8. Алеша.
Этот год с маленьким Алешей на содержании родителей оказался одним из самых тяжелых в моей жизни. Мальчик родился слабеньким, видимо, сказалась моя болезнь во время беременности. Плакал он редко, больше спал, но я вздрагивала от любого его писка, бросалась к нему.
Слава попытался снова жить с Надей, но ничего у них не получилось. К ней наведывались старые дружки, Славка устраивал пьяные скандалы, бросался на Надю с кулаками, она стала его бояться. В результате Слава вернулся к родителям, а Надя подала на развод.
Наш дом, вполне уютный и комфортабельный для двоих, оказался совсем тесным для неожиданно воссоединившейся семьи. В самой большой – «зале» на диване размещались родители, здесь же на раскладном кресле Слава. Моя кровать втиснута в маленькую, без окон спальню, в прилегающей к спальне и залу проходной комнате кроватка Алеши. Кроме этой кроватки там умещается письменный стол и книжный шкаф – рабочее место отца. А отец к тому же, желая подзаработать и помочь мне, взялся готовить школьницу к экзаменам в институт, занимался с ней за этим столом. Купать ребенка и стирать пеленки приходилось на кухне, подогревая для этого воду в кастрюлях на газовой плите. Развешивала пеленки для сушки я в доме или в пристройке, на веранде они сохли слишком долго.
Слава часто приходил пьяный, сидел на кухне, загораживая все проходы, цеплялся ко мне. Трезвый он разговаривал нормально, но от малейшей дозы алкоголя менялся совершенно, у него появлялось желание обязательно оскорбить, унизить. Причем, как близкий человек, он знал, чем можно обидеть сильнее всего, выбирал самые уязвимые места. Протрезвев, извинялся, говорил, что так не думает, но «что у трезвого на уме, у пьяного на языке», обиды накапливались.
Отец тоже пил все чаще. Самогонный аппарат работал, не переставая. Самогон стоял в графинах в серванте, в шкафу. Слава периодически наливал по рюмке, пил один. Я попросила родителей убрать графины, выслушав за это кучу оскорблений от Славы.
Прежняя компания родителей развалилась окончательно, они встречались только с Ужинскими. Закадычная дружба матери с соседкой закончилась, когда муж этой соседки застал ее вдвоем с моим отцом. Но калитку в заборе не забили, отец нырял туда при случае с бутылкой самогона, там ему всегда были рады составить компанию.
Мать кричала и на Славу, и на отца. Говорила, что простила отца за измену, но снова и снова возвращалась к этой теме, жаловалась на отца Ужинским.
Сейчас, когда мамы уже нет, и я не опасаюсь, что она случайно увидит эти записи, я могу более открыто рассказать о ее характере. Ярко выраженная истеричность сочеталась у нее с некоторой театральностью, у нее все было напоказ, «на зрителя». Причем, мама никогда не признавала себя в чем-то виноватой, виноваты были другие: «это он!», «это она!» Она всю жизнь ненавидела сестру отца, тетю Нину какой-то патологической ненавистью, помнила все обиды многолетней давности: какую-то кофточку не дала надеть, хотела познакомить брата со своей подругой и т.д. Ей все время казалось, что тетя Нина стремится разбить ее семью, что-то внушает отцу, мне. Ей не нравилось в тете Нине абсолютно все: слишком громко смеется, много придумывает, слишком умная – «умнота сплошная». Такого же отношения к тете Нине она требовала от отца, от меня, от Славы, часто устраивала скандалы по этому поводу.
Славу она оправдывала во всех поступках, обвиняла его друзей – увели, напоили, меня – что-то не то ему сказала, отца – не сумел найти подход к сыну, и, конечно, всех его женщин. В то же время у нее было какое-то врожденное чувство справедливости, могла проявляться и тактичность, деликатность, только не по отношению к тете Нине. По силе характера мама не уступала отцу, в чем-то даже сильнее. Слава безволен, просто плывет по течению: «Образуется».
Со Славой маме было легче, чем со мной. Они кричали друг на друга, не выбирая выражений, потом тут же мирились, обнимались. У меня обиды так быстро не проходили, я болезненно реагировала на ее крики, как и отец. Отец никогда не позволял себе грубых выражений, не говоря о том, чтобы поднять руку на женщину. Слава ударил меня кулаком в лицо, разбил губы, когда я попыталась остановить одну из их перепалок с матерью. Отец выгнал его из дома, а мать, несмотря на свою ненависть к тете Нине, упросила ее взять Славу к себе и обильно снабжала продуктами, пока отец не простил его, и Слава вернулся домой.
