Хозяин

У моего деда, Никиты Михайловича, и бабушки, Матрены Емельяновны, была большая, крепкая семья. Дети взрослели, определялись и отделялись. И дед каждому ладил дом. Во времена НЭПа он построил на своем подворье лавку. Завозил то, что требовалось в крестьянском хозяйстве: гвозди, соль, керосин, деготь и все, что полагалось для упряжи. С лавки все и началось…





Часть первая.
На Курской земле.

1. Поселок Хатуша.
Собрание первичной ячейки коммунистического союза молодежи подходило к концу. Присланный из райкома комсомола Володя Ромашин, он же житель соседнего села Старшее, отслуживший срочную в рядах Красной Армии и демобилизовавшийся в прошлую осень, нравился подрастающему поколению хатушинцев своей искренностью, простотой и осведомленностью. Сегодня, закончив рассказ о международном положении страны Советов, он вдруг остановился на положении дел в поселениях района по созданию коллективных хозяйств. Заметив между прочим, что объединение сельских жителей в коллективные хозяйства процесс неостановимый и, по его мнению, в районе идет полным ходом. Он также естественен в наше время, в стране, сбросившей ярмо царизма, как приход рассвета повсеместно, после долгой и темной ночи. И также как первые лучи солнца оживляют все вокруг, новое движение неостановимо. - Вы знаете, - заключал Володя, - что колхоз «Красное знамя», создан в селе Романово, его председателем селяне избрали Бугаева Константина Семеновича, своего односельчанина, которого знают с детских лет как хорошего, честного человека и такого же труженика. Но агитация, а она не может продолжаться вечно, кое-где идет не совсем гладко. Мужики еще выжидают, что в стране что-то произойдет и их оставят в покое, тем более, что на дворе уже начало мая и люди настроены на работу на собственных наделах. Но, не смотря на это, агитация за вступление в колхозы идет повсеместно во всех поселениях. Есть подвижки в поселках Тополь, Новый свет, Шевченко, в Заречье и других местах. Да и у вас тоже планируется создать колхоз «Красный Трудовик». Насколько я в курсе, найдена уже кандидатура будущего председателя.
- Кого же подобрали? – спросил кто-то из дальнего угла комнаты, где проходило собрание. Голос был неуверенный, девичий, но Володя решил ответить: - Есть такой человек, Титов Павел Михайлович. Про него говорят в поселке только хорошее. Справный хозяин, боролся за советскую власть, да и сейчас дал согласие на новую работу, хотя и понимает, как нелегко ему будет ломать устоявшееся, привычное в жизненном укладе крестьян.
Видя, что люди остались довольны, а вернее, приняли к сведению информацию, хотя, может быть кто-то еще и не осознал, не впитал в себя все сказанное, Володя продолжил: - На сегодня собрание закончим. Дуняшу Волкову прошу задержаться на несколько минут.
Молодые девушки и ребята с удовольствием покинули помещение, выйдя на улицу где землю накрыл уже вечер и в чистом, но темном небе ярко, словно их прочистили чем-то, вовсю сияли молодые звезды.
Дуняша ждала Володю во дворе, потому что там, привязанный, стоял его оседланный конь. Взяв поводок Володя вывел своего любимца за ворота, небрежно забросил повод за луку седла дав свободу лошади.
- А она не убежит? – спросила Дуняша.
- Не она, а он, - уточнил Володя, - не убежит. Он приучен с малолетства ходить за мной, как за своим вожаком. Ну а если и отвлечется, то бежит ко мне сразу, как только я назову его имя.
Он громко сказал: - Воронок! – и лошадь подошла ближе, просунула свою морду между ними и Володя, довольный произведенным эффектом, сказал: - Ну ладно, Воронок, не дури!
- И как тебе это удалось? Нашу только отпусти, потом долго придется искать и ловить.
- А я его приучал, долго эта учеба длилась, но как видишь эффект налицо. Учеба конечно была через желудок. Когда Воронок подходил ко мне, я что-либо вынимал из кармана и угощал его. Вот он и привык. Ну а со временем привычка стала его натурой. Впрочем, как и у людей. Нужно только найти к ним подход.
- Ко мне ты ищешь подход как к своему Воронку?
- Нет, Дуняша, у меня к тебе разговор есть, но я хочу говорить около вашего дома на лавочке, чтобы ничего не прошло мимо твоих ушей. Чтобы ты не просто запомнила сказанное, но и правильно передала своим родителям.
Они шли по улице, приближаясь к дому отца Дуняши, Семену Никитовичу. И, чтобы заполнить время, Володя продолжил мысль, которая его постоянно волновала, когда он попадал в их Хатушу.
- Знаешь чем отличается ваш поселок от других?
- Скажи, буду знать.
- У вас все дома словно картинки. Высокие, светлые, с аккуратными палисадниками, с воротами под крышей и калитками, исполненными в одной манере, причем каждый хозяин сделал их с любовью из строганых досок. Когда вы здесь поселились, мы вначале отнеслись к вам с каким-то пренебрежением. Смущал ваш язык, полурусский, полуукраинский, мы сразу прозвали вас хохлами.
- А мы вас, кацапами, - не осталась в долгу острая на язык Дуня.
- Но прошло время, мы увидели, какие вы труженики и первое, что сделали наши молодые ребята, присматривавшиеся к вам, стали в ваш поселок засылать сватов.
- Мы пришли, - сказала Дуня, присаживаясь на хорошо обструганную лавочку у стены забора.
- Там никого нет? – спросил Володя, озираясь на забор.
- Родители давно спят, а ребята набегались, тоже отдыхают. Так что можешь говорить все, что думаешь. Да и не особенно слышно там, за забором. Я проверяла, - призналась Дуняша.
Володя сел на лавочку, помолчал, наблюдая, как Воронок отошел на другую сторону улицы и углубился в молодую, только набиравшую силу траву. Наблюдая за лошадью, Володя решил закончить разговор о ней.
- Знаешь чем удивил меня Воронок, когда я его объездил. Конечно, ездил я верхом, без седла, как все деревенские мальчишки. Однажды ехал я по краю села, о чем- то задумался, а тут со двора выскочила большая, лохматая собака и бросилась на моего Воронка. Понятно, что инстинкт бросил лошадь в сторону, я свалился в дорожную пыль. И что ты думаешь, сделал Воронок? Он взбрыкнул задними ногами, что-то досталось собаке, она взвизгнула и убралась в подворотню. А Воронок подошел ко мне и остановился. Ты видела, чтобы лошадь останавливалась около упавшего с нее человека? Нет? То-то же. Я тоже не видел, потому, уходя в армию, я просил отца сохранить Воронка, чего бы это ему ни стоило. Ну и, естественно, в армии я напросился в кавалерию.
Володя закончил свой рассказ о любимом Воронке и, помолчав для приличия, продолжил: - Но я оставил тебя не из-за моей лошади.
- А из-за чего? – Дуня зарделась, но Володя не видел ее лица при слабом лунном свете, потому продолжал сидеть, обдумывая что-то свое. Видя, что Володя замолчал, Дуня сказала: - Знаешь, Володь, девчонки между собой интересуются, откуда у тебя такой сильный и глубокий шрам на правой щеке.
Он погладил рукой щеку, сказал, словно ждал вопрос: - Пустяки. Подрались маленько, чего не бывает по молодости.
- Где? Здесь? – настаивала Дуняша.
- Нет, в армии.
Володя не сказал ей всю правду. А правда была такой. Их подняли рано утром по тревоге. Приказали срочно оседлать лошадей, взять кавалерийские карабины с обоймой в пять патронов и выступить к одной из восставших против советской власти деревень. Им осточертели проводившиеся ранее продразверстки, изъятия излишков зерна за мизерную цену и непомерные налоги. А тут еще и подоспевшая коллективизация. Вот крестьяне на сходке и объявили бойкот власти. По утру село окружил их полк, а внутрь, в само село вошли агитаторы из района. Никто из бойцов-кавалеристов не мог и предположить, что крестьяне организовали небольшой отряд из бывших служивых людей, прошедших гражданскую войну, отслуживших срочную в армии. И вот вдруг, из небольшого лесочка выскочило около десяти всадников с саблями наголо. На Володю Ромашина мчался здоровый ездок, по всему видать из бывших кавалеристов и Володя, впервые попавший в такую переделку растерялся, не успел снять карабин, забыл инструктаж своего эспадронного: стрелять в лошадей!
Всадник приближался и его рука с занесенной саблей уже сделала замах, но тут сзади Володи раздался выстрел и нападавший кавалерист осел в седле. Но его рука, занесшая саблю, по инерции уже не очень сильно скользнула по щеке и вот результат.
Он погладил шрам, подумал про себя: - Тот командир сделал ему замечание, приказав снять из-за спины карабин. И, пряча в кобуру наган, с дымившимся стволом, продолжил: - Теперь ты мой крестник!
Но говорить об этом Дуняше он не стал, потому как дал соответствующую подписку в органах.
- Здорово они тебя! – подвела итог Дуняша и он сказал со смехом: - Дело прошлое, Дуняша, мы с тобой будем говорить о настоящем. Но я должен услышать от тебя несколько слов.
