя ему сейчас очень не просто. Воют справа, воют слева, одни кричат о просвещённой монархии, другие  о крайнем деспотизме…. А все эти либеральные течения преследуют только одно: ослабления государственной власти. Во Франции это уже проходили, а в итоге там всех победила мадам Гильотина. Но хватит об этом. Давай лучше поговорим о чём-нибудь более приятном. Вот ты сегодня на спектакле спал и, верно, не заметил, что Клеопатра моя, чудо как хороша была!
НИКОЛАЙ: Ну, почему не заметил. Как раз её одну и заметил. Честно говоря, дрянь был спектакль. Кабы не она….
ГРАФ: Ты прав, ты прав! Но какова дебютантка! Стройна, изящна! Так ведь ты ещё самого главного не знаешь! Она ведь до этого у меня в балете танцевала и вдруг такой фортель выкинула! Талант, несомненный талант! А голос! То нежный, мягкий; то глубокий с обертоном. А то вдруг такая страсть из неё вырвется, что, кажется, вот сейчас встану перед ней на колени, и буду подол её платья целовать.
НИКОЛАЙ: Продай.
ГРАФ: Что!?
НИКОЛАЙ: Шучу, шучу! Ну, пошутить, что ли нельзя? Что мне с ней делать? Она же у тебя ничего больше не умеет, только на котурнах стоять. Какой с неё в хозяйстве прок? Хватит в нашей семье одного театрала. Мне и повара твоего вполне достаточно. Как звать-то хоть его?
ГРАФ: Петром. Сейчас распоряжусь. Фрол!
Заходит дворецкий.
ФРОЛ: Ваше Сиятельство.
ГРАФ: Вот что. Повара этого нового я брату продал. Вели ему собираться. (Брату) Ты, когда обратно едешь?
НИКОЛАЙ: Послезавтра, думаю, в обед. Как высплюсь.
ГРАФ: (Фролу) Понял? Чтобы через день к обеду он был готов. А ведь каламбур получился! Чтобы к обеду повар был готов и  в лучшем виде! Ха-ха. Ну, а завтра, с утра, пускай напоследок кулебяки нам приготовит.
НИКОЛАЙ: И бараньи рёбрышки пускай, подлец, мне на погибель изобразит!
ФРОЛ: Слушаюсь, Ваше Сиятельство. Изволите ещё чего-нибудь?
ГРАФ: Изволю. Позови-ка нам сюда Любашу.
ФРОЛ: Осмелюсь сказать, что она не совсем здорова. Сразу после спектакля жаловалась на головную боль.
ГРАФ: Ничего, потерпит, не барыня. Веди её сюда.
ФРОЛ: Слушаюсь, Ваше Сиятельство. (Ушёл)
ГРАФ: Любаша…. Ангел над ней пролетел, не иначе. Откуда она такая взялась?
НИКОЛАЙ: Ты же сам говорил, танцует она у тебя в театре.
ГРАФ: Я о другом…. Да, танцует, но как балетный аксессуар, не больше. У меня все танцуют. Французик мой, кого угодно танцевать научит. Кстати, ещё и приспособление придумал, чтобы у девок моих руки, ноги гибче стали. Подвешивает их на верёвках и растягивает в разные стороны, как лягушек. Часами весят. Пищат, а терпят.
НИКОЛАЙ: Как на дыбе, что ль?
ГРАФ: Ну, вроде того…. И всё удивляться он не перестаёт, что у нас здесь с крепостными, чего хочешь можно сделать. Во Франции это преступлением считается, насилием над личностью, могут и посадить.
НИКОЛАЙ: Доигрались они там со своими революциями. А что взамен? Кодекс Наполеона! Эгалите! Человеческое достоинство! Нет никого отдельного человеческого достоинства! Нет! Фикция это всё! Есть человеческое по достоинству! По достоинству! А достоинство, оно не для всех, не для каждого. Родиться надо с ним, чтобы в десятом колене было! (Музыкантам) Хватит вам бренчать! У меня уже уши заложило от вашего скрипа! Слава Богу, у нас здесь свои понятия о том, как правильно надо жить. Ну, вот, я опять есть захотел. Из-за тебя, между прочем, братец!
ГРАФ: Успокойся. Чего раскипятился? На достоинство твоё здесь никто не покушается. Да, Наполеона у них больше нет, а кодекс его, почему-то остался. Верно, близок он природе французской, привыкли они по нему жить, по-старому уже не хотят. А ведь наши-то крепостные французам этим на сцене ни в чём не уступят, даже ещё и лучше будут, хотя и без достоинства.
НИКОЛАЙ: Слушай, брат, у меня к тебе просьбица есть одна.
Граф хлопает в ладоши, появляется Пелагея. Она приносит поднос с шампанским и закуску. Музыканты по знаку графа вновь начинают играть.
ГРАФ: Что за просьбица такая?
НИКОЛАЙ: Да, так, мелочь. Видишь ли, скоро еду я по своим делам в Санкт-Петербург и там придётся представляться мне людям в больших чинах и положениях по этикету. Вот…. А нынешняя мода такова, что требует, так сказать, форм вполне определённых и законченных.
ГРАФ: Ну?
НИКОЛАЙ: А я, как сам ты видишь, у себя в деревне настолько одичал и заволохател, что приобрёл в лице некоторую грубость. Перед дамами показываться будет стыдно. Ты по-родственному пришли ко мне своего Аркашку, чтобы он в хорошее положение меня привёл. Ну, там, бакенбардам, чтобы нужное направление придал, тупей, чтобы повыше взбил. Вон, как у тебя.
ГРАФ: Извини, братец, но ты просишь у меня невозможного.
НИКОЛАЙ: И в чём же невозможность сия состоит?
ГРАФ: Клятву я дал, что пока я жив, Аркашка никого, кроме меня стричь и брить не будет. Ну, сам посуди – разве я могу моё же слово перед рабом моим переменить?
НИКОЛАЙ: Вот ещё беда! Да ты отмени своё слово. Сам дал, сам и обратно взял.
ГРАФ: Для меня эдакое суждение даже странно. После того, если я сам так поступлю,  что же я от людей могу требовать? Аркашке это сказано, и все это знают, и за это ему содержание всех лучше. А если он когда дерзнёт и до кого-нибудь, кроме меня, со своим искусством прикоснётся – я его запорю и в солдаты отдам.
НИКОЛАЙ: Ну, положим, или запорешь, или в солдаты сдашь. Тут что-нибудь одно.
ГРАФ: Пусть, по-твоему: запорю до полусмерти, а потом в солдаты.
НИКОЛАЙ: Это последнее твоё слово, брат?
ГРАФ: Последнее.
НИКОЛАЙ: И в этом всё дело?
ГРАФ: Да, в этом.
НИКОЛАЙ: Ну, в таком разе и прекрасно, а то я подумал, что тебе свой брат дешевле крепостного холопа. Ты вот что, слова своего не меняй, а пришли Аркашку ко мне пуделя остричь. А там уже моё дело.
ГРАФ: Пуделя? Хорошо, пуделя остричь я его пришлю.
Звонок.
ГРАФ: Войди!
Заходят Фрол и Любаша.
ГРАФ: А вот и наша Клеопатра! (Фролу) Ступай. Нет, постой! Приведи-ка сюда Аркашку.
ФРОЛ: Слушаюсь, Ваше Сиятельство! (Ушёл)
ГРАФ: Ну что, моя дивная Мельпомена? Вероятно, сегодняшний успех уже успел вскружить эту прелестную головку, а? Сознавайся. Сейчас, поди, будешь требовать от своего хозяина разных наград, сладостей и дорогих безделушек, а? Будешь пользоваться слабостью моей? Ведь так? Я тебе это позволяю.
ЛЮБАША: Нет, Ваше Сиятельство, не буду. Да у меня и в мыслях ничего подобного не было. Я бы и не посмела….
ГРАФ: Ну, ну, не скромничай, дитя моё. Ты это вполне заслужила. Можешь не стесняться и просить у меня всё, что только пожелаешь. Уж на что брат мой тёмен и необразован в сценическом искусстве и то, не смог не увлечься тобой. Ведь так, Николай? И всё-таки, чем же мне тебя отблагодарить? Ты ведь меня, Любаша, сильно нынче выручила. И впечатление благоприятное произвела. О тебе в публике говорили. Так что, на-ка, вот, возьми в подарок от меня эти аквамариновые серьги!
ЛЮБАША (упав на колени): Нет! Нет, пожалуйста, Ваше Сиятельство, не дарите мне их! Не надо! Я не заслужила…. И на сцену я вышла не за подарками! Я ведь ничего такого особенного и не сделала даже…. Смилуйтесь, Ваше Сиятельство!
ГРАФ: Что это? Что за разговоры такие? Смилуйтесь! Это и есть милость моя! Встань! И не упрямься, милая, не упрямься. Что это вдруг? Ты ведь знаешь, что я этого не терплю. Возьми серьги и надень их! Вот так-то лучше будет. (Садится в кресло) А теперь улыбнись нам, Люба…. И скажи, плохой у меня театр?
ЛЮБАША: Что?
ГРАФ: Я спросил тебя, плохой ли у меня театр?
ЛЮБАША: Нет….
ГРАФ: Не слышу. Громче отвечай!
ЛЮБАША: Нет, Ваше Сиятельство.
ГРАФ: Что, нет?
ЛЮБАША: Не плохой….
ГРАФ: А вот брату моему не нравится. Говорит, что театр у меня плохой, никому не нужный, ругает за него. А ты говоришь, что хороший. Я совсем запутался. Или, может быть, ты хочешь меня обмануть? Как же мне вас обоих понимать?
ЛЮБАША: Я не знаю….
НИКОЛАЙ: Тупа, тупа…. Двух слов связать не может. А ты ещё подол у неё целовать собрался. А ну, кстати, девка, задери-ка его.
Любаша медленно приподнимает подол.
НИКОЛАЙ: Выше, выше задирай. А теперь повернись спиной ко мне. Ничего, ничего, внешность недурна.  Нет, и всё ж таки балет мне больше по душе. Эдакая живость и весёлая привлекательность в позициях. А пусть станцует что-нибудь для меня, вот прямо здесь. Или она уже для танцев не пригодна? Расхвалил ты её, братец, донельзя. Она теперь и ноги своей просто так поднять не захочет, заупрямится. Ещё и умолять тебе её придётся. Ну? Чего стоишь, думаешь? Танцуй!
Любаша стоит без движения.
НИКОЛАЙ: Э-э, да ты, я смотрю, и вправду упрямица. Норов мне свой показать захотела? И меня совсем не боишься? Не боишься? Отвечай мне, девка!
ЛЮБАША: Боюсь….
НИКОЛАЙ: И правильно делаешь.  Я ведь, милая моя, страсть, как люблю норовы усмирять. А у меня всякие встречались. Тебе, верно, стоит напомнить, что ты есть на самом деле? А вот я велю сейчас, чтоб тебя, разлюбезная моя, до полусмерти кнутом засекли, чтобы со спины твоей кожа лохмотьями летела, чтобы ты в собственной крови захлебнулась! Вот тебе! Вот тебе! Вот! Вот! Вот!
Николай бьёт Любашу по щекам. Та стоит, не защищаясь.
ГРАФ: Оставь её! Прекрати, Николай! Ты ей так всё лицо испортишь! Как она на сцену после этого выходить будет! И потом, она всё равно без моего разрешения танцевать не будет. Это хоть ты её убей.
НИКОЛАЙ: Что значит, не будет? А я выходит, для неё пустое место? Со мною, с господином,  можно и не церемониться, так что ли!?
ГРАФ: Не в этом дело. Она знает, что если воли моей ослушается, хоть в самой малости, умрёт в пытках и мучениях. Таков закон. А ты молодец, Любаша, хвалю. За брата моего я у тебя прощения прошу. Порядков наших местных он здесь не знает, так что ему это простительно. На-ка, вот, выпей шампанского вина. Это тебе за послушание и примерное поведение от меня.
Звонок.
ГРАФ: Войди!
Заходят Фрол и Аркадий.
