/Из записок Насти Рябинкиной /
1. О СЕБЕ
Говорят, даже пожарники в моем возрасте пишут стихи... Ну что ж. Наверное, в этом есть какая-то закономерность, закономерность возрас¬та. Может, вообще нет никакой закономерности, просто хочется сказать что-то сокровенное, очень важное близкому человеку, другу, который и понять сможет, и тайну сохранит. Ну а если такого друга нет? Тогда - перо в руки и пиши!
В моем дневнике нет стихов. Но я тоже пишу. И, странно, меня совершенно не смущает, что иду путем проторенным, исхоженным множеством людей. Ведь любая дорога, даже самая исхоженная, вытоптанная, кажется новой и привлекательной для путника, впервые ступившего на нее.
Итак, в путь-дорогу! Но вначале я все-таки должна представить¬ся. Зовут меня Настей. Редкое имя. Особенно сейчас, в наше время. Вна¬чале я никак не могла к нему привыкнуть. Вокруг суетились Оли, Наташ¬ки, Марины, Лены и Оксаны, а я, одна-единственная, имела грубоватое, совсем взрослое имя - Настя! Потом вжилась в него, полюбила и даже горжусь им. Если кто-то сказал "Настя", все знают, что это я и ник¬то больше, потому что я одна! Знаете как это здорово - одна! Может, быть я эгоистка, но для меня слово "одна" звучит гордо! Вдумайтесь и вы в него. Одна, значит, единственная, а, следовательно, и неповторимая!
А ведь человек, если написать через черточку /Чело-Век/ и должен носить в своем челе, то есть в основе, вечность, неповторимость! И я горжусь этой неповторимостью, пусть даже в одном имени! Для нача¬ла, конечно. Потом, правда, я не знаю, что и когда я сделаю в жизни что-то такое, что заставит всех судить обо мне в единственном роде и с большой буквы!
Нескромно? Ну и пусть, только я знаю, что каждый человек должен, если он настоящий человек, сделать на земле что-то выдающееся! Ну не зря же написал поэт:
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло отцвесть и умереть.
А вот что сделаю я? Пока сама не знаю.
Фамилия у меня, говорят, вкусная даже - Рябинкина. Правда, инте-ресная, а? Представьте себе лето и аллею из рябин, а еще лучше - позднюю осень, когда рябина загорится огнем гроздей. Представили? Вот такая и я, всегда веселая и такая же, как рябина, румяная!
Но, кажется, хватит о себе. В конце концов, даже нескромно писать о себе. Ну что я из себя представляю, кроме имени и фамилии, конечно. Окончила 10 классов. Успешно провалила экзамены в Вуз, и вот судьба забросила меня на автозавод. Может, в этом был указующий перст?! Ведь автозавод рос вместе со мной! На моих глазах. На нем работают мои родители, а я хотела уйти в Вуз, даже не побывав в его корпусах, не подышав воздухом трудового коллектива, не испытав ра¬дости труда или горести разочарования в нем?!
2. О РАБОТЕ
Работа у меня самая обыкновенная: слесарь механосборочных ра¬бот. По нашему просто - оператор. Почему? Да потому что каждый из нас стоит на определенной операции. Оператор как-то ближе, роднее. И мастера нас тоже операторами зовут. Тут есть, наверное, что-то от стереотипа нашего мышления. Я, например, слесаря вижу в замусоленном фартуке или куртке и обязательно с напильником в руках. Стоит бедо¬лага, полусогнувшись, над верстаком и орудует этим инструментом. На лице, тоже обязательно грязном от масла и сажи, блестящий бисером пот! У нас совсем другое. Мы все в движении. И хотя операция, как правило, одна и та же и единственная, вроде, и надоесть должна, ан нет. Кузова-то плывут мимо, оглянуться не дают. Бывает, и мы "уплы¬ваем" вместе с ними, но тут в одиночку не обходится. Глядишь, бри¬гадир или мастер уже около тебя. Помогают. Иначе нельзя. Кузов уйдет на подъем, а потом лови его в другой бригаде за вставкой!
