Все в памяти моей. Гл. 14. В той проклятый Сибир
В Одессе меня ждала «дипломантская», - аудитория, где мы всем курсом сидели за чертежными досками: готовили дипломные работы,- а Виктора – лекции, семинары, лабораторные... Но до того ли нам было! Наши головы занимало одно: где бы побыть вдвоем, скрыться от всех! Медовый месяц мы проводили в разных общежитиях, в разных концах города.
В дипломантской я появлялась позже всех, к десяти-одиннадцати часам, и уходила раньше всех – в пять. Внизу, у входа, уже ожидал Витя, и мы ехали к нему, чтобы провести несколько часов в его комнате, пока ребята, его соседи, заняты своими делами и, все понимая, не потревожат нас. И уже поздно вечером он провожал меня домой.
Свою комнату я обычно заставала пустой, - соседки подолгу засиживались в институте. И поднимались они рано, и сразу же уходили в дипломантскую, а я понять не могла, чем там можно было заниматься с раннего утра и до позднего вечера? Я уже заканчивала свой проект, начертив двенадцать листов, а мои подружки все еще сидели над первыми листами и расчетами. Вот что значит иметь хороший стимул!
Защитилась я на «хорошо» в числе первых, четырнадцатого июня. К этому времени Вите уже сделали операцию аппендицита и нам дали (благодаря Толику Лукьянову) комнату в новом общежитии его института, у самого пляжа Аркадия.
Это было замечательно! Море и пляж прямо под нашими окнами и все свое свободное время мы валялись на горячем песке. Солнце и студенческая диета сделали нас «тонкими и звонкими», - жили-то на одну мою стипендию, - Толик помогать отказался, а мать Виктора опять коротала время с товарками в тюрьме и высылала нам немного денег только моя мама. Я весила сорок восемь килограммов, а Витя чуть больше шестидесяти, и это при росте один метр семьдесят семь сантиметров. У меня на лице остались один нос и глаза, а у Виктора губы и скулы. И загорели до синевы. Меня даже признавали «королевой пляжа» по силе загара.
Это было самое счастливое время нашей любви, не омраченное ничем. Нам было хорошо везде, где мы были вместе. Я помню, как смотрели тогда на нас на пляже, в троллейбусе, в институте: девчонки – ревниво, с легкой завистью, а парни - внимательно и как-то очень серьезно.
День моей защиты выдался ярким, солнечным. В июне, в самом начале лета, в Одессе еще нет той одуряющей и отупляющей жары, какая бывает здесь в июле и августе. Еще молодая, не тронутая пылью, зелень пахнет такой недалекой весной. Море еще дышит прохладой, запахом водорослей и чем-то еще, непонятным, щемяще-зовущим...
Мы пешком идем по Дерибасовской, сворачиваем на Пушкинскую. Здесь почти тихо, проезд разрешен только легковому транспорту и троллейбусам: городские власти берегут знаменитый желтый булыжник, которым вымощена улица. Уже торгуют клубникой, черешнями. Виктор у какой-то бабки на перекрестке покупает большой букет ромашек и теперь я иду, прижимая его к груди, вдыхая пряный аромат цветов, так похожих на солнце. Мы едим приторно-сладкие черешни и я сплевываю косточки в газетный кулек в Витиной руке. Нежная мякоть тает во рту, хочется пить и мы пьем газированную воду у лотошницы. Крюшоновый сироп бьет в нос и глаза.
- Подстричься надо бы, - это Витя.
И мы по пути заходим в парикмахерскую.
Я сижу в кресле с букетом на коленях, лениво листаю затрепанный журнал с модными прическами и наблюдаю, как мастер, ловко орудуя ножницами, делает из Витиной головы аккуратный, короткий «бобрик» или, как еще называли тогда эту стрижку: «под Акулу», по имени героя нашумевшего в то лето кинодетектива. Ножницы щелкают звонко, прямо-таки вкусно! И вот я уже чувствую, как мои волосы начинают мне мешать, я уже тоже хочу стричься, хочу, чтобы моя голова тоже стала легкой и свободной!
Напротив, в женском зале, очередь, - человек пять, - не ждать же!
- Подстригите и меня, ну, пожалуйста, - прошу я Витиного мастера.
Парень растерянно смотрит на меня:
- Но я не делаю женские стрижки, идите в дамский зал!
- Ну, пожалуйста, - от меня не так-то легко отделаться, - это очень просто, чуть подлиннее, чем его, - указываю на Витю.