ГРАФ (Аркадию): А вот и ещё один мой любимец! Ну, Аркашенька, дружочек мой, сегодня ты хорошо постарался, впрочем, как и всегда. Молодец, хвалю! Публика нынче очень была довольна, дебют нашей новоявленной актрисы состоялся на удивление хорошо. Любаша была вполне с античным выражением и безупречна собой сценически.
АРКАДИЙ: Ваше Сиятельство, моих трудов здесь совсем немного было, так как у Любовь Анисимовны черты лица и сами по себе сообразны античным  идеалам и выражениям.
ГРАФ: Ты прав, ты прав, дружочек мой.
НИКОЛАЙ: Античный идеал из Рязанской губернии!
ГРАФ: Ты этого не понимаешь, брат, а я, как опытный антиквар испытываю настоящий трепет, когда мне в руки попадает подобный образец. У меня у самого весьма скромная роль театрального любителя, дилетанта, который может всего лишь помочь раскрыть актрисе все свои таланты, сделать зримыми, так сказать,  сокровенные тайны её природы. (Любаше) Душа моя, ты согласна с этим?
ЛЮБАША: Ваше Сиятельство, ничего тайного во мне нет. Единственная тайна, бывшая у меня, так это лишь желание на сцене играть. И сегодня с вашего благословения это произошло.
ГРАФ: Видишь, брат! Вот она, сила искусства! А ты говоришь боги, полубоги! У меня в имениях вилы будут использоваться только по их прямому назначению. Так-то вот! Нет, тут я прав! А тебя, Любушка, через три дня я хочу видеть здесь в невинном образе святой Цецилии. (Любаша падает без чувств) Чувствительная натура. Откуда это в ней? Но страсть, как люблю таких. (Фролу) Ты вот что, вели Анисье, чтобы она к пятнице её приготовила, чтобы убрала её во всё белое…. Ну, что-нибудь простенькое такое, без рукавов, на плечах, чтобы с бантиками и пусть к полуночи приведёт её ко мне. (Аркадию) А ты, Аркашенька, прикрепи к волосам её веночек, да волосы-то эдак распусти и дай ей в руки белую лилию…. Да, непременно белую лилию. Что это с тобой?
АРКАДИЙ: Виноват…. Оступился.
ГРАФ: Смотри, к добру ли это. Да, и вот ещё что. Завтра, с утра, зайдёшь к брату моему и подстрижёшь его пуделя.
АРКАДИЙ: Какого пуделя?
ГРАФ: Я разве не ясно выражаюсь? Повтори, что я тебе сказал.
АРКАДИЙ: Вы сказали, Ваше Сиятельство, чтобы я завтра с утра зашёл к брату вашему и подстриг его пуделя.
ГРАФ: То-то же. (Фролу) Перенеси её в кресла. Она скоро очнётся…. «Невинное дитя природы, душа не тронутая мглой. Отринет от себя свободы, возжаждет…. Э-э…. возжаждет….»
НИКОЛАЙ: А после скажет «Чёрт с тобой!»
ГРАФ: Фи, Николя! Это так грубо. Есть ли у тебя хоть капля возвышенного?
НИКОЛАЙ: А зачем? На этот товар нынче спрос небольшой. Лично я предпочитаю возниженное.
Уходят все. Появляется баба Люба.
БАБА  ЛЮБА: Пролежала я так девонька целых полночи. Не было для меня ничего ужаснее, чем надеть наряд этот белый. Как саван погребальный был он для меня. Граф-то наш серьги просто так никому не дарил, только с намёком. А я тогда сильно об Аркадии мечтала. Потому-то так долго и в себя придти не хотела, видно,  боялась глаза графские снова увидеть. А глаза у него были особенные, такие, что человеченки в них днём с огнём не сыщешь, словно каменные. И как только с такими глазами на свет Божий появляются? Смотрит, бывало, на тебя, как на насекомину какую и не знаешь, сейчас он велит тебя замучить до смерти или ещё подождёт, покуражится, понатешится над твоим неведением. Под всем графским домом были подведены потайные погреба, где люди живые на цепях, как медведи сидели. Иные, так всю жизнь в погребах этих томились, лишь за то, что единожды осмелились волю барскую ослушаться. Вот и у меня богатый тогда был выбор: либо в графские любовницы, либо в эти самые погреба.
Появляются Фрол и Анисья.
АНИСЬЯ: Чего тебе, батюшка? Куда ты меня тащишь? Не поспеваю…. Стара я для тебя, чтобы по закуткам-то со мною прятаться.
ФРОЛ: Молчи, дура! Знаю я про тебя всё! Стара она! Плоть-то свою потешить ты, бабка, очень даже ещё горазда. И не когда-нибудь, а в Великий пост! Старая грешница! Сказать с кем?
 АНИСЬЯ: Тьфу, тьфу, на тебя, окаянный! Лучше молчи!
ФРОЛ: То-то! Заупрямишься в чём, враз перед всеми опозорю. А теперь слушай меня, Анисья. Любашу к пятнице снарядишь к графу. К полуночи, чтобы она была готова.
АНИСЬЯ: Кем снарядить-то, сказал кормилец наш?
ФРОЛ: В этот раз велел святой Цецилией. Во всём белом чтобы.
АНИСЬЯ: Девственницей?
ФРОЛ: А то, кем же? Чего овцой прикидываешься? Будто сама не знаешь!
АНИСЬЯ: Сделаю, батюшка. Всё, как положено сделаю, не впервой. Побегу я. Дел навалилось….
ФРОЛ: Постой! Успеешь с делами своими. Тут поважнее кое-что есть. Ты к Аркашке-то давно присматриваешься?
АНИСЬЯ: Ну, слежу. А что?
ФРОЛ: А то! Больно часто я его рядом с Любашей замечать стал. Она, где только появится, так и он сразу вокруг неё вьюном вертится, стервец. Не иначе, как совратить задумал девку. Она молода, неопытна, наслушается срамных речей, возьмёт да и поддастся лиходею этому. А может они уже? А?! Чего глаза свои на меня бычишь? Не уследила? Граф-батюшка живо тебя на цепь-то посадит!
АНИСЬЯ: Свят, свят, свят! Заступитесь, святые угодники! Фролушка, родненький, да я уж, кажись, и днём, и ночью глаз с них не спускаю, тенью за каждым хожу. Так ведь разве ж усмотришь за всеми-то? О-ох, что же будет-то, Господи? Господи! Посадит ведь меня кормилец наш на цепь, непременно посадит….
ФРОЛ: Не скули, баба! Может они ещё до этого и не дошли, может, пока ещё только переглядываются. Только вот, что я тебе скажу. Когда граф велел Аркашке венок ей надеть, да волосы распустить, тот аж покачнулся, лицом белый стал, словно обескровил весь. Желваки свои, как вздул, так и не разжимал их всё время, пока стоял там. Я всё это приметил. Глаз с него не сводил. Отчаянный он, на всё способен. Я таких людей повидал, знаю. Сбегут они! Нутром чую, сбегут.
АНИСЬЯ: Как сбегут? Неужто решится на такое?
ФРОЛ: Сам, может, и не решится. А если намекнуть ему об этом, глядишь, и сообразит.
АНИСЬЯ: Чего-то не пойму я тебя, батюшка.
 ФРОЛ: А по мне, так и пусть бегут. Ещё и лучше.
АНАСЬЯ: Как это, пусть?
ФРОЛ: А вот так! Мы их всё равно поймаем, далеко не уйдут, и уж тогда Аркадий Ильич от дыбы никак не отвертится. Самолично руки ему ломать буду! С наслаждением великим! А Любашу я перед графом оправдаю. Всё сделаю для этого! Скажу ему, что вины её тут ни в чём нет, что жертва она, что, мол, силком Аркашка её увёз, насильно, грубо! Не хотела она этого, сопротивлялась ему. Невиновна она, чиста, как светлый ангел, как тихая голубка, как  зоренька весенняя….
АНИСЬЯ: Да ты, никак, батюшка, сам по ней сохнешь?
ФРОЛ: Чего?
АНИСЬЯ: Ничего, ничего….  Так, к слову пришлось…. Про ангела заговорил, я и перекрестилась.  Ну, а я-то, что делать должна?
ФРОЛ: Ты, Анисья, нынче, как бы ненароком, слабину им дай. Пусть они без твоего надзору одни останутся. Аркашка-то, глядишь, и проговорится. А ты затаись поблизости и вызнай, где он защиту искать будет. Погоню-то за ними мы живо снарядим.
АНИСЬЯ: Сделаю, батюшка! Всё, как наказал сделаю.
ФРОЛ: Ступай.
Анисья уходит. Фрол подошёл к Любаше, опустился перед ней на колени.
ФРОЛ: Любушка, прости…. Одно у меня на это оправданье: ни с кем делить тебя не хочу! Чтобы только я один был с тобой, чтобы вечно моей была, чтобы ни одна чужая рука тебя не коснулась. И так и будет! Ты полюбишь меня…. Не сразу, но полюбишь. А уж, как я тебя любить буду! Целовать, миловать, на руках носить. Рученька-то какая у тебя тоненькая, словно веточка берёзовая…. Кожа нежная, как шёлк, белая, как снег, чистая…. Жилочки под ней узором вьются….
Появляется Пелагея и, прячась от Фрола, всё это слышит и видит.
    Голова у меня кругом от тебя, Любушка. Господи, как же я люблю тебя! Ночами сижу без сна, о тебе об одной думаю. Днём тебя ищу, как безумный, увижу, сердце замирает. Что же это за власть такая беспощадная в любви в этой? Словно, в наказание…. Думал раньше, выдумки всё это, что не может человек настолько забыть себя, чтобы кто-то другой стал вдруг себя дороже, а теперь вижу, правда всё это. А  ещё вижу, что любовь злой бывает, такой злой, что умереть, кажется, легче, чем вот так вот любить. Любушка, ради тебя я лучше стану, рабом твоим буду, что велишь, то и сделаю. Ничего для тебя не пожалею, на любое злодеяние пойду, только полюби меня так, как я тебя люблю! Только полюби!
Третья картина
Перед очередным спектаклем. Носят что-то из декораций, тут же балетные, тут же Аркадий надевает парики, делает грим. Здесь же Анисья.
АРКАДИЙ: Егорка! Пудры мне ещё неси! Этого не хватит. Да поторопись! (Мальчик убегает за пудрой.) Пелагея, со всего балета ты последней осталась. Подставляй головушку под паричок. Тебе в спектакле красавицей надо быть, так что мне следует постараться, а не то нам обоим влетит.
ПЕЛАГЕЯ: Обижаешь, Аркадий Ильич! Тебе за меня никак не влетит. И нечего надо мной стараться, я и так собою недурна.
АРКАДИЙ: Это, смотря, на чей вкус. Брат нашего графа в зале будет сидеть, а он, говорят, в балетных танцорках весьма разборчив да привередлив. В биноклю свою ко всем балетным приглядываться будет с пристрастием, а к тебе, думаю,  так особо. 
ПЕЛАГЕЯ: Тогда пострашнее меня сделай, вон, как нашу Анисью. На меня он, тогда точно не посмотрит.
АНИСЬЯ: Поговори, поговори у меня ещё, девка. Ишь, осмелела! Время придёт, сама такой же станешь. А может ещё и поуродливее. Не успеешь оглянуться….
ПЕЛАГЕЯ: Нет, Анисья, такой, как ты я никогда не стану.
АНИСЬЯ: Это почему же не станешь?
ПЕЛАГЕЯ: Потому что я до твоих лет не доживу. Раньше утоплюсь или удавлюсь, тебе на радость.
АНИСЬЯ: Тьфу, на тебя!
Появляется Фрол. Одет в тунику, на голове – лавровый венок.
ФРОЛ (кричит в кулису): Еремей, скажи Стёпке, чтобы он крепления на средней кулисе проверил! Да не забудь приготовить три факела на мой выход! Только просмоленные факела, чтобы были, а не как на прошлый спектакль, один дым! Пелагея, пойдёшь мимо бутафоров, скажи им, чтобы опахало подклеили да веера. А то из них все перья скоро повылазят.
ПЕЛАГЕЯ: Передам, Фрол Степаныч. Заодно могу и Любаше что-нибудь передать по секрету.
ФРОЛ: Это не твоя забота. Ступай! (Садится на стул к Аркадию надевать парик) Как почивать изволил ночью, Аркадий Ильич? Бессонница не мучила?