Итак, я хотела написать о работе. Интересная у меня работа. Очень. Я ставлю фары. Это если говорить техническим языком. На самом деле - глаза ма¬шины. Она ведь почти живая. Тоже урчит, двигается, светит сама себе ночью. И без глаз ей никак нельзя. Как только выйду с завода на улицу, так смотрю на фары проезжающих машин. Какие они? Целы или с повреждениями. Ну а ближе подойду, смотрю, нет ли трещин или других де¬фектов. Нам, операторам, дефекты всегда в первую очередь бросают¬ся. Может, это от того, что за дефекты нас ругают, или, говоря попросту, - бьют! Помню, прибежал как-то мастер. Смотрю, на нем ли¬ца нет. Кричит:
- Что вы наделали! - и фару показывает. Мы все собрались и удивляемся. Фара как фара, ни одной царапины или трещины, а он не успокаивается. - Гоните сплошной брак!
Девчонки в недоумении, а он говорит:
- На элемент смотрите!
И правда, элемент с каким-то фиолетовым оттенком! А мы и не сообразили. Потом спрашиваем его:
- Ну и что?
А он говорит:
- Может, отражать будет хуже!
А я ему говорю:
- А вдруг лучше!
Спорили, спорили, а все-таки партию фар забраковали. Го¬ворят, наши поставщики, чехи, меняли элементы. Тысяч десять заме¬нили. А они, между прочим, те фары с оттенком, светят хорошо. Сама на треке видела. Специально к отцу после смены приходила. Но, говорят, качество машины не терпит никаких отклонений!
Вообще работа у меня самая нужная и самая интересная. Да интересная. Я так и отвечаю всем, когда меня теребят вопросами посетители. Удивляются, переспрашивают, не надоедает ли? Я тоже их спрашиваю:
- Разве по мне заметно?
- Да нет. - И проходят мимо.
Посетителей много, и мы шутим между собой, кивая в их сто¬рону:
- Зверинец!
Действительно, идут они мимо нас потоком и каждый день. И самое интересное, даже смешное, в том, что им кажется, будто они рассматривают нас. На самом деле - мы их! Ну где бы я увидела столько лиц, национальностей? Однажды шли африканцы в национальных одеж-дах. Знаете, мы даже операции пропускали, на них глазели. Разве не интересно?
3. О ЗАВОДЕ
О нашем ВАЗе написано уже много. Я стараюсь читать все. И знаете, какое ощущение не покидает меня? Не то, не о нашем гиганте! В книгах все как-то отчужденно, не захватывающе. Может, так и надо, им, писателям, виднее, они, говорят, инженеры человеческих душ и что-то еще такое от самого Бога! Только ничего подобного на нашем ВАЗе нет! Даже в фотографиях, поражающих воображение масштабом, красками и еще черт знает чем! Да нет, на фотографиях действительно наш ВАЗ. Это точно. Вот если бы кто смог передать еще и движение! Да, имен¬но движение!
Когда я вошла в главный корпус, то вначале увидела мраморные стены и все думала, для чего здесь мрамор? Столько мрамора, что хватило бы облицевать целый дворец! И только потом, много позже, поня-ла, что и мрамор, и стекло, и весь блеск зданий - как бы увертюра к главному, к основному содержанию завода.
И вот я открываю стеклянную дверь и попадаю сразу в сказку! Да, именно в сказку, потому что на трех линиях главного конвейера легко, словно в невесомости, плывут красивые, совершенно новенькие "Жигули"! Но не они поразили меня. Вначале я даже не поняла, что именно. И только хорошо оглядевшись, поняла - движение! На ВАЗе создается впечатление, что все вокруг движется! И это действительно так. Детали на конвейер везут на электрокарах, они плывут к рабочим местам операторов на грузонесущих конвейерах, их никто не носит руками, для этого не хватило бы рук, их просто берут и ставят. Ставят легко и даже весело, как это делают ребятишки в детских садах, строя из кубиков волшебные замки!
Может и не так легко, но мне показалось, что им легко и весело, как бывает легко и весело на гулянье в городском парке.
Мне, выросшей здесь, в Новом городе, среди котлованов под но¬вые дома, стыдно было сознаться даже самой себе, что я росла, бега¬ла, играла, училась в школе, совершенно не задумываясь и не ценя то, что живу в необыкновенном городе, рядом с необыкновенным заводом, в необыкновенное время строительства и становления его и совершен¬но ничего не знаю о нем, больше того, до сегодняшнего дня даже не пыталась узнать о нем!
Я помню разговоры родителей о стройке, видела в коридоре папины болотные сапоги с комьями прилипшей глины и не задумывалась о значимости происходящего! Да разве я одна? Все мои сверстники не замечали завода, привыкли к соседству, совершенно не зная его.
