Начало http://www.proza.ru/2015/01/01/1126
ВЕРШИНЫ
1.
Озарением пришло вдруг понимание великой разницы времён.
Сегодня мы живём в мире, который ежечасно готов и почти жаждет содрогнуться от страшных фактов низости и жестокости человеческой; словно всё, что проходит перед нашим слухом и взором, есть лишь бесконечно растянутый детектив, а мы – его читатели либо зрители, но никак не возможные жертвы.
Прежде же, четверть века назад, наше стабильное общество способны были сотрясти разве что сообщения об уходе из жизни великих людей; никто не мог поручиться, что с годами на смену одной духовной вершине придёт другая, способная так же отразить своё, новое время, как сумели сделать то его великие предшественники.
Ныне от высокогорного хребта властителей дум наших остались считанные пики, и нет уже желающих покорять их, сравниться с ними. Вместо новых горных цепей на бескрайних наших просторах всё чаще обнаруживаются тектонические разломы, и душные испражнения недр прорываются наружу, нарушая экологию не только дикой, но и бесценной от рождения неповторимой человеческой природы.
Сознавать это горько, но ещё горше признаваться себе в бессилии изменить что-либо в сложившемся порядке вещей: мы – из века уходящего, и не дано нам сил для поворота времён вспять, ибо то, что должно стать последствием прошлого, станет им непременно и плоды свои ядовитые принесёт в полной мере.
Есть одна лишь надежда во мраке грядущего завтра: не может жизнь прерваться без подсчёта обретений и утрат, и те души, что заслужили парение в небесах, будут приняты ими легко и безропотно, тогда как падшие поглотит преисподняя, и тем исполнится предсказание, данное многими в разные времена.
И жива ещё вера, что не всё прогнило в этом мире дотла, как не может истлеть всё и сразу бескрайнее полотно, пусть и побиваемое извечной непогодой. Непременно сохранятся в нём островки прочности, о которых не ведал и мастер-создатель и которые живучестью своей даже его поставят в тупик перед заново упорхнувшей загадкой вечности, коей пронизан каждый клочок материального и совсем не возвышенного земного быта. Те нерушимые островки, как ковчег Ноя, станут реальной почвой для завтрашнего мира, и нетленные ростки уже прорвали перемёрзшую оболочку зерна, чтобы стать послезавтра налившейся нивой.
Холить их, удобрять, спасать от сорняков – есть ли занятие более благородное и важное теперь, когда застыли времена и содрогнулись от безмерности бед человеческих? Не кричать вослед обезумевшим толпам о дикости пира во время чумы, не метать бисер перед свиньями, а – открывать двери перед стучащимися, говорить с имеющими уши. Вы ведь слышите нас теперь?
Ну, а иные… Мы протянем им в трудный момент нашу твёрдую руку помощи. Мы же знаем: как в ветхое время, из будущих волн мирового потопа – лишь проглянет во мгле вековечное солнце, – устремлённые к свету, непременно выглянут седовласые вершины прежней жизни. Им от века суждена роль горы Арарат, воспринявшей надежду на завтрашний день. И только им благодаря спасутся избранные…
2.
В той гряде, что почти поглотила стихия, среди пиков великих есть пик Шукшина.
И на небе ночном загорается где-то, вновь открыта, планета – имени Шукшина…
3.
Всё рухнуло в один миг – с сообщением о смерти Василия Макаровича. И словно горные цепи дрогнули и осели, превращаясь в прах. И громовые судилищные раскаты пронеслись в небесах и над водою. Тягостно и сиротливо стало на земле, и потянулись окаменевшие души одна к одной, чтобы сплотиться в горе.
«Сибирь в осеннем золоте, в Москве – шум шин. В Москве, в Сибири, в Вологде дрожит и рвётся в проводе: «Шукшин…Шукшин…» - выдохнула потрясённая Ольга Фокина.
