КЛЯТВА (рассказ)
– Ай! – вскликнул Серёжа. – Ты меня уколола!
– Терпи, – шикнула Катя. – Сам просил – я выручаю.
– Я просил шить, а не колоть.
Катя, что сидела на корточках и пришивала на скорую руку бумажную листву к
Серёжиным брюкам, глянула с укором:
– Предлагала же, давай на момент посадим…
– Нет, – Серёжа замотал головой. – Мать нам за клей шею намылит.
Катя снова принялась шить, бурча не замолкая:
– Ну, допустим не нам, а одному тебе. Моя шея только моей маме принадлежит. Давай на
клей, наплюй на шею. Тем более, твоя мать не станет в такой-то день…
– Ай! Опять уколола!
«Такой день» – это был День Двора. Его праздновали каждый год в первое воскресенье
июля, когда взрослые отдыхали, и школьные экзамены были позади, а вступительные в
университетах ещё не начинались.
Импровизированную сцену устраивали по-простому. В тенистом краю двора протягивали
между деревьями трёхметровый шнур, на котором крепили на бельевых прищепках
занавес.
К обеду перед занавесом принимался сам собой строиться зрительный зал, который
заполняли жители дома, что приходили каждый со своим табуретом. Ожидая начала
концерта, они чесали языками, незлобиво перемывая косточки знакомым.
А в это время по другую сторону трёхметрового занавеса – будто на обратной стороне
Луны – творилось безумие последних приготовлений. Мальчишки и девочки, наряженные
в литературных персонажей, прыгали, носились, декламировали, проигрывая снова и
снова свои концертные номера.
Здесь-то, под самым занавесом, и сидела на корточках Катя. Она шила иголкой очередной
бумажный листик на брюки Серёже, когда один из бьющихся на шпагах мушкетёров
толкнул её в локоть. Катя зло отпихнула мальчишку, гаркнув в сердцах:
– Отвали, горе-д’артаньян.
– Я – Кот в сапогах!
– Тогда, брысь! – Катя снова склонилась над шитьём.
Примчался из дому Дима, который в концерте не участвовал. Он с лёту беззаботно
закричал:
– Мастрачите?
– Дурью маемся, – посетовала Катя. Оглядела Диму, вдруг спросила: – Твои джинсы
старые, можно чуть клеем измажем?
– Валяй, – согласился без споров Дима. Однако уточнил: – Это зачем?
Катя, показывая бумажные дубовые листья, пояснила:
– Листья наклеим на твои джинсы, а Серёга наденет их на выступление.
Дима неодобрительно хмыкнул:
– А как потом? Не хочу день-деньской ходить баобабом.
– Дубом, – поправил Серёжа.
– Почему дубом? – не понял Дима.
– Потому что я – дуб!
Катя и Дима покатились со смеху.
– Он – дуб! Сам признался!
– Ого! Честный дуб-дубина!
Серёжа расстроено вздохнул:
– Тупари вы. Дуб – это сценический образ. Для Пушкина.
Неизвестно, во что бы вылилась затея с обменом штанами, если бы к ребятам не подоспел
Цареградов, родной дядя Кати. По имени-отчеству его никто не звал, да и зачем, больно
уж фамилия была солидна: Цареградов – и всё, получите-распишитесь.
Жил Цареградов не здесь, а в другом конце городка, возле кирпичного завода. Служил он
осветителем в городском театре и когда-то, с лёгкой руки Катиной мамы, был назначен
режиссёром всех Праздников Двора, навечно. И он оказался не против – даже наоборот,
ответственно старался.
Цареградов оглядел Серёжу, кивнул довольный, говоря:
– Всё, листвы хватит. Теперь, теперь, – он любил зачем-то повторять слова, словно был в
глубокой думе. Передал Кате бумажную ленту, по всей длине которой были жирно
намалёваны ярко-жёлтые звенья цепи, скомандовал: – Катерина, пришей златую цепь ему
с плеча на плечо с прогибом книзу, книзу.
Катя бестолково повертела в руках прямую полосу бумаги, справилась:
– Как это, с прогибом?