И вот я, словно блудная дочь, пришла на свидание с ним. И он принял меня, признал, обласкал и простил... Нас, группу новеньких, завели в большой зал, мы сели в удобные кресла, и начался инструктаж. Вначале говорила женщина. Подвижная такая, Валентиной Николаевной зовут. Она все пугала нас травмами, ну это чтобы мы не совались куда попало. Новеньким всегда хочется куда-либо сунуться. Потом выступал пожарник. Молодой лейтенантик. Или младший лейтенант. Я в их званиях не разбираюсь! Он тоже пугал нас, тоже для порядка, но уже пожарами. А я как-то успокоилась. Мне даже смешно стало. Потому что этот лейтенантик сам недавно на ВАЗе, у него еще пушок на лице, и румянец на щеках играет. Так только у мальчишек-старшеклассни¬ков бывает!
Вообще мне повезло. Я попала на главный конвейер, на сборку автомобилей. Но путь в цех получился с зигзагом. Сейчас неу¬добно вспоминать, но в цех вначале меня не взяли, и если бы не отец… Ну да ладно, расскажу как было. Захожу к начальнику цеха, а он, не глядя на меня, говорит:
- Подождите.
Жду. Захожу снова, а он говорит:
- Разве вам не сказали в приемной, что малолеток не берем?!
- Сказали.
- Ну и что? - спросил он.
- Ничего! - ответила я и засмеялась.
- Мы детей не берем.
- А я взрослая уже, с аттестатом зрелости, между прочим.
- Оно и видно.
Мы замолчали. Я поняла, что сказала лишнее. Почему молчал он - не знаю.
- Ну так я сказал вам, не берем малолеток, набрались!
Я стою, не ухожу. Кладу на стол направление из Райсовета. Он говорит:
- Возьмите назад, пригодится в другом месте.
Я не беру. Он говорит:
- Я по этим бумажкам, между прочим, должен принять пятьдесят, а принял уже двести. Вы - двести первая!
Я говорю:
- Это, между прочим, документ, и дают его не каждому встречному, а только выпускнику школы.
- Знаю. Но скажите, кто будет работать за вас на конвейере?
- Я.
Он засмеялся, говорит:
- Все понятно. - И спрашивает: - Восем¬надцать когда будет?
- Через год.
- Приходите через год.
- Почему?
- А кто за вас будет выполнять операцию, вы ведь на час раньше кончаете смену. Да еще ночные часы.
- Я не буду уходить! - сказала я твердо.
Он засмеялся, говорит:
- Концерт!
И тут я не выдержала, заплакала.
Он молча слушал мои всхлипывания, а когда я немного успокоилась, спросил:
- Все?
Я говорю:
- Все.
- Ну тогда до свидания!
И все-таки я устроилась в цех, пришлось просить папу, он куда-то ходил, убеждал, а потом мне сказали:
- Выходи в бригаду. Будешь, - говорят, - династию тянуть дальше.
Теперь я этого начальника всегда с улыбкой встречаю. Мы не гово-рим ничего друг другу, но я чувствую, между нами есть что-то недоговоренное... Иногда, правда, он спрашивает:
- Не сбежала? - И проходит мимо. Торопится. Ну и пусть. Спасибо хоть за то, что помнит.
Недавно я узнала, что в цехе нас больше трех тысяч. Одних только женщин - две тысячи! А он запомнил. Надо же!
Нет, не убежала я и не убегу. Потому что мне здесь нравится, потому что люблю я главный конвейер с его ритмом и скоростью! Впрочем, что это я о любви вспомнила? Может, и вправду влюбилась? Тогда в кого? Интересно!