Вслед за угольными рамками некрологов замелькают на газетных и журнальных страницах заголовки статей, пытающихся охватить невиданный доселе всплеск жизни под названием Шукшин. Но можно ли было понять его тогда, коли и теперь, через четверть века, мы не в силах ещё сформулировать своё и его место в той системе координат, которая зовётся вечностью, и лишь обескураженно топчемся у подножия горы, где не ощущается ни поток времён, ни безмерное вокруг пространство. Ему, Василию Макаровичу, с высоты его духа явно виделось такое, к чему мы в большинстве своём никак не можем докарабкаться и вновь и вновь скатываемся вниз.
И всё-таки, всё-таки…Любое приближение к истине начинается с чувства сопричастности, родства, отрыва от твоей плоти – в случае утраты человека – огромной и важной её части, без которой сама жизнь кажется поначалу немыслимой.
Завтра, 7 октября, исполняется 25 лет с того дня, как хоронили на Новодевичьем кладбище Шукшина. В Москве было двадцать градусов тепла, и волосы на обнажённых головах не колебал ветер. Шукшин лежал отрешённый от земных прелестей, и не сожалел о том, и пришедших призывал не сожалеть, но его не слышали…
Нынче летом, достаточно замеченный, миновал 70-летний юбилей художника, и вряд ли кто из официальных органов теперь, по осени, всерьёз отнесётся к «круглой» дате его ухода. Только самым близким в очередной, двадцать пятый раз станет нестерпимо больно, и полыхнёт в сердце кровь, и застелет глаза мокрой тучей. Да лягут на могилу гроздья калины.
Ох уж эти даты, круглые и не очень! Общественная шумиха вокруг них набивает такую оскомину, что сразу после юбилея мы готовы вычеркнуть из памяти и из жизни своей то, что ещё вчера казалось нашей сутью. Кем-то, возможно, надолго будет забыт и Шукшин. Но были люди – несколько поколений, для которых Василий Макарович стал целой эпохой, и никакими силами нельзя вытравить его из судеб. Его чувствами, его взглядами, его тягостными раздумьями поверяют они в жизни каждый свой шаг, а это означает, что Василий Макарович идёт с нами бок о бок и продолжает диалог.
А ещё есть земли, которые были Шукшину близкими и желанными, и наряду с родимым его Алтаем – наша берёзовая Вологодчина, белозерские озёрные края, в которых снимал он «Калину красную». Долго ещё будут жить легенды, правдивые и не очень, о том, каким он предстал человеком перед нашими земляками, о том, что мечталось ему чуть ли не насовсем поселиться среди милых ему северных сельских людей, похожих нравом на его родных сростинцев.
Но 2 октября 25 лет назад остановилось его сердце. И мы остались на этой земле продолжать жить без Шукшина.
«МУРАШКИ ПО СПИНЕ»
1.
Вокруг его ухода теперь всё больше нагнетается страстей и в центральной, и в местной прессе. Дескать, было кому и за что «помочь» Василию Макаровичу уйти в иной мир. Дескать, слишком близко он подошёл к пониманию целенаправленного геноцида русского народа и мог бы в сегодняшние смутные времена вырасти в истинного заступника нации, содействовать её духовному возрождению.
Не исключено первое, и несомненно второе. И вместе с тем сердце противится той интонации, с какой преподносятся сведения, якобы проливающие свет на тайну его ухода. Предположения, пусть и очень правдоподобные, выглядят в них почти как доказательства вины незримого врага, против которого мы призваны ополчиться спустя четверть века.
Однако не пойман – не вор. И тот же уважаемый шукшинский оператор Анатолий Заболоцкий до конца дней своих обречён сожалеть, что прядь волос Василия Макаровича, которые при последнем прощании с телом мужа отдала ему Лидия Николаевна Федосеева, он не сохранил для экспертизы, а зачем-то положил в гроб. Возможно, и стало бы ясным, какой интоксикации не выдержало сердце художника. А так и «инфарктный» газ с запахом корицы, который ощутил Георгий Бурков, зайдя в каюту умершего Шукшина, остаётся лишь гипотетическим летучим соединением. Да и узнали мы о нём не в те далёкие горестные дни от самого Георгия Буркова, а лишь два года назад от его друга Панкратова-Чёрного, якобы посвящённого в своё время в эту тайну-предположение. Боялся Георгий Иванович при жизни говорить об этом и разрешил другу открыться лишь после своего ухода.
