К Новому Году мы готовились основательно. Но изящно, по-богемному.
А кто, собственно, мы? Пухленькая Зиночка, ее придурочный глядящий в самое себя Глеб, и я – Ленинградец. Кликуха у меня такая, еще с института. С моих тихих сентябрей, рыжих. Вязких, как голос трамвая. Давно это было…
Наши сапоги раздавили молодой снег. На нас ложатся ночные тени серых улиц, мы идем – пьяные, молодые и веселые. Я зачем-то думаю о том, что вокруг меня не осталось пустоты – ни черной, ни белой. Есть только желто-серая реальность, толченая; точками она дырявит меня. И я смеюсь в эту декабрьскую ночь, и ноги еле волочу, но это не беда! – у меня внутри белое счастье белой горячки.
Мы зайдем в провонявшую кошачьим ссаньем коммунальную парадную, и будет она мерцать светом тусклой лампы, скупым, и рассмеемся, закурим. Стряхивая пепел в старый, еще советский стакан, задвинутый в угол облезшего окна, я расспрошу, как они добрались.
- Электричка ох и неслась! Ох и сквозь метель, за городом – метёт вовсю, вот те крест! – завизжит, пританцовывая как черт в клубах дыма, Глебчик.
- Несётси… вот как гроб сквозь бытьё! – задумается Зиночка. Ее ротик красен от помады, и толстые ляжки обнимаемы Глебом.
Я прысну от смеха, а потом покажу белые, ровные зубы потолку.
Нет, штукатурка столетней давности не упадет. Воцарится тишина, и пойдём в квартиру, показавшись из-за развешенного в парадной соседями белья. Их давно не видно. Но вода – капает с тряпок.
Я достану из шкафа банку самогона на три литра. Мы напьемся и будем горланить: о замогильном, нашем сокровенном. Даже не петь, нет – это был наш обряд о-бес-человечности. Все будет как тогда, все будет вечно как в девяносто девятом, на пороге нового тысячелетия и наших смертей.
Зеркало над тумбочкой навсегда запомнит толстушку Зиночку. Я не знавал покойниц веселей.
Я отрупею! – к глубокой, беспробудной ночи. Лениво развалюсь на просевшем диване и увижу, как Глеб, приткнувши мой беленький труп в угол, усыпает меня мишурой,
гирляндами. Зиночка поцелует меня украдкой…
Глеб умыкнет ее в белое никуда. Они оставят распахнутой серую дверь. За ней ничего нет, кроме бесконечной метели.
Я выйду – прочь.
Вдали мелькнет электричка, зеленым гробком… Успею. Мне не страшно, я захлебываюсь воздухом, он дышит в моей голове, обдувает дух мой. Он сверкнул в лучах пламени заката.
Извалявшийся в снегу, я зайду в вагон, усядусь у окна. Поеду опять…поеду на кладбище, где меня похоронил добрый сосед, Игнатий Петрович, как есть, в мишуре. Моя могила – на Петроградской дорожке Смоленского.
Я даже знаю, что он помянул меня на нашей опустевшей узкой кухоньке, стопочкой и молитвой.
Мне ехать долго. Я многое успею передумать в холодном тамбуре.
Когда помчимся сквозь улицы и площади – незримы, неслышны – наступит полночь.
Из приемника – бой курантов. В вагончике счастливо отсчитают:
- … Девять…! Десять! Одиннадцать!..
Я смотрю на небо. Ангел Петропавловки, кровавые огни…
- Ура! С Новым Годом! – и шипят их стаканы. В двадцатый раз. И так будет всегда. Но мне весело. Ведь это значит, что скоро опять приедет Зиночка, приедет Глеб...