4. О СЕБЕ
Год прошел. Не скажу, незаметно. Больше того, очень даже заметно. В школе один год похож на другой. Та же школа, те же коридоры и да¬же учителя и только классы другие. Здесь же все стало другим в сравнении с прежним, школьным, разумеется. Нужно было привыкнуть рано вставать. И ничуть не нежиться в постели, а вскакивать и все делать в темпе. Даже завтрак. Потому что ровно в семь, не дожидаясь опоздавших, двинется в свой путь конвейер. Вообще утром все делается бегом, даже операции, потому что кто-то задержится в раздевалке и нужно вы¬полнять операцию за него. А как же. Иначе нельзя, вдруг сам завтра задержишься? Позже, минут через десять, оглядываешься по сторонам, все входит в норму, и начинается обычная работа. Движение конвейера подстегивает, держит в постоянном напряжении, но это не мешает нам оставаться самими собой. Может, виновата в этом наша молодость, мо¬жет - ритм конвейера, а может - музыка, всегда поднимающая настроение! Как бы то ни было, а мы успеваем делать все: выполнять операции, пе¬реговариваться, подмигивать друг другу и даже влюбляться. Последнее, правда, относится больше к ребятам, они почему-то чаще теряют голову, хотя и здесь вмешивается конвейер, он как бы отрезвляет их пыл… В меня, например, влюблялось уже несколько наших ребят. Подходят, помогают выполнять операцию, любезничают, предлагают сходить в "Сатурн" или в "Волгарь", а то и просто на танцы. Они говорят, а я хохочу. Никто из них мне не нравится, ни с кем я не думала и не думаю идти куда-либо, и, странно, они отходят, и на этом вся их влюбленность кончается. Начинается обычное, жизненное: "как здо¬ровье'' или просто: "привет!" И только один человек в бригаде, наш бригадир, Коля, никогда не говорит мне ничего кроме слова "здрав-ствуй" и гонит от меня под разными предлогами разных ухажеров. У него на них какое-то чутье. Не успеет кто-либо подойти ко мне, а он тут как тут. И сразу:
- Не мешайте работать!
Или что-то дру¬гое. Ревнует что ли? Тогда почему сам ничего не говорит мне? Странно. А вот иностранных, да и своих корреспондентов, не гонит. А те ко мне прямо липнут! Вроде их магнитом притягивает. Фотографируют и задают почти одни и те же вопросы:
- Не устаете? Давно работаете? Нравится ли работа? Не надоедает ли одно и тоже? Какие имеете награды?
Порой даже смешно становится. Ну какие у меня награды? Без году неделю работаю... Но об этом я не говорю. Пусть думают, что я уже чуть ли не ветеран! Ну не сейчас, позже, я все равно стану ветераном, потому что уходить с завода не собираюсь!
Один даже адрес спрашивал. Да Коля помешал. Говорит:
- Вы на бригаду пишите, фамилия у нее памятная - Рябинкина!
Корреспондент сразу заторопился, на том и кончился разговор. Письма он так и не прислал... Но вообще-то писем я получаю много. По 2-3 в день приносят. Так и пишут: «ВАЗ, главный конвейер. Сборщице автомобилей Насте Рябинкиной». Интересные письма. Один солда¬тик так написал: «Увидел вашу фотографию в газете и, знаете, понял, что не я, а вы там, на главном конвейере, находитесь на переднем крае, на линии огня! Поздравляю вас с этим и обещаю приехать на ВАЗ после демобилизации». Солдатик не подписался, поставил только свои инициалы «Л.В.».
Другие письма покороче. В них по несколько строк. Но все они восхищаются моей молодостью и красотой. Один написал, что у меня красивые глаза, что они гармонируют с улыбкой и посоветовал поступать во ВГИК. Фотография была цветной, и мои черные бусинки действительно блестели, словно спелые вишни, но это уже не моя заслуга, скорее фотог-рафа. Я ведь, если признаться, сама себя еле узнала, до чего там меня разукрасили! Никогда не думала, что на цветном снимке буду такой красивой! Даже самой не верится! Но больше всего писем приходит из-далека. Как шутят девчонки, из мест не столь отдаленных! Один прис¬лал уже второе. И, знаете, даже возмущается, что не ответила, будто я обязана ему отвечать!
«Здравствуйте, многоуважаемая Анастасия! В прошлом письме, на которое вы не ответили, я писал, что, увидев вас на фотографии в журнале, потерял покой и сон и передумал всю свою жизнь, которая была сложной. Я написал вам, что решил сделать все, чтобы скорее заслужить прощение и выйти на свободу, чтобы начать жизнь сначала и сделать что-либо большое в жизни на благо нашего народа, как это делаете вы!»
Письмо было длинным. Незнакомец описывал, за что попал туда и просил меня написать ему хоть пару строк.
«Ваши глаза, такие пронзительные и ясные, вдруг высветили все темное во мне, словно фары автомобиля, которые вы собираете, высве-чивают в темноте дорогу жизни! Они пронзили меня насквозь, до са¬мого сердца и выгнали из меня все черное, что было в прошлом. Тепе¬рь, уважаемая Анастасия, я стал другим и, если вы пожелаете, после освобождения мы встретимся на ВАЗе».
