В рассказе всё правда кроме того, что за давностью лет чуть-чуть додумано.
Ленинград, 1952 год.
Ура, мы переезжаем на новую квартиру! Называется КОММУНАЛЬНАЯ на Васильевском острове. Мне четыре года, почти пять и в садик я не хожу. Раньше меня буквально дрессировали запомнить два слова «Пролетарская тринадцать». Я букву Р научилась четко выговаривать на этих словах. Это адрес где мы раньше жили. Родители говорили, что вот потеряешься на улице подойди к дяденьке милиционеру и скажи адрес, и он отведет домой. Как тебя зовут? Татка Витина Какома с гордостью отвечала я.
Мама говорит, что коммуналка это хорошо хотя бы потому, что ребенок будет под присмотром соседей к р у г л о с у т о ч н о. Комната небольшая в одно окно, но зато большое, арочное. Арочное это когда сверху полукруг. Полы скрипучие, паркетные. При желании можно извлечь мелодию, если знать на какие досочки наступать. Все скрипят по-разному. У входа налево от прежних жильцов остался широкий шкаф умеренной потертости. Папа отодвинул его от стены и получился закуток с небольшим столиком в углу. Электроплитка, чайник, три стакана, две кастрюльки, тарелки и мой горшок под столом. А вход на нашу «кухню» закрыт занавеской на веревочке. Налево моя кровать, направо родителей, посередине у окна стол с приемником и два стула. Правый угол закруглен примыкающей печкой – голландкой. Не вся, но метра на 2 от пола она выложена изразцами бледно коричневого цвета. Сначала я внимательно рассматривала сюжеты на плитках, но потом поняла, что они повторяются через ряд и потеряла интерес.
Совсем другой запах в квартире. Пахнет жареным луком и вареной капустой. А на прежней квартире пахло ацетоном и лаком, потому что в полуподвале нашего парадного была сапожная мастерская (вход со двора). В квартире шесть комнат, общая кухня и туалет. Одна комната заперта. Хозяин завербовался на Север зарабатывать деньги.
В самом конце коридора перед дверью туалета высоко в стене непонятное окошко, но за ним света нет, какой-то узкий пыльный лаз. Тянет холодом и страшно. Хорошо, что я на горшок хожу, а не в туалет. На этом месте каждый вечер стоит дядя Ваня в тельняшке и курит. Часто к нему присоединяется дядя Сережа в шлафроке, муж Милицы Петровны. Он пожизненно скучает, потому что работает с утра, а жена по-вечерам. Смешная картинка – дядя Ваня высокий и худой, а дядя Сережа маленький и очень полный. Они курят и говорят о политике. Если кто-то пытается прогнать их (дескать, накурено), они показывают на открытое окошко и говорят «Дымоход видишь?» Я туда не подхожу. Один раз дядя Ваня схватил меня, больно сжал бока и стал подбрасывать к потолку. А потолки высокие! Вдруг не поймает? Что я младенец, что ли хохотать и визжать от удовольствия? Да и удовольствие сомнительное, я же в платье, а не в ползунках!
Какой-то странный этот дядя Ваня в тельняшке. У него стеклянный глаз, но неудачной конструкции. Глаз иногда проворачивается и начинает косить. Это страшно. Поэтому у него в комнате три зеркала и на кухне над его столом на стене тоже небольшое зеркало. Он всегда что-нибудь чинит, налаживает и поправляет. Самый большой набор инструментов в его комнате, но он не любит его раздавать. Несите я сам починю или где полку прибить? Слева у двери стоят начищенные до блеска сапоги. Голенища обернуты всегда чистыми портянками. В комнате у него ничего интересного нет, кроме большой двуспальной кровати чуть ли не на середине (он говорит мой танкодром) и проигрывателя на тумбочке. В корпусе проигрывателя выдвигается блестящий угловой карманчик с иголками. И плавно задвигается. Стоишь так тихонько выдвигаешь и задвигаешь, пока тебя не прогонят.
В субботу вечером или в воскресенье к дяде Ване приходят гости. Только нарядные душистые женщины и только поодиночке. Нет, чтобы всем сразу посидеть, повеселиться, потанцевать! У него же проигрыватель с пластинками! И иголок всем хватит! Четкая очередность. Один раз без очереди пришла, он даже заглянуть в комнату не позволил. Она говорит, что даже воды не дашь напиться? А он: «Татка, покажи тете, где у нас кухня и дай воды». Вот такой принципиальный! Только в очередь. Она хлопнула дверью так, что слетела с гвоздя на стене моя оцинкованная ванночка. И воду пить расхотела.