- Каких?
- Умеешь ли ты держать язык за зубами?
- Я по натуре молчунья. Так говорят подруги, и если надо, то да, смогу.
- Дело в том, что если ты разболтаешь то, о чем я скажу тебе сейчас, то не поздоровиться прежде всего мне.
- Тем более – подтвердила Дуня – Я никогда и никого не подводила.
- В районе я случайно услышал, что завтра твоего деда, Никиту Михайловича, будут раскулачивать. Причем услышал не в одном месте.
- Разве он кулак? – не выдержала Дуня, для нее и дед, и бабушка, Матрена Емельяновна, были обычными людьми, правда, по местным меркам, живших несколько богаче других. Но все это достигалось за счет их труда на собственном поле, наделе, как они говорили, и, чего греха таить, благодаря лавке, которую дед организовал во время НЭПа, собственноручно построив во дворе сруб, выходивший широким окном на улицу, на том месте, где у других красуются заборы. Деду и бабушке в уборке урожая помогали дети, а их у них было семеро, правда и детям тоже приходилось подсоблять, так что все шло по кругу, как впрочем и было заведено повсеместно в крестьянских хозяйствах.
- Кулак он или нет, решать не мне, - признался Володя, но в Дмитриеве уже стоит теплушка для сбора раскулаченных, на которой их и повезут в Сибирь.
- Куда? – переспросила Дуня.
- В Сибирь.
- А здесь им, что места не нашлось?
- Здесь нельзя. Кулаки могут поднять восстание.
- Мой дед никогда не держал ружье в руках, он даже в германскую служил в обозе, при лошадях.
- Ты вот что, Дуняша. Не рассуждай, не тяни время, не задавай мне ненужных вопросов, иди лучше домой и по секрету доложи услышанное папе и маме. И не забудь о нашем уговоре. Сейчас дорога каждая минута….
Володя встал, наклонил голову к плечу Дуняши, сказал резко:
 - Воронок!
Лошадь бросила щипать аппетитную траву, подошла к своему хозяину.
- Я хочу, - почему-то сказал он, - чтобы и ты слушалась меня, как мой Воронок!
- А это мы еще посмотрим, - многозначительно ответила Дуня, берясь за ручку калитки.
Вбежав в дом, она прошла в светелку, где почивали родители, сказала, еле сдерживая охватившее ее волнение: - Мама и папа! Вставайте!
- Ложись спать, Дуняша – ответил Семен Никитович, которого только что сморил сон.
- Папа! Это серьезно! – резко и со злостью возразила Дуня.
- Если серьезно, то говори, может и вставать не нужно! – спокойно ответил отец. – Завтра рано вставать, надо осмотреть поле, да и удобрением кое-где следует подкормить почву.
- Папа! – вскрикнула Дуня, уже не сдержав нахлынувших чувств, - дедушку нашего утром придут раскулачивать!
- Придут так придут. Отец может жить и у нас. Эка невидаль. А добро, что отберут, со временем наживем. Впервой что-ли.
- Папа! – вскрикнула Дуня – В Дмитриеве кулаков ждет теплушка, в которой их повезут в Сибирь на поселение!
- Ты чего несешь, Дуняша! Опомнись! Во-первых, отец не кулак, а обычный крестьянин, а во-вторых, зачем его, старого, в Сибирь?
- Папа! – плача сказала Дуня, - надо что-то делать, человеку, сообщившему мне эту новость нельзя не доверять. Он подсмотрел или подслушал эту новость в районе.
Отец встал, сел на кровати, сказал то, что пришло первым в голову: - Ты вот что, Дуняша, беги сейчас же к деду, а я оденусь, тоже подойду. Да не по улице иди, а огородами, чтобы тебя никто не видел.
- Спасибо, папа, я так и сделаю!
Дуня бегом пробежала по своему огороду, здесь ей было все знакомо до мельчайшего углубленья, а когда оказалась за его пределами, пришлось идти осторожно выверяя каждый свой шаг. Тропинка, так хорошо знакомая летом, за зиму захламилась, превратившись во что-то малопроходимое. Сухие ветки одеревенелого прошлогоднего бурьяна, поваленные снегом, кололи ноги и мешали идти быстрым шагом. Она ступала осторожно, боясь упасть и поранить себя. Помогала в движении и луна, к счастью вынырнувшая из-за невидимой в темень тучи. Посветив немного, она поспешила снова спрятаться. Но этого времени хватило Дуняше, чтобы сориентироваться и вот она уже на огороде деда и уверенно шагает к ним со сногсшибательной новостью.
Постучав в окно, выходившее на огород и поняв, что кто-то подошел к нему, сказала: - Лампу не зажигайте, я на секунду.
На крыльцо вышла бабушка, спросила: - Что тебя принесло в такую пору, да еще огородом, внучечка?
- Идем в горницу, бабуль, там все объясню!
Увидев внучку и, почувствовав ее волнение, дед Никита сказал: - Ты не зря пришла, наверное что-то заставило тебя? Рассказывай.
- Дедуль, бабуль, - говорила Дуня, пытаясь справиться с волнением, - утром вас придут раскулачивать!
- Так, - сказал Никита Михайлович, - то-то я гляжу второй день около моего дома крутятся непонятные и незнакомые мне лица. Одного, правда, я узнал. Милиционер Кравченко, вроде мужик неплохой, подошел к окну лавки, купил бутылку дегтя, расплатился, но ничего не сказал. Так что, Матрена Емельяновна, утром жди гостей из района.
- Дедуль, ты даже не представляешь, где вы будете с бабушкой! В Дмитриеве уже стоит вагон-теплушка, вас, кулаков, соберут со всей округи и повезут в Сибирь, на поселение!
- Ты шутишь, Дуняша? – в словах деда чувствовалась усмешка.
- Какие уж тут шутки. Человек, сообщивший эту новость, просил не называть его, но сведения абсолютно точные.
Дед отошел к Матрене Емельяновне, о чем-то переговорил с ней, а вернувшись, сказал: - Ты вот что, Дуняша, иди домой, скажи папе, чтобы сейчас пришел к нам. Мы тут все обмозгуем в спокойной обстановке. До утра еще далеко.
Дуняша уже была на крыльце, когда ее нагнала бабушка: - На, внучечка, подушку на память о нас, будешь спать и нас вспоминать... Если, конечно, мы уедем.
- Вы разве собираетесь подчиниться властям? – Дуня остановилась в ожидании ответа.
- Иди, Дуняша, мы еще ничего не решили. Утро всегда мудренее вечера!
Она обняла внучку, поцеловала в щечку, сказала тихо и мягко: - Иди, внученька! Дай бог тебе всего самого хорошего в жизни. И знай, где бы мы ни оказались, мы никого из вас не забудем. Все вы наши, дорогие и любимые. И если мы расстанемся, то в этом нашей вины нет. Иди, Дуняша, нам с дедом посоветоваться надо.
Уже за огородом она встретила отца – Ну и как они среагировали на твое сообщение? – спросил он сразу, без предисловий.
- Спокойно, - ответила она. – У меня такое впечатление, что они и сами чего-то ждали, но нас старались не беспокоить.
Встретив Семена, дед Никита сказал — Хорошо, что ты пришел. О том, что меня раскулачат, я знал и уже несколько дней ждал гостей. Был согласен даже на поездку в Сибирь. Но вот что меня остановило. Если я буду раскулачен, то вы все, мои дети и внуки будете во всех документах значиться, как дети и внуки не крестьянина, а кулака. Сейчас это модно все ворошить и делать выводы. Потому я решил оставить хозяйство и съехать до рассвета. Раз меня не будет, значит и раскулачиванья, как такового не будет тоже. О том, куда я уеду знать не должен никто. Они меня будут искать в Коровяковке, на моей родине, но я туда не поеду. Мы остановимся в Званном у Сони. Село большое, там легче затеряться. Я долго без дела сидеть не буду, пойду шабашничать. Вам советую не беспокоиться о нас, и молчать. Знаю, нас какое-то время будут искать, но потом все забудется.
- Папа, может все обойдется. Слышал по стране идут волнения, люди недовольны новой властью.
- Новая власть перемелет все. Смогла же она похоронить царский режим, справится и с крестьянами.
- Но ведь это жестоко, воевать с собственным народом, разве так можно?
- Можно. Посмотри на их лозунг. «Землю — крестьянам, фабрики — рабочим». Ты видишь чем кончается, землю отбирают в колхоз. Хотят сделать все общим, но так в природе не бывает. Ну а их жестокость их же со временем и схоронит. Только вот как долго будет длиться этот процесс, одному Богу известно.
Семен подошел к отцу ближе, крепко обнял его, сделал то же самое и с мамой. Уходя спросил: - Не жалко бросать все это добро?
- Жалко, но тут никуда не денешься. Диму мы берем с собой, мал еще, а Павлуша останется здесь. До армии поживет у тебя, а там сам определится. Из живности возьмите всю мелочь, а вот корову «Красный трудовик» вряд ли отдаст вам с Павлом. Им с чего-то надо начинать в своем дворе. Лавку и дом не жалейте. Надо будет — еще отстроим.