АРКАДИЙ: Дайте припомнить…. Нет, Фрол Степаныч, не мучила. Да и с чего бы это?
ФРОЛ: С чего, говоришь? А как же Любовь Анисимовна?
АРКАДИЙ: А что, Любовь Анисимовна?
ФРОЛ: Как это что? А святая Цецилия?
АРКАДИЙ: Вы, Фрол Степаныч, загадками-то не говорите. Я ведь не ясновидящий. Почём мне знать, что там у вас на уме.
ФРОЛ: Да какие тут загадки? Я ведь знаю, что между вами. Хотя, конечно, могу ошибаться. Ну, тогда извиняй меня!
АРКАДИЙ: Ну, вот опять! За что извинять-то?
ФРОЛ: За подозрения мои, вот за что. Я ведь, Аркашка, грешным делом, думаю, что у тебя с Любашей сердечное согласие имеется, что вы  отношения завели близкие…. Сам знаешь, Его Сиятельство, за это наказывать строго велит. Обоих…. А я не могу…. Потому что у меня здесь случай особый. Тебе одному только скажу, по секрету. …. (Анисье) А ты чего уши свои здесь растопырила? Ступай отсюда, Анисья! Займись делом каким-нибудь!
АНИСЬЯ: Каким, батюшка?
ФРОЛ: Каким, каким…. Почём я знаю, каким? Найди управляющего и передай ему, что Его Сиятельство велел к Рождеству купить в городе десять аршин канифасовой материи.
АНИСЬЯ: Так ведь управляющий в Краснобаево уехал до послезавтрего, раньше пятницы не будет.
ФРОЛ: Вот и ты езжай туда до послезавтрего.
АНИСЬЯ: Слушаюсь, батюшка. (Ушла)
ФРОЛ: Что бы ни услышала, непременно графу доложит. Пусть идёт, без неё спокойнее. Так вот, я про случай особый. Про Любовь Анисимовну…. Про Любашу…. Люблю я её! Так люблю, что аж скулы сводит. Полдня не увижу, болеть начинаю, места себе не нахожу. Что, не ожидал, поди, такого? Я и сам не ожидал, а потом, вдруг, как гром среди ясного неба. Жизни мне без неё нет. Ты понял?
АРКАДИЙ: Что ж тут непонятного.
ФРОЛ: Нет, когда сам не любишь, этого не понять. А я ведь даже ревновать тебя к ней начал. Истинная правда! Бывало, как увижу вас вместе,  так переворачивается всё у меня внутри. Кровь в голову так и шибает…. Скажи мне честно, Аркашка, душу мою успокой. Ты, правда, на Любашу никаких видов не имеешь, а? Только не ври мне!
АРКАДИЙ: Не имею.
ФРОЛ: Хорошо. А она? Может Любушка сама к тебе тянется? Может тайных встреч ищет? А?
АРКАДИЙ: Нет. Не замечал такого…. Навряд ли….
ФРОЛ: Верю тебе. Ты у меня, Аркашенька, просто камень с плеч снял. Теперь я хоть на людей смотреть спокойнее буду. А графова братца-то, словно подменили: подстрижен, бакенбарды в ниточку, тупей, как гребень у петуха торчит. Ты, что ли ему выражение такое придал?
АРКАДИЙ: Нет. Я только пуделя остриг.
ФРОЛ: Врёшь! Тут на всю округу, ты единственный, кому он может голову свою доверить. Ладно, за это ты перед графом сам отвечать будешь. Новость-то, поди, слыхал уже?
АРКАДИЙ: Какую новость?
ФРОЛ: Так ты не знаешь ничего. У соседки  нашей, у генеральши Рышковой, на днях крепостные бежали, парень с девкой. Так и не нашли. Вот отчаянные! Говорят, они в турецкий Хрущук подались. Туда многие бегут…. А мне Любашу к графу вести…. Силком ноги свои переставлять буду, сами они туда не пойдут. Хоть бросай всё и самому в этот  Хрущук беги. Чего-то я разговорился не о том…. Ты, Аркашка, про лилию-то не забудь. И непременно, чтобы белая была….  Белая и чистая, как снег…. Ладно, пора на сцену на эту, чтоб ей пусто было! «О, Громовержец, яви нам смертным свой нерукотворный лик….» Тьфу! (Уходит)
АРКАДИЙ: Зачем он мне всё это рассказал? Чую, подвох во всём в этом какой-то есть! Но какой? Проверял, поди, как поведу себя, не дрогну ли, вдруг проговорюсь…. Глаз с лица с моего не сводил, думал, я не вижу. Чтобы с Любашей разлучить, вот для чего всё это! И про беглых неслучайно заговорил! Да так заговорил, будто сам к побегу этому подталкивал. Неспроста он этот разговор завёл, ой, неспроста. А ведь, пожалуй, не врал он про любовь свою к Любаше! Точно, не врал. Любит он её! Ещё как любит. Такое не спрячешь! А если так, тогда всё ясно, как день. Это он от меня избавиться хочет, соперника решил убрать. Потому и про побег заговорил. Хитро придумано! Что ж, спасибо за совет….
Появляется баба Люба, садится и скорбно смотрит на Аркадия.
АРКАДИЙ: Те двое не побоялись уйти. Тоже, видать, невмоготу стало. К свободной жизни ушли. Вместе ушли, вдвоём! Как под венец….. Страдальцам Бог всегда поможет. А у нас и греха-то всего, что любовь наша. Да и нет у нас ничего больше, кроме неё. Останемся здесь, отпоют и любовь, и нас вместе с нею. А раз так…. Знаю я, сельцо есть одно неподалёку, Сухая Орлица зовётся…. А там священник живёт, отчаянные свадьбы венчает…. Значит, он и нас к алтарю подвести сумеет. Любочка! Туда нам надо! К нему! Завтра же!
Аркадий убегает. Появляется Анисья. С другой стороны выходит Пелагея.
ПЕЛАГЕЯ: А ну, стой!
АНИСЬЯ: А, Пелагея!  Потом, потом…. Некогда мне, девка?
ПЕЛАГЕЯ (Перегородила ей дорогу): Куда ты так спешишь? Пожар, что ли где, или гадость какую-нибудь сделать забыла, а, Анисья?
АНИСЬЯ: А если и забыла, тебе-то, что?
ПЕЛАГЕЯ: А то! Всё слышала, поди? Всё вынюхала? Дворецкому, небось,  побежала докладывать?
АНИСЬЯ: Не твоё дело, девка! Уйди с моей дороги!
ПЕЛАГЕЯ: Нет, тётенька, это дорога не твоя, это  моя дорога. Так что лучше ты сама уйди и не путайся у меня под ногами!
АНИСЬЯ: Дура ты! Ведь сбегут они! Оба сбегут!
ПЕЛАГЕЯ: И пусть бегут! И хорошо! И пусть в церкви обвенчаются и, чтобы потом духу её тут не было больше разлучницы этой! Никогда! Поэтому, тётенька, никому ты сейчас о том, что слышала, не скажешь! Поняла?
АНИСЬЯ: Ещё чего! Ты мне не указ! Кому надо, тому и скажу! И тебя не спрошу! Уйди!
ПЕЛАГЕЯ: Не уйду!
АНИСЬЯ: Что?
ПЕЛАГЕЯ: Не пущу я тебя никуда отсюда, вот что!
АНИСЬЯ: Не пустишь!? Ах, ты….
Анисья бросается на Пелагею, вцепляется ей в волосы, обе падают на пол.
ПЕЛАГЕЯ: Мой он! Мой! Моим был, моим и останется! Никому его не отдам! А ты, стерва старая, хочешь, чтобы он Любке достался! Не будет этого никогда! Не будет! На тебе! На тебе! На!
АНИСЬЯ: Люди! Помогите! Убивают! На помощь! Караул!
Извернувшись, Анисья хватает Пелагею за волосы, и с силой бьёт её головой об пол. Та остаётся лежать без движения. Анисья убегает, глянув на бабу Любу.

Четвёртая  картина. (У священника).
Столовая в доме священника отца Пафнутия. На столе – самовар, батюшка отужинал и пьёт чай из блюдечка. Попадья Евдокия Захаровна убирает со стола посуду.
ПАФНУТИЙ: Господь наш о каждом позаботиться, но не сразу. Каждому свой час положен. Смиренно ждать, это тоже добродетель…. Она, добродетель-то, от терпения только крепче становится. Потому как страждущих в мире много, а Господь наш один еси на небесех…. Что ж ты меня, матушка ждать-то столько заставляешь? Варенье неси! Самовар остынет!
ПОПАДЬЯ: Не остынет. А остынет, угли поновой вздуешь. Там всё равно воды мало осталось, а ты меньше десяти чашек зараз не выпиваешь, батюшка. Дай хоть со стола лишнее-то убрать. Видишь, варенье ставить некуда….
ПАФНУТИЙ: А ведь Господь наш мудро всё распределил и сделал так, что в природе ничего лишнего не бывает.
ПОПАДЬЯ: Ну, тогда, значит, пусть Господь для тебя всю грязную посуду на столе и убирает!
ПАФНУТИЙ: Не богохульствуй, Евдокея! А посуду убери.
ПОПАДЬЯ: А я, что делала, по-твоему? (Приносит варенье)
ПАФНУТИЙ: Это, какое варенье, матушка?
ПОПАДЬЯ: Сливовое. Нешто сам не видишь?
ПАФНУТИЙ: Что сливовое, не только вижу, но и обоняю. А я спрашиваю тебя, в каком году оно сварено было?
ПОПАДЬЯ: Это ты сейчас так спрашиваешь, а первый раз просто сказал: какое это варенье. Я тебе ответила, что сливовое.
ПАФНУТИЙ: Воистину, в наказание нам Бог женщину создал!
ПОПАДЬЯ: И правильно сделал, и до сих пор об этом не жалеет. Позапрошлого года это варенье.
ПАФНУТИЙ (пробует): Дивный вкус! В том году, как сейчас помню, когда цвела слива, мы на звонницу новые колокола повесили. Дело это богоугодное, потому и сливы тогда много уродилось.
ПОПАДЬЯ (всхлипнув): И я помню…. Это варенье матушка ещё моя приготовила. Царство ей небесное!
ПАФНУТИЙ (поперхнувшись): Аминь!
ПОПАДЬЯ: Чего это ты?
 ПАФНУТИЙ: Кажись, косточка в дыхательное горло попала. Лучше уж я медку с чаем откушаю, чтобы ненароком не подавиться. В прошлом году, вот также звонарь наш ел крыжовенное варенье, да и чуть было не задохся.
ПОПАДЬЯ: Чего говоришь-то! Задохся! Звонарь твой напился да и заснул с ложкой во рту! А матушка моя каждую сливочку-то в рученьки свои брала, да с усердием, да со вниманием! Да чтобы ни одного червячка не пропустить, не проглядеть! Всё выковыривала  из них, старалась. Нет там никаких косточек! Врёшь ты всё, Пафнутий!
ПАФНУТИЙ: Ну, одну, значит, пропустила….
ПОПАДЬЯ: Пропустила?! А ну, покажи! Где она?
ПАФНУТИЙ: Нету! Проглотил я её. Мёду неси, давай!
ПОПАДЬЯ: Ох, и вредный же ты, батюшка, сил нету с тобой разговаривать!
Попадья приносит мёд.
ПАФНУТИЙ: Что за мёд! Дивный мёд! Чистый янтарь! Нынче-то, Евдокия Захаровна, на гречишный медок особый спрос будет. А всё потому, что греча во всей округе ни у кого не уродилась, только у нас ровная да сильная. Никодим давеча порадовал меня, сказал, что мёду пудиков на сто пчёлки нам принесли нынче! А это потому, что всякий труд во благо. Когда безо всякой корысти трудятся Божьи создания честно и дружно, чтобы помочь в пропитании ближнему своему, дело это, безусловно, достойно всякой похвалы. Так и у людей, ежели каждый из нас будет вносить малую свою лепту в общее дело народного благосостояния, то будет это способствовать всеобщему здоровью каждого и общества в целом! И совсем не важно, на каком поприще прилагать усилия свои к оному. Как сказал по этому поводу Апостол Павел….