Все жильцы квартиры стараются поженить дядю Ваню и Зою. Он отказывался наотрез. Мне детей надо, а она не может.
Рядом с нами комната Зои. Высокая, тонкая, смуглая, черноволосая девушка лет 23-х. Красивая. В праздники на свое повседневное темно-синее платье она пришивает кружевной белый воротничок и натирает мелом парусиновые тапочки. Она мелом натирает и белые бурки. Дядя Ваня отказался их подшивать. Говорит там уже зацепиться не за что. Надел на них галоши. От погибших в блокаду родных Зое остался чугунок и мамина меховая муфта. Мех вытерся до самой мездры. Зоя не помнила, какой был мех, какого зверя, но пахло мамой. В блокаду в комнате кто-то жил и грелся у железной печки. Все книги и фотоальбомы, мебель пошли на растопку. От печки остался черный след обугленных плашек паркета на полу посередине. Она вернулась в Ленинград из эвакуации самая первая, долго лечила почки и придатки, застуженные от падения в ледяную воду. Окончила курсы счето-водов и работала в какой-то конторе, которую люто ненавидела.
Из ее комнаты даже в воскресенье слышался звук костяшек счетов, шелест бухгалтерских документов. Она давала мне для рисования пару серых инвентарных карточек учета чего-то, карандаш, сухарик и молча выпроваживала. Я слышала, как она часто плакалась Милице Петровне: «Кто ж меня возьмет замуж с моим пороком?» Я все приглядывалась, какой у нее порог в комнате. Как у всех. Ну, поцарапана немного дверь и порог, так это она мне грецкие орехи колола на Новый год (ребенку нужны витамины)! Вечером на кухне она с жаром обличала «этих жирных котов», этих обнаглевших воров, разбогатевших в блокаду, а Милица Петровна учила её осторожности. «Ничего не подписывай, ничего!». Хотя, что там важного может подписать простой счетовод? Забегая вперед скажу, что Зоя все-таки села в тюрьму за хищение социалистической собственности. Она привезла домой с работы деревянные плашки для укладки паркета в своей комнате, а оформить отпускные документы на них до ареста не успела. Эти «жирные коты» подсуетились.
Милица Петровна – достопримечательность не только нашей квартиры, но и всего дома. Яркая женщина, необычная. Она всю жизнь служила в театре гримером и знала многие его великие тайны, о которых со значительным видом «особопосвященной» рассказывала только приближенным и по большому секрету. «Вы не находите, что Людмила Целиковская похожа на меня?» Этой фразой она встречала всех вновьприбывших и не по одному разу. Да, похожа. Чем-то. Множеством мелких белых кудряшек надо лбом, шлейфом духов. Мама подарила ей сеточку для волос с крошечными белыми блестками. Милица Петровна пристроила ее на шляпку как вуаль и натягивала на лицо. Совсем как Целиковская на фотооткрытке. Я не помню ее без вечных папильоток в волосах и толстого слоя крема на лице. Она говорила «крэм». Чтобы не пачкать ворот атласного халата вокруг шеи укладывалась марлевая салфетка. Выглядело комично. Домашние тапочки даже тапочками назвать было кощунством. Нечто розовое, эфемерное с пушистыми помпончиками. Помпончики мне казались бывшими пуховками для лица. И духи, и халат, и тапочки были подарками великих актрис. Почему такое имя Милица? Она говорила, что у нее венгерские корни. Говорю же это женщина-загадка.
У нее и дяди Сережи была самая красивая комната в квартире. Как внутренность шкатулочки. Красивые драпировки на стене у кровати (а у нас немецкий гобелен с оленями), кружевная скатерть, вышитые подушки и накидки на них. Чехлы на стульях с бантиками. На полу цветные полосатые дорожки! Две кровати с красивыми кружевными подзорами. Муж и жена спали отдельно! Но самое необычное это туалетный столик. По бокам зеркального полотна сияла гирлянда из пяти электрических лампочек. Справа и слева до самого пола множество ящичков. А там! Такое богатство! Флакончики с духами, баночки с кремом, коробочки с пудрой, красивые фигурные стеклянные сосудики с притертыми крышечками, пуховки большие и маленькие, кисточки, палочки губной помады, румяна. Накладные ресницы и тушь для них. Накладные волосы! Тоже, наверное, подарки или остатки от великих актрис. Как украшение посередине столика стоял флакон духов «Красная Москва» в виде кремлевской башни. Она заходила на кухню, держа руки на весу как хирург, и говорила: «Подкурите мне папиросу, пожалуйста – я наложила крэм». Часов до 4-х она была дома, варила супчик дяде Сереже, уходила в театр и всегда предупреждала Параскеву Семеновну: «Дверь на засов не закрывайте». Возвращалась поздно и открывала дверь своим ключом.