Я не написала здесь его имени и фамилии, потому что письмо его вызвало у меня неподдельный смех, а девчонки до сих пор поддевают меня его высокопарными словами вроде «высветили, пронзили» и др.
Я не ответила ему, потому что не хотела даже слышать о его бедах, в которых он сам повинен. Ну зачем мне он? Или рядом со мной нет достойнее ребят? Или я достойна только его?
Но письмо не прошло бесследно для меня. Я стала как-то трезвее что ли, и если раньше многие вопросы, ну например, вопросы воспита¬ния, меня не интересовали, я считала, что человек волен поступать так, как ему велит его разум и совесть, то теперь я по иному, хотя, возможно, и не с полной мерой ответственности, отношусь к делам бригады и сама над собой смеюсь: еще одно подобное письмо и я стану активисткой! Как бы то ни было, но признаться, до этих писем я не задумывалась над сложностями жизни. Зная о зле и добре, я со¬вершенно не думала о борьбе, что постоянно идет между ними. Если говорить более определенно, то я была простым наблюдателем, жизнь проходила мимо меня, стороной, не касалась меня. Я парила в облаках, скользила крыльями по упругим волнам воздушных потоков и неслась куда-то в невесомость, лишенную звуков и запахов. Теперь все изменилось. Я стала реагировать на все, что происходит в бригаде, и любое событие пропускала через себя, словно оно происходило со мной и ка¬салось лично меня. Я стала какой-то непримиримой, и Коля, наш стеснительный Коля, предложил избрать меня комсоргом. И хотя я знала, что проголосуют единогласно, потому что многие поднимают руки по прин¬ципу "лишь бы не меня!", я как-то с воодушевлением восприняла свое общественное поручение. Оно дает мне право еще больше вникать в дела бригады, включаться в сложный процесс воспитания и, пусть это звучит нескромно, возвышает. Да, именно возвышает! Потому что каким бы хорошим ни был человек, никогда о нем никто не узнает, если не будет рядом людей, коллектива, который определяет значимость каждого члена и меру общественного возвышения. Он же, коллектив, определяет и осуждает проступки. Приятно, что коллектив бригады увидел во мне то, чего я не замечала сама: общественную значимость моей личности!
Как все перевернулось за этот год. Я стала совсем взрослой. И кто знает, кто больше помог мне в становлении: сама, коллектив или этот молчаливый, но постоянно двигающийся, словно живой, конвейер!
5. О ЗАВОДЕ
Когда пишут о нашем заводе, стараются ошеломить цифрами: площадь - 514 га, 16,5 тыс. единиц оборудования, 280 автоматических линий, 150 км конвейеров, свой Электронно-Вычислительный Центр. Только цифры меня не впечатляют, не ошеломляют. Даже ничего не дают. Ну разве специалистам, что ли. На меня больше подействовали другие цифры, житейские. Ну хотя бы наш цех. Три тысячи человек, три линии главного конвейера, а длина цеха такая, что с одного его конца не видно другого - 820 метров! Лишний раз в кабинет начальника не побежишь! Раза два пройдешь, и ноги загудят! Ну а если по конвейеру вздумаешь прогуляться, то сразу почти два километра в один конец! Вот это да! Размах. Идешь, идешь, а конца-края не видать! И все ма¬шины, машины, машины. Светлые, голубые, красные, зеленые, вишневые желтые и еще всякие там с оттенками. А однажды, говорят, какую-то юбилейную, что ли, взяли да в перламутровый цвет окрасили!
Такой у нас завод. Не завод даже, а музей! К нам едут учиться строить, работать и жить! Ну а те, что ушли, стараются вернуться, потому что нигде нет таких условий труда. Нигде. И, наверное, не будет!
Вот написала и задумалась. Наверное, я не просто люблю тебя, ВАЗ, а и ревную. Потому что не хочу и не могу представить ничего лучше тебя! Не хочу! Слышишь?
Ну где в цехах столько света и музыки? Где столько молодежи? Где такой чистый воздух? Где столько зелени и красок?