ПОПАДЬЯ: Батюшка, ты же не на амвоне сейчас с проповедями стоишь. Ты перед кем распинаешься-то, кого уговариваешь, самовар, что ли? Так он и без уговоров работать будет, только растопи его. А я, живя с тобой, и так уже многое чего поняла. Пей, давай, а то чай совсем остыл. Я нынче тебе зверобой с душицей заварила, как просил.
ПАФНУТИЙ: Надо бы, матушка,  ещё с пяток ульев заказать, чтобы к сентябрю сделали да выставили на луга. Лучше, ежели в Козий Лог, там разнотравье чудное,  по пояс трава вымахала. Для пчёлок чистый рай.
ПОПАДЬЯ: Да, куда уж больше-то? Вон, уже и так всю кладовку, и весь подпол мёдом заставила. А соленья мне, куда рассовывать? Некуда! Огурцы, помидоры, капуста, перец! Куда всё это прикажешь девать? Под кровать под твою?
ПАФНУТИЙ: Ежели надо будет, то и под кровать поставишь. Мне скоро в епархию ехать? Ехать! Бочонок мёду с собой взять надо? Надо. А он пуда на три потянет. А, без этого никак! Благочинный наш без мёду за стол не садится, а наш сбор самым лучшим в губернии считается. Дальше! Местному предводителю дворянства я сам обещал с полпуда, почтмейстеру – пуд. Отца Серафима увижу, вместе в духовной семинарии с ним учились, как его не угостить, не уважить? Вот тебе, матушка, и пол-урожая нынешнего нет! А ты говоришь, зачем? Тут политика! И вообще, не бабьего ума это дело. Убирай, давай, со стола и не гневи меня глупостью своей. (Встал, потянулся, перекрестился.) Ну, а нам, грешным,  пора и за молитовки приняться перед сном грядущим. Прости, Господи, грешен бо азм есмь….
Пафнутий молится, стоя на коленях, перед иконами, попадья убирает со стола.
Пафнутий: Отче наш, иже еси на небесех…. Матушка, входная дверь у нас на запоре? Закрыть не забыла?
ПОПАДЬЯ: Не забыла.
ПАФНУТИЙ: Царю Небесный, Утешителю, душе истины, Иже вездесый и вся исполняй, Сокровище благих и жизни Подателю…. Матушка! А ставенки-то проверила? Забыла, небось?
ПОПАДЬЯ: Закрыты ставни.
ПАФНУТИЙ: На всех ли окнах?
ПОПАДЬЯ: На всех! Дай Бог силы….
ПАФНУТИЙ: А ты сходи, проверь.
ПОПАДЬЯ: Да только что закрыла! Надоел! Сам иди да проверяй!
ПАФНУТИЙ: А входную дверь?!
ПОПАДЬЯ: Тьфу, чтоб тебя! Не захочешь, да согрешишь с тобой! Закрыты двери на засов. Кому ты нужен?
Стук в дверь.
ПАФНУТИЙ: Стучат!
ПОПАДЬЯ: Сама слышу, не глухая.
ПАФНУТИЙ: Кто бы это?
ПОПАДЬЯ: Да откуда ж я знаю? Пойду, открою.
ПАФНУТИЙ: Погоди, не открывай! Прежде в окно глянь.
ПОПАДЬЯ: Как я тебе гляну? Ставни на них!
ПАФНУТИЙ: Тогда открой дверь. Поздние гости, не к добру….
Попадья открывает. Заходят Аркадий и Люба. Сходу падают на колени.
АРКАДИЙ: Обвенчайте нас, батюшка! Не по своей вине мы здесь, злая воля к вам придти заставила! Любим мы друг друга больше жизни, вместе хотим быть! Хотим по-божески, по-христиански в церкви обвенчаться. Помогите нам, святой отец! Знаем, что никому не отказывали в этом, а мы за то век за вас молиться будем! Есть у нас пять золотых червонцев, за труды их заберёте.
ПАФНУТИЙ: Беглые?
АРКАДИЙ: Беглые, батюшка. Только не убийцы мы, не воры какие. Нету на нас никакого греха, кроме любви нашей. Богом клянёмся! А бежим мы от лютости графа Каменского, его мы люди. А ежели, почему-либо не сможете обвенчать, дозвольте нам хотя бы ночку одну переночевать, а завтра с утра уйдём мы в турецкий Хрущук. Там и окрутимся…. Решайте, воля ваша, как скажете, так и будет. Только назад нам всё равно пути нет.
ПАФНУТИЙ: Ну, отчего же не могу? Я могу. Зачем вам Хрущука дожидаться? Здесь сподручнее…. Деньги не малые, на земле таких не найдёшь…. За пять золотых, я вас и здесь окручу. Давайте их мне….
ПОПАДЬЯ: Погоди-ка, батюшка. А ну, поди сюда…. Ты никак оглох или обезумел на старости лет? Они же тебе не по латыни, русским языком сказали, что они графские люди! А от Каменских ещё никто дальше околицы не сбегал, всех ловили! Ты в клетку железную сесть собрался? Граф-то на твой сан и не посмотрит, живо в кандалы закуёт, прихлопнет, как букашку! Вспомни, как он на пасху борисоглебских священников с крестом борзыми затравил! Нету у тебя от него защиты, нету! Вели им, чтобы шли отсюда на все четыре стороны. Как пришли, так и ушли. Нам спокойнее будет.
ПАФНУТИЙ: Пять золотых червонцев!
ПОПАДЬЯ: Дурак! Жизнь-то разве столько стоит? Говорю тебе, погоня уже за ними идёт! Граф всех своих людей поднимет, все дороги перекрыть велит! Мышь не проскочит. Поймают их здесь и тебя заодно. Откажи им, пока ещё не поздно! Пусть идут отсюда! Пусть уходят!
ПАФНУТИЙ: Ладно, ладно…. Тише ты говори!
ПОПАДЬЯ: Откажись, батюшка! Опомнись! Христом Богом прошу тебя, откажись! Чую, не к добру это всё….
ПАФНУТИЙ: Молчи…. Вот что, светы мои, всё бы это ничего – не таких, мне случалось, кручевал, но нехорошо, что вы графские. Хоть я и духовного звания, а мне его лютости тоже страшно.
ПОПАДЬЯ: Слышали? Так что вы, милые мои, не обессудьте. Застанут вас здесь, нас ведь тоже не пожалеют. Ступайте себе в другое место, ступайте, хорошие….
ПАФНУТИЙ: Вот я и говорю! Что, ежели, прибавите ещё, ну, тогда уж пускай, что Бог даст, то и будет.
ПОПАДЬЯ: Тьфу, на тебя и на жадность на твою! Чтоб тебе пусто было, скопидом!
ПОРФИРИЙ: А ты, матушка, чем словесами такими кидаться, лучше бы постелю в сенях разложила гостям нашим.
Попадья, крестясь и чертыхаясь, уходит.
ЛЮБАША (Снимает с себя графские серьги): Вот вам, батюшка, недостающее. Я знаю, серьги эти больших денег стоят. Возьмите их себе, только обвенчайте нас по  Божески.
ПАФНУТИЙ: Аквамариновые…. Добро! А теперь слушайте, что скажу. Завтра подниму вас рано, чуть свет. Церковь близко, в полчаса управимся. И запомните, ежели с вами что случится, моё дело сторона. Я вас не знаю, и вы меня не знаете.
АРКАДИЙ: Не бойтесь, не выдадим.
 ПАФНУТИЙ: Вот и договорились. Сейчас хозяйка моя вам поесть что-нибудь принесет, и ложитесь с Богом. Авось всё обойдётся.
Попадья вынесла тарелку с едой.
ПОПАДЬЯ: Всё, что осталось…. Сами без разносолов живём. В сенях вам постелено.
Отец Пафнутий вместе с попадьёй уходят. Любаша с Аркадием кинулись друг к другу, долго обнялись.
ЛЮБАША: Аркашенька, дружочек мой милый, что с нами теперь будет-то? Не сон ли это?
АРКАДИЙ: Хорошо будет, Любушка. Так хорошо, как ещё никогда в жизни не бывало. Может только во сне….
ЛЮБАША: Правду говоришь. А мне сейчас и страшно, и радостно. Радостно оттого, что с тобой, что вместе. Что обнять тебя могу, не таясь, прижаться к тебе, в глаза поцеловать, в губы, наговориться с тобой досыта, намолчаться всласть и держать тебя, держать, не отпуская ни на минуту! А страшно оттого, что слышится мне злой топот лошадиный, оттого, что рвут подковы землю всё ближе и ближе, оттого, что плети свистят уже над самой головой, оттого, что….
Аркадий целует её, не давая договорить.
АРКАДИЙ: Ничего не бойся, милая моя. Не найдут нас. Никто не знает, где мы. Ямщик, что нас сюда привёз, утром вернётся. Это ему так надо, чтобы подозрения от себя отвести. Обвенчаемся завтра, и ищи ветра в поле. Жить начнём! Что ж ты дрожишь так, Любушка?
ЛЮБАША: Не знаю…. Только чувствую, что словно огонь внутри меня разгорается. Горит, а тепла от него нет, холодный он. Откуда у тебя столько денег, Аркашенька?
АРКАДИЙ: Мне их графский брат за мою работу дал. Граф-то отправил меня к нему пуделя стричь, а я потом смекнул, что никакого пуделя и в помине нет. А есть голова, заросшая и небритая, да ещё и с шишками на всём лице. Хитрость это такая была графская. Пришёл я к его брату, а тот вынул из коробки два пистолета и положил их перед собой. А потом и говорит, - ежели ты меня хоть самый малый раз порежешь, я тебя из этих пистолетов насмерть застрелю. А коли сделаешь всё чисто, и мне понравится, вот тебе пять золотых червонцев.
ЛЮБАША: Как же ты не боялся его, Аркашенька?
АРКАДИЙ: А мне не до пистолетов его было, я о нас с тобой думал. А ещё я про себя решил, что если бы и случилась с моей стороны оплошность, то пока бы он руку с пистолетом подымал, я бы прежде ему бритвой всё горло перерезал. Так-то вот, душа моя.
ЛЮБАША: Смелый ты у меня. Сильно люблю я тебя, Аркашенька! Так сильно, что заплакать хочется.
АРКАДИЙ: Почему заплакать-то, Любушка? Всё, хватит! Не дам я тебе больше плакать. На всю жизнь наплакалась, все свои слёзы отлила. Как только начнёшь, я тебя сразу в глаза целовать буду. Вот так! Вот так!
ЛЮБАША: Второго такого на всём белом свете нет. И за что мне счастье такое Бог дал? Видишь, я уже и не дрожу, согрелась…. Ты знаешь, мне даже не вериться, что есть такое место на земле, где можно ничего не бояться. Где можно проснуться рано утром, поцеловать тебя, ещё спящего, распахнуть окна, впустить в наш дом солнце тёплое и воздух, влажный от утренней росы. А потом выйти на крыльцо, остановиться и слушать, слушать, как всё живое вокруг радуется новому дню. А в высоком синем небе будут плыть два белых облака. Одно будет похоже на тебя, а другое на меня. Они будут плыть легко и свободно, но всегда близко друг к другу, всегда рядом и никакой ветер, каким бы сильным он не был, не сможет их разлучить. Правда, красиво?
АРКАДИЙ: Правда.
ЛЮБАША: А может, такого места на земле и нет вовсе? Может, придумали злые люди?
АРКАДИЙ: Если нет, значит, оно обязательно будет. И мы с тобой будем там жить. И каждый день ты будешь просыпаться рано утром, целовать меня, а я буду делать вид, что ещё сплю. Потом ты распахнёшь окна и впустишь в наш дом солнце и воздух, влажный от утренней росы. А я буду наблюдать за тобой из-под ресниц, и завидовать, завидовать самому себе, что у меня есть ты. А потом мы полетим белыми облаками в высоком синем небе, и я буду держать тебя за руку и любоваться тобой, любоваться, милая моя.
ЛЮБАША: Глупый ты мой. Разве ж у облаков бывают руки.
АРКАДИЙ: А у нас будут.
ЛЮБАША: Так не честно, Аркашенька. Ты повторил всё то, что и я говорила. А ты сам теперь, придумай, что-нибудь своё.