У Параскевы Семеновны была вечная бессонница. Она на пенсии и не работает, и не подрабатывает. Бывшая акушерка родильного дома. Не читает книг и газет, никто к ней не ходит в гости. Из дому выходит редко, только в магазин за маслом и хлебом, в храм, да в баню. У нее в углу мешок дробленой овсяной крупы. Из нее варит супы, каши и овсяной кисель.
Поход в баню целое событие. Пару раз я ходила с ней в баню, когда мама болела. Оказывается баня это дворец со львами у входа, с фонтаном и фонтанчиками для питья, буфетом с газированной водой и пряниками. Хочешь газировку с красным сиропом пей, а хочешь лимонад. Посередине моечного отделения бассейн для детей. Воды по колено. Я играла со своей гуттаперчевой уточкой и вдруг бассейн опустел. Всех детей расхватали по лавкам. Ко мне подошла девочка вся в пятнышках зеленки и мы стали играть вместе. Вокруг квох-тали чьи-то мамы: «Уберите ребенка, он заразный!» Подошла Параскева Семеновна и громко сказала: «Я медработник. Женщины, без паники. Инкубационный период уже прошел. Заразы нет» Наверное, таким же уверенным громким голосом она командовала роженицам: «Тужься!» И бассейн вновь заполнился детьми. Я ее прям зауважала.
И еще был случай. В бассейне очень шершавый щербатый пол. В первый раз я попробовала поплавать по-собачьи, но только содрала себе коленку. Какая-то женщина села на бортик бассейна, опустила ноги в воду и стала усердно скоблить свои пятки о пол бассейна. Параскева Семеновна сделала ей внушение, что это негигиенично и что здесь купаются дети. Ее поддержали все кто был поблизости и женщина стыдливо ушла.
Я не любила заходить к ней в комнату, потому что конфет у нее никогда не было. И кисель был не сладкий. И сухарики я у нее не брала, потому что они были как будто надкусанными. Пахло чем-то больничным. Вдруг она уколы будет делать? На пороге всегда влажная тряпка. С вечера наливалось полведра воды, за ночь она нагревалась до комнатной температуры и утром каждый день делалась влажная уборка. Каждый божий день! Потом она завтракала и ложилась спать. Я много раз наблюдала за ней в приоткрытую дверь – она спала с открытыми глазами! Или просто лежала? Недремлющее око это про нее.
Почему Параскева, а не Прасковья? Это больше походило на церковный лад. От нее обитатели квартиры узнавали о приближении православных праздников.
Спала она днем, а ночью читала молитвы. Под её монотонное бормотание засыпалось быстро, но иногда оно прерывалось противным гнусавым завыванием. Это в порыве молитвенного экстаза Параскева Семеновна начинала молитвы ПЕТЬ. Это было ужасно! И страшно и неприятно аж мороз по коже, хотелось быстрее заткнуть ей рот. В стенку стучали разбуженные соседи, и она замолкала. Такая великая набожность объяснялась просто – ей было за что просить прощения у Бога и о чем просить. Всю войну она просидела в тюрьме за полукриминальные аборты. Единственный сын то появлялся, то исчезал надолго. Маленький, тихий, бледный, незаметный, худенький паренек. Форточник. Деньги, что он ей иногда передавал, частично жертвовались храму.
Самая желанная для меня дверь комнаты была до 3-х часов закрытой, потому что Мария Васильевна в школе. Потом она варила суп или картошку на кухне, а я крутилась под ногами или по ее просьбе приносила чего-нибудь из ее комнаты. Я не любила вареный лук и капусту, но ее тушеную капусту с луком и морковкой обожала. Интересно было гадать, что она задумала варить на ужин, потому что все начиналось всегда одинаково. Обжаривался лук с морковкой (одна морковка мне, ребенку нужны витамины). По кухне плыл аппетитный запах. Если все перекладывалось со сковороды в кастрюлю, то это будет суп или щи. Но чаще на сковороду горкой выкладывалась капуста, все перемешивалось, подливалась вода с капелькой уксуса, закрывалась крышкой и томилась на медленном огне. В самом конце тушения Мария Васильевна вбивала пару яиц сверху. Объедо!