– Да хоть как. Хочешь, сборки посредине устрой. Будто бы цепь на грудь провисла. Ну, не
мне тебя, тебя учить – ты же швея, не я.
– Я не швея… – сказала Катя.
– В руке игла – значит, швея, – основательно разжевал Цареградов и, утеряв интерес к
Кате, принялся настраивать Серёжу: – Ты, мил друг, открываешь праздник. Помни, какой
начальный забой дашь, дашь – так спектакль и пройдёт. Всё зависит от тебя! Ясно? Ни от
плотника, ни от швеи…
Катя вдруг разобиделась ни с того ни с сего:
– Сейчас вашу цепь брошу, сами швеёй станете…– Сделала крохотную паузу и прибавила
вежливо: – Дядя.
Цареградов состроил страдальческие глаза, мол: вот с кем приходится работать. Сказал
медленно и нравоучительно:
– Катерина, здесь нет ни дядей, дядей, ни племянниц. Мы Мельпомене служим. Служим,
как умеем. Я умею режиссёром, ты швеёй, швеёй. И не нужно обид, просто каждый
должен профессионально исполнять обязанности. – Он тяжко вздохнул, приободрил: –
История театра знает таких великих швей, познаменитей некоторых актёров первого
плана будут. Да!
И снова обратился к Серёже:
– Не забудь, занавес поднимется…
– Он не поднимется, он раздвинется.
Цареградов опять сделал страдальческие глаза:
– Слушай, просто стой и слушай. Так вот… глянешь в зал и, если охватит волнение,
выбери какого-нибудь человека в дальних рядах и декламируй только для него. О других,
других забудь, будто кроме него никого на свете нет. Тогда не собьёшься от волнения с
текста.
– Хорошо, – кивнул Серёжа, подставляя плечо Кате, которая, перестав ворчать, стала
большими стежками шить «цепь» на рубашку.
– Ещё… – разжёвывал Цареградов, – когда скажешь «идёт направо» – плавно, плавно
сделай ручкой вправо, а «налево» – красиво ручкой влево…
– Нет уж, – воспротивился Серёжа. – У меня на плече кот будет сидеть, живой котяра. Он
от руки напугается, драпанёт…
Цареградов не успел ответить, как к нему подскочила Анжела, которая во дворе была
самая маленькая и умела двигаться до такой степени шустро, что напоминала
проворством мышку.
Анжела ухватила Цареградова за палец, пытливо потянулась к нему снизу, глазами к его
глазам, спросила:
– А фокусник будет?
– Будет, будет, – Цареградов мягкими, но настойчивыми тычками потолкал Анжелу к
краю занавеса. – Ну, беги в зал. Фокусник приедет ко второму отделению. – Избавившись
от «мышки», оборотился: – Да где же этот кот?
– Вау! – Серёжа сердито глянул на Катю. – Опять уколола.
– Не нюнь, закончила. – Катя перекусила нитку.
Бабка Зина мелкими шажками – медленно, да решительно – пошла на Цареградова с
переноской для кошек в руке.
– Вот, – сказала, – моя Савраска. Только не кот, а кошка.
Поставила переноску под ноги режиссёру, открыла крышку и двумя руками под брюхо
вынула Савраску. Кошка обвисла в руках спокойно, поглядывая на людей без интереса,
даже сонно.
– Только что наелась от пуза, – раскрыла секрет бабка Зина. – Специально её вкусненьким
потчевала, чтоб ленивая была.
– Хорошо, хорошо. – Цареградову не терпелось начать.– Подсадите кошку артисту на
плечо – и ни пуха, ни пера!
Бабка Зина поднесла Савраску к плечу Серёже, потыкала ею настойчиво. Кошка нехотя
подняла передние лапы, уцепилась за рубашку, вонзила когти, вскарабкиваясь на плечо.
– Ого! – вскрикнул Серёжа. – Она меня уколола!
Катя всплеснула руками:
– Неженка, всем миром сегодня недоволен. Все его колют!
– Ступай, ступай, не тяни, – призвал Серёжу Цареградов и стал давать быстрые конечные
наставления. – Не забыл? Выбери человека, начинай ему рассказывать. – Звучно хлопнул
в ладоши: – Конферансье, выходи за занавес, за занавес.
Серёжа, обшитый дубовыми листьями со златой цепью и с восседавшей на плече
Савраской, встал перед сомкнутыми занавесями, чувствуя, как слабеют ноги. Конферансье
на той стороне объявлял его номер. Потом двое ребят ухватили занавески, потащили в
стороны. Открылся бескрайний, как казалось, зал.
Серёжа щупал глазами и, ненормально, никого не видел – лишь пятна, пятна, смеющиеся,
покачивающиеся пятна лиц. Савраска потянулась спинкой, устраиваясь на плече удобней,
слегка вонзила коготки – и вдруг от этого укола, словно от инъекции реальности, Серёжа
вспомнил всё.
Он уверенно начал:
– У лукоморья дуб зелёный;
Скользнул глазами по пятнам лиц, отыскивая своего единственного опору-зрителя.
Однако взгляд не желал не к кому прилипать…
– Златая цепь на дубе том;
Всплыл взглядом выше – в десяти метрах дальше зрительного зала стояли двое
влюблённых. Они не смотрели представление, просто стояли и беседовали. Натан и
Наташа, не было любви крепче во дворе – о том знал каждый. В этом году они окончили
школу и собирались вместе поступать в местный университет. А дружили они
по-серьёзному аж с седьмого класса…
– И днём и ночью кот учёный;
Серёжа укрепился взглядом на этих двоих. И сразу воспарило небывалое настроение,
воздушная стройность пушкинского стиха, сказочная круговерть мира учёного
непоседы-кота…
– Всё ходит по цепи кругом;
И в этот миг будто бы земля под дубом развёрзлась…
Натан вскинул руки и резко толкнул Наташу в плечи, почти ударил. Столь неожиданно,
так грубо…
– Идёт направо…
Серёжа смотрел большими глазами на Натана, что быстро уходил от плачущей
Наташи – и строки убегали из головы за ним вслед. И всё, дальше Серёжа не помнил ни
слов, ни о движениях рук, ни о кошке на плече. Вместо мыслей: шагающий к подъезду
Натан – Наташа что застыла, спрятав лицо в ладони.
Цареградов откуда-то настойчиво шептал:
– Песнь заводит… песнь заводит…
Наконец, кто-то из зала крикнул, подсказывая:
– Песнь заводит!
И вдруг… воробей спорхнул из шатра ветвей, смело сел на шнур над занавесью. Кошка
Савраска, хоть была сыта, воробьиной наглости не снесла – и прыгнула, ударив Серёжу
когтями. Он вскрикнул. Воробей вынырнул из-под кошачьих лап, и Савраска повисла на
занавеси. Бельевые прищепки защёлкали, полетели со шнура точно шрапнель – занавесь
пала на землю, закутав кошку.
В зрительном зале поднялся восторженный гогот.
Серёжа развернулся и пошёл со сцены, от театра. Не сожалея о сорванном выступлении,
даже не думая о нём – он был раздавлен всем сегодняшним тяжелым днём.
Когда подошёл к скамейке около своего подъезда, тогда оглянулся в сторону
Наташи – однако её уже не было. Зато Катя и Дима бежали за ним вприпрыжку.
– Вот здорово! – кричал Дима. – Поговаривают, что никакого воробья не было, а ты кошку
нарочно надрессировал, чтобы сорвать концерт.
– Да уж, фурор, – согласилась Катя. – Уже и не помню, когда бы на Празднике Двора так
весело было.
Серёжа молча бухнулся на скамейку.
– Спорим, – сказал Дима, хватая Катю за руку, – это Серёга силой мысли заставил кошку
прыгнуть на занавес.
– Чепуха, – сказала Катя и руку выдернула. Подсела к Серёже. – Не существует никакой
силы мысли.
– А я видел, – не унимался Дима, – как Серёга вдруг оборвал стих, напряг все силы в
сосредоточенном молчании. Явно же, кошачий телекинез совершал.
– Телекинез – чепуха, – Катя была категорична.
– Тогда это гипноз, – не сдавался Дима.
– Кошка охотилась на воробья, – поставила точку Катя.
Рядом припарковался микроавтобус. Из него вылез молодой мужчина в чёрном костюме с
блёстками, в цилиндре и плаще, обшитом по краям серебряной тесьмой. Он выгрузил два
объёмистых ящика на колёсиках. Следом сошла девушка с чемоданами поменьше. Стало
ясно, это фокусник с помощницей.
Дима мигом приклеился к нему с вопросом:
– У нас тут серьёзный спор: кошачий гипноз существует или нет? Вы как специалист
знать должны.
Фокусник, не желая видно связываться, ответил уклончиво:
– Существует всё, что бы ты пожелал, чтобы оно существовало.
Димка поморщился, обиженно сказал:
– Мы не дети, не надо от нас отмахиваться.
– Прости, мне нужно идти. Время.
– Да времени полно. Когда представление только началось – кошка обвал устроила. А
покажите какой-нибудь фокус…
– Сядь в зрительный зал, и вскоре увидишь чудеса...
И тут Димка, который всегда отличался импульсивностью, взял фокусника на «слабо»,
упрямо сказав:
– Что, слабо показать прямо сейчас один фокус?
Фокусник неодобрительно прищурился.
– Ты со «слабо» осторожней. Взрывная штука, похуже динамита.
– «Слабо» – это вопрос чести. – Дима глядел на фокусника с усмешкой. – Так чё, слабо
любой фокус?
Фокусник вздохнул, выпустил ящики, сделал знак помощнице, чтобы шагала к сцене без
него. Сказал:
– Фокус-покус.
Он демонстративно выпрямил ладонь, оттопырил большой палец, потом ухватил этот
палец другой ладонью, сжал в кулак и дёрнул. Сам, конечно, согнул большой палец к
ладони: будто уже пальца нет.
– Эй-эй, – закричал Дима, – это для дошколят.
– Ты говорил: любой. – Фокусник безмятежно «прилепил» палец на место, подвигал им и
сказал Диме: – Я сделал, теперь ты обязан исполнить моё «слабо». Когда на сцене выну
кролика из шляпы, слабо выскочить ко мне и на четвереньках бегать вокруг и лаять.
Слабо?
– Я чё, идиот? – растерялся Дима.
– В точку, – кивнул высокой шляпой фокусник. – Умные люди на «слабо» других не
берут, потому что могут в ответ заработать такое «слабо» – мама дорогая. Предупреждал,
не балуйся, эта штука опасней динамита.
Он поднял чемоданы и тяжело потащился к сцене.
Катя, глядя ему вслед, раздумчиво стала рассказывать:
– Вчера старшие ходили компанией в кино. Конопатый говорит Наташе: «А слабо мне
сунуть мороженое из стаканчика целиком в рот?» Наташа поддержала, смеётся: «Слабо».
Он засунул и держал холодное во рту минут пять, пока не смог прожевать…
– Наверное, зубы застудил.
– Наверное, – без энтузиазма согласилась Катя. – А потом Наташе говорит: «А теперь тебе
слабо меня поцеловать?».
– И что?
– Поцеловала.
– А что Натан?
– Он с ними не ходил, сказал, что болеет.
– Ты откуда знаешь?
– Моей сестре рассказала Трындычиха, сестра Натана. Говорит, когда Натан узнал, так
рассвирепел, свет не мил.
– И справедливо рассвирепел, – закивал Дима, – когда любишь, чужих не целуешь.
– Она же не по-настоящему, – пояснила Катя – Ну, как бы по-дружески, хотя и в губы.
– В губы – совсем не по-дружески, – возразил Дима. – Так целуют только
по-настоящему… или не целуют вообще.
– Чепуха, – сказала Катя и призналась: – Мы на море играли с мальчишками в бутылочку
– по много раз целовались, и что с того?
Дима с подковыркой предложил:
– Раз ничего, давай с тобой один на один сыграем!
– Дурак. – Катя страшно надулась.
Серёжа понял, чему недавно был свидетелем, спросил:
– Так Натан не знает, что целовались не по-настоящему?
Катя пожала плечами:
– Откуда мне знать, чего не знает Натан…
Дима предложил, как ни в чём не бывало:
– Шут с ним, с Натаном. Побежали на фокусы глядеть.
Катя, сияя, поддержала:
– Вот порадуемся, когда будешь пёсиком прыгать. Служить, Тузик! Гав! Гав!
– Не буду я.
– Ещё как будешь! – Катя была непреклонна. – А-то всем расскажу, что ты
«слаб на слабо». Сам заварил, а не исполняешь.
– Понятно, мстишь за бутылочку один на один! Чтоб знала, ни за какие коврижки не стал
бы с тобой целоваться. – Внезапно Дима перекосился лицом, схватился за живот. – Ух,
аппендицит разболелся, пойду-ка домой.
Он медленно побрёл к своему подъезду.
– Врун! – гневно крикнула Катя. Затем обратилась к Серёже: – Ну что, пойдём к сцене
вдвоём.
Он встал со скамейки, но отказался:
– Извини. Ты смотри на фокусы, а я тоже домой.
Катя изумлённо округлила глаза:
– Да не расстраивайся так из-за кошки.
– Я не из-за кошки…
Серёжа вошёл в подъезд. Поднялся подневольный на площадку, постоял возле своей
квартиры и вдруг… решительно зашагал по лестнице. На третьем этаже вдавил кнопку
звонка.
Дверь открыл Натан. Ошеломлённо оглядел, спросил:
– Ты чего такой, в перьях?
– Не перья это, листья. Не важно. Разговор есть серьёзный.
Серёжа смолк, не зная, с чего начать.
– Ну? – поторапливал Натан.
– Я видел, как ты Наташу оттолкнул. Ты просто не знаешь правду. Наташа Конопатого
поцеловала не по-настоящему, он её взял на «слабо» и она…
– Постой-постой, – нахмурился Натан. – Тебе-то что за дело?
– Помочь тебе хочу.
– А не надо…
Но Серёжа не сдавался:
– Надо. Ты – мой кумир.
Натан холодно застыл, затем улыбка разлилась по лицу:
– Это с чёго бы?
– Только не ржи. Помнишь, я переехал сюда в конце августа, перед вторым классом. И в
первый день в школе никого не знал. А братья Трутни…
– …Трутни? – рассмеялся Натан.
– Да, толстые наглые близнецы, поймали меня в туалете и собирались головой в унитаз
макнуть – фильмов насмотрелись. А ты заступился, хотя меня тогда не знал. Так отбрил
Трутней, что они и теперь издеваются над всеми, а меня в упор не замечают.
– Знаешь, я и не помню…
– Зато я на всю жизнь запомнил.
– И ладушки, – сказал Натан. – Спасибо за поддержку.
– Значит, вы с Наташей помиритесь? Сегодня? У вас такая, настоящая любовь – мать
говорит, весь двор на вас налюбоваться не может.
Вдруг Натан поморщился, задумчиво сказал:
– Вижу, не отстанешь. – Оглянулся в квартиру, крикнул: – Мам, тут ко мне пришли. Я на
минуту в подъезд выйду.
Он в тапках вышел на площадку, высокий, на три головы выше Серёжи, широкоплечий.
Прикрыл дверь, глянул вверх-вниз по лестницам подъезда и спросил полушёпотом:
– Тайны хранить умеешь?
Серёжа кивнул.
– Клянись!
– Клянусь, – Серёжа опять кивнул. Он ничего не понимал, но слышал сердце, что
опережало Натана: худо, ох, худо.
– Ты ко мне по-взрослому и я тебе разжую по-взрослому, – сказал Натан. – Этот
Наташкин поцелуй мы с Коляном специально подстроили, чтобы повод был…
Сердце заплакало, ум отворотился не веря ушам, голос задрожал:
– С каким Ко… ляном…
– Да с Конопатым.
– …зачем?
– Не хочу Наташке жизнь ломать, ей учиться надо. А у меня денег нет на университет –
мать одна нас троих кормит. Так что, поеду далеко-далеко, во Владивосток в мореходку.
Потом – в море, на хорошие заработки, деньги стану матери высылать.
– А как же… любовь?
– Что за любовь, если не здесь буду жить, и в море по полгода… Наташа любовь новую
найдёт, в университете тьма умных парней. Так что примирения не будет. Пойми, я
Наташку люблю, но ей меня в ссоре проще забыть. Да и тягостно объясняться…
– А если…
– Всё. Растреплешь, сам тебя головой в унитаз макну.
Он ушёл в квартиру.
Замок на двери клацнул, точно капкан сработал на Натане.
Серёжа выбежал на улицу, прочь, прочь от капкана.
Праздник Двора был в самом разгаре, оттуда лился смех и аплодисменты – народ
благосклонно принимал фокусника. Серёжа быстро прошёл вдоль дома и нырнул в
последний подъезд.
На межэтажной площадке между первым и вторым этажами сидела на широком
подоконнике Наташа.
Серёжа приблизился и сказал:
– А я иду, гадаю: дома ты или нет?
– Я не дома. – Она на него не смотрела.
– Я тебе вот чё хочу сказать.
– Говори что хочешь.
– Только ты никому не говори.
– Тогда и мне не говори. Неинтересно.
– Я про Натана.
– Натана? – она удивлённо посмотрела на него. Глаза были красные, зарёванные.
– Ну да. Видел вас во время концерта. Потом к нему сходил, поговорил.
– Поговорил, – Наташа обиженно фыркнула. – Мне твоего заступничества не нужно.
– Почему?
– Подрастёшь, поймёшь.
Серёжа вздохнул, как трудно говорить с женщинами.
– Натан тебя бросил, потому что денег нет на университет. Он в мореходку поедет во
Владик. Он тебя по-прежнему любит – а обидел потому, что так тебе легче будет его
забыть.
– Правда? – В глазах Наташи что-то засветилось вмиг. Тогда Серёжа не догадался что это
– только много лет позже, вспоминая, понял: это была надежда. Не лучик – а надежда.
– Чтоб мне солнца не видать, – поручился Серёжа.
Наташа слезла с подоконника, подошла и вдруг… поцеловала в щёку.
– Ты чего? – попятился Серёжа. – Я это не для тебя делаю. Мне про тебя всё равно. Я для
Натана делаю. Он мой кумир.
– Как хорошо, что этот недоумок твой кумир.
– Почему хорошо?
– Иначе бы мне – труба.
Она торопливо развернулась и рванула вверх по лестнице, видно, домой.
– Эй, – окликнул Серёжа, – чего делать-то будем?
С лестницы донеслось:
– Ты – не знаю. А я сейчас гляну, какие университеты есть во Владивостоке. Мне всё
равно где учиться: здесь или там.
– Помнишь уговор? Натану ни-ни, ни полслова.
– Ладно.
Серёжа пошёл домой.
***
В кухне мать стряпала пирожки. Увидев его, сказала:
– Хочешь, с капустой?
– Да, только руки вымою. Мам, а какая она, любовь?
– Ну, разная. Я вот тебя люблю.
– Нет, я о настоящей любви.
– Настоящей? – изумилась мама и рассмеялась: – Это моя-то любовь ненастоящая? Да
чтобы знал, серьёзней материнской любви ничего на свете не бывает.
– Ну тебя. – Отмахнулся рукой и вновь спросил: – А клятвы можно нарушать?
– Смотря зачем.
– Ради спасения любви, например.
– Любви – это замечательно. Но за нарушение клятвы всё равно придётся понести
наказание, только с хорошим настроением, старательно думая о любви.
– Как это?
– Ну, принимая наказание как высшую справедливость… – Мать вдруг глянула на него в
неприкрытой тревоге. – Так, быстро признавайся, чего натворил.
– Ничего не натворил… – И прибавил: – Пойду руки мыть.
Он прошёл по длинному коридору к ванной, но открыл соседнюю дверь – вошёл в туалет.
Откинул крышку на унитазе. Опустился перед ним на колени. Поколебался с минуту и
решительно сунул голову в унитаз. Ощущая физически холод фаянса и тонкий холодок в
заколотившемся сердце, протянул руку и дёрнул слив, пуская воду в полный напор.
Бесповоротно и заслуженно.
Он усердно думал о хорошем: о Кате.
КОНЕЦ РАССКАЗА