АРКАДИЙ: Не хочу. Мне нравится твоё место.
ЛЮБАША: Мне тоже. (Целуются)
Громкий стук в дверь. Злые голоса.
ФРОЛ (за сценой): Открывай, хозяева! Открывай, двери выломаем!
ЛЮБАША: Это они?
АРКАДИЙ: Не бойся, Любушка! Не бойся, милая….
ЛЮБАША: Это они!!!
Выбежали полуодетые Пафнутий и попадья.
ПАФНУТИЙ (хватает икону): Святые угодники…. Матерь Божия, Пресвятая Богородица…. Свят, свят, свят….
ПОПАДЬЯ: Икону положи! Что, дождался? За ними это пришли! За ними! Говорила я тебе, гони их из дому, всё равно отыщут! Не послушал меня! Вот теперь расхлёбывай!
АРКАДИЙ: Спрячьте нас, батюшка! Схороните в потайном месте! Они спросят лишь да уйдут…. Искать не будут! Проверяют…. Никто не знает, что мы здесь, у вас. Ничего вам не будет, не бойтесь …. Только спрячьте нас поскорее, батюшка!
ПАФНУТИЙ: Куда? Куда прятать-то? Некуда у нас прятать!
ПОПАДЬЯ (Толкает Аркадия): Под перину полезай, живо! А ты в футляр от часов лезь! Там тебе места хватит, поместишься! Да быстрее! (Любаша прячется  в напольные часы)
ПАФНУТИЙ: Матерь Божья, Царица Небесная, Пресвятая Богородица спаси и сохрани….
ПОПАДЬЯ: Хватит тебе причитать! Часы, часы на ключ закрыть надо! Слышишь меня? Ключ давай!
ПАФНУТИЙ: Где ключи? Не вижу! Здесь же всегда лежали!
ПОПАДЬЯ: Вот они! Ослеп, что ли с перепугу? Иди теперь, открывай им! Двери ведь вынесут!
ПАФНУТИЙ: Иду, иду…. Да иду я! Господи! Господи! Свечу только запалю от лампадки.
Открывает. Заходит Фрол, с ним несколько мужиков.
ФРОЛ: Что так долго не открывал? Все кулаки отбили. Оглох, что ли, батюшка Чего молчишь? Тебя спрашиваю!
ПАФНУТИЙ: Молился я, сыне…. Да ить ночь на дворе, не знаешь, кто у дверей. Вдруг люди лихие? А там, долго ли до греха?
ФРОЛ: Значит, ещё и думал, пускать ли нас в дом или не пускать? Так, что ли? А может, прятал кого здесь, а?
ПОПАДЬЯ: Да он же сказал вам, испугались мы! Народ-то кругом всякий бродит….
ФРОЛ: Права ты, тётенька, всякий…. Бывает, что и беглые стучат, помощи просят. Бывает, батюшка?
ПАФНУТИЙ: На всё воля Божья!
ФРОЛ: Уж не хочешь ли ты сказать, что твоя воля с Божьей сравнялась, старик?
ПАФНУТИЙ: Что вы за люди такие? Кто вы?
ФРОЛ: Люди мы простые, скрывать нам нечего. Ловим двух беглых крепостных людей графа Каменского, что сегодня в ночь бежали. Парень и девка.  А вот вам, видимо, есть, что скрывать. (Попадье) Кому в сенях постелила? Гости у вас?
ПОПАДЬЯ: Нету у нас никого! Нету! Себе постелила. В спальне жарко от печи, вот я в сенях и сплю.
ФРОЛ: Прохладнее там? Понятно. А чего ж ты рвань себе такую стелешь? Ничего лучше не нашла? Или себя не любишь?
ПОПАДЬЯ: Что под рукой было, то и постелила! Тебе-то какое дело?
ФРОЛ: А две подушки зачем?
ПАФНУТИЙ: Вторая подушка для меня.
ФРОЛ: Куда нитка, туда и иголка?
ПОПАДЬЯ: Говори, чего надо, не томи?
ФРОЛ: Ты, батюшка, сколько с них за венчание-то взял?
ПАФНУТИЙ: За какое такое венчание?
ФРОЛ: За обычное. Или ты их другим каким уставом венчать собрался, особым? А? Не слышу!
ПОПАДЬЯ: Нету у нас никого!
ФРОЛ: Побожись, святой отец.
ПОПАДЬЯ: Да что ж ты пристал-то к нему? Вот, Фома неверующий! Сказано тебе, нет здесь никого, кроме нас двоих! Идите отсюда с Богом, добрые люди!
ФРОЛ: А кто тебе сказал, что мы добрые? Нынче добрых людей не осталось, все перевелись. А вот скажи-ка мне святой отец. Если Иуда за тридцать сребреников Христа предал, то за пять золотых червонцев он бы, наверное, ещё охотнее это сделал, как думаешь, отче?
ПАФНУТИЙ: Какие ещё пять золотых червонцев?
ФРОЛ: Тебе лучше знать.
ПАФНУТИЙ: Не знаю я ни про какие червонцы!
ФРОЛ: Ну и ладно, ну и хорошо. (Мужикам) Ну, что, хлопцы, факела запаляйте и с какой стороны сподручнее будет, с той и  поджигайте дом.
ПОПАДЬЯ: Какой ещё дом? Чей дом?
ФРОЛ: Да ваш, тётенька. Ваш! (Собирается уйти)
ПОПАДЬЯ (Кинулась к нему): Ты что это задумал? Что задумал? А ну, стой! Ах ты, злодей! Да, кто ж это тебе позволил распоряжаться здесь? Не дам своё добро в огонь! Не дам!
ФРОЛ (Оттолкнул её): А ну, пошла отсюда, пока не прибил!
ПОПАДЬЯ (Рыдая): А ведь спалят дом-то, спалят! Рука не дрогнет…. Ведь добра-то сколько! Всё ведь сгинет! (Пафнутию) А ты, чего молчишь? Чего молчишь, как пень? Из-за тебя ведь всё это! Из-за тебя! Говори! Говори или я сама им всё расскажу!
ПАФНУТИЙ: Мало в людях благодарности и нету страха перед небесами…. Сеют они кругом себя зло и насилие, а невдомёк им, что по делам их судить будет Создатель наш…. По делам….
ФРОЛ: Ну? Чего замолчал-то, отче? Сдаётся мне, ты о другом сейчас хотел сказать…. Говори! Я ведь долго ждать не умею, подожду ещё намного, а потом точно петуха тебе красного подпустим.
ПОПАДЬЯ (рыдает, лёжа на полу): Люди добрые, пожалейте…. Не губите…. По миру ведь пойдём. Батюшка, скажи им окаянным, возьми грех на душу, не молчи….
Появляется Аркадий.
АРКАДИЙ: Оставь их в покое, Фрол Степаныч. Я тебе нужен, меня и бери. Нашёл ты меня, твоя взяла…. Или нюх у тебя собачий, или выдал кто…. Да теперь это уже и не важно. Вяжи меня да поехали отсюда, а то господин граф заждался, поди, нас…. А эти люди  не виноваты. Случай меня к ним привёл. Пускать не хотели, да я их заставил. Ножом пригрозил, чтобы спрятали меня здесь.
ФРОЛ: Здравствуйте, Аркадий Ильич, господин тупейный художник! Вот вы где! Как клоп под периной хотели отсидеться? В турецкий Хрущук, поди, подались? Решили в бега пуститься. А зачем? Разве ж плохо вам жилось? Или новую жизнь решили начать? Так ведь там вас никто не ждёт одного, кому вы там нужны? А у господина графа вам всегда почёт и уважение были, ни в чём не нуждались, отвечали мне высокомерно, дерзко и, помните случай недавний, даже угрожали мне. Неужто вам, Аркадий Ильич, всего этого потерять не жалко, вот так вот, сразу вдруг? Или у вас какие особые причины были для этого? Так вы нам их расскажите, поделитесь своими соображениями. Может и мы все туда же, в Хрущук в этот, двинем? А кстати, Любовь Анисимовну-то тоже велено сыскать, тоже сбежала…. Ну, вы-то, господин тупейный художник, об этом, скорее всего, ничего не знаете.  Или знаете? У вас с ней, случайно, тайного сговора не было? Может, вы вместе сбежали? Так мы под перину глянем сейчас, поищем. А вдруг и Любовь Анисимовна там же прячется? Батюшка, лезть нам под вашу перину? Или ты у себя дома не хозяин?
АРКАДИЙ: Везите меня обратно. Ничего я больше не скажу.
Пафнутий украдкой показывает Фролу на напольные часы. Аркадий это замечает.
АРКАДИЙ: Зачем ты так?
ФРОЛ: Не скажешь? Да ты, брат, смельчак! И не говори. Побереги слова. Они тебе ещё понадобятся для молитвы. Когда тебя на правёж потащат, когда на крючьях подвесят, когда руки ломать тебе начнут, когда кость твою позвоночную кнутом растрОщат! А когда ты в землю ляжешь червей кормить, вот тогда я Любовь Анисимовну в жёны себе возьму. Нынче и возьму. Его Сиятельство уже и добро своё на это дал. Только для начала я накажу её слегка за то, что с тобою спуталась, за то, что поддалась на уговоры твои, за то, чтобы женою мне была верной!
АРКАДИЙ: Нет! Не будет этого никогда!
Аркадий бросается на Фрола, тот, ударом в лицо, сбивает его с ног, пинает лежащего.
ФРОЛ: Будет! Будет! Теперь по моему всё будет! А ты сдохнешь, как пёс подзаборный! Сдохнешь! Сдохнешь!
ЛЮБАША: Выпустите меня! Выпустите!
Любаша начинает биться, пытаясь выбраться из футляра. Пафнутий открывает его ключом. Из футляра часов появляется Любаша.
ЛЮБАША: Не бейте его…. Вот она я. Перестаньте…. Ему очень больно. Бога вы не боитесь…. Ведь вы его, Фрол Степаныч, безо всякой пощады, по-зверски бьёте. Нарочно…. Так, чтобы все жилочки полопались…. Пожалуйста, не надо….
Медленно идёт к Аркадию, опускается перед ним на колени, обнимает его голову.
ЛЮБАША: Аркашенька, дружочек мой ненаглядный…. За что же нам с тобою муки такие страшные? Что же мы с тобой такого делаем, за что нас казнят так люто…. Заснуть бы, милый, и не просыпаться никогда…. А помнишь, в высоком синем небе будут плыть два белых облака. Одно будет похоже на тебя, а другое на меня. Они будут плыть легко и свободно, но всегда близко друг к другу, всегда рядом и никакой ветер, каким бы сильным он не был, не сможет их разлучить. Правда, красиво?
АРКАДИЙ: Правда…. А я буду держать тебя за руку….
ЛЮБАША: Будешь, миленький. Крепче держи, не выпускай….
Появляется баба Люба. Она подходит к Аркадию и опускается на колени с другой стороны от Любаши.
БАБА  ЛЮБА: «Они хотели оба большой любви до гроба. Ни как нибудь, а чтоб с любовью прямо в гроб…. Они хотели оба большой любви до гроба. Ни как нибудь, а чтоб с любовью прямо в гроб…. Они хотели оба большой любви…..!»

Пятая  картина. (У графа)
АНИСЬЯ (Заходит с букетом гвоздик): На ночь глядя, велел граф-батюшка восемь цветков красных с ранжиреи ему принесть и в вазон окунуть. А по мне, что вазон, что цветочный горшок, всё едино, и разницы никакой, потому что ежели он красные требует цветки, значит, это к страху и мучительству. А другим-то цветом у нас ничего и не растёт. Второй день ходит тихий-претихий, будто сдобрившись. Иной, кому невдомёк и кто Сиятельство Его не знает, так подумает, экий граф у нас ласковый да кроткий. А у него кротость эта, как раз перед самой большой лютостию, перед самым страшным зверством появляется. Господи! Помилуй и спаси! А и то, у Каменских давно никто не бегал, а тут, гляди-ка, сразу двое! Глупые они, молодые ещё оба. Притерпелись бы, глядишь, и обошлось бы всё. Аркашка, в каком фаворе у Его Сиятельства был! Да и Любанька первой ахтёркой могла бы стать. А там бы и графская милость подоспела: оженил бы он их и весь сказ. Так нет, сами всё решили, самостоятельно. Свободы захотели! А где она, эта свобода? Нет её. Где бы ни был, а всё одно к сильному на поклон пойдёшь. И спиночку гнуть придётся, и шейку свою подставлять…. А ведь, как это по первости мучительно. Словно, кто топчется внутри тебя хозяином, да ещё и норовит побольнее сделать, на самое сердце наступить. Фрол Степаныч из таких же вот страшных…. Глаз у него сквозь человека смотрит. Глядит им, а сам, словно в душе твоей пальцем ковыряется. Леший! Как беглецов-то поймали да возвернули обратно, так он прямо именинником ходит. Всё усмехается, всем подмигивает, да глаза свои щурит, как кот, что  мышку проглотил. Всё по евоному получилось, как задумывал…. А Пелагея умом тронулась.