И молодой человек, смущенный моим напором, сдается:
- Как хотите, я предупредил, - пожимает он плечами и укутывает меня вместе с креслом в белую простыню.
Стрижет долго, старательно. В итоге мы выходим из парикмахерской с одинаковыми стрижками: «под Акулу»! Прячем глаза, боимся встретиться взглядами, так как тут же задыхаемся от смеха, я обессиленно падаю на первую попавшуюся скамейку и долго не могу успокоиться. Едва перестаю икать и вытирать слезы, как он, опять взглянув на мою круглую, «бобриком», голову на тонкой шее, снова не может удержаться и мы уже вдвоем почти лежим на скамье, давясь все новыми приступами смеха. В довершение всего на лестнице в общежитии встречаем сокурсника Виктора, Валеру:
- Вы что, друг друга стригли? – удивленно спрашивает он.
Остаемся еще на две недели в Одессе, - пусть мои волосы немного
отрастут. Не появляться же в таком виде в Златополе!
Но всему этому предшествовало институтское распределение на работу.
В первые майские дни на доске у деканата появился перечень предлагаемых рабочих мест для молодых специалистов, то есть, для нас. Каждый мог выбрать три по своему желанию и получить из них одно, а то и вовсе не из них, а по воле институтской комиссии совсем в другом месте.
Я выбирала Украину, поближе к Одессе, где учился мой супруг: Черкассы – химзавод, «Запорожсталь» – Запорожье и Макеевку, там был политехнический институт и в нем мог продолжать учебу мой муж. И не получила ни одно из этих мест: Черкассы заняла «льготница» – беременная, Запорожье получила Чара Файнблат, наша первая красавица, у нее там уже работал муж, выпускник нашего института, а в Макеевку «сватали» Костю, Котэ Парцхаладзе, начальником компрессорного цеха, упиравшегося изо всех сил: он настаивал на родном Кутаиси, куда вообще распределения не было.
- Нэ ридай, Свэтик, - успокаивал он меня, - я всэ равно туда нэ поеду. Аны еще папросят тэбя!
А мне предложили Харьков, в институт низких температур, - я даже не помышляла о нем, так как там не предоставлялось никакое жилье, хотя место было очень престижное и на него метили наши отличники, трое ребят, все евреи, одесситы, но им отказали по понятным причинам. Не знаю, почему, но я уперлась на Макеевке и в ответ услышала от ректора:
- Свердловка, или дальняя точка! Джезказган! – ему надоело торговаться со мной и возражать было бесполезно.
В Свердловку - это инженером в шахтерский ОРС (отдел ресторанов и столовых) при горисполкоме. Только много позже я поняла, какое «золотое дно» мне предлагали, а я отказалась! Там тоже не было института, где бы мог учиться Виктор. А дальняя точка – означало: Средняя Азия, какая-нибудь птицефабрика или мясокомбинат, морозить кур или баранов.
От Харькова отказалась, квартиру снимать было не по карману. Вышла в слезах: записали в Свердловку, Луганский совнархоз...
Стою у окна в коридоре, молча лью слезы: как же, предстоит разлука с любимым! Рядом печальный Виктор, вокруг сочувствующие, в основном парни. Вдруг слышу:
- Светка! иди скорее сюда! Послушай, -это зовут меня из кучки студентов, сгрудившихся вокруг какого-то человека в центре вестибюля.
Меня проталкивают прямо вплотную к нему. Передо мной невысокий, плотный, лет сорока, светловолосый мужчина держит в руке телеграмму и я читаю:
- «Требуются инженеры-механики, технологи...оклад сто-сто двадцать рублей (для меня в то время сумасшедшие деньги!), семейным комната»...
- Это куда требуются? Вы откуда? – засыпаем его вопросами.
- Из Барнаула, я в командировке здесь, вот, прислали телеграмму из совнархоза: набрать специалистов.
- А Барнаул - это где?
- Это Алтай, Алтайский край.
Алтай... Стоп! Я что-то помню! В ранней юности я читала книжку о геологах, она называлась «В горах Алтая», и так ярко, так красочно описывался этот край, что я долго не могла забыть прочитанное и даже какое-то время твердила подружкам, что стану геологом и уеду на Алтай, что Алтай – это вторая Украина, только еще красивее, с горами и альпийскими долинами. Это быстрые горные реки с ледяной водой. Вспомнилась
"Царица ваз" из яшмы Колывани, которую я мечтала увидеть... Вот только, что Барнаул – это тоже Алтай, - понятия не имела, слыхала лишь в частушке о целине:
...Ой, боюсь, боюсь Володя
В Барнауле влюбится!...