С тяжелым чувством Семен уходил от отца с матерью, изменить что-либо было не в его силах. Бороться с властью всегда было бесполезно.
Утром, когда в поселке дворы очистились от домашнего скота, коров и молодняк пастух собрал как только солнце осветило верхушки деревьев и засверкало в росе, сделав траву серебристой и особенно аппетитной для животных, в поселок стали наезжать гости. Милиционер Кравченко приехал на оседланной лошади. По всему выходило, что именно ему выпала честь сопровождать семью кулака Волкова на станцию Дмитриев. Путь не близкий, почитай все сорок пять километров. Но поездка эта возвышала его, не каждому доверяют такое ответственное дело. Остальные члены комиссии приехали на телегах, другого транспорта в районе не было. Когда они собрались, решили подъехать к дому Волковых. На стук, а стучали вначале кулаками, а затем уже кто чем мог, вышел заспанный Павел. - Простите, - сказал он, - я малость проспал. Вчера долго гуляли. Весна ведь на дворе, сами видите.
- Ты нам зубы не заговаривай, - сказал уполномоченный района, - скажи лучше где твой отец, Никита Михайлович и мама Матрена Емельяновна?
- А папаня и маманя вчерась собирались в Гламаздино. Там папане оставили немного дегтя и керосина для лавки. Братец, Дмитрий, с ними тоже уехал.
- И когда они уехали? - допытывался уполномоченный.
- А кто их знает, я спал.
Отойдя в сторонку члены комиссии долго совещались. Распрягли лошадей, расположились, словно цыгане, небольшим табором напротив дома. Милиционера Кравченко отправили в Гламаздино, на базу, разыскивать Волковых. Часа через три он вернулся, спрыгнул с лошади, привязал поводок к одной из телег, молча походил вокруг «табора» разминая отекшие ноги, затем сказал, обращаясь к уполномоченному. - На базу Волковы не приезжали, Павел наврал нам.
- Позовите его! - приказал уполномоченный, которого в районе никто не знал. Скорее всего его прислали из самого Курска уже для наведения в районе порядка и с кулаками, и с коллективизацией. Да и было отчего. По стране уже прокатилось несколько бунтов среди крестьян и организаторами, как правило, выступали люди состоятельные, по деревенским меркам, конечно. Теперь им нашли определение — кулаки. Настоящих кулаков, которых в самих деревнях можно было просчитать по пальцам, боялась власть, они были костью, застрявшей в горле.
- Фамилия, имя, отчество? - спросил уполномоченный как только Павел подошел к повозке на которой тот сидел.
- Волков Павел Никитович.
- Значит ты сын Никиты Михайловича?
- Точно так.
- И почему ты не знаешь куда уехал отец?
- Они уехали рано утром, я еще спал, но я знаю, что они собирались в Гламаздино на базу. Отцу там оставили немного дегтя и керосина.
- Там их нет, - вставил Кравченко.
- А вы по какой дороге ехали? - спросил Павел. - Если через Романово и Шевченко, то могли и разминуться.
- Я лучше тебя знаю все дороги, - отрезал Кравченко, - и вопросы задаем здесь мы!
- Да не вопрос у меня, — обиделся Павел — Отец мог поехать через Романово. А по пути заехать к своим дочерям. В Романово к Домне, а далее, за Жуковым, на Голубовском хуторе, живет Анастасия. Могли они заехать и к ней, а уж потом в Гламаздино.
- Ты вот что, - прервал Павла уполномоченный, - нас за дураков не считай. Твой отец поехал за товаром, а не по гостям. Ты лучше скажи откуда он узнал о раскулачивании?
- Если бы вы здесь не появились и я бы не знал, что нас будут раскулачивать! Какие же мы кулаки! Живем своим трудом, сами для себя все выращиваем и создаем.
- А лавка?
- Так лавку отец сам срубил, а товары закупал на деньги, которые зарабатывал на стороне. Кому сруб срубить, пожалуйста, кому печь сложить, тоже. Руки у него золотые, вот и лавка появилась. Тогда, в НЭП, разрешалось

 и торговать, кто, конечно, мог этим заниматься. К тому же в поселке лавки не было, власть не позаботилась, а люди в ней нуждались.
- Ты вот что, Павел, чепуху нам не гони и лапшу на уши не развешивай, скажи лучше где искать твоего отца?
- Честное слово не знаю.
Уполномоченный о чем-то пошептался с Кравченко, затем сказал: - Не будем ждать хозяина, начнем описывать имущество. Составим протокол и пусть районная власть решает что с ними делать. Думаю, у Никиты Михайловича отберут все, как и предписано, а его самого с женой найдут и отправят куда следует.
Члены комиссии вошли во двор, распугивая кур, никогда не видевших столько людей. Они загорланили и попрятались в сарайке, где обычно коротали ночное время.
Павел ходил среди членов комиссии, отвечая на вопросы, но сам уже не пытался ни о чем спрашивать. А ему хотелось знать, что отнимут совсем, а что оставят ему, прямому наследнику. Куда уехал отец с мамой он знал, но, по понятной причине, хранил эту тайну, давая возможность родителям отъехать как можно дальше от Хомутовки, так жестоко разорившей их семейный уклад, их родовое, уютное гнездышко.
Закончив перепись, уполномоченный сказал Павлу: - Тебе повезло, наследник, колхоз еще в стадии организации, нет скотного двора и подсобных помещений, потому корову, поросенка, овцу, гусей и кур забирай с собой, переселяйся прямо сейчас к брату, а дом ваш с сего дня переходит в собственность государства. – Он не сказал Павлу о том, что уже завтра в нем будет заседать правление, пока еще не существующего колхоза «Красный трудовик!».
Понимая безысходность происходящего, Павел присел на новую лавочку у совершенно новых, только в прошлом году смастеренных отцом и
 еще не покрашенных ворот и калитки. Жалко ему было расставаться со всем подворьем, выстроенным продуманно и со вкусом, но отец сказал: - Пусть берут, с государством спорить бесполезно, а уж тем более нельзя не выполнять принятых решений. Государство найдет способ раздавить любого, если, конечно, захочет.
Сейчас государству нужен их дом, их лавка, но без них. И, кто знает, обойдется ли это раскулачивание только ссылкой в Сибирь. Хуже если и Сибирь будет не последним их домом.
В то время, когда уполномоченный района, которого кстати, звали Михаил Иванович, расспрашивал Павла о родителях, Никита Михайлович и Матрена Емельяновна уже подъезжали к Ольховке. Никита Михайлович сказал Дмитрию: - Подъедем к церкви.
- Она сейчас закрыта, - подсказала Матрена Емельяновна.
- Подъедем поближе, я хочу поговорить с Господом нашим, Иисусом Христом и его пречистой матерью, Марией. Хочу спросить, почему государство так решило расправиться с нами, с нашей семьей, ведь мы жили по христианским заповедям, не воровали, не обманывали, помогали чем могли бедным, растили в мире и согласии сыновей и дочерей наших. Чем мы прогневили Господа, и зачем он послал нам эту кару?!
Выслушав мужа, Матрена Емельяновна ответила: - Ты не гневи Господа, отец. Думаю он пока не знает что хотят сделать с нами антихристы! Со временем он разберется и все вернет на свои места!
- Ладно, мать поехали. Может будет и так, как ты говоришь, но я думаю возврата назад не будет! Не зря же в народе говорят, нельзя войти в одну и ту же воду дважды?
Дмитрий легонько стегнул кобылу кнутом, но та и без напоминания привычно катила телегу по деревенской улице. Дорога еще была по весеннему твердой, местами даже влажной, лишенной привычной для лета обильной пыли. В Ольховке было как-то не по-деревенски тихо, веяло всеобщим спокойствием и умиротворением. Жители, если и проглядывались во дворах, не очень защищенных ставнями, как в их Хатуше, выглядели какими-то удивительно спокойными и неторопливыми. Казалось ни нарождающийся новый день, обещающий хорошую весеннюю погоду, ни ласковое, бодрящее все вокруг и заряжающее всех энергией жизни солнце, никого не удивляло и не радовало. И только деревья и ковер трав по обочинам дороги, встречали день с радостью, как встречает его все живое, что приспособилось к существованию без помощи людей. Листья, еще на полностью распустившиеся, коих, в большинстве еще сдерживали не пробудившиеся силы природы, приклеенные друг к другу, подступавшими от корней соками, не находили сил распрямиться и вовсю раскрыть свои лепестки, напоминали растопыренные крылышки взлетающих жуков, радостно встречавших все теплое, яркое, светлое, несущее радость жизни.
Молчавшая долгое время Матрена Емельяновна заговорила, как только они выехали из Ольховки и направились в сторону Рыльска.
- А от чего, скажи мне, Никитушка, в Ольховке все так спокойно. Даже не верится, что в этих домах живут люди. Тишь да благодать? Обычно по утрам в деревнях наблюдается суетня. Вначале люди выгоняют коров в стадо, ну а затем собираются по своим весенним делам для работы в поле, на своих наделах. Не зря ведь говорят, весенний день год кормит!