Появляется Фрол.
ФРОЛ: Чего тут копаешься Анисья? Ступай за Любашей! Тебе, когда ещё было велено за ней идти?
АНИСЬЯ: Иду, иду, батюшка…. Чего ж ты сразу ругаться начинаешь? Мне граф-батюшка цветочки велел сюда принесть.
ФРОЛ: Иди, иди не разговаривай! Постой!
АНИСЬЯ: Не угодишь тебе! То иди, то постой…. Ну, стою.
ФРОЛ: Как там она?
АНИСЬЯ: Да как…. Плачет всё. Забилась в уголок и словно закаменела вся. От еды отказывается, словечка из неё не вытянешь…. А с Аркашкой-то, что будет? Убьют?
ФРОЛ: Не твоего ума это дело! Ступай, веди её сюда.
Анисья уходит.
ФРОЛ: Ничего, ничего…. Пройдёт у неё, забудет всё. Первая любовь, это так, недоразумение одно, одна забава. Как первый снег, выпал да и растаял без следа…. Сердце девичье слепое, ему поводырь хороший нужен. В дальнее имение увезу её, в Треплево. Там, как раз управляющего сейчас нет, граф мне сам это место обещал…. Заживём с ней на свободе. Ни тебе капризов барских, ни тебе тятров этих, ни кулис, ни штанкетов, ни батманов! Тьфу! Ещё и слова чужие запоминай! Роли! Чужие слова говорить, всё одно, что бесов тешить. У меня и своих слов хватает…. За себя я  сам сказать сумею.
Заходит мужик. Кланяется.
ФРОЛ: Чего тебе?
МУЖИК: Привели его, Фрол Степаныч. Прикажете развязать или в верёвках пусть дожидается?
ФРОЛ: Нечего! Пусть привыкает. Ему теперь долго связанным быть придётся. Ждите покуда. (Мужик ушёл.) Вот такая она судьба, Аркадий Ильич! Как девка гулящая, распутная. Ей верить никак нельзя. Так кувыркнёт иной раз человека, что все только диву даются. И это с каждым будет, кто только на случай полагается, да на удачу. А она, удача-то, баба капризная, редко, когда с неба падает. Её прикармливать надо, приручать терпением, да лаской, да расчётом верным. Вот тогда, всё по твоему будет! Вот тогда, всё забирай!
Заходят Любаша и Анисья. Фрол жестом велит Анисье уйти. Та уходит. Любаша стоит безучастная ко всему.
ФРОЛ: Здравствуй, Любовь Анисимовна…. Здравствуй, Любушка. День-то, нынче, какой хороший…. С утра дождик пролился, землю напоил, потом ветерок всё обсушил, а теперь солнышко всех ласкает, лучиками обнимает своими…. Обойдётся всё, Любушка. И графа ты не бойся, не накажет он тебя. Обещал он мне…. Сначала-то и слушать ничего не хотел, расправы над тобой немедленной требовал. Да я, ведь, ему обсказал всё, как оно было. Ничего не утаил. И как Аркашка любви твоей домогался, и как угрожал тебе, и как молчать тебя заставлял, запугивал, и как хитростью в побег выманил….
ЛЮБАША: Не было ничего такого, Фрол Степаныч! Придумали вы всё. Я сама за ним пошла добровольно. И вы это знаете. С ним вместе и наказание любое приму….
ФРОЛ: Да полно тебе, Любушка! Что говоришь-то? Какое наказание? Не будет тебе ничего, клянусь! Ты меня слушай, за меня держись, а я тебя из беды этой без последствий выручу. Но только тебя одну…. Аркашку мне не спасти…. Граф ему побег этот ни за что не простит. И за меньшие провинности он людей жизней лишал, а тут! Нет, конченый он человек, Аркадий-то Ильич. А тебе-то жить надо! Жить да радоваться! Ты вон какая ладная вся да заманчивая, любого осчастливишь! Замуж выйдешь ещё, детей нарожаешь…. Ты же красавица, Любушка!
ЛЮБАША: Никто мне не нужен, кроме Аркадия. Его одного люблю и любить буду.
ФРОЛ: Я тебе нужен! Я! Дался тебе этот Аркадий! На что он тебе? Да что он может? Тупей дурацкий взбить, да носы пудрить! Эка невидаль! Да он же никто! Крепостной! Бесправный! А мне граф вольную дал…. У меня и деньги есть! И ещё заработаю, тебя выкуплю! Уедем отсюда, куда захочешь, только скажи!
ЛЮБАША: Ничего мне от вас не надо.
ФРОЛ: Любушка, да пойми же ты, пойми, во мне твоё спасенье! Во мне! Никто тебе здесь не поможет, кроме меня! Никто! Потому что люблю я тебя до беспамятства, до безумия! Потому что дороже ты мне жизни собственной, потому что нет ничего на этом свете такого, чего бы я ради тебя не сделал! Верь мне! Верь! Ну, хочешь, на коленях перед тобою ползать буду? Хочешь, ноги твои буду целовать? Хочешь, землю буду есть, камни буду грызть, только не отказывай мне, только поверь! Не будет мне жизни без тебя! Не будет!
Фрол упал перед ней на колени, плачет. Любаша опустилась рядом с ним.
ЛЮБАША: Фрол Степаныч, да что же вы передо мной, перед девчонкой, на коленях-то стоите? Неловко мне от этого. Встаньте.
ФРОЛ: Не встану….
ЛЮБАША: Ну, как хотите. Только одно знайте: зла я на вас не держу, за всё прощаю. Но и любить я вас никогда не буду. В сердце у меня другой, и вы его никогда не замените, как бы ни старались.
ФРОЛ (взвыл): Что ж ты делаешь со мною! За что мучаешь? Не могу я так больше жить! Лучше бы мне кто сердце вырвал, не так больно было бы, как сейчас! Проклятая! Проклятая!
Вбегает Анисья.
АНИСЬЯ: Батюшка! Батюшка,  с тобой что? Перепугал ведь всех….
ФРОЛ: Уйди! Пошла вон отсюда!
Анисья уходит. Фрол встаёт.
ФРОЛ: Ладно…. Видать, и впрямь, не судьба. Прости, сорвался я. В бабу превратился…. А мне бы с тебя пример взять надо. Ты-то ведь страдаешь не меньше моего, только виду не подаёшь. Но вы-то хоть вдвоём, а у меня только и есть, что одна любовь, да и та неразделённая.
Заходят два мужика, одетых римскими легионерами, за ними появляется сам граф Сергей Михайлович Каменский. На нём императорская тога, на голове лавровый венок. Подходит к Любаше, долго, с непонятной улыбкой,  смотрит ей в лицо.
ГРАФ: «Когда безрассудный поступок мы совершаем в жизни, не ждите тогда уступок, задумайтесь лучше о тризне. И прежде, чем вы решитесь выламываться из ряда, вы кровью своей распишитесь под словом коротким – порядок!»  Узнав о побеге твоём, Любаша, я в крайнем изумлении пребывал. Уж на тебя-то я в последнюю очередь подумать мог. Есть, конечно, среди людишек моих всякие: и буйности подверженные, и с намерениями разбойными…. Но все они давно уже в кандалах сидят. Да-с. И вот Фрол Степаныч горячо уверяет меня, что в твоём случае это и не побег вовсе, а…. как бы это выразиться, насильственное похищение. Разумеется, я проведу самое строгое дознание в отношении человека моего Аркадия Семёнова и, ежели подтвердиться невиновность твоя, то все подозрения мои тотчас же с тебя будут сняты.
ЛЮБАША: А с ним, что будет?
ГРАФ: С преступником этим? Пока не решил. А ведь я, было, Любаша, для тебя уже и роль подыскал в одной миленькой трагедии! Там героиня теряет своего возлюбленного и сходит от этого с ума. Ты в ней чудо, была бы, как хороша! А история эта с побегом, тем более неприятна для меня ещё и тем, что её обязательно раздуют, начнут пасквили в газетках писать, злорадствовать. Мол, вот вам пример порочного либерализма! Граф Каменский людишек своих перевоспитывает на западный манер, французские драмы им показывает, а они от него бегут. Ещё скажут, что я никудышный крепостник. И поделом мне…. Но хватит об этом. Мы с тобой, Любаша, сейчас посмотрим одну комическую миниатюру, прямо здесь. Я сочинил её совсем недавно. И заметь, это мой первый опыт в режиссуре. Надеюсь заслужить комплимент в свой адрес.
Граф хлопает в ладоши, входят два актёра и актриса и разыгрывают незамысловатую пантомиму: слуга, хозяин и его молодая жена. Пока хозяин обедает, читает и дремлет, его жена вовсю кокетничает со слугой. Тут и поцелуи, и страстные объятия, и передразнивание старика. Но всё заканчивается тем, что муж, увидев их целующимися, рассвирепев, хватает палку и начинает изо всей силы дубасить ею незадачливого любовника. Жена пытается его защитить, но получает побои в свою очередь. После чего оба, стоя на коленях, со слезами, вымаливают себе прощение. Во время исполнения этой сценки, Фрол, по знаку графа, трижды выходит и, во время этих выходов, начинает страшно кричать от боли истязаемый Аркадий. Граф при этом весело смеётся, а Любаша сидит каменная, чуть не теряя сознание. Когда представление закончилось, граф похлопал актёрам и те, с поклонами, пятясь задом, ушли. Повернувшись к Любаше, граф долго смотрит на неё, идёт к столу, наливает себе вина, пьёт.
ГРАФ: Поучительная история, не так ли? Или я ошибаюсь? Не слышу!
ЛЮБАША: Да, Ваше Сиятельство….
ГРАФ: Что «да»? Что «да»? «Да» ошибаюсь или «да» поучительная?
ЛЮБАША: Не мучайте его так…. Пожалейте…. Будьте милосердны. Он ведь такой же человек, как и вы….
ГРАФ: Кто человек? Он человек? Это Аркашка-то человек? Это когда же он успел человеком-то стать? Ну-ка, ну-ка, расскажи мне! Не тогда ли, когда по углам здесь прятались, в уголки укромные забивались? Что вы там делали? Говори!
ЛЮБАША: Разве ж это вина наша? Разве ж сердцу можно приказать? Разве ж можно солнцу велеть не светить, не греть, траве велеть не расти, ветер удержать, в клетке запереть? Нету такой силы, и не будет никогда! За что же так любовь наказывать? Ведь это же какое счастье великое любить! На любви всё держится….
ГРАФ: Замолчи! Сколько ты с ним пробыла? Наедине, спрашиваю, сколько вместе были? Сколько?
ЛЮБАША: Ничего я вам больше не скажу.
ГРАФ: Не скажешь!
Граф делает знак Фролу, тот выходит, и вновь раздаются крики Аркадия. Любаша сидит, по лицу текут слёзы. Фрол возвращается, граф достаёт пистолет.
ГРАФ: Пуля из этого пистолета пробивает любого человека насквозь. И никакая любовь, слышишь ты, никакая любовь эту пулю не остановит! Ты всё врёшь! Сознавайся, вы вместе сговорились бежать? Кто из вас первым решился на это? Аркашка? Кто помогал вам в побеге? Кто ещё об этом знал? Кто? Кучера назови, с которым сговорились! Как его имя! Имя! Отвечай мне! Отвечай девка! Молчишь, свинья? Фрол!
Жест рукой, Фрол выходит, крики Аркадия, Фрол возвращается.