Отец и тетя Нина любили петь, всегда пели, когда что-то делали. Мама проходила мимо: «Что орет?», хотя пели они вполне музыкально. У нас всегда было очень много пластинок, я узнавала по радио, по телевизору большинство старых песен, потому что я их уже слышала. Муж тети Нины обладал абсолютным слухом, играл на пианино, аккордеоне, преподавал пение. В Средней Азии он был руководителем хора, в котором пела тетя Нина, так они и познакомились.
В это же время возвращается в Вольск моя подруга Галя Степнова, с которой мы продолжали переписываться и общаться все это время. Отношения с мужем у нее не складывались, оба оказались не приспособлены к семейной жизни. К тому же активно вмешивались матери с обеих сторон, каждая защищала и тянула к себе своего «ребенка». Отца у мужа Гали не было, как и у нее. Сначала я уговаривала Галю помириться с мужем, но когда услышала, что она хочет с ним встретиться лишь для того, чтобы еще раз «вцепиться ему в рожу», смогла только посоветовать: «Разводись!»
В конце концов, она развелась и приехала в Вольск с маленькой дочкой на четыре месяца старше моего Алеши. Мы с Галей приходили друг к другу, гуляли с детьми в парке, на Волге. Я рассказывала ей об обстановке в семье, делилась своими печалями.
Соседка познакомила Славу с женщиной. Они стали встречаться, договорились о женитьбе. Наши родители ходили знакомиться с ее родителями. Никаких особых чувств у Славы не было, просто желание как-то устроить свою жизнь, уйти из родительского дома. И совершенно неожиданным для меня стал момент, когда он вернулся откуда-то чрезвычайно возбужденный, отозвал меня в сторону:
- Ты можешь подготовить родителей? Я женюсь.
- Ну и что? Я знаю.
- Да я не на Ольге женюсь! На Гале Степновой.
Оказывается, Галя позвонила ему, сообщила о своей давней симпатии. А он обращал на нее внимание, но и подумать не мог о взаимности. Вскоре он перешел к Степновым, потом сыграли свадьбу, сняли квартиру в центре города.
Только бросать пить он не собирался. Она надеялась, что у него будет счастье, которого не было до сих пор, и пьянки прекратятся сами собой, он будет совсем другим. Разумеется, ничего похожего не произошло. Слава продолжал пить и проявлять агрессию в пьяном виде, так же, как и со мной.
Их брак продержался около полугода. После того, как Слава чуть не задушил Галю из-за денег на бутылку, они расстались, Слава снова вернулся в родительский дом. А вскоре завербовался в строительную бригаду, и уехал в Волгодонск лечить очередные сердечные раны.
Надя, теперь уже бывшая жена Славы, собиралась ехать со своей матерью на несколько дней в Ленинград, попросила меня взять на это время к себе четырехлетнего Максима. Мальчик был очень нервный, неуправляемый. Утро, обычно, начиналось с истерик. Он капризничал, швырял игрушки, карандаши об стену, если у него что-то не получалось. Я старалась найти с ним общий язык, объясняла, что можно, а что нельзя. Но вечером приходила с работы бабушка, разрешала ему все, что я запрещала, и утром все начиналось сначала.
Я вышла с детьми на прогулку к Волге. День был жаркий, но у Волги ощущался довольно холодный ветер. Я сразу хотела вернуться, но Максим убежал от меня, и пока я его уговаривала пойти домой, Алешу у меня на руках основательно продуло. Алеша заболел воспалением легких. Невозможно смотреть, как болеют дети! Я согласилась бы много раз переболеть сама, чем смотреть на страдания крошечного малыша. Я оказалась «сумасшедшей мамашей»
С большим трудом я дождалась сентября, устроила Алешу в ясли и поехала увольняться в Ковров. Перед самым приездом не выдержала и написала всю правду Фае. Она стала бы расспрашивать о муже, нужно было бы что-то опять придумывать, выкручиваться – я не хотела больше лжи. Тем более лгать ей. Она-то со всей душой расспрашивала, по-доброму, а я не могла открыться ей.
В лаборатории Саши не оказалось, его опять отправили на сенокос. Задерживаться я не собиралась, тем более начала скучать по Алешке, как только выехала из дома.
Фая меня ни о чем не спросила, молча, подошла и обняла.