Кстати, и его, Буркова, смерть кажется некоторым тоже неожиданной и странной. Воистину, дворник всюду видит мусор, врач – больных, а юрист – нарушение законов. Ну, а читатель получает для щекотания нервов очередной детектив, что полностью в духе времени.
Вот только очень сомнительно, что вызываемые такими публикациями чувства имеют хотя бы косвенное отношение к творчеству Шукшина. Никак не страх и разлад, не озлобленность и подозрительность желал сеять Василий Макарович в душах тех, кто внимал ему. «Давайте любить друг друга!» – восклицал он на разные лады. Давайте понимать, прощать, поддерживать. «Ну чего мы шуршим, как пауки в банке? Ведь вы же знаете, как легко помирают?!»
2.
Наверное, я наивна до неприличия, но не стыжусь этого. Я знаю: нас немало – таких. И за нами тоже есть своя правда.
Так вот, когда я впервые узнала из текста Анатолия Заболоцкого, что в последние свои месяцы Василий Макарович прочитал принесённые ему каким-то композитором «Протоколы сионских мудрецов», душа моя содрогнулась: вот где зацепка, вот где начало конца!!! Великое знание приумножает скорби, древними замечено. А их-то у израненного сердца Василия Макаровича было и так предостаточно. По силам ли было ему, и так чувствовавшему, что «разлад на Руси, большой разлад», впустить в себя ещё и документальное подтверждение своих смутных догадок об осознанно направленном на его Родину зле?
«Ну как тебе сказочка? – сверил он свои ощущения с Заболоцким. – Мурашки по спине забегали? Жизненная сказочка – правдивая. Наполовину осуществлённая».
И уже не было, понимаю, покоя в шукшинской душе ни на миг. Явно под воздействием этого чтения писалась им сказка «До третьих петухов». Над завершением её он думал до последнего своего дня. Не её ли, по предположениям газетных «следователей», искали в шукшинской каюте в день его смерти? Слишком уж подозрительно были разбросаны повсюду рукописи. Полагают, что боялись воздействия сказки на народ не меньше, чем фильма о Разине, которому так и не дали состояться.
3.
Да полно вам, хочется сказать без запала и злости, но с усталостью. Уж коли не взялся народ наш за серпы и молоты на протяжении последних многострадальных лет, то разве способен он был на такое четверть века назад, когда основная его масса, несмотря на чудовищные обманы и злоупотребления вокруг, жила всё-таки сносно и по-своему неплохо?! Мы попали сегодня, вместе со всеми народами на планете, в столь крутой виток спирали, знаменующий собой переход в новую космическую эру, что даже Шукшин не смог бы подобного предвидеть. Однако многим внешне заступническим силам, вполне понятно, хочется иметь Шукшина в виде знамени в передовых своих рядах, чтобы его именем привлечь на свою сторону мало разбирающийся в политике и вражеских происках народ.
Да, великое знание не всем по силам, и если одних, самых ранимых и чутких, сионские и прочие «протоколы» убивают, то других – озлобляют до желания убивать. Есть и иной путь: полюбить врага своего, понять и простить, но это – слишком высокая, слишком жертвенная ступень развития. С неё видятся и в восторг приводят такие жизненные благолепия, в которых нет места разделению на свет и тень, на добро и зло, на плюсы и минусы. Там жизнь прекрасна во всех своих проявлениях и имеет свой чёткий, вполне, наверное, логичный план развития, никак, увы, не поддающийся переводу на земной утилитарный язык несовершенных человеческих существ.
