Почему я живу с ощущением, что жизнь не началась или прошла? Почему возникает болезненное чувство, что она разделилась на две половины: до болезни мамы и после, на годы работы в МГУ и после?..
Снег тонким пушистым слоем покрыл дороги, автомобили, оставляя черные проталины, выметенные ветром совсем так, как когда-то в середине ноября конца 1980-х годов. Невольно вспоминаешь школьные годы и первый снег чуть ли не в октябре, да такой, что ноябрь утопал в сугробах, в лесу кругами, вдоль и поперек тропинок блестели накатанные лыжни, слышался детский гомон, звук полозьев санок, горки с ледяными дорожками, импровизированные катки на замерзших прудах были усеяны падающими, бегающими, лежащими и кричащими разноцветными фигурками…
Дальше. Дальше. Мне восемнадцать, девятнадцать. Выходной. Вечер. Ноябрь или декабрь месяц. В шестом часу еду на выставку на Крымский Вал. Современное искусство. Точнее шестидесятники. А может и Шагал. Точно не помню. И это ощущение жизни. Собираюсь. Верчусь перед зеркалом. Стараюсь выглядеть необычно. Смешение стилей. Тут и брюки, сшитые двоюродной сестрой по "Бурде". Шелковая белоснежная, почти прозрачная блуза из бабушкиного сундука, вельветовая изумрудного цвета короткая жилетка. Сапоги "казачок". Распущенные длинные волосы, вьющиеся мелкими локонами. Старинные кольца, браслеты и широкие дуги серег-колец, купленные в Прибалтике в 1987 году (в последний раз, когда мы с мамой отдыхали).
Складываю все необходимое в черную сумку из кожзама на длинном ремешке через плечо. Застегиваю пуговицы афганской дубленки легкой, как пушинка. Зрение стопроцентное, очки не носила. Небольшая вязаная шапочка садится на шевелюру, а кудри волос раскидываю по белогривому воротнику. Выхожу из дома и не верю своим глазам. Еще только начало ноября, а кругом белым-бело. На дорогах черные проталины, выметенные ветром. Нехолодно. Молодость. Кровь греет. Сейчас бы чихнула от дуновения ветра, легкого сквозняка. Иду в шестом часу вечера с ощущение чуда, которое где-то впереди, всего-то в нескольких шагах. Остановка. Вот и мой автобус показался. Полупустой. Пристраиваюсь в так называемой "кишке", соединяющей две части желтенького Икаруса. Облокотясь на дугообразные поручни, смотрю в окно. Обожаю смотреть в окно до сих пор. Окна, окна, окна… в каждом жизнь, жизнь, чья-то жизнь.
Ощущение чуда подле. Оно не покидало меня много лет. Мне всегда казалось, что вот-вот… и я встречу свою судьбу. Жизнь с появлением судьбоносного мужчины изменится до неузнаваемости. До какой неузнаваемости, я не представляла. Но свято верила, что изменится, как надо. К лучшему. Так, как нужно девушке, хоть и выглядевшей подростком.
Возвращаясь мысленно в те годы, не без грусти должна признать, что на людях редко чувствовала себя самой собой. Естественность была мне недоступна, как простота в высоком значении слова. Я все время изображала из себя кого-то. И непременно – значительного. Я несла свою подростково-непризнанную значительность во всем: в облике, походке, взгляде. И только умудренный жизнью человек мог разглядеть эту, в общем-то, естественную подмену, потому как молодость опережает плоды зрелости и, будучи пустой, выдает результат, который еще только в зачатке, и срок беременности той самой значимостью не определен и может исчисляться годами. Но откуда знать об этом молоденькой девушке, красивой и амбициозной, считающей, что мир у нее в долгу, раз медлит заявить во всеуслышание: "Смотрите, люди. Перед вами гений. Смотрите и благодарите судьбу, что видели ее, касались подола ее платья!"
Да, это был Шагал. Много неизвестных работ из частных коллекций. Нет, не Шагал. Эту выставку я помню, 1991 год. Ладно. Не вспоминается. В общем, на ерунду я не ходила. Так вот, расхаживая по выставке, ловлю на себе взгляды мужчин, даже не подозревая о том, что вид у меня настолько неприступный, что сам ангел во плоти не решился бы со мной заговорить. Но знала ли я об этом? Знала ли я о невидимой Великой Китайской стене, которой себя окружила? Ведь амбициозность подразумевает и в других амбиции, гордыню и ту самую веру… болезненную, безоглядную, непреложную веру в чудо.
Мимо проходят Павел Каплевич с женой. Он заметил меня. Я его знаю по постановкам спектаклей в театре "Школа драматического искусства" Анатолия Васильева. Он работал художником по костюмам. Да и вообще не вылезал из "подвала" на Воровского (быв. и ныне ул. Поварской) как, впрочем, многие, если не все. Так вот, может, Каплевич обратил внимание, что я пришла без мамы, а может просто так, но волна удовлетворения пробежала у меня внутри, при этом щелкнуло: "Чудо впереди. Не расслабляйся". И так много лет. Несмотря на то, что первое чудо обернулось драмой, которая разрешилась поиском истины на фоне возрождения православия и восстающих из руин храмов. Годы воцерковления. Исповеди. Причастия. Сменяющиеся духовники. Раны залечены. И вот я вновь иду на работу, прогулку, неважно куда. Главное, иду в новый день с ощущением чуда. По ходу движения минул развод. Но ощущение чуда не пропало. И теперь, листая страницы прошлого, я пытаюсь понять, в какой момент это ощущение навсегда исчезло? Найти, наконец, ту степень отчаяния, которое положило конец предчувствию чуда…
– Володечка! Володечка Яковлев! Почему ты не снишься мне? Я уже не рисую. Я пишу. Ты знаешь, литература. Господи… неужели шизофреники не приходят к друзьям и близким? Не задавалась этим вопросом, но обратила внимание, что не снятся в отличие, скажем, от гениев. Но Яковлев-то – гений. А Господь не пускает… Полагаю, во имя полного успокоения души… Не иначе…
Нашла. Вычислила. Мне 31 год. Не рисую и еще не пишу прозу. Время безвременья. Вот когда закончилось реальное предчувствие чуда…
Позже, в начале 2008 года, в 39 лет, я придумаю свое чудо. Начну писать рассказы. Одиночество растворится в сюжетах и строчках. Меня будут окружать вымышленные судьбоносные мужчины. Но всё это будет как во сне. Реальную жизнь, которой словно и не было, покроет тонким слоем фантазийная, что всегда была и с моим уходом никуда не исчезнет…
23 декабря 2014
_________________
На фотографии модель Helena Kornilova