Прежде чем ответить, Никита глубоко задумался. Ему хотелось подъехать к дому одного из своих знакомых, тоже имевшего небольшую лавку, Ивану Петровичу Свиридову, с которым иногда приходилось обмениваться товаром, пользующимся особым спросом или, наоборот, не пользующимся спросом в Ольховке, но так необходимым в Хатуше. Без друзей, особенно таких, как Свиридов, нельзя. Он такой же, как и сам Никита, бесхитростный, не жадный на деньги. И свою лавку, как у Никиты, открыл в годы НЭПа, испытав на своем хозяйстве дефицит так необходимых в хозяйстве вещей — керосина, гвоздей, дегтя, разной упряжи для лошадей. За всем этим приходилось ездить или в Хомутовку, или в Гламаздино, или, еще дальше, в Дмитриев.
Вспомнив о Свиридове, он почему-то подумал и о том, не настигла ли его участь, которую приготовила власть ему, Никите Волкову, но Матрена Емельяновна напомнила о себе: - Ты молчишь, Никитушка?
- Я вот думаю, возможно и у них сейчас идет агитация в колхоз. И если я не ошибаюсь, энергии у сельчан поубавилось. Если бы у них не отняли наделы, мы увидели бы как люди по теплу, с первыми лучами солнца, так согревающими землю и души, торопились бы в поле. А сейчас тишина, словно здесь передовая, люди притихли в ожидании перемен, еще не зная, какими они будут.
Матрена Емельяновна приняла слова мужа без возражений, но вдруг вспомнила наболевшее, волновавшее ее с ночи, с момента, когда к ним постучалась внучка, Дуняша. Она заговорила, когда увидела зелень озимых, пестрым ковром расцветивших отдельные небольшие наделы, разделяемые пока еще не пробудившимися по весне участками, ожидавшими своих хозяев-землепашцев и хлеборобов. Тут-то Матрена Емельяновна и вставила волновавшее ее: - Сдается мне, Никитушка, мы зря прислушались к словам внучки и покинули свой дом, свое хозяйство. Душа моя изболелась по Зорьке, по теленочку, по нашим гусям, особенно по гусятам. Как с ними справится Павлуша? И управится ли? Ведь даже кур пока приходится подкармливать. Да, и сможет ли он сделать то, что обычно делали мы с тобой?
- А ему и не надо справляться, - спокойно заметил Никита Михайлович, - за него это сделают другие, если он не успеет всю живность перебросить Семену, Степану или дочкам.
- Почему ты решил, что у нас отберут все, - возмутилась Матрена Емельновна, - ведь колхоза еще нет. Да и нас может никто и не собирается раскулачивать.
- Собираются, Мотя, это точно.
- Откуда ты знаешь, может Дуняше новость сорока на хвосте принесла, а ты сразу засобирался и меня взбаламутил. Мне так не хотелось уезжать с насиженного, пахнущего всеми домашними запахами, места.
-Ты, Мотя, сколько прожила со мной, родили восьмерых детей, четырех уже определила, Семен и Степан поженились, Домна и Анастасия вышли замуж за хороших людей. Всем им я сладил жилье, ты тоже не была в стороне, помогала с обустройством. Я всегда все продумывал до мелочей, не делал как другие, с бухты-барахты.
- Я это знаю, - заметила Матрена Емельяновна, - а тут с бухты-барахты поехали на родину. С чего ты взял, что за нами придут именно сегодня? К тому же мы уже старые для таких дел, раскулачивать сподручнее молодых, если надо, конечно. Им и в Сибири легче выживать.
Никита Михайлович засмеялся. - Откуда у молодых возьмутся капиталы. Достаток сам собой, если конечно человек работающий, не жулик, не вор, не делец, сам собой не приходит. Издревле в народе говорят «Не потопаешь, не полопаешь», а ты о молодых ведешь речь. Среди них может когда кто и появится вроде нас, но это займет время, если конечно государство позволит себе еще раз ввести НЭП.
- И все же, Никита, почему мы едем? Колхоза «Красный Трудовик» еще нет, власти колхозной тоже нет. Кому же придет в голову нас выдворять из дома?
-Пришло районной власти, губернской, да и нашему советскому рабоче-крестьянскому правительству.
- У меня такое ощущение, что ты что-то придумываешь, натаскиваешь на себя. Я вот вспомнила, как птица гнездо вьет. Она садится и клювом правит былинку к былинке, и гнездо как бы облегает ее, поднимается все выше и выше.
- Ладно, мать. Вить гнезда таким образом я не умею, но перед тобой повинюсь. О том, что нас придут раскулачивать именно сегодня, я знал из других источников, но не говорил ни тебе, ни Семену и Павлу специально, чтобы не беспокоить вас. Ты помнишь, два дня назад был у меня Лука из Дмитриева. Тебе мы сказали, что он проезжал мимо и заехал к нам по пути. На самом деле он приезжал специально из-за нас. В Дмитриеве он работает на станции и в его руки попал список кулаков, которых должны отправлять в Сибирь. Для этого готовили специально вагон-теплушку. Раньше в таких возили солдат на фронт. В одном люди, в другом лошади. Так вот Лука должен проследить за отгрузкой, чтобы было все как надо. Там он и увидел мою фамилию. Ты знаешь, в германскую мы с ним служили в одном эскадроне. Он слыл лихим кавалеристом, а я — обычным солдатом в хозвзводе. Пригодились мои руки, я был у них и шорником и кузнецом. Так мы сдружились с Назаровым, а когда поближе познакомились, оказалось, что мы с ним еще и земляки. Там, на фронте, дружба, если она есть, крепка, как сталь. Своего коня Лука приводил подковывать только ко мне, да и сбрую всю я ему чинил. Так я и узнал об отправке в Сибирь. Но Лука, дай Бог ему здоровья, обещал устроить нам побег из того вагона. Только я подумал, что вагон тот будет охранять милиция и, получив подтверждение от Дуняши, решился. Прости, Матрена Емельяновна, что не сказал тебе об этом ранее, оберегал тебя. Ты, как женщина, могла не выдержать и кому-то поведать о предстоящем событии и нам сделать этот шаг было бы невозможно. За нами могли организовать слежку и тогда уж точно — Сибирь.
Выслушав мужа, Матрена Емельяновна ушла в себя, притихла, как-то сразу сжалась, словно в ожидании чего-то сверхестественного, страшного своей неотвратимостью. На самом деле, она как-то сразу поняла, что то, что случилось, разрушило их быт, тщательно и любовно создаваемый многими годами повседневного, привычного труда, облагораживавшего их сельский уклад. Она теперь смотрела на свой дом точно так, как человек рассматривает картинки в книгах, но их дом, их двор, огород и все, что они обрабатывали в поле на своем наделе, приобретало какую-то особую окраску, казалось ей чем-то лубочным с шелковым или даже бархатным отливом. А двор, сарай и загонки для мелкой живности издавали, при воспоминании, еще и какой-то только им присущий аромат к которому она привыкла. Ей хотелось плакать, слезами орошая потерю всего, что составляло целый мир, окружавший их долгие годы, мир, который был не просто приятным, а, скорее, сочетался с созданной Господом вселенной. Но она задумалась об этом только сейчас, находясь в отдалении от дома. А тогда они жили с Никитой душа в душу, понимая друг друга с полуслова и помогая друг другу,  как это делается испокон веков во всех хороших и дружных семьях. И жизнь в их семье, полная согласия и гармонии незаметно шла своим чередом, радуя их обоих очередным прибавлением в семье. Они с Никитой даже не заметили, как их семья стала настоящим садом, расцвеченным ребячьими голосами. И что особенно радовало их обоих, не смотря на то, что у них родилось восьмеро ребятишек, ни Никиту, ни ее это не тяготило. Жизнь с каждым днем становилась все интереснее, привлекательнее и незаметнее. Да, действительно, они не замечали как в трудах, почему-то совершенно не осложнявших жизнь, проходят дни, недели, месяцы и годы. Ну а когда дети подросли, они как-то легко решили многие проблемы с женитьбой сыновей и замужеством дочерей. И, что интересно, когда Никита помог всем им сладить дома и хозяйственные постройки, жизнь детей радовала ее не меньше, чем когда все они жили в родовом доме и собирались за одним столом. Казалось кто-то сверху направлял жизнь детей по какому-то живому, хорошо отлаженному руслу, снабжая их всем, что необходимо в деревне, - солнцем, чистой родниковой водой, богатым, хотя и скромным по деревенским меркам, хозяйством. У Степана, самого старшего, появилась пасека в несколько ульев и она, да и Никита, с удовольствием ели золотистый мед, а когда бывали на его подворье в Прилепах, подолгу любовались неутомимыми тружениками пчелами, собиравшими нектар с недоступных для человека разнообразных цветов, раскрашивавших земной ковер в небесные, радующие воображение, краски. Пасеку завел и муж Анастасии, Иван Иванович, человек очень мягкий и обходительный. Они жили ближе, чем Степан и она бывала у них чаще. Но не потому, что любила Настю больше других, а скорее потому, что у Насти родилась первая девочка, внучка, Мария. Матрена Емельяновна понимала, что их родовое гнездо разрушено и эта потеря каким-то грузом накрыла ее, поубавила все, энергию, настроение, веселость. Теперь они ехали куда-то, в неизвестность, не зная, что сулит она ей, но точно зная, что ничего хорошего. Ее особенно тяготило то, что она теперь не сможет, из-за расстояния, да и по другим причинам, свободно посещать своих детей, бывать в их семьях, радоваться их жизни. Власть, обещавшая сделать жизнь людей полнокровной и счастливой, разворотила их быт, так словно это было гнездо диких пчел, которое любила разрушать детвора из-за нескольких сот меда. Но разрушив гнездо и унеся соты, дети больше не возвращались к нему, давая возможность пчелам начать все сначала. А вот наша власть, взошедшая на престол под завидным лозунгом «Фабрики рабочим. Землю крестьянам», похоже забыла обещанное, и вот они, бросив все, едут в неизвестность.