Как бы нам и на Шукшина-то взглянуть откуда-нибудь оттуда, из поднебесья, божественным оком? А не раздёргивать на цитаты-ниточки его жизненное полотно, сотканное вовсе не из политических намёков, а единственно из попытки осознания нашего краткого появления на планете Земля для осуществления трудно поддающегося разгадке вышнего замысла.
4.
В этом смысле наиболее любопытной кажется мне юбилейная, от июля этого года, статья Владимира Сигова в «Литературной газете» под названием «Ещё не пели третьи петухи». Как подчёркивает в конце автор, анализировавший последнюю сказку Шукшина, «третьи петухи, возвещающие рассвет и отступление бесовских сил, ещё не прокричали над Россией». А потому в поисках освобождения от них он советует обратиться к русской идее Шукшина. Предлагая публикацию (отрывок из книги В.Сигова) к печати, Л.Федосеева-Шукшина сказала, что это – самое глубокое исследование из тех, какие ей известны, и что Василию Макаровичу наверняка интересно было бы его прочитать.
Думаю, что особо интересующиеся отыщут книгу либо номер «Литературки», для остальных же кратко обозначим основные мысли статьи. Помимо того, что в ней представлены внутренние связи творчества Достоевского и Шукшина, работа молодого учёного-филолога помогает обострённым взором увидеть события повести.
Иван-дурак, отправленный за справкой о том, что он не дурак, «поумнел» именно в том направлении, какого требовало от него «культурное» общество библиотеки: он стал суетливым, шустрым, энергичным и возжаждал «что-то делать».
«Однако «дело» никакого отношения к жизни народа не имеет, но всегда мешает жить. «Дело» – это эрзац-жизнь общества, – пишет В.Сигов. – Но этот «деловой синдром» весьма заразен. Об этом пишет Достоевский, предупреждая, что молодость и неопытность могут подчинить человека этому фантому…».
Шукшин, подобно Ивану, тоже должен был «доказывать своё право на место в искусстве, соглашаться с абсурдными правилами игры». К счастью, его не удалось «сбить», он быстро понял, что «суета губит», что среди неё очень вольготно живётся чертям, которые «умело используют способности других для осуществления своих разрушительных целей».
«В горестном и бессмысленном путешествии, – цитирую Сигова, – Ивану стало ясно, что он легковерен и бесхитростен. Качества, обеспечивавшие ему силу в жизни, стали источником слабостей в соприкосновении с «делом». Его нельзя заставить изменить себе… но можно «охмурить», направить к ложным целям (справка), использовать в своих интересах и даже его руками сеять зло, зная, что раскаяние и осознание придёт, но, скорее всего, запоздалое».
Не это ли запоздалое раскаяние и настигает нас теперь, думаешь с содроганием о содеянном на ложных путях развития нашего общества. И о том, что ловко же многих из нас провели тёмные силы, коли возмездие столь тяжко и столь длительно!
И вместе с тем, хоть и неловко в этом сознаться, мне неуютно от такой трактовки Шукшина. То ли душа моя ближе к иным его произведениям, то ли никак не может допустить, что и меня в чём-то кто-то где-то использовал для посева зла, а я и не заметила. Вроде бы явно не названный и к бою с врагами открыто не зовущий, за статьёй этой, тем не менее, тоже ощущается «протокольный» синдром, от которого – «мурашки по спине».
«МЫ ВСЕГДА БУДЕМ ЖИТЬ»
1.
Вероятно, и осознание исторической данности, в которой суждено прожить жизнь, не каждому по уму. Например, мне. Сразу хочется кого-то обвинить во всех своих бедах, посожалеть о погибших мечтах, поплакаться на плече более сильного и любящего: обидели меня! накажи их!
Но неверно всё это, неверно! Не отчаяние, не досада на судьбу, не растерянность должны рождаться от воздействия высокого искусства (или его толкования), а – упоение не различимой прежде и вдруг обозначившейся гармонией бытия, в котором всё справедливо, всё – по заслугам, всё – для роста твоего, для взросления души, а никак не для унижения, уничижения её.