Потом она ложилась отдохнуть на часок, потому что у нее сердце и постоянно болела голова. Голову она туго заматывала старым шерстяным платком, закрывалась на щеколду от меня и спала. Стучать в дверь категорически запрещалось. Потом был чай за круглым столом с бубликами или сушками и с конфетами-подушечками. Мария Васильевна – первая моя учительница. Она научила меня писать печатными буквами и читать. Каллиграфии не учила, потому что преподавала в старших классах. Все фотографии в альбоме были подписаны на обороте моей рукой «ПАПА МАМА ТАНR» До самой школы букву Я я писала наоборот «R». Мария Васильевна не была одинока. Сын и дочь, двое внуков, но они далеко. Письма и открытки от учеников. Даже бандероль с белым кружевным оренбургским платком. Как он ей шел! Классический образ учительницы с платком на плечах за столом под зеленым абажуром настольной лампы, склонившейся над тетрадками. И фамилия у нее была педагогическая – Макаренко. Приходили ученики: «Макаренко Мария Васильевна дома?» «Проходите, проходите, она в туалете, но сейчас уже выйдет», - докладывала я и бежала стучать в дверь туалета. Занятия наши были непродолжительными, потому что Марии Васильевне надо было проверить тетрадки и подготовиться к урокам. Я бежала на кухню посмотреть кто дома, потому что в это время все обитатели собирались вместе.
Дядя Сережа с дядей Ваней наперегонки крошили капусту. Решили сделать какую-то быстроиграющую засолку. Мне вырезали из каждого кочана по кочерыжке (ребенку нужны витамины). Параскева Семеновна смеялась и говорила, что быстроиграющей засолки не бывает, получится салат, только надо добавить масло и лук. Зоя просила научить шинковать капусту мелко-мелко, тонко-тонко. Мария Васильевна принесла рецепт засолки квашеной капусты.
А тут и папа с мамой пришли.
Я вообще была на привилегированном положении, потому что была единственным послевоенным ребенком в квартире. Кто еще только думал завести семью, а кто уже потерял всех в войну и блокаду. На меня смотрели сквозь призму своих надежд и утрат. С умилением. Какое-то время я подозревала, что во мне что-то не так. Может я инвалид и глаз как у дяди Вани? Но в зеркале на меня смотрела глазастая шустрая девчонка с длинными косичками. Особенно косы всем нравились. Маму хвалили, что не обрезала их, после войны мыла не было. Дети все были стрижеными. А тут такая роскошь до колен! Когда папа служил в Потсдаме, мы какое-то время жили у бабушки в деревне. Она мыла мне волосы щелоком и споласкивала сывороткой. Вот и выросли густыми и блестящими. Бабуля нака-зывала НИКОГДА в жизни не обрезать волосы! Если бы я послушалась ее, жизнь сложилась бы по-другому!
Я вспоминаю коммунальную квартиру с благодарной нежностью. Какие хорошие люди собрались вместе! Ни ссор, ни разборок, ни прошлых обид. Явного лидера не нашлось и некому было горлопанить на кухне, кошмарить дежурствами и строить всех на свой манер. Запомнились праздники на кухне. Угощение вскладчину. Тазик с винегретом на окне. А совместная лепка пельменей! Кружочки вырезаны стаканом одинаковые, а пельмешки у всех получаются разные. Потом все едят и разглядывают, а вот мой, а это чей?
Сухари сушили ВСЕ. На всякий случай. Но и сухари тоже у всех были разными. Крупные соленые с перцем (под пиво) у дяди Вани, в круглой коробочке пересыпанные сахарным песком маленькие сухарики Милицы Петровны, обкусанные Параскевы Семеновны, Зоины ровненькие поджаристые кубики, вкусные гренки Марии Васильевны.
Песни под папин аккордеон. Обязательный сольный номер Милицы Петровны в полном гриме: «Карамболина, Карамболетта...» И на бис: «Я вся горю, не пойму отчего...»
На Новый год я рассказала стихотворение (могу ошибиться и начало не помню):
«... .......................... бьют часы 12 раз,
Новый год в Кремле встречая, Сталин думает о нас.
Он желает нам успехов и здоровья в Новый год,
чтоб сильнее и богаче становился наш народ»
Встречали новый 1953 год.
