У ПОДНОЖИЯ СОПКИ
Море было удивительно синим. Настолько синим, что если бы я увидел его таким на картине, то, наверное, сказал бы:
– Такого моря не бывает. Все это сказки, буйная выдумка художника.
Над бухтой стояла тихая, ласковая осень. Все было чудесно: и эта глухая, отдаленная местность, и желтеющие сопки, и прозрачно-голубое небо, и мое одиночество, и сама возможность ходить здесь и просто думать, думать.
Легкие волны одна за другой мерно накатывались на серповидный берег, курчавились белым гребнем, шипели, истаивая на песке.
«Чем не Лукоморье? – любовался я. – Прямо хоть снимай тут фильм по сказкам Пушкина. Правда, нет здесь того могучего дуба, по цепям которого ходил бы ученый кот. Мелкого дубняка на склонах сопок – навалом, а вот зеленого дуба-великана, к сожалению, нет. Но это пустяки, – все так же беззаботно размышлял я, вышагивая по берегу. – В конечном счете дуб для кино можно было бы сделать и бутафорским - из какого-нибудь там картона, поролона или полиэтилена. Вот с котом, видимо, будет потруднее – пока его надрессируешь по цепи-то ходить, но и их, говорят, теперь тоже успешно дрессируют, да так, что они не только взад-вперед по деревьям бегают, но даже и песни поют под губную гармошку».
Размышлял я об этих чудесах совершенно некстати. Был я здесь не на отдыхе и думать должен был совсем о другом – о том, как поскорее да поярче подготовить репортаж во флотскую газету о высадке в этой самой распрекрасной бухте десанта морской пехоты.
Мне представилось, как стремительно идут сейчас к месту высадки десантные корабли, как разваливают они стальными форштевнями ярко-синюю морскую поверхность. Представил, как озабочены сейчас морские пехотинцы, как в десятый или пятнадцатый раз втолковывают им отцы-командиры правила схода на плав, говорят об интервалах, о боевом порядке, о том, как необходимо и как «не дай, Господь» поступить в той или иной ситуации. Представлял я и то, как вскоре спустятся воины в твиндеки и будут напряженно ждать момента, когда, наконец, распахнутся носовые ворота и дневной свет хлынет в полумрак корабельного нутра. А затем гулко и хрипло возвестят трюмные динамики: «Десант к высадке на плав приготовить!», «Десант, пошел!» ...
Все это я уже не раз видел и слышал, а потому долго думать мне об этом не хотелось.
После длительного непогодья – туманов, дождей, распутицы – хотелось просто любоваться солнечным днем, дышать свежим морским воздухом.
«Хорошая штука – жизнь, – думал я, – и как хорошо, что мне посчастливилось быть сегодня именно здесь».
Невольно я отмечал все новые и новые детали окружающего меня мира, которые, как их не крути, никоим боком не поместились бы в предстоящий газетный материал. Вот совершенно не ясно, для чего отметил я какой-то поразительно обильный лет стрекоз. Стрекоз было очень и очень много, и они всюду посверкивали своими радужными крыльями. Ветер усиливался, и стрекоз относило в сторону моря. Они цеплялись за все – за кусты, траву, скучивались в колеях дороги. «Последние полеты стрекоз, – подумал я. – Скоро зима, и, как ни цепляйся за кусты и траву, никуда от зимы не спрячешься, не улетишь».
Так незаметно дорога привела меня к подножию сопки, где неожиданно в высоком бурьяне обнаружил я небольшое кладбище. «Откуда ему здесь взяться? – подумал я. – В округе на десятки километров нет никакого жилья. Да и добраться сюда по осеннему бездорожью можно лишь морем либо на вездеходе».
Я подошел поближе, чтобы рассмотреть, чьи это могилы. Однако узнать этого не удалось – все надписи, как, впрочем, и сами памятники, были насквозь ржавыми. «Еще несколько лет – и все здесь превратится в труху. Ничего не останется: ни памятников, ни надписей, ни крестов, ни звезд. Странно. А говорят, что память не умирает».
Стало вдруг грустно. «Наверное, где-то раньше здесь жили люди, – размышлял я. – Высятся же какие-то развалины на побережье. Вот только кто здесь жил? И почему это кладбище всеми покинуто и забыто? Какая-то тут несправедливость. Жили себе люди, жили, возможно, служили здесь, в отдаленном гарнизоне, что-то строили, растили детей, думали о их и своем счастье, о будущем. А вот поумирали, и никто не приходит к ним на могилы. Никто не заменит им насквозь проржавевшие памятники, никто не поправит на могилах дерн по весне, не положит цветов и даже не постоит здесь молча».
«Нельзя так, – думал я. – Очень это неправильно. И вообще не должно бы так быть. Потому что все мы, живущие на Земле и жившие на ней ранее, – родственники, все принадлежим к единой семье, единому людскому племени».
«Нельзя-то нельзя, – вторил мне другой голос, – да что толку? Только что постоишь вот так, негодуя, осуждая кого-то, только кого? Порассуждаешь о печалях жизни, о памяти людской и пойдешь вверх, на вершину сопки, где расположен командно-наблюдательный пункт».
Был бой. Летали самолеты и вертолеты. Подошли корабли и высадили морской десант. Рвались снаряды, трещали пулеметы, раздавались крики «ура». А потом все стихло. Техника и люди возвратились на прежние рубежи и погрузились на корабль. Поднялся на борт и я. А вскоре, по прибытии в редакцию, я написал небольшой репортаж о высадке морской пехоты в той самой расчудесной бухте. В репортаже было много шума и грома, горели трава и земля.
Морская пехота штурмом взяла неприступный берег, и вообще «наши» безоговорочно победили.
Репортаж этот сразу же и забылся, как, впрочем, быстро забывались и многие другие мои репортажи. Но кое-что все же осталось. Осталось, как ни странно, именно то, что не поместилось в газетный материал. Бухта – Лукоморье, и обильный лет стрекоз, и то кладбище, что повстречал я у подножия сопки. Это осталось. О том кладбище я иногда вспоминаю. Вспоминаю обычно в спокойное, тихое время, когда случается
погрустить или просто подумать о чем-нибудь своем, сердечно мне близком. О ветхом том кладбище думается мне сейчас уже иначе – уже спокойно и светло. Мне кажется, что теперь оно не столь одиноко и забыто. Я-то о нем помню, и, может быть, еще кто-то тоже вспоминает о нем. А это важно кому-нибудь помнить.
... По весне и летом цветут там полевые цветы и пищат в траве мыши-полевки. Там дуют вольные ветры и вольно парят в небе птицы. Там тишина и покой. Там спят вечным сном жившие когда-то на большой Земле люди, спят там – у подножия сопки.