Я помню, помню такое воздействие Шукшина, и вам оно ведомо. Возьмите хотя бы Алёшу Бесконвойного с его субботней баней, во время которой приходило к нему высокое осознание земной радости в сочетании с полётом духа. Возьмите больного Саню Неверова, который в предсмертные дни взирает на окружающий мир не с печалью невозвратности, а в восторге прозрения. Или Гена Пройдисвет, взявшийся развенчивать дядино богоискательство. В его страстный диалог с дядей Гришей Шукшин вложил, вероятно, всю многослойность своих философских воззрений, и среди образных представлений о том, как же всё с нами происходит после смерти, употребил наверняка памятное всем читавшим сравнение:
«Мы, как киноаппараты: живём, а на киноплёнку всё снимается, всё снимается…Как поступил, как подумал, где спроть совести пошёл – всё снимается. И вот ты умираешь, киноаппарат этот – тело твоё – хоронют, а плёнку берут и проявляют: смотрют, как ты жил…».
2.
Пристальность разглядывания Шукшиным таинственной связи жизни и смерти мне не раз приходилось подчёркивать в своих публикациях. Потому и в исследованиях других авторов мне хотелось углядеть хотя бы отголосок этой темы.
И она прозвучала в книге Евгения Черносвитова «Пройти по краю», глава из которой лет десять назад была напечатана в «Нашем современнике». По стечению обстоятельств и я в то же время предлагала в этот журнал подобные размышления над прозой Шукшина, но оказалась второй, а потому позднее опубликовала их в журнале «Сибирские огни». Но помню, что столкновение тогда в редакции «Современника» двух исследований на одну тему произвело на меня сильнейшее впечатление: значит, не одна я «рыла» в этом месте, значит, не исключено, что именно здесь кроется «живая вода» литературы!
Сколько раз при чтении критических работ я ловила себя на мысли, что автор незаметно и вроде бы непреднамеренно уводит мысль свою от собственно Шукшина в сторону личных догадок о жизни, прочитывая написанное искажённым взглядом. И получался у каждого свой Шукшин, никак на него не похожий, мною как читателем не узнаваемый.
И только Черносвитову удалось подтвердить угадываемое мной и чётко обозначить главную суть творческих исканий художника: они кристаллизовались вокруг мыслей о жизни, смерти и бессмертии. Такой подзаголовок и дал автор своей книге. Только с этих позиций и оказалось возможным разглядеть стройную систему шукшинских взглядов, не замутнённых случайной политической и конъюнктурной пеной.
3.
По поводу «киноаппаратов» Черносвитов меня перещеголял, не утаю. Он подметил и цитированием подтвердил, что «в рассуждениях дядя Гриши слышится как бы парафраз представлений К.Э.Циолковского и Станислава Лемма. Только у Циолковского жизнь подобна работе кинокамеры, а сам человек есть одновременно и кинооператор, и зритель. У Лемма как раз всё наоборот: сначала всё записывается, а потом прокручивается, и возникает иллюзия происходящей жизни человека».
Конечно, это не доказывает творческого общения Шукшина с названными авторами, но и не отрицает вероятности их прочтения им. Хотя Циолковский, знаю по своим запросам в больших библиотеках, в прежние времена был недоступен рядовому читателю, и я могла лишь догадываться, что стояло за его работами с влекущими названиями типа «Нравственность Вселенной».
Теперь многое стало открытым для прочтения, и Черносвитов, врач и философ по профессии, легко оперирует такими понятиями, которые и ныне многими встречаются в штыки. Так, в рассуждениях об Алёше Бесконвойном он употребляет древнеиндийские религиозные термины:
«Состояние абсолютной отрешённости и высшего блаженства – мокша…в котором само противопоставление жизни и смерти «снимается». Мокша неразрывна с сатьей, то есть с тождеством твоего бытия и истины. Что может быть ещё? Нирвана, то есть угасание, остывание – смерть в состоянии блаженства или наслаждение в умирании. Славянская душа Алёши…явно противится такому исходу».