...Алтай! Перед глазами всплыла маленькая книжка в синей обложке и почти крохотный рисунок на этой матовой синеве: вдоль берега серебристой реки идут люди с рюкзаками за спиной, вдали высятся горы, вершины их еще в снегу, а здесь, у реки, уже распустились желтые, голубые, лиловые цветы...
- Это что, такой аул? - вопросы сыпятся со всех сторон. – Или это город?
- А там заводы есть?
- А сколько там населения?
- А дома во сколько этажей?
- Снегу там много? Зима какая? Очень холодная?
- А какие заводы?
Он едва успевает отвечать. Узнаю: Барнаул - это центр Алтайского края (почти столица!), населения почти четыреста тысяч (сейчас около восьмисот); заводов много, дома – трех- четырехэтажные; зима снежная, морозная, с буранами; сосновый бор ( слова-то какие: бураны! бор! – романтика!), река Обь - (надо же, самая большая река в Союзе!), а в бору грибы, ягоды, белки, рыси и даже лоси...
У некоторых уже горят глаза: пора осваивать Сибирь! Меня же волнует
главное:
- Институты там есть? Политехнический? А азотно- кислородная станция?
Оказывается, как “в Греции”, все есть: и политехнический, и даже мукомольный факультет, на котором может учиться Витя, и кислородная станция есть, на котельном заводе, где могу работать я. Все, я сдаюсь!
Витя только молча наблюдает за происходящим, позволяя все решать мне. И я решаюсь.
Но как теперь все уладить? Ведь я уже “продана” Луганску, в Свердловку!
Приезжий, а им оказался начальник Барнаулжилстроя Морозов, идет, полный решимости, к ректору: у него, кроме меня, записаны еще пять моих сокурсников, пока никуда не определившихся. Затем следует бурный скандал в кабинете у ректора, с пылкими речами Морозова, с моими слезами, со звонками в Луганск об откреплении и, наконец, у меня в руках направление в Барнаул, на котельный завод, инженером-механиком. Одна из первых я получаю подъемные на проезд с мужем, без малого триста рублей,- астрономическая сумма для нас!
*****
Какой же долгой показалась мне дорога до Барнаула! Сначала, почти сутки, в спальном вагоне до Москвы, а затем еще четверо суток, уже в купе, до нового места жительства.
Дорога казалась бесконечной еще и потому, что меня страшно тошнило, укачивало, все запахи были отвратительными, особенно яблок, – ими, казалось, пропахло все: купе, вагон, весь поезд, полустанки и станции, на которых торговки все несли и несли их ведрами к окнам и дверям вагона. Все было ясно: с нами уже едет третий... Еще дома, в Златополе, Надя, заканчивающая медицинский институт, допытывалась:
- Что, тошнит? А спать хочется?
- Да я на ходу уже сплю!
- Все ясно: ты беременна, - заключала она.
- Какое там - беременна, - отмахивалась я, - не может этого быть, я же знаю!
А мама уже тоже знала и часто с грустью и жалостью смотрела на меня. Она чувствовала, и даже не раз говорила, что уезжаю я навсегда. А я по своей молодости, а то и по глупости, не испытывала горечи предстоящей разлуки, была довольна собой, молодым мужем, романтикой далекого путешествия.
Позже я часто вспоминала один случай из детства. Как-то мы с Левкой были одни дома, ему было лет шестнадцать, мне – десять-одиннадцать. В дверь без стука вошла цыганка, уже не молодая, но очень яркая: сверкали серьги, звенели бусы, пышные оборки пестрых юбок заняли, казалось, всю нашу убогую кухню. Она без труда выманила у нас большой кусок сала, ведро картошки и ведро угля, а затем внимательно посмотрела на нас и сказала, подняв указательный палец:
- Ты, - она указала на Левку, - не будешь счастливым, но детей будешь иметь много, а ты, - она повернулась ко мне, - будешь счастливой, но жить будешь очень далеко, очень, - повторила она, - только детей у тебя не будет...
Последнее, к счастью, она не угадала. Да и как можно быть счастливой
без детей?
Вот так... И отправились мы с Виктором в путь, в Сибирь, “в той проклятый СИБИР”, - как говорила моя свекровь, баба Лена.
*****