Милица Петровна пригласила меня на Новогодний утренник в фойе театра. Он принес глубокое разочарование. Не надо было смешивать больших детей и маленьких в одном хороводе у елки! Мы то бежали как угорелые, то сбивались в кучки и наступали друг другу на ноги. Дед Мороз оказался бабой Морозом с белыми фальшивыми бровями и бородой. Когда он(она) сел(а) у елки рядом с мешком с подарками, то полы красной атласной шубы приоткрыли темную юбку над валенками. Дети вставали рядом и рассказывали стихи. Я тоже хотела получить игрушку за стих, но когда услышала в третий раз свое стихотворение про то, как Сталин думает о нас в Кремле, то расхотела. И бегать в хороводе надоело, я уже вспотела и хотелось пить. Но самое неприятное было в конце, когда всем разда-вали пакеты с подарками, а мне не дали, потому что «эта девочка не наша». А чья? И я горько зарыдала.
Потом на кухне Милица Петровна говорила маме: «Это, милочка, наше упущение. Надо было пакетик заранее подготовить и я бы ей вручила». На празднике были дети работников завода «Светлана» и получили подарки от своего профсоюза. А я ничья. Еще эта баба Мороз! Хорошо хоть в последний момент решили не мастерить костюм снежинки из накрахмаленной марли. Милица Петровна подрисовала мне черный носик, усики, ротик и сказала, что если спросят, говори, что у тебя костюм кошечки. Подарок за костюм мне тоже не достался, потому что кошечка была ничья и сильно зареванная.
-*-*-*-*-*-
Интересно проследить, как сложились судьбы обитателей нашей квартиры. Много позже мама с сестренкой заезжали в гости. Источником информации стала Лариса – жена дяди Вани. Она знала в подробностях все и обо всех.
Дядя Ваня женился на женщине, которая вне очереди норовила явиться в гости – Ларисе. У них двое детей – Саша и Таня. Перед расселением Лариса устроила якобы фальшивый развод, чтобы получить побольше жилой площади, да так потом и разъехались навсегда.
Дядя Сережа не дожил до олимпиады. Милица Петровна долго работала гримером, потом постижером пока зрение позволяло, потом билетером. Ходила в какие-то пикеты к Смольному, писала плакаты с требованиями. «Горела» общественной жизнью.
Зоя была в тюрьме недолго, после пересмотра дела ее реабилитировали. Закончила финансовую академию и работала в банке реконструкции и развития. Вышла замуж за итальянца и удочерила трех его дочерей. Живет в пригороде Милана.
Параскева Семеновна прожила долгую одинокую жизнь. След сыночка потерялся где-то на лесоповалах и на комнату стала претендовать худенькая, тихая, незаметная женщина. Вроде не форточница. Жена его. Чем закончилась война за наследство неизвестно.
Самая загадочная вечнозапертая комната в квартире стала самой многонаселенной. Вернулся хозяин с женой и пятью детьми. Трое мальчишек жены от первого брака и двое девчонок общих. Все спортсмены. Держатся дружной стайкой. Веселые и задорные. В коридоре на стене повесили велосипед, три пары лыж, коньки и весла. Мать постоянно вяжет шарфы, шапочки, носки и гетры, кошеварит. Три раза в день семья шумно и весело оккупирует кухню. Хохочут, моют посуду и исчезают. Милица Петровна пыталась приобщить северян к культурным ценностям, приносила контрамарки, но все разбегались по спортивным секциям, обществам и клубам. Все мастера спорта и даже двое олимпийцев получили квартиры.
Марию Васильевну забрала в Академгородок дочь. Она даже успела недолго поработать учителем математики в ФМШ (физико-математическая школа для одаренных детей). «Какие дети, какие дети! Умнички! Душа радуется! Работать бы и работать!» Но поработала она недолго. Сердце.
В нашу комнату заселились морской офицер Михаил с молоденькой женой и малюсенькими близнецами. Они были такими маленькими, что в своей кроватке лежали не вдоль, а поперек рядышком лицом к лицу и орали, кто кого перекричит и днем и ночью. Приехала теща помочь «наладить мальцов», как она говорила. Ор прекратился и жильцы с удовольствием растаскивали мальчишек по комнатам понянчить. Раньше дядя Ваня и дядя Сережа спорили о политике и спрашивали моего отца: «Вот вы как фронтовик как думаете...?». Теперь спрашивали Мишу: «Вот вы как морской офицер, как считаете...?» Жизнь продолжалась.
В 90-х квартиру выкупил и расселил жильцов олигарх местного розлива. Очень быстро, в течение 3-х лет все преобразилось до неузнаваемости.
Перестройка, господа, перестройка! Все стали господами.