Тем временем проехали Рыльск и когда последние дома остались позади, Никита попросил Дмитрия свернуть в небольшой лесок с редкими, смешанными деревьями. Отдельно стоявшие, на приличном расстоянии друг от друга дубы, осины и березы еще не покрылись пышной зеленью листвы и казались одинокими и сиротливыми.
- Здесь и остановимся, - сказал Никита. - Надо дать отдых лошади, да и самим пора подкрепиться. Ты, Дмитрий, разожги костерок, согрей чайку.
Никита распряг лошадь, сразу набросившуюся на сочную лесную траву, предусмотрительно привязав длинными вожжами к повозке, подошел к Дмитрию, ладившему костерок.
- Ну а ты, мать, посмотри, что у нас там есть из съестного, хочется чего-то посерьезней, дорога хорошо растрясла, подогрев аппетит.
Матрена Емельяновна молча развязала узел с провизией, а разложив все на полотняной скатерти, невдалеке от повозки, сказала вроде как сама себе: - Едем, а куда, я и сама не знаю. Знаю только, что не в Хатушу, в свой дом - Услышав ее слова, Никита усмехнулся, сказал: - Ты знаешь, мать, я и сам еще не решил где мы остановимся. На родине, в Коровяковке, нас никто не ждет. Братья и сестры поумирали, а двоюродные нас не знают вообще. Революция, потом гражданская война не дали возможности пообщаться с родственниками, поближе узнать друг друга, а теперь уже вроде как и поздновато. Но главное, оттуда будет далековато добираться до детей, до той же Хатуши. Ты ведь не сможешь без них, да и я тоже. Может остановимся в Званном, у твоей сестры. Будет поближе, всего каких-то семьдесят километров, можно и пешком, если надумаем.
- А она нас ждет? - спокойно заметила Матрена Емельяновна, на что Никита ответил: - Ждет, не ждет, но куда ей деваться, родная все-таки. Мы ведь не просто так едем. Оставим тебя, если Соня согласится принять, лошадь, повозку, а мы с Димой пойдем по деревням. Везде сейчас нужны плотники и печники. Так что ни ты, ни мы не пропадем. На жизнь я смогу заработать вот этими руками.
- Дмитрию надо учиться, ты забыл об этом?
- И учиться будет, и мне помогать, у него вроде к плотницкому делу душа лежит, да и к учебе есть прилежание.
- Значит Дима будет разрываться, на два фронта, и работать и учиться?
- Работать летом, учиться зимой. Одно другому не помеха.
- А я?
- А ты будешь помогать Соне, а если захочешь, уйдешь к детям и будешь поочередно жить у них, переходя от дома к дому.
- Своего хозяйства у нас больше не будет?
- Пока его нам нельзя заводить. Павлуше осенью в армию, ну а Диме свой дом и не нужен. Пусть учится как следует, а подрастет, сам решит, как жить дальше.
В чугунке закипела вода и Дмитрий сказал: - Заварить бы чем, да тут смородины нет.
- А ты пройдись по леску, вон в тех кустарниках, - Никита указал на густые, черневшие невдалеке заросли, - возможно растет дикая вишня или шиповник. Срежь ветку, вот тебе и заварка.
- Хорошо, батя. - Дима взял нож и направился к черневшим вдалеке кустам.
- А я, Никитушка, все думаю о своем доме, своем огороде, своем хозяйстве. Душа изболелась о том, что мы так, сгоряча, покинули.
- Думаешь мне легко было решиться на этот шаг. Но Сибирь меня не манит. Слишком далеко от детей и внуков. Но деваться некуда. Поживем и так. Мы с тобой жили как люди, а теперь поживем у других людей.
Матрена Емельяновна разложила на скатерти съестное: ржаной, испеченный ею ароматный хлеб, несколько кусков сала, пахнущего чесноком, белые, зарумяненные яичным белком при выпечке, булочки.
- Это все, Никитушка, больше в спешке ничего не взяла. Есть, правда, картошка, но ее надо печь.
- Ладно, обойдемся, - сказал Никита, увидев подходившего Диму.
- Вишня?
- Вроде. Низкорослая и кудрявая, но по срезу похоже она. Я срезал только одну ветку, думаю достаточно будет.
Ели неторопливо. Молчали. Диму, тоже волновало многое, все-таки перемена произошла быстрая и серьезная, он даже не успел зайти в школу за выпиской по успеваемости, но, прислушиваясь к разговору родителей, понимал, что его вопросы будут никчемными на фоне того, что произошло. Ну а школа? Попрошу дать возможность посидеть в классе, поучаствую в их работе, может напишу контрольную, если разрешат. На худой конец, схожу в Романово и принесу им свой табель успеваемости, где сплошь только хорошие отметки, кроме, конечно, поведения. Чего греха таить, Дима не всегда соглашался с тем, что говорилось в школе, порой излишне горячился, доказывая свою правоту даже учителям, и потому поведение вместо «отлично», светилось вроде и неплохой отметкой «хорошо», но это его и настораживало. В своей школе учителя ценили его за знания, за умение строить правильно предложения и излагать мысли. Его терпели, а историк, Павел Петрович, в нем не чаял души. Он считал его одним из надежнейших учеников у которых возможно будущее по его предмету.
До Рыльска Дима знал хорошо дорогу, а вот как ехать в Званное приходилось все время спрашивать у отца, где свернуть, куда держать путь дальше. Но пока все получалось. И даже думы о предстоящей неизвестности как в быту, так и в школе не очень отвлекали его, хотя и не покидали сознания, постоянно возвращавшегося к ожидавшей их перемене. Да и само название «Званное» как-то успокаивало. И если, как говорит отец, когда-то в старину Бог позвал кого-то в эти места с хлебной и привольной Украины, а тот в свою очередь позвал своих друзей и соседей, то, кто знает, может внутренний голос сейчас, в тяжелое для них время, позвал и их тоже в места, по словам матери, благодатные, где, правда, земли всем желающим ее обрабатывать, просто не хватало. Дима правил лошадью молча, полностью плененный своими размышлениями о предстоящей, и как он теперь понимал, не очень сладкой жизни.
Молчала и мать, Матрена Емельяновна. Но ее занимало другое. Она никак не могла понять как это новая власть решила тронуть их гнездо, создаваемое многими годами и трудами. Получалось, что человек, созданный  самим Богом по образу и подобию своему, был какой-то щепкой, которую можно безболезненно взять и перебросить в другое место. Она все еще мысленно возвращалась к прежним годам их совместной с Никитой жизни, вначале в его родном селе Коровяковка, а затем, когда подросли старшие дети, к переезду на совершенно новое место жительства, в нетронутое никем место, Хатушу. Она даже сейчас соглашалась сама с собой, что тот переезд оставил в ее сознании чувство настороженности и испуга, не проходившее долгое время, до тех пор пока они не переехали из времянки, а это был сарай, где потом находились корова и лошадь, в новый дом, пятистенку. Точно такой же, как был родительский в Коровяковке. Уверенность пришла только когда к дому был пристроен забор с калиткой и воротами, а перед самим домом, был прилажен палисадник. Это было ее любимое место, здесь она высаживала различные цветы, радовавшие их своим ярким цветением с весны до самой осени. Но ее главной заботой был огород. Они с Никитой договорились, что за наделами, а их давали не в одном месте, чтобы среди жителей, посельчан, не было обиды, переезжали сюда не просто кто попало, а родственники, знакомые, да и просто хорошие, работящие хозяева. За порядком в поле следил он, ее Никитушка и следил, как она видела, неплохо, привлекая к работе и взрослевших детей, приучая их заранее к труду. Жизнь в деревне всегда строилась на труде, скрупулезном и просчитанном . И потому как наполнялись закрома хлебом по осени, она видела, что не ошиблась, избрав когда-то Никиту в спутники жизни. Да и восьмеро детей, рождавшихся один за другим, их не тяготили, а радовали. Так вот огород и был ее персональной плантацией, где она сама планировала размещение культур, которые были не просто нужны в хозяйстве, но, если пройтись по меже, создавали прекрасный, ярко выраженный вид лоскутного, очень привлекательного своей ухоженностью и расцветкой, одеяла. Она любила, взяв кого-либо из младших детей на руки, идти по меже, обсаженной подсолнухами. Идти в конец огорода, особенно в период, когда подсолнухи, расцветая перламутровыми с охрой красками поворачивали свои головки к солнцу. Она рассказывала детям об этом, вводя их в курс происходившей вокруг жизни, успокаивала, когда они боялись жужжавших у шляпок подсолнухов шмелей и пчел. И когда дети, от испуга, начинали плакать, она останавливалась, поворачивала солнечный диск подсолнуха на себя и говорила: - Пчелы берут отсюда мед, а ты боишься их. Разве у тебя на лице есть мед? Ты их не трогай, они тебя тоже не тронут. У них сейчас очень важное время — пора медосбора. Они великие труженики, не в пример нам, людям.
