Покажите, покажите мне человека, который не любит коржики, и я скажу, куда ему пойти. Причем, не медля, иначе…
У нас во дворе коржики пекла тетя Сима. В смысле, коржики пекли все, но настоящие коржики только тетя Сима. А сама тетя Сима называла себя ученицей моей бабушки Иды.
То есть… Да-да, именно, какое-то время я имел возможность наслаждаться лучшими в мире коржиками.
Только не думайте, что коржики пеклись ежедневно или, там, еженедельно. Коржики надо было заслужить. Легко сказать… Бабушка выдвигала немыслимое количество подпунктов к основному требованию: - быть хорошим мальчиком. Туда входили послушание, питье рыбьего жира, демилитаризация – прощай рогатка! – и вежливость.
Не поверите, но вежливость – это самый трудный подпункт из длинного списка.
Вот, допустим, встречаю я мадам Берсон и говорю ей, шаркая ножкой:
- Добрый день, мадам Берсон!
Думаете, она здоровается в ответ? Нет и еще раз нет! Она пугается! Она начинает трусливо оглядываться, она вопит:
- Шоб ты был проклят, шоб у тебя руки обсохли, шоб ты подавился спичками, а не поджигал ими наш дом!
За что? Почему она так?
Ну, я понимаю, в далеком прошлом я вел себя не очень хорошо. Было… Да, я закрыл ее на засов в дворовой уборной и пытался – только пытался! – развести костер под дверью. Из тетрадного листочка. Чтоб только слегка почувствовала себя Жанной дАрк. Но она же насколько мощнее хлипкой дверцы. Выбила и не заметила.
Или еще. Когда жалоба соседей мадам на то, что она не выносит в мусорный бак поганое ведро, дошла до меня, я явил миру и соседям акт неслыханного благородства, написав на ведре мадам, мающемуся на лестничной площадке: «Я сюда покакал, а вы?».
Как вы думаете, кому попало: мне или Межбижеру, застигнутому со спущенными штанами над этим самым ведром?
Межбижера простили.
Опозоренное ведро мадам забрала к себе.
А я навечно заслужил репутацию придумщика и негодяя. Что и расхлебывал.
Так что, коржики мне доставались не так часто. Вернее, если бы я, с присущей мне предприимчивостью не подправлял события, не видать мне коржиков, как своего затылка. Вот, например, дневник. Учился-то я хорошо… По крайней мере, сначала. Так что, дневник мой украшали одни пятерки. Но они никак не могли конкурировать с грозными надписями учительницы, обычно заканчивавшимися словами «Прошу родителей прийти в школу!». Родители в школу ходить не любили, хотя дорогу знали наизусть. Ну и в отместку лишали меня всяких удовольствий. И коржиков, например. Приходилось выкручиваться.
- Бабушка! – кричал я, едва войдя в дом, - а я сегодня собаку от гицелей спас! Скорее пеки коржики!
Далее следовал рассказ о том, как я, рискуя жизнью, отбил несчастную собачку у гицелей и, спасая ее и себя от преследования, привел в класс.
Бабушка не верила.
- Ты все выдумал!
Ах, так! И я предъявлял доказательство. Свой дневник с записью: «Вел себя по-хулигански, привел с улицы собаку-овчарку и прятал ее под партой. Сорвал урок чистописания. Прошу родителей прийти в школу!».
Бабушка прочла запись и бессильно опустилась на стул.
- Видишь, бабушка, - сказал я, - как я правдив. А ты меня в неправде обвинила. И не стыдно тебе? Бабушка, бабушка, ну, почему ты плачешь?
В общем, папа, как миленький, отправился со мной в школу. А там мне несказанно повезло – наша учительница заболела!
- Ну, - думаю, - счастье привалило!
Наивный, добрый мальчик, я и не подозревал о размерах этого счастья!
А дело было так. Взамен заболевшей учительницы, меня и папу решила воспитывать та тетка – педагогом ее назвать затруднюсь! – которая учительницу заменяла. Планировалось так: она будет на меня орать, а папа слушать и понимать, как плохо он меня воспитывает. Дооралась. Папа слушал, слушал, а потом говорит:
- Тише, пожалуйста!
Училка от неожиданности тон сбавила. А папа не унимается:
- Еще тише!
Та почти на нормальную речь перешла. А папа:
- Нет, еще тише!
Училка вполголоса, а папа:
- Тише!
Та вообще на шепот соскочила.
- А теперь, - говорит папа, - закройте рот и идите вон!
Та еще сцена.
- Пошли, - говорит папа, - нечего тебе тут делать!
- Нечего, - согласился я, - пошли!
Два дня дома просидел! Книжки читал, бабушку донимал… На третий делегация пришла. Обратно в школу звать. Со мной говорить не захотели. Сразу к папе. А папа слабохарактерным оказался. Уговорили его.
- Собирайся, - говорит, когда эти ушли, - завтра в школу пойдешь!
- Не пойду! – заорал я. А папа:
- Тише…
Ну, я все понял и просто и честно заревел.
- Сделайте ему коржики, хотя бы… - попросил папа бабушку. А та:
- Мне одной трудно, пусть Шурка поможет…
Пришлось согласиться. Ох, и тяжелая это работа растирать в кастрюльке яйца, масло и сахар.
- Бабушка, - кричу я, - уже готово? – а она: - Нет, три еще! Будешь знать, как бабушке тяжело коржики печь.
- Я уже знаю! – говорю. А бабушка: - Нет!
Короче, замучила она меня. Еле-еле так, как ей надо, смесь растер. Ну, дала она мне немного отдохнуть, а сама туда муку насыпала, еще что-то под названием крахмал, соды чуток, уксуса и - вот везуха! – от моего вечернего молока половину отлила. И какие-то пахучие порошки. И давай месить. Это, наверное, интересно. Потому что, мне не дала помесить, хоть чуток.
Потом бабушка мукой стол запачкала и давай тесто раскатывать. Когда тесто тонким стало, опять меня трудиться позвала. Я стаканом кружки вырезал, а бабушка – самое лучшее ей! – на мои кружки кусочек ореха и вишенку из варенья помещала. Потом смазала лист из духовки маслом и положила туда коржики. И в духовку, чтоб пеклись.
Да-а, утомительное это дело – готовка. Бедные женщины. Им, ясное дело, надо помогать. Ну, как я сегодня.
А запах в квартире!...
Папа с мамой ходят, воздух носами втягивают и просят:
- Когда? Когда? – ну прямо, как маленькие.
В общем, еле мы все дождались, когда коржики спекутся. А потом, когда остынут. Папа предложил их за окно выставить, на холод.
- Нет! – потребовал я. – Еще мадам Берсон на запах притопает!
Какие вкусные коржики у меня и моей помощницы бабушки получились!
- Ты можешь гордиться! – сказал папа.
Гордиться-то, гордиться, а наутро в школу меня, все-таки, отвели!