Но хватит эпитетов. Лучше о прозе жизни. Для меня конвейер вначале был крокодилом. Смешно, но в шутку мы его действительно крокодилом зовем. Бывает еще слово "господин" добавляем. Так вот наш "господин крокодил" глотает столько деталей в день, что диву да¬ешься! Поначалу у меня все тело в синяках было. Торопилась я, а он движется, задевает своими колючками. По вечерам синяки считала. Было даже время, думала из-за этих синяков все бросить и пойти ку¬да-либо в посудомойки. Даже представляла, льется вода, а я тарелки мою, вилки, ложки, стаканы. Весело так, водичка журчит, а я песен¬ки напеваю. Только теперь о тех днях со смехом вспоминаю. Да и синяков нет больше. И сама не знаю, как получается. Ни за что не цепляюсь вроде и движения конвейера не ощущаю. Ко всему привыкла, все стало обычным, простым, родным. Ничто не надоело, больше того, ко всему привязалась, сроднилась со всем. Вот и Коля, бригадир наш, вроде ближе стал. Оберегает меня, опекает. Только не пойму, от кого оберегает, может, от самого себя?
Вчера подошел, долго молчал, потом говорит:
- Может, на рабфак пойдешь?
Я вначале и не поняла, переспросила. А он свое:
- На рабфак, - говорит, - хочешь?
- Хочу.
- Тогда заявление пиши.
- Так просто? - спросила я удивленно.
В ответ Коля пожал плеча¬ми. Потом, когда он отошел, нагнала его и спросила:
- А ты?
- Я тоже.
И пошел дальше. Ни слова больше. Вроде так и должно быть. Чудак человек! Ну да ладно. Я-то вижу, что не равнодушен, лю¬бит, а молчит. Что было бы, если бы я вдруг с другим встречаться стала? Может, позлить его, а? Нет, не буду! Не хорошо. А вот рабфак он здорово придумал. Слово-то какое, рабфак. Старинное, из тридцатых годов! Хорошо, что не заменили каким-либо другим, современным, бессмысленным, сборно-синтетическим!
Итак, на рабфак. Хорошо придумано все-таки. Если бы не направля¬ли с производства, я бы никогда не пошла в институт, так бы и рабо¬тала, а тут - на тебе, иди учись. И правильно, потому что когда-то все равно придется учиться. Когда-то, об этом я пока не думаю, при¬дется и с конвейером расставаться, точно так же уходить с конвейера, как уходят из спорта еще молодые, опытные, но уже потерявшие резвость и грациозность движений! Приятно, что о нас здесь думают, заботятся. Только мы не понимаем, не ценим это внимание. Ну, напри¬мер, кроме рабфака при Политехническом, у нас действуют несколько заочных школ прямо на заводе, открыт Учебный Центр со школой и тех¬никумом, будет и свой институт. Я не говорю уже о городе, где все это тоже есть. Здорово, правда? Но что это я так расхвасталась. Хватит. Тем более, что и повод есть. Сегодня меня вызвали к начальнику Я только на порог, а он говорит:
- Не сбежала?
- Как видите.
- Это хорошо. А то как бы я нашел твоего отца без тебя?
- Отца? - удивилась я, а он смеется:
- Не бойся.
Сказав что-то секретарше, он поднялся из-за стола.
- Пойдем встречать американца.
- Какого еще американца? - спросила я, но он промолчал. Потом
сказал, смеясь:
- Черт его знает. Говорят, приехал снимать, фотогра¬фировать то бишь, наш ВАЗ, главный конвейер. Заодно трек хочет посмотреть. Вот я тебя и вспомнил. К отцу поведешь, пусть покажет.
Мы прошли немного по главному конвейеру и остановились. К нам шли двое мужчин. Один наш, переводчик. Другой, постарше, америка¬нец, значит. Поздоровались, представили нас ему, его нам. Только я и не разобрала его имени и фамилии. Наверное, и он мои тоже. Вроде Тэйлор он, но, может, мне почудилось. Переводчик сказал что-то нача¬льнику, и мы пошли вдоль линий по ходу конвейера. Идем и молчим. Я на своего начальника поглядываю, а он тоже молчит и только глазами улыбается. С полкилометра прошли и ни слова. Переводчик наш что-то сказал ему несколько раз, но он, Тэйлор что ли, даже ухом не по¬вел. Так и шли. До пятой вставки дошли молча. Я уже про себя на его незаданный вопрос, сама себе, конечно, ответила. Рассказала про наш коммунистический воскресник, когда весь завод вышел на работу в воскресенье добровольно, по зову сердца. Наш участок особенно отличился. Ребята вышли в белых рубашках, а мы в белых май¬ках с короткими рукавами и в красных косынках. Весело было, интеpecно. Мы и не заметили, как время проскочило. Потом результат объ¬явили, вместе с субботней сменой, они после смены задерживались, собрали тысячу автомобилей. Вот это наши «паровозы»! Конечно, я не сказа¬ла бы ему о Валерке Никольском, единственном, кто не пришел в тот выходной на завод. Валерка парень со странностями, замкнутый, вечно недовольный чем-то. Думаю, не только я, но и Валерка запомнил тот разговор, что вел с ним наш мастер:
- Без нас, - говорит он, - родина обойдется, а вот мы без нее вряд ли.