Всех своих детей она пронесла по этой меже между цветущими, радующими всех, кто здесь проходил, яркими с золотым отливом головками разных размеров, подсолнухами. Они привлекали не только красками, запахом и жужжащими шмелями и пчелами, но и не осознанной тягой к солнцу. Шляпки поворачивались к солнцу самостоятельно и это чудесное явление привораживало, а заодно, молчаливо задавало вопрос: отчего так происходит, кто заложил в простой подсолнух, появляющийся на свет с обычного, невзрачного семечка, столько ума и способностей, да и возможностей тоже, целый день сопровождать солнце при его движении по небосклону. Тут, понятно, не обошлось без вмешательства создателя, мудро расставившего все живое по местам. И даже огородным растениям Он дал возможность проявить себя, сделаться полезными для людей. Взять тот же мак, который она сеяла в обязательном порядке. Да и не только она. Мак сеяли все в поселке, потому что он начинал радовать с цветения разнообразием красок, не поддающихся никакому сравнению с чем-либо уже придуманным Господом. Ну а когда маковые головки набирали спелость, детишки любили лакомство - несозревшие, еще мягкие зерна были особенно вкусны.
Всех детей она знакомила с чудесами, творящимися на их огороде, привлекала к сбору созревающих овощей, ягод, плодов и всего, что можно было употреблять в пищу не только как лакомство. Так что дети Волковых были в курсе всех сельских дел с самого рождения. Ну а когда они подрастали, она усложняла задания. Кто-то должен был пасти гусей, кто-то кормить кур и собирать яички, кто-то убирал после них в загонках. Ведь куры, гуси, поросята, да и животные покрупнее, не понимали, что чистота — это не блажь, а залог их гигиены и здоровья.
Она особенно радовалась, когда родились одна за другой три девочки. Они были настоящими, причем, не в пример ребятам, любопытными помощницами. Ее радовало все в них, прилежание, работоспособность, внимание. Но все быстро кончилось, когда они подросли и стали посещать деревенские вечеринки. Откуда-то, причем не из их поселка, появились женихи и с дочерьми, Домной и Анастасией, пришлось расстаться. А Александра увлекалась науками и уехала в Курск осваивать учительское ремесло, так необходимое в школах. Александра училась на одни пятерки и они с Никитой понимали, что у их дочери начертан другой жизненный путь. Самое интересное, что таким же был и старший сын, Петр. Но этот сразу сказал им: «Я буду офицером. Хочу стать защитником Родины. Это, папа и мама, тоже профессия. И не каждому она по плечу». Сейчас, сидя на трясущейся повозке, она почему-то больше думала о Пете. Перед самой революцией, перевернувшем все в жизни страны, он окончил кадетский корпус в самом Петербурге, причем тоже на «отлично» и связь с ним оборвалась. Правда, в годы гражданской войны как-то к ним заехал один верховой, попросился на ночлег, а когда они накормили незваного гостя, сказал: - Вы, дорогие хозяева, не расспрашивайте меня кто я и откуда. Будут интересоваться кто я, скажите, что не спрашивали. Ну а для тех, кто будет интересоваться посерьезней, у меня есть документы. Вам же скажу главное, но это должно остаться в секрете, если хотите не подпасть под подозрение властей. Я друг вашего сына, Пети.
Он достал листок бумаги, сложенный в четверо с запиской от него. Там написано было всего несколько строк: «Папа и мама. Со мной все в порядке. Живу хорошо. Бог даст когда-либо увидимся. Ваш сын, Петр».
- Почерк похож?
- Да, это почерк Петра, - подтвердил Никита Михайлович и незнакомец сказал: - Снова повторюсь, кроме вас никто об этом не должен знать. Да и я для вас совершенно незнакомый человек, попросившийся переночевать. И все.
Он помолчал с минуту, давая возможность родителям друга осмыслить сказанное, затем продолжил: - Мы с Петром вместе учились в кадетском корпусе, затем, после краткосрочных курсов, нас произвели в прапорщики. Это первое офицерское звание в России. Потом временное правительство направило наш полк в район Ростова, чтобы мы нашли общий язык с казаками, испокон веков бывших надежной опорой государства. Ну а когда началась гражданская, мы не выбирали за кого воевать, ушли в белую гвардию. Большевики задурачили головы основной массе людей, пообещав им землю и фабрики. Люди купились на лозунги, не зная наперед, чем все кончится. Землю, конечно, людям, которые хотят ее обрабатывать, отдать нужно. Это лозунг правильный и против него не пойдешь. А вот «фабрики рабочим» - спорно. Без хозяина, без честного руководства, любая фабрика будет растащена, проще говоря, разворована. Я вообще считаю, что человек может только тогда работать на себя, когда сам видит и чувствует результаты своего труда. Крестьяне это знают и понимают. Так что большевики, пообещав им землю, попали в точку. Но, а поскольку у нас страна крестьянская, с преобладанием сельского населения, то понятно, куда пойдет молодой крестьянин, в белую или красную армию.
Незнакомец смолк, посчитав, что сообщил все родителям своего друга.
Молчали и они. Наконец Никита не выдержал, спросил: - И где же он сейчас?
Незнакомец хитро ухмыльнулся, сказал спокойно: - Это уже военная тайна. Мы сражаемся на юге. Где, не скажу, да вы и не спрашивайте. Мне нужно хорошо отдохнуть, я еще не добрался до цели. О Петре сообщу только то, что могу. Подпоручик Волков Петр Никитович в полном здравии, чего и вам, любезные родители, желает.

2. Званное
Переехав Сейм Матрена Емельяновна облегченно вздохнула: - Вот я и дома! - Она прикрыла глаза, пытаясь представить как их встретят Соня и Степан, но ход ее мыслей прервал Дима: - Ты, мамуля, подсказывай куда править.
- Прижимайся к домам, что идут вдоль реки. Здесь живут те, кто когда-то был зван в это село, названное этим словом. Дом моих родителей где-то посередке.
Они подъехали к дому Сони когда солнце уже спряталось за огородами среди пойменных лугов Сейми, и его слабые, розоватые лучи освещали холодным светом часть горизонта и крышу дома сестры.
Привязав вожжи к лавочке, Никита спросил жену:
- Пойди, сообщи, что мы приехали, они небось уже улеглись отдыхать после трудов праведных.
Соня, подходившая к калитке со двора, смеясь сказала: - Да некому ложиться. Одна я здесь маюсь.
Увидев кто приехал к ним, она бросилась к сестре, крепко обняла ее и сразу же залилась слезами. Ее слезы вызваны были тем, что вот она видит сестру одна, без любимого и очень хозяйственного Степана, умершего в прошлую зиму. Она мысленно винилась и перед сестрой, и перед самой собой за то, что не сообщила Моте о своем безутешном горе. У Матрены Емельяновны слезы были другого плана. Она, потерявшая в родной Хатуше все, что наживалось долгими годами  и трудом, чувствовала жестокую обиду, нанесенную ей новой властью, созданной самим народом и вроде бы для людей, для их блага. Наблюдавший за их объятиями, Никита Михайлович, спросил: - Может, Софья Емельяновна, можно заезжать во двор?
Софья всплеснула руками: - Открывай ворота и заезжайте.
Она извинялась, что не сказала сразу об этом, слишком тронул ее приезд старшей сестры, показавшейся ей неожиданным, но приятным.
Сестры прошли в дом, чем-то напоминавшим их дом в Хатуше. Было понятно, даже в этом, что их роднит что-то большее, чем сестринство — Хатуша, куда переселились не только с Коровяковки, но и со Званного. Новый поселок, как бы продолжал эстафету жизни, составленную когда-то их предками, переселившимися в эти благодатные места с Украины. Им показалось, что жизнь на новом месте будет лучше, еще зажиточнее, чем в родной батьковщине. Собственно так оно и было и то, что ни Коровяковка, ни Званное уже не имели возможности из-за прироста населения выделять новым, образующимся ежегодно молодым семьям, необходимых для полнокровной жизни земельных наделов, подтолкнуло их к перемене мест. Вот и появились близ мало кому известной Хомутовки несколько поселков, населенных людьми, изъяснявшимися на ломаном, непривычном для этих мест, русско-украинском диалекте. Но, наблюдая как приезжие «хохлы», как их сразу прозвали в русских деревнях, обустраиваются, облагораживая землю, местные жители вскоре стали не просто уважать переселенцев, но, что особенно расположило самих приезжих к ним, стали засылать сватов, желая иметь в своих семьях настоящих тружеников и рачительных хозяек.