Не исключено, что кому-то покажется несоединимым и даже кощунственным такое сопоставление наших славянских ощущений и – чужеземных названий. Но в последнее время всё чаще звучат утверждения о родстве русского языка и санскрита. Может, именно поэтому такое сближение интуитивно кажется мне закономерным и чрезвычайно спасительным в сегодняшнем мире – с его стремлением к национальному и духовному разъединению. Ведь ТАМ, как писал Шукшин, нет между людьми никаких различий, значит, не должно быть их и на земле.
Не вдаваясь ни в собственное, ни в шукшинское понимание христианства, замечу – цитатой из указанной книги, – что оно «внесло в сознание человека представления и о необратимости, и о конечности времени: время стало непрочным, а смерть – страшной благодаря Страшному суду и концу света. Прошлое, настоящее, будущее – одна линия, одно направление, где чем больше «прошлого», тем меньше «будущего».
Не оттого ли появляется и необоримый безрассудный страх смерти (а значит и жизни) у человека, не умеющего принять эту систему координат и не осмеливающегося поискать иную?
Василий Макарович, подтверждают многие разбросанные по произведениям строки, не запрещал себе блуждать по философским просторам и выбирал то, к чему искренне лежала его душа. Так, Степан Разин, что было вполне естественно в его время, был язычником, и в его мировоззрение Шукшин погружён, как в родное.
«У язычника, – пишет Черносвитов, – время – как лучи солнца, расходятся и простираются во все стороны. Судьба – круг, охватывающий эти лучи воедино. Один круг – одна жизнь человека, цикл».
Не греет ли и вас такое представление и не улавливаете ли вы в нём отголоски уже упомянутых восточных представлений о круговороте, повторяемости жизни.
4.
Всякий раз, когда мне приходится между строк обозначать своё пристрастие к указанному мировосприятию, я чувствую себя слегка виноватой. Вернее, чувствовала, хотя и знала, что я не одинока. Но во время раздумий над этой статьёй, через Черносвитова, я неожиданно обрела защитника в лице всегда влёкшего меня к себе Циолковского.
Оказывается, он однозначно считал, что «земля – колыбель человечества», «временный корабль, на котором оно несётся в бесконечном пространстве вселенной». Нас «ослепляет близость земли», оттого мы и мучаемся, а «значение жизни вселенной, понимание себя как её части, даёт человеку радость и спокойствие». Поэтому каждому необходимо знать, что «уходящего из жизни ожидает непрерывная радость», ибо «космос содержит только радость, довольство и истину».
В таком понимании жизни Циолковский видел «моральный стимул», который послужит «для малодушных утешением, для сильных духом – оправданием бытия». Такая вера – «отрадна». Человек бессмертен, так как он для себя непрерывно живёт одной жизнью – промежутки долгого небытия проходят для него незаметно: мёртвые не имеют времени и получают его только тогда, когда оживают. «Мы всегда жили и всегда будем жить, но каждый раз в новой форме и, разумеется, без памяти о прошедшем».
А вы говорите – эзотерика! Ату её!! Но она – всего лишь взгляд на мир с высоты той вершины, которая возвышается над плоскогорьями и долинами нашей скучной, ограниченной надуманными преградами жизни. И осознавал ли то сам Шукшин или случалось это интуитивно, как чаще и бывает у художников, но то и дело в мыслях своих он взлетал на этот пик, оставляя земле своё бренное тело. И тянул, и тянет, и будет тянуть нас за собой туда, откуда открывается безмерное пространство любви и слиянности душ, имеющих равное происхождение, права и обязанности.
5.
Однако мы по-прежнему живём на земле не как братья…
Читайте Шукшина!
И не скорбите об его смерти, ибо он вкусил «непрерывную радость».
1999 год
Продолжение http://www.proza.ru/ 2015/01/01/1356