ГРАФ: Ты мне бросаешь вызов, упрямое животное? Ты думаешь, что сильнее меня? Ты это делаешь нарочно, назло мне? Да? Говори! Ты никто, ты вещь, ты предмет! Смотри на меня! На меня смотри! Что?! Ты улыбаешься!? Тебе весело? Весело? Ну что ж, тогда повеселюсь и я. (Мужикам) Кладите её на лавку! Да не на живот, не на живот, тупицы! На спину её кладите! На спину! Сейчас, сейчас…. Дайте мне кнут!
ФРОЛ: Ваше сиятельство….
ГРАФ: Нет, сам бить не буду. Видеть хочу, как она от боли будет корчиться, задыхаться, каждое её движение хочу видеть, каждый стон её слышать! (Отдаёт кнут Фролу) Бей!
ФРОЛ: Ваше сиятельство….
ГРАФ: Да, мир неисправим, я это вижу. Добро и зло – категории одного порядка. Никто не знает, где заканчивается Иисус и начинается Иуда! Все только притворяются. Природа человеческая порочна в самой сути своей….  В чём дело?
ФРОЛ: Ваше сиятельство….
ГРАФ: Я тебе, что велел делать?
ФРОЛ: Вы же мне обещали…. Слово дали не наказывать её!  Говорю вам, нет тут Любашиной вины! Аркашка это всё! Он всё сделал…. Он её втянул, гадёныш, он заставил! Клянусь вам, Ваше Сиятельство, невиновна она! Невиновна!
ГРАФ: Я сказал тебе бей!
ФРОЛ: Меня! Меня в первую очередь наказывать надо! Моя это вина! Я недосмотрел, я проворонил…. Каюсь! Я один кругом виноват! Меня бейте, я заслужил….  Её только не трогайте!
ГРАФ: Бей!!!
ФРОЛ: Не буду!
ГРАФ: Что ты сказал? Не будешь?! Бунтовать вздумал, холоп! Иуда! Погоди, с тобой я позже разберусь! Держите её!
Граф выхватывает у Фрола кнут и начинает с остервенением стегать им Любашу.
ФРОЛ (хватает графа за руку): Отойди от неё, Ваше Сиятельство! Христом Богом прошу…. Отойди! Я ведь и греха не побоюсь…. Да и не грех это совсем! Я любовь свою защищаю! Пришибу тебя за Любашу, ты понял! До смерти твоей пришибу, и рука не дрогнет! Я жизни своей ради неё не пожалею! Слышишь, не пожалею!
ГРАФ: Ты что?! Ты что, совсем очумел, мужик? Как смеешь, хамская твоя рожа!
ФРОЛ: Смею, Ваше Сиятельство, ещё как смею! А тебе её не дам! Не позволю! Я даже взгляду твоему поганому до неё прикоснуться не позволю! Отпусти её!
ГРАФ: Да я ж тебя за это собакам своим велю скормить по кусочкам! Холоп! Холоп! Быдло!
            Граф начинает стегать Фрола кнутом, тот вырывает кнут у него, и в свою очередь, бьёт им графа. Тот падает, хватает пистолет и в упор стреляет. Фрол валится замертво поперёк лавки, на ноги Любаше.
ГРАФ: Руку, мерзавец, поднял и на кого? На меня! На самого графа Каменского! Подыхай, мужик…. Тьфу! А-а-а…. Больно! Больно-то как…. В груди…. режет. Капли мне….  Дайте капли! Фро-ол! Задыхаюсь я…. А-а…. Воздуха…. Не могу…. (Мужикам) Анисью…. Анисью зовите…. Бегом! (Мужики убегают) Не успеют…. Не успеют. Любушка…. Любушка…. Помоги мне…. Спаси. А-а-а….
ЛЮБАША: Нет!
ГРАФ: Двинуться не могу…. Любушка, помилосердствуй…. Сжалься…. Глянь-ка…. там у Фрола…. в карманах, где-то…. пузырёк должен быть…. с каплями. Ты его достань…. милая…. Ты добрая….
ЛЮБАША: Нет!
 ГРАФ: Умоляю тебя…. Любушка. Я тебе за это… прощу всё. Всё прощу….
ЛЮБАША: Нет!
ГРАФ: И ему тоже прощу…. Как перед Богом клянусь…. капли мне только…. А-а-а….
Любаша достаёт у Фрола капли и с ложечки даёт графу их выпить.
ГРАФ: Какую же мне Господь сейчас жалкую роль отвёл, самую ничтожную дал, самую бессильную…. С намёком, видать. И ведь не поспоришь с ним…. Помирать-то как не охота…. Ничего не боюсь, а смерти испугался…. Кощей Бессмертный и тот её боялся, что уж про людей говорить…. А ты, девка, у Фрола Степаныча, у покойного, в должниках теперь пожизненных ходить будешь. Ему спасибо скажи…. Кабы не он, я бы тебя скорее всего убил или покалечил. А так, видать, он кровью своей поступок твой искупил. Свечу ему поставь в церкви. И мне ты жизнь сохранила…. Вот теперь тебе за это моя милость. Тебя прощаю, и за случившееся, ни единым словом больше не попрекну, не обмолвлюсь. Так как Аркашка все пытки и муки прошёл, какие ему от меня положены были и, к тому же, брата моего и дворянина с пистолетами его не побоялся, высоко себя оценил, то пошлю я его служить, но не в простых солдатах, а в полковые сержанты. Пусть он на войне храбрость свою покажет. Тогда над ним не моя уже воля будет, а царская.
Появляется баба Люба.
БАБА  ЛЮБА: Вот такая была история. Здесь бы, на этом самом месте, её и закончить, да видать, сильно мы с  Аркадием Ильичом провинились, раз всё, что мы до этого испытали, недостаточным оказалось. Как сказал граф, так и сделал. Ушёл Аркадий Ильич на войну под царские знамёна, и не было от него ни единой весточки целых пять лет. А для меня он будто и не уходил никуда. Я его от себя ни на один день не отпускала. Он всё это время со мною был. Иной раз сердце так забьётся, так затрепещет, словно того и гляди выпрыгнет из меня. А я уже знаю, что это Аркашенька приласкаться ко мне хочет, к груди своей прижать. А бывало, вздрогнет вдруг оно, сожмётся внезапно, заломит его, хоть криком кричи, а потом медленно так отпускает. А я уже опять знаю: крепко Аркашеньку моего ранили, сильно ему плохо. Я его тогда жалеть начинаю….
ЛЮБАША: А нынче сон мне приснился. Будто стоит он передо мною, улыбается, сам весёлый, а из глаз слёзы кровавые капают. Я ему говорю что-то, спрашиваю, а он не слышит. Я понять ничего не могу, плачу, а он вдруг посмотрел вверх, на небо, просветлел лицом и рукой мне туда показывает. Смотрю, а там чисто и только два белых облачка рядышком плывут. Засмеялась я, а потом, глядь, а Аркашенька мой пропал, будто и не было его вовсе. Проснулась я, а меня всю озноб бьёт, колотит, трясёт, как в лихорадке. Забыть хочу тот сон и не могу, из головы нейдёт…. «Они хотели оба большой любви до гроба….»
БАБА  ЛЮБА: «…. Не как нибудь, а чтоб с любовью прямо в гроб».
ОБЕ: «Они хотели оба большой любви…..»

Шестая  картина (Постоялый двор)
Постоялый двор. Несколько столов. За одним сидит пожилой мужчина, по виду чиновник невысокого класса. За другим столом – горный офицер, с ним молодая жена чиновника Юлия. Старый еврей играет на скрипке. Хозяин постоялого двора обслуживает посетителей.
ЮЛИЯ (громко смеётся): Офицер, ну, почему вы такой душка? Я от военных сама не своя, просто без ума. Пуговки, мундир, усы, эполеты! А где ваши эполеты? Почему на вас нету эполетов? Отвечайте! Я буду вас за это допрашивать.
ОФИЦЕР: Видите ли, сударыня, в частях, к которым я имею отношение, эполеты не столь популярны, как в других родах войск.
ЮЛИЯ: Ну, как? Разве можно воевать без эполетов? Это же не серьёзно! Куда смотрит правительство?
ОФИЦЕР: Полагаю, оно смотрит на таких вот интересных женщин, как вы. Поверьте мне, это тоже очень важное занятие.
ЮЛИЯ: Но нельзя же заниматься этим постоянно. Это нас, женщин, развращает. Учтите, я суфражистка и смогу постоять за себя!
ЧИНОВНИК: Юлия!
ЮЛИЯ: Отстань от меня, животное! Скажите мне, офицер, вы чью-нибудь кровь проливали? Не щадите меня, я к этому давно привыкла. Моя душа – это одна сплошная открытая рана, из которой этот кровопийца каждый день пьёт мою невинную кровь. Вы можете застрелить его прямо сейчас? Отомстите за меня! Злых людей надо наказывать. Попадите ему прямо в лоб. А где ваш пистолет? У вас что, даже нет пистолета?
ЧИНОВНИК: Юлия! Это горный офицер. Зачем ему пистолет? Они никогда не участвуют в военных действиях. Они только добывают руду и плавят из неё драгоценные металлы. Вы откуда, молодой человек: с Урала или с Алтая?
ОФИЦЕР: С Алтая. Возвращаюсь из Санкт-Петербурга в Змеиногорск.
ЮЛИЯ: Вот! Вот, как надо было устраиваться в жизни! Это же, какие деньги! Ты тоже мог бы добывать руду и плавить из неё драгоценные металлы! Ну, почему ты этого не делаешь? Почему? Скажите, офицер, а вы не могли бы научить моего мужа плавить драгоценные металлы?
ОФИЦЕР: Боюсь, сударыня, что это невозможно.
ЮЛИЯ: Невозможно?
ОФИЦЕР: Да. Видите ли, завтра, рано утром, я уезжаю. А для того, чтобы этому выучиться надо, по меньшей мере, лет десять.
ЮЛИЯ: Так долго!
ОФИЦЕР: К сожалению. Но, для того чтобы добывать руду, можно не учиться.
ЮЛИЯ: Какая скука…. (Скрипачу) Эй, скрипач, ты знаешь что-нибудь из Оффенбаха? Этот француз сочинил совершенно безумную мелодию, от которой все буквально сходят с ума. (Начинает напевать «Кан-кан».) Та-та-та-та-та-та-та…. (Скрипач сначала неуверенно, а потом всё твёрже играет эту мелодию) Хочу в Париж, на Монмартр! А ещё этот человек совершенно измучил меня своей ревностью и ничего мне не покупает. Как ты не понимаешь, что женщину надо хоть иногда баловать!
ЧИНОВНИК: Юлия! Это наше личное, зачем ты рассказываешь об этом всем? И, кстати, всего месяц тому назад я подарил тебе кольцо с настоящим бриллиантом! Об этом ты уже не помнишь?
ЮЛИЯ! Да, ты подарил! Но этот бриллиант такой маленький, что мне просто стыдно показываться с ним в приличном обществе.
ЧИНОВНИК: Юлия!
Заходит Аркадий, он слегка навеселе.

ЮЛИЯ: Что? Разве так любят? Разве так жертвуют собой ради любимого человека? (Аркадию) Вот вы, кого-нибудь любили?
АРКАДИЙ: Любил и люблю! Эй, хозяин! Налей-ка всем, кто здесь есть! Я угощаю!
ЮЛИЯ: Люблю, люблю! Как легко все мужчины говорят «люблю», а когда касается дела, то вместо любви тебе подсовывают какое-то мизерное колечко с крохотным бриллиантиком.
АРКАДИЙ: Сударыня, мой вам совет, полюбите кого-нибудь. Вы просто не знаете, что это такое.
ЮЛИЯ: А вы, что, знаете?
АРКАДИЙ: А я знаю.
ЮЛИЯ:  Да нету её любви-то, нету! Вы чему это улыбаетесь? Я что, по-вашему, дура? Человек, налейте мне ещё водки! (Пьёт, не закусывая) Да, я дура.
ЧИНОВНИК: Юлия!