Уже в доме, где во всю суетились Соня и Мотя, Никита спросил: - А где же мужская половина? Почему ты одна? Да и хлев пустой, ни коровы, ни лошади.
Софья остановилась посредине прихожей, словно ее что-то толкнуло и она боялась упасть, ответила тихим голосом сдабриваемым нахлынувшими слезами: - Степы больше нет, он умер прошлой осенью. Мы не сказали вам о постигшем нас горе, некому было съездить к вам. Костя уже служил в армии. Далеко отсюда, где-то в Сибири. А Аркаша в Курске, учится на каких-то милицейских курсах. Скоро возвернется.
Помянув Степана, рано ушедшего в другой мир, Никита не выдержал, спросил: - И что было с ним?
- Фельдшер сказал: - Сердце. Он жаловался ему, а вот мне ничего не говорил. Еще он сказал, что виной всему прошлые войны, германская, а потом и своя, братоубийственная, гражданская. Не знаю почему он так ответил, но попал в точку. Мы никогда не говорили вам, что в гражданскую Степан воевал за белых. Там он, унтер офицер старой армии, встретился со своим племянником, Петром, вашим сыном. Но об этом мы не говорили вам, боялись тревожить вас воспоминаниями. Петя случайно увидел своего дядю, окликнул его. Как со смехом рассказывал Степа, он остановился, сказал обычное, что говорили в таких случаях: - Слушаюсь, вашбродь!
- Я тебе дам, вашбродь, дядя Степан!
Они обнялись, Степан, по его рассказу, даже прослезился. У Петра был чин поручика, что это такое я не знаю, но служил он при каком-то штабе. Туда он и затребовал моего Степу. Степан занимался вопросами снабжения, много ездил по местным деревням, где его хорошо принимали люди. Особенно он сдружился с рыбаками, те ценили его за честность, он никогда и никого не обманывал. Те рыбаки и спасли моего Степу. Однажды, а они стояли на Украине, где-то около какого-то перешейка перед самим Крымом, Петр отвел Степу в сторону, присел на каком-то бревне, сказал тихо, чтобы никто не услышал, хотя вблизи и людей в то время не было: - Дела наши, дядя Степан, очень плохи. Красные скоро загонят нас в Крым, а там мы долго вряд - ли продержимся. Татары нас не поддержат, их тоже одурачили большевики лозунгом «Землю — крестьянам», да и с основной России невозможно ожидать помощи. Мой совет тебе, ты иди к своим рыбакам, включись в их команду, затеряйся среди них.
- А ты Петр?
- Мне назад хода нет. Если сдамся большевикам, расстреляют. Здесь тоже только два выхода: погибнуть в бою с ними, или, если удастся выжить, попасть в руки к тем же большевикам. Красные с нами, офицерами, не церемонятся. Здесь последний рубеж в битве за мою Россию.
Степан так и поступил, потому и выжил. Жил он с теми рыбаками больше года, затем возвернулся. И никому ничего не рассказывал, даже вам. Боялся за себя и за вас тоже. Вдруг кто-то из нас проговорится и Степу заметут...
- Вон оно что. - Только и сказал Никита, а Матрена Емельяновна опустила голову на стол и ее рыдания потрясли всех своим отчаянием. Дмитрий наклонился к ней, сказал что-то утешительное и вышел в сани, чтобы скрыть охватившее его волнение.
Никита сдержался, но сказал вроде как сам себе: - Вон оно что, а я то думал где сгинул наш сыночек. Да и за кого он сложил свою головку, за белых или красных, мы тоже не знали.
Воспоминания нахлынули сами собой. Он вспомнил сына уже подростком, хорошо осваивавшего все, что преподавали ему в школе. Дома, Петя говорил: - Хочу окончить юнкерское училище, стать офицером и защищать свою землю.
И действительно, у него получалось все так, как он задумывал. Офицером он стал. Даже на фронте побывал немного, потом их полк перебросили в Ростов и с тех пор от него не было никаких вестей. Теперь они с Матреной будут знать, где сложил головку их Петенька, надежда семьи. Никита подошел к жене, присел рядом, обнял ее голову, сказал: - Успокойся Мотя, наш сын может и не погиб вовсе. Я слышал, белым из Крыма удалось убежать в Турцию. Может и наш среди них. А весточки нет, потому как, сама понимаешь, писать в Россию им запретили. Мало ли как здесь отнесутся к их письмам и что сделают большевики с их родственниками.
Только утром, за завтраком, они рассказали Софье Емельяновне о цели своего приезда и та, не осудила их, более того, обрадовалась их решению. Правда она сразу сказала, что лошадь им ни к чему, потому как всех лошадей свели на колхозный двор.
- Пусть побудет у вас, - предложил Никита, - пока власти не разобрались что к чему. А там будет видно, может удастся кому продать, не все деревни обзавелись колхозами, так что поживем, увидим.
- А мне, - сказала Софья, - колхоз что-то вроде палочки-выручалочки. Надела нет, его изъяли, значит не надо думать о своем поле. Остался только огород, да и то он не очень большой, но для меня особенно дорогой, родительский, к тому же концом упирается в Сейм. Хорошо, что наши родители выбрали это место, лучшего на земле я не мыслю.
- И как же ты, - не выдержала Мотя, - одним огородом жить будешь?
- Ну почему одним. Я хожу на работу. Каждое утро приходит бригадир, дает задание. Мне в основном приходится работать у амбара. Зерно по весне, для посевной, надо подготовить. Вот мы и просеиваем его.
- И как вам платят? – спросил Никита.
- Никак. Пишут трудодни. Обещают по осени отоваривать их тем, что будет в тех же амбарах. Мне то что, Аркаша будет на службе, глядишь и денежки появятся, там и Костя возвернется, где то устроится на работу. А вот как быть тем, у кого нет таких возможностей, не знаю. Будут жить огородом и хозяйством. Так что сейчас мне лично колхоз вроде как спасение на старости лет.
- Ладно, - подвел итог Никита, - будем помогать тебе. Мотя будет жить при тебе, а мы с Дмитрием пойдем в народ, будем печи и дома людям  ладить. А там, глядишь, и денежки потекут.
Дом Софьи, родовое гнездо и его Матрены, Никита знал хорошо. Еще раньше, когда в стране бушевали злые вихри гражданской войны и неизвестно где был Степан, а дети, Костя и Аркаша были совсем маленькими, они с Матреной ежегодно приезжали со своей Коровяковки в Званное, благо села располагаются рядышком, и помогали Софье справляться со своим наделом и огородом тоже. Необходимость отпала, когда Степан вернулся домой, а они переехали в Хатушу. Но даже из Хатуши они были частыми гостями здесь. И только когда дети Степана и Софьи подросли, они перестали ездить. Конечно, для Моти поездка в Званное, была отдушиной, поскольку она приезжала в свои детство и юность. Тот же родительский дом, тот же огород, та же река Сейм. И только когда Матрена Емельяновна определила старших своих детей, женила ребят и выдала замуж дочерей, она как-то успокоилась, стала понемногу забывать о Званном. Никита Михайлович тоже привязался к этому благодатному месту. Именно отсюда он брал когда-то свою любовь Матрену Емельяновну, просто Мотю, миловидную, обходительную, ласковую и гибкую как лозинку девушку, к тому же славившуюся хорошим голосом, что для деревни было находкой. Потому оказавшись здесь, Никита не терял времени зря. За два дня ему удалось привести в порядок все покосившееся — палисадник, ограждения огорода, всегда страдавшее в периоды разгульных весенних паводков. Бурные, сошедшие с ума воды ломали все на своем пути и по весне приходилось всю ограду городить заново, спасая огород от нашествия гусей и уток, свободно плававших по реке. Да и во дворе для Никиты нашлась работа. Где-то опустилась дверь, где-то сорвался крючок или перекосившаяся от времени петля не давала возможности двери закрыться. Восстанавливая перекосы и повреждения он прекрасно понимал, что ей это может быть уже и ни к чему, но его натура, привыкшая делать все хорошо, «на совесть», как говорили в деревне, не терпела никаких отклонений. И только на третий день, закончив все намеченные работы, Никита Михайлович собрался в дорогу.

3.Шабашники
За несколько дней природа совершила чудесный рывок в преображении земли. Все вокруг покрылось зеленью, а вдоль дорог пышно расцвели золотом неприхотливые и такие ненавязчивые для глаз одуванчики. Природа старалась украсить все весенними красками, наполнить воздух пьянящими ароматами, чтобы все живое в полной мере почувствовало заботу о них, жителях земли, пусть и временных обитателях, но так необходимых для всеобщей гармонии жизни. В такие дни остро ощущается забота о всех живущих, будь то люди, звери, птицы или просто пресмыкающие, каких-то сверхъестественных неземных сил.
Сейчас, правда, Никите Михайловичу, ощущавшему всю земную красоту, было вроде как и не до нее. Подумав об этом, он усмехнулся про себя. Вспомнив как сам всегда говорил детям, не замечавшим видимых изменений в природе, чтобы они впитывали в себя все краски, рождавшиеся на земле, заключал свои замечания словами: «Люди чаще замечают только плохое и анализируют только его!»