Но Сашке, видимо, кто-то сообщил о моем приезде.
Я собиралась устроить небольшой прощальный вечер для своих друзей. Мы с Таней шли из магазинов с сумками, набитыми продуктами, увидели Сашу на скамейке у нашего подъезда. Сколько он уже там просидел не знаю, но он не дал мне даже занести сумки: «Ты сейчас уйдешь, и больше я тебя никогда не увижу».
Этот разговор был такой же сумбурный, как и все предыдущие. То он утверждал, что я необыкновенная женщина, спрашивал, хочу ли я, чтобы он вернулся ко мне. То говорил о том, как хорошо жена понимает его, он скоро должен стать отцом. «Я уже отец, но я все еще не нашел себя, как тебе это удалось?»
Взял у меня адрес, забрал все фотографии Алешки, которые я привозила показать девчатам. Пытался приласкать меня, хотел, непременно, куда-то пойти, в ресторан в том числе, хотя был в рабочей одежде, а у меня в руках – все те же сумки с продуктами. Я совершенно терялась под его напором, так хотелось верить в его ласковые слова. Но я ни на минуту не могла забыть о том, что у него есть жена, и она ждет ребенка. Никуда мы с ним не пошли. Вечер я провела с друзьями, а утром на следующий день уехала.
Тяжелый это был путь. Сашка стоял у меня перед глазами, казался самым дорогим, необходимым человеком. Звучали в ушах слова популярной тогда песни:
«Прощай!
Ты помнишь, плыли в вышине
И вдруг погасли две звезды,
Но лишь теперь понятно мне,
Что это были я и ты».
Больше я его не видела.
Алеше еще не исполнился год, и в отделе кадров мне предложили написать в трудовой книжке, что я увольняюсь в связи с рождением ребенка. Будет больше времени для поиска новой работы. Я согласилась, но это мне не помогло, скорее наоборот.
Пока я ездила, Алеша заболел дизентерией. По-моему, мама просто перекормила его, ей все время казалось, что он голодный, никакой кишечной палочки у него так и не нашли. Тем не менее, меня заставили лечь с ним в больницу, просто приехали на скорой помощи и увезли.
Больница в нашем городе заслуживает особого описания, тем более эти бывшие холерные бараки стоят до сих пор. В палате, куда нас положили, умещалось двенадцать детских кроваток, столько же матерей. Но матерям кровати не полагались, ставили на ночь раскладушки, днем их убирали. В соседней палате находились дети с другим инфекционным заболеванием, приходилось держать детей все время на руках, чтобы они не ползали, не брали чужие игрушки. Многие еще не умели ходить, как и мой Алеша. Если ребенок просыпался и плакал ночью, выходили с ним в коридор, чтобы не будить остальных детей. В палате топили газовую печь, в коридоре было значительно холоднее, дети часто простужались. Простудился и мой Алеша, у него поднялась температура. Больничных пеленок и ползунков не хватало, стирали в туалете, развешивали, где придется. Больничный лист оплачивали только матерям детей младше года, другие дети считались самостоятельными, ни больничный лист, ни питание их матерям не полагалось.
В этой больнице Алеша сделал свои первые шаги. В середине палаты днем было достаточно места, и он шагнул вслед за мальчиком такого же возраста. Дома у нас было тесно, и у него всегда была возможность за что-то ухватиться.
Тетя Нина работала медсестрой как раз в этом инфекционном отделении, она забрала меня домой под расписку, когда я уже не могла находиться там. Дома мы вылечились гораздо быстрее.
Стаж у меня все-таки прервался, а запись в трудовой книжке, где была указана дата рождения ребенка, сыграла плохую роль. Никто не хотел брать на работу женщину с маленьким ребенком. От отчаяния я решила устроиться работницей конвейера на агрегатный завод. Меня взяли на чуть более престижное место – учеником оператора - металлизатора. На заводе я проработала четыре месяца, немного на участке металлизации, где покрывали алюминиевой пленкой детали для сувениров и игрушек, затем заменяла ушедшую в отпуск инструментальщицу. От следующего «повышения» я отказалась, потому что с помощью Ужинского устроилась в воинскую часть программистом. Ужинский стал директором той школы, из которой ушел отец. Немного программировать я успела научиться в Коврове, а лучших программистов тогда в нашем Вольске все равно не было, как не было и электронно-вычислительных машин.
продолжение
http://proza.ru/2015/01/03/1115