Потом он ему еще сказал, что биография, между прочим, пишется жизнью. Но об этом я не сказала бы Тэйлору, потому что журналисты охочи до любой самой захудалой «птички», которую они ловко превращают в зрелую утку. Пойди потом докажи, что это не так.
Между прочим, молчание мне надоело, и я спросила начальника, по¬чему Тэйлор ни о чем не спрашивает.
- Ему все понятно. Конвейер работает, как часы, ребята вокруг тоже в настроении, и у него нет вопросов. Вот если бы было наоборот!
Начальник замолчал, потом ткнул пальцем в бок нашего переводчика.
- Спроси его, давно он был на американских автозаводах?
Переводчик перевел, и Тэйлор, даже не повернув головы, ответил:
- Когда мне было 9 лет.
Начальник больше ничего не спрашивал, ему видимо тоже было понятно все, но я не выдержала, сказала:
- Врет он!
- Тише ты, - начальник посмотрел на меня серьезно, - он навер¬няка русский знает!
Я замолчала, но остановить мысль не могла. «Значит, - рас¬суждала я, - он не задает вопросов потому, что сам видит, как мы ра¬ботаем, его поражают прежде всего результаты труда, ритм, порядок. Направляясь к нам, он наверняка изучил все о нашем заводе и знает, что за минуту с конвейера сходит три автомашины... И он, безусловно, недоволен нашими успехами и приехал сюда только потому, что получил задание дать объективную информацию своим телезрителям в пятиминут¬ном фильме о «Жигулях». Тут мы подошли к концу конвейера, где нас ожидали, и мы выехали на трек на трех автомашинах. В нашем автомобиле рядом с папой сел начальник цеха, а сзади мы с Тэйлором и перевод¬чик. Я шепнула отцу, чтоб показал все, на что способен. Отец кивнул головой, и машина с визгом рванулась с места.
Тут я должна признаться, что сама впервые ехала по треку и уже через несколько минут пожалела о своей просьбе. Машина вошла в крутой вираж, наклонилась, и нас вдавило в сиденья. Я ничего не ви¬дела вокруг, потому что вдруг исчезла ограда трека, и все пространст¬во заслонило голубое небо. Машина шла с большим наклоном. На прямом участке все пришло в норму, но не успела я осмотреться, как отец снова ввел автомобиль в вираж, и у меня закружилась голова...
Выходили из машины молча. Меня и Тэйлора покачивало. Чтобы ско-рее прийти в норму, Тэйлор откусил один конец сигары, толстой, как банан, звучно сплюнул в сторону, закурил. Затянувшись и выпустив облако дыма, подошел к отцу, долго тряс руку и сказал единственное слово:
- О'кэй!
* * *
Сейчас я учусь на рабфаке, и главный конвейер работает без меня. Но я не ушла с завода, не рассталась и с тобой, мой дорогой "госпо¬дин крокодил". Я горжусь тобой, потому что ты вот такой прожорливый, а еще потому, что ты неповторимый и единственный! Ну а если кто не согласен, я отошлю почитать все о тебе, и он узнает, что в мире не было случая, чтобы через три года с начала строительства с главного конвейера сходили автомобили, а в день сдачи комплекса автозавода государствен-ной комиссии ты, дорогой "крокодил" выплюнул из своей пасти миллионный автомобиль!
Я вернусь к тебе, главный конвейер, но вернусь в новом каче¬стве. И если до моего прихода никто из девушек не осмелится стать мастером в твоих бригадах сборщиков, я стану им. Я попробую опрокинуть мнение, что на сборке мастерами могут работать только мужчины! Я докажу всем, что женщина может делать то же, что и мужчина! И ты, мой дорогой "крокодил", поможешь мне в этом!
Я вернусь к тебе ... потому что люблю тебя!