Сейчас мысли его были приземленные. Он шел по дороге, заранее зная, зачем идет и в обязательном порядке заходил во все деревни попадавшиеся на пути. Его взгляд ловил все: расположение домов, их состояние и устройство, обустройство дворов со всеми нюансами: заборами, ограждениями, растущими деревьями. По расположению и обустройству домов он мог, не зная ничего о хозяевах, предположить об их вкусах, наклонностях, трудолюбии и достатке. Но, как ни странно, все увиденное ассоциировалось в его воображении с родной Хатушей, с их домом, оставленным не по их воле. Пройдя несколько деревень, он не увидел ничего напоминающего их поселок и тут он пришел к выводу, который напрашивался сам собой. Их Хатуша, другие поселки, где преобладало население из пограничных с Украиной сел, таких как Коровяковка или Званное, отличаются от чисто русских сел и поселков особенной опрятностью и чистотой. Каждый двор, каждый дом несут в себе что-то хотя и общее, но исключительно отличное, от аналогичных строений в исконно русских селах. Может именно эта чистота, опрятность, выдающая способности их хозяев к красоте и послужила тому, что их поселок, как и другие, где жили выходцы из Украины, называли «хохлацкими!». Правда эти трудолюбивые «хохлы» обжили уже давно эти места и даже не помнят когда, в каком году и веке переселились сюда их предки. Но совсем обрусеть они не могли, привлекал, да просто жил в них, в их генах мелодичный, мягкий и такой певучий язык. И не смотря на то, что особой вражды между русскими поселениями и такими же, но более опрятными, хохлацкими, не было, все же что-то мешало их окончательному сближению. Русские называли поселения, где в речи проскакивали украинские интонации и слова, «хохлацкими», а жителей - «хохлами!». Но «хохлы» не остались в долгу, называя русских «кацапами». Понятно, что русские не сносили обиды, но, к чести настоящих «хохлов», они не засоряли свой лексикон обидным прозвищем. Никита Михайлович тоже грешил какими-то украинскими словами и интонациями, но не потому что не знал аналогов русских слов, а скорее из-за более точного смысла. Сейчас, правда, это было ни к чему, пока он не увидел ничего, что привлекало бы его внимание, как специалиста, начатых строительством домов он не встречал. Но вот на горизонте, уже на подходе к Рыльску, в одном из ничем не примечательных сел увидел он возводимый дом из хорошо пригнанных друг к другу ровных сосновых бревен. Он замедлил шаг проходя мимо и оценивая работу мастеров, а пройдя, решил вернуться, уж больно хотелось понаблюдать за работой специалистов-плотников. А что это были настоящие специалисты он видел произведение их труда — дом-пятистенку, с поднявшимся срубом до уровня окон. Вернувшись, он присел невдалеке от сруба на толстое дубовое бревно, из таких обычно делали обвязку, первый венец. Не обращая внимания на работавших плотников, снял с плеча холщовую котомку, развязал ее, вынул заготовленные Софьей и Мотей припасы и принялся утолять разыгравшийся аппетит. Запахло чесноком и свежеиспеченным ржаным хлебом, на ломоть которого он наложил солидный кусок аппетитного, вкусного и хорошо просоленного, домашнего сала. Плотники не долго терпели подобное, возбуждавшее аппетит, испытание и один из них подошел к Никите, сказал:
- Слышь, человек, а не мог бы ты пообедать в другом месте?
- Разве я кому мешаю?
- Да нет, глядя на тебя, у нас слюнки потекли. Лично я давно не отведывал деревенского сала, ароматного хлеба, сдобренного чесноком.
- Так давайте ко мне, я угощу и вас.
- А нас трое, аппетиты зверские у каждого, хватит ли у тебя съестного?
- На первый раз хватит всем.
- А потом, как ты будешь сам питаться?
- Думаю где-то найти подходящую работу, вот хозяева и поставят меня на прокорм.
- Слышь, мужик, тебя как зовут?
- Никитой.
- А отчество?
- Михайлович.
- Отрежь ка нам, Никита Михайлович, по кусочку хлеба, сала и, если еще остался, дай по зубчику чеснока.
Плотник, а он был не на много моложе Никиты, присел рядом на бревно, сказал, как бы между прочим: - Меня зовут Назаром.
- А отчество?
- Мы все здесь в одном звании — плотники, потому некогда нам величать друг друга по имени-отчеству. Нам достаточно одних имен.
Видя, что другие плотники приутихли, вонзив топоры в хорошо уложенные сосновые бревна стен, Назар сказал: - А у тебя, Никита Михайлович, и в самом деле найдется каждому из моих ребят по кусочку сала и хлеба?
- Все что есть разрежем, пускай подходят.
- Все не надо, себе-то оставь.
Плотники, по свистку Назара и взмаху руки, спрыгнули со стен, подошли, как-то неловко и негромко поздоровались, присели рядом прямо на землю.
- Вот это моя команда. Его зовут Петр, - он указал на мужичка с небольшой, окладистой бородкой. – А вот этого, - Афанасий. Он прибился к нам недавно. Искал работу, да вот задержался на время. Втроем мы и ладим дом. Хозяева добрые, кормят хоть и не очень сытно, но вдоволь. Обещают хорошо рассчитаться. А ты откуда и куда, добрый человек, путь держишь?
- Из Званной я. Ищу работу, как и Афанасий. Может кому руки мои потребуются.
- А что ты умеешь?
- Плотничать, печки ладить. На худой конец могу дом кирпичный сложить.
Назар задумался, пережевывая остаток сала и хлеба, выделенного ему, затем, посоображав, предложил: - Закончим полдник, дам тебе задание, приладить вон ту сосну на глухую стенку. Испортишь угол, за твой счет.
- Ну за мой счет ничего не получится, денег у меня нет, а бревно уложу не хуже ваших.
Закончив угощение мужики встали и направились к воздвигаемому ими срубу, издававшему сильный и пьянящий запах смолы свежеобструганной древесины. Назар задержался, сказал как бы между прочим: - Хохлы умеют делать сало.
- Думаю и в русских деревнях оно такое же, - возразил Никита, - сало испокон веков употреблялось русскими в пищу.
- Не скажи, - возразил Назар, - у хохлов все как-то лучше. Да и сами они отличаются от других прежде всего трудолюбием, умением хозяйствовать. Я уж не говорю о том, какие они голосистые. Да и песни у них больно трогательные, за душу берут. Однако наш уговор остается в силе. Вон бревно, там мой топор.
- Топор у меня свой. – Никита вытащил из котомки топор, а саму котомку приладил к стволу растущей рядом вишни, благо нижних веток на ней уже не было, обломали  при завозке бревен. Увидев, как Никита заботливо прилаживал свою котомку, Назар сказал с усмешкой: - Правильно. А то тут часто бывает собачка хозяйская, она мигом справится с твоими припасами. И даже спасибо не скажет!
Никита подошел к лежавшему в стороне сосновому бревну. Обошел его, словно принюхивался к смолистому запаху. Затем, достав складной деревянный метр измерил длину, а после этого и длину основной стенки сруба. Он не обращал внимания на плотников, занятых каждый своим делом, хотя знал, что они с интересом наблюдают за его действиями. Обтесывая бревно он с наслаждением вдыхал неповторимый аромат смолы, радуясь, что сосна умеет дарить людям свои запахи даже в таком, поверженном состоянии. Обтесав, Никита попросил Назара подсобить поднять и приладить обструганное бревно, хотя знал, что оно может не совсем плотно сесть на место, но это он делал сознательно. Только сейчас, когда бревно лежало там, где ему положено, он окончательно увидел, даже не пользуясь шнуром, где ему предстояло подтесать. И только когда подгонка была закончена, он попросил плотников помочь положить бревно на место. Петр и Афанасий сразу же ушли к своим местам, а вот Назар задержался, обошел сруб с обеих сторон и только после этого сказал одно слово: - Добре!
Взяв свой топор Никита направился к вишне, уже приготовившейся к весеннему цветению. Цветочные почки распирали готовившиеся раскрыться изумрудно белые с фиолетовым отливом корзиночки. Сняв котомку, Никита не спеша уложил на место топор, отошел к бревну на котором они сидели до этого, вопросительно посмотрел на подошедшего к нему Назара. Тот тоже присел рядом, но помолчав для приличия, сказал: - Работал ты споро и профессионально. Небось не один дом поставил?
- Приходилось, когда люди очень просили. А так я занимался хлебопашеством. Да и своим детям, когда они определились в женитьбе и замужестве, пришлось помогать.
- И сколько их у тебя?
- - Восьмеро. Но пока определились только четверо.
- Понятно, - зачем-то сказал Назар и, хлопнув Никиту ладонью по колену, сказал как-то очень по-свойски, дружелюбно: - Ты нас не теряй из виду, мы возьмем тебя в бригаду, когда будем строить следующий дом. А сейчас, чтобы ты не ушел далеко, подскажу один адресок. На самом краю деревни, вон в том конце, ближе к Рыльску, требуется печник. Приходила хозяйка, просила