ЮЛИЯ: Молчи! Ты всегда со мной споришь, во всём перечишь! Невозможный человек! Мужчины…. Как это мелочно, всегда настаивать на своём, во что бы то ни стало быть с последним словом, будто вы в каком суде! Просто противно! Как вы не понимаете, что, уступив даме, вы демонстрируете не слабость, а свою силу, своё уважение к нам. Да, я дура! И я сама об этом знаю…. (Села рядом с Аркадием) А всё потому, что я с детства боюсь одиночества. Мне надо, чтобы со мною рядом всё время кто-то был. Совсем неважно кто…. Хоть собака, хоть какая-нибудь крыса. Просто, чтобы я могла почувствовать чьё-то дыхание, взгляд, биение сердца…. Сердце! Я, наверное, покажусь вам странной, но я вижу сердца людей. Да, да, не удивляйтесь.  Вы знаете, на самом деле, это так жутко, смотреть человеку в глаза, видеть, как он улыбается, говорит вам учтивые вещи, желает произвести приятное впечатление, а сердце у него не бьётся. Оно неподвижно, как у мертвеца…. В него даже кровь не попадает. Это так страшно, так дико! Скажите мне, как эти люди могут жить с такими сердцами? Как? Они же ведь ничего не испытывают! Они всё время притворяются. Притворяются, что жалеют, притворяются, что чувствуют, делают вид, что любят, что живут. Это чудовищно! И самое ужасное в том, что их много, я каждый день их вижу….  Я всегда теряюсь от таких людей. Мне их и жалко, и страшно, и….  Вы не знаете, этому есть какое-нибудь научное медицинское объяснение?
АРКАДИЙ: Не знаю.
ЮЛИЯ: Ну, как? А если это болезнь и болезнь заразная? А если возникнет эпидемия? Ведь сердце отвечает за чувства.  Да! За высокие чувства! Вам, мой муж, этого не понять. А без высоких чувств, мы не будем жить правильно. Вы можете себе это представить?
АРКАДИЙ: Да, я могу себе это представить.
ЮЛИЯ: Нет, вы не представляете!
ЧИНОВНИК: Юлия!
ЮЛИЯ: Отстань! (Аркадию) А вы другой. У вас тёплое сердце. Рядом с вами мне хорошо.  Вы можете сделать женщину по-настоящему счастливой. Я это чувствую…. И это меня пугает, потому что я привыкла быть несчастной и совершенно не представляю, как должна вести себя счастливая женщина. Ну вот, к примеру, я просыпаюсь утром и говорю…. Я что-то говорю…. Можно я сяду к вам на колени?
ЧИНОВНИК: Юлия!!!
ЮЛИЯ: Ну, хорошо, хорошо, не буду садиться. Посмотрите на меня! Я ведь ещё молода и хороша собой? Ведь, правда? Хотя, я и так это знаю. И те, которые  с мёртвыми сердцами это знают. Скажите мне, пожалуйста, умоляю вас, скажите мне, только честно….  Скажите?
АРКАДИЙ: Я постараюсь быть с вами честным.
ЮЛИЯ: Хорошо, я вам верю. Вы могли бы полюбить такую, как я?
АРКАДИЙ: Как вы?
ЮЛИЯ: Да!
АРКАДИЙ: Я….
ЮЛИЯ: Не отвечайте мне, не надо…. Я всё поняла…. Поняла, поняла! Такую, как я можно только пожалеть. Вы это хотели сказать? А я этого не хочу слышать! Не хо-чу! Как её зовут?
АРКАДИЙ: Кого её?
ЮЛИЯ: Ту счастливицу, которую вы любите.
АРКАДИЙ: Любовь.
ЮЛИЯ: Любовь…. Лю-бовь…. Лю-ю-ю-бо-о-вь…. Я не знаю такого слова. Этого слова нет в русском языке….
Юлия начинает плакать навзрыд.
ЧИНОВНИК: Юленька! Юленька! Что ты? Что ты, что ты…. Не надо так! Перестань, умоляю! Он плохой, плохой! Он обидел мою девочку! Его надо наказать… Ата-та! Я его в угол поставлю…. (Аркадию) Вы! Вы! Какая ещё там любовь! (Скрипачу) А ты перестань, перестань! (Его руки жадно елозят по её телу) Идём, идём наверх, Юленька…. Тебе надо полежать, успокоиться. Папочка будет рядом, будет с тобой всю ночь….
ЮЛИЯ: Со мной?
ЧИНОВНИК: С тобой, с тобой, Юленька.
ЮЛИЯ: А я не хочу, чтобы ты был со мной….
ЧИНОВНИК: Почему же это, милая?
ЮЛИЯ: Потому что у тебя руки липкие и изо рта пахнет дурно….
ЧИНОВНИК: Ну, так что ж с того? Эка, беда…. В этом же нет ничего плохого, ничего предосудительного. И я всё-таки твой муж, по закону. А они, руки-то у всех липкие, у всех пахнет. И у плохих, и у хороших…. Идём, идём отсюда, миленькая, баиньки….
ЮЛИЯ: Не у всех!
Юлия резко оборачивается и долго смотрит на Аркадия.
ЮЛИЯ: А я ведь больше вас не увижу…. Потому что мы завтра рано утром уезжаем. В Тобольск, к его родне. Они меня там все ненавидят. Будете в Тобольске, обязательно спросите, где я похоронена.
ЧИНОВНИК: Юлия!
 ЮЛИЯ: Спросите, спросите. Вам, верно, любой там укажет. Прощайте.
АРКАДИЙ: Прощайте. (Уходят.)
ОФИЦЕР: (Подходит к Аркадию): Вы позволите?
АРКАДИЙ: Садитесь.
ОФИЦЕР: Капитан-поручик Булгаков Николай Иваныч.
АРКАДИЙ: Прапорщик Семёнов Аркадий Ильич.
ОФИЦЕР: Странная пара, вы не находите? А впрочем, чему тут удивляться? Здесь, на постоялых дворах, можно встретить, кого угодно. Да и не только здесь. Вот я, не далее как вчера вечером был у местного предводителя и там один чудак заявил во всеуслышание, что он ни больше, ни меньше, как прямой потомок Жанны д,Арк! Это Орлеанской-то девственницы! Каково? Физиономии есть преудивительные и вполне достойные пера Гоголя или Грибоедова. Сами-то далеко едете?
АРКАДИЙ: Уже приехал.
ОФИЦЕР: Рекрутов изволите из местных набирать или ещё, какое дело казённое?
АРКАДИЙ: В отпуск. По ранению….
ОФИЦЕР: Судя по количеству наград, Государь в лице вашем приобрёл доблестного воина. Вам, вероятно, очень везло?
АРКАДИЙ: Очень. В каждой рукопашной схватке я непременно получал ранение либо от пули, либо от холодного оружия.
ОФИЦЕР: Значит, ваш ангел-хранитель не оставлял вас ни на мгновение.
АРКАДИЙ: Вполне допускаю это.
ОФИЦЕР: Хозяин, налейте нам своего самого лучшего вина. (Аркадию) Я заплачу, не беспокойтесь.
АРКАДИЙ: Благодарю вас. Ваше здоровье!
ОФИЦЕР: Стало быть, я не ошибусь, предположив, что имя вашего ангела-хранителя Любовь?
АРКАДИЙ: Не ошибётесь. Вижу, человек вы порядочный и собеседник приятный, поэтому, вот вам моя история. Она проста, как жизнь и сложна, как пуля, летящая прямо в сердце. Здесь, неподалёку, находится имение графа Каменского. Я был у него крепостным и неотлучно находился при его театре. А пять лет тому назад совершил я побег с любимой девушкой, был пойман, жестоко наказан и отдан на царскую службу. Служил Государю честно и вышел мне за это офицерский чин и благородное звание. Ныне, имея при себе пятьсот рублей денег, намерен я завтра же любимую свою у графа выкупить. И ничто, никакая сила не сможет мне в этом помешать. А ежели Его Сиятельство изволит заартачиться, вызову на дуэль! Вот такой мой случай. А сейчас не обессудьте, хочу пораньше лечь, да и слабость ещё от ранения испытываю.
ОФИЦЕР: Помоги вам Бог за такую любовь! Хозяин, в семь утра я выезжаю. Распорядись о завтраке. Честь имею! (Уходит)
Аркадий, сняв мундир, встаёт, какое-то время ходит, улыбаясь. Заходит Пелагея. Она замечает Аркадия.
ПЕЛАГЕЯ: Вот ты где, хороший мой! А я тебя всюду искала, искала, у людей спрашивала…. И вот нашла! Говорили, будто умер ты, будто схоронили тебя уже, а я всё не верила. Люди-то ведь они злые…. Дай-ка я поближе на тебя посмотрю, миленький мой, полюбуюсь тобой. Такой же красивый…. Фролушка! Любовь моя! А я, верно, подурнела? Плакала много…. А вчера на сцене танцевала, а сама о тебе всё думала, думала…. Глянь-ка, как я в фуэте хороша! (Начинает кружиться, падает) Па-де-труа, па-де-катр…. Фролушка, а что же ты молчишь-то всё? Обними меня, как прежде, скажи мне что-нибудь ласковое, доброе....  А то мне никто таких слов говорить не хочет…. Все ругают только, да гонят….
АРКАДИЙ: Пелагея….
ПЕЛАГЕЯ: Что ты, миленький! Какая же я тебя Пелагея? Я не Пелагея, я твоя Любаша, твоя Любушка, Любовь твоя….
АРКАДИЙ: Палашенька, я Аркадий.
ПЕЛАГЕЯ: Аркадий? Какой Аркадий? Нет, это не правда…. Это не правда! Фролушка, где ты, миленький…. Это же я! Я…. А кто я? Я не помню…. Не помню! Не помню….
Хозяин постоялого двора, дав ей кусок хлеба, уводит её. Возвращается.
АРКАДИЙ: (Хозяину) Принеси-ка мне, любезный, бумагу и перо с чернилами.
Тот приносит письменные принадлежности. Аркадий садится за стол.
  АРКАДИЙ: «Верная моя Люба! Когда ты получишь это письмо, знай, что я совсем рядом с тобой, в Пушкарской слободе, на постоялом дворе. С трудом сдерживаю себя, чтобы не броситься со всех ног к тебе, любимая моя, но, поразмыслив, решил явиться к тебе завтра с утра и при полном параде. Я ещё не верю, что увижу тебя. Все эти пять лет, каждый день, я только этого и ждал, только об этом и думал. Надеюсь, что теперь судьбы наши, наконец-то пришли в равновесие с Божьей благодатью и ждёт нас жизнь самая, что ни на есть счастливая. Теперь я на свободе и твёрдо намерен завтра же явиться к графу, чтобы просить у него тебя за выкуп, за все те деньги, которые мне дали на лечение. В дальнейшем остаюсь в надежде, что обвенчаемся мы перед престолом Всевышнего Создателя нашего. Вечно твой Аркадий Ильич Семёнов».
               Хозяин, сделай такую милость, пошли кого-нибудь с письмом этим в имение графа Каменского, и пусть передадут его девице Любовь Анисимовне Ушаковой лично в руки.  Вот тебе за труды…. А это тебе, скрипач. Ты хорошо играл. Я приглашаю тебя сыграть и на моей свадьбе. А теперь ступай, я здесь ещё немного один побуду. Сон вдруг пропал…. Да и чувствую, что не засну уже больше. Пять лет ведь не виделись….
               (Раздаётся голос Любаши) «Ты знаешь, мне даже не вериться, что есть такое место на земле, где можно ничего не бояться. Где можно проснуться рано утром, поцеловать тебя, ещё спящего, распахнуть окна, впустить в наш дом солнце тёплое и воздух, влажный от утренней росы. А потом выйти на крыльцо, остановиться и слушать, слушать, как всё живое вокруг радуется новому дню. А в высоком синем небе будут плыть два белых облака. Одно будет похоже на тебя, а другое на меня. Они будут плыть легко и свободно, но всегда близко друг к другу, всегда рядом и никакой ветер, каким бы сильным он не был, не сможет их разлучить».
    Внезапно вздрогнув, Аркадий медленно падает грудью на стол. Из спины его торчит нож. Сзади возникает фигура хозяина постоялого двора. Он достаёт из сумки деньги и, выдернув нож, уходит. Появляются Любаша и баба Люба. Они переносят Аркадия на лавку и скорбно застывают рядом с ним. Рядом с ними играет скрипач.
З А Н А В Е С