Снова слышу, как переговариваются мои платья в шкафу, шурша шифонами и шелками. Постукивают каблучками-гвоздиками туфли в коробках, просыпаются хрустальные бусы и серьги... Скоро ведь Новый год.
Медведь, вырезанный на крышке сундучка, хранящего новогодние реликвии, оживает: вытягивает морду и радостно нюхает воздух, уже наполненный горьковатым ароматом хризантем и мандаринов – “а где хвоя?! а свечи где?! а новыми духами почему не пахнет? Рано еще, что ли? я ведь волнуюсь...”
С детства люблю этот сундучок – и сторожевой медведь это знает! Круглый год богатства, спрятанные от обыкновенности и ежедневности, верно и преданно охраняются им, поэтому никому и в голову не придет открыть крышку в неурочное время, из праздного любопытства. Новогоднее настроение неприкосновенно – так было всегда, сколько помню.
Спрятанная там стопочка старых новогодних открыток и фотографий перевязана капроновой лентой, а ленте этой сорок пять лет, она из моей школьной непослушной косы… “А ведь ты переживешь меня, лента! – вдруг понимаю я. – Я, конечно, тоже неплохо выгляжу, но ты-то ведь вообще не изменилась!..”
Открытки много старше ленточки: “Валечки от фронтовой подруге Тани в Новый 1948 год” – почему-то тогда часто путали падежи, подписывая, – девушка в блестящих ботиках и летнем платье в цветочек стоит, подбоченившись, левая рука на бедре, а на руке… часы!
Помню, как мама, она же Валечка, рассказывала мне, что в фотоателье в Кимрах добрый одноногий дядька фотограф всем красивым девушкам давал эти часы сфотографироваться, и что её подруга Таня получила от моей мамы на память точно такую же карточку с точно таким же фоном, елкой новогодней нарисованной, с шарами и звёздами, белочками и зайчиками… и там моя мама тоже в летнем платье, и в этих же часах. У мамы не осталось своей собственной фотографии, раздарила... и она показывала Танину, рассказывая, как они тогда жили. Это не летнее платье, объясняла мне мама, улыбаясь. Оно единственное, другого не было.
На этой фотографии из новогоднего сундучка у маминой подруги очень счастливое лицо, хотя я точно знаю, что у неё все родные погибли.
А вот эта маленькая толстая девочка с большим бантом, положенным на лысую голову, сидящая под елкой на байковом одеяле, почему-то с целлулоидной уткой в руках – это я. На ветках висят конфетки и лежит вата. А рядом со мной запечатлен Дед Мороз из папье-маше, с мешком… Всё это черно-белое, но я помню и утку, и Деда – они оба были красными в жизни.
Дед Мороз до сих пор живет на антресолях, в коробке. С коробки стирают пыль во время уборок, и это все его переживания…
Достаю коробку, почему-то нервничая. Дед спит, завернутый в три газеты конца прошлого века – мама аккуратно упаковывала всё, что ей дорого, когда готовилась к переезду в эту нашу квартиру.
– Как ты? – спрашиваю я. – Одичал, небось… Поговори со мной, Дед. Скоро ведь Новый год.
Дед улыбается в усы, всё ему нипочем. Я терпеливо жду, не зря же вся эта история.
– Надень свое самое красивое платье в праздник, – наконец слышу я. – Мама тебя просит. И Таня. А лучше приготовь несколько платьев и переодевайся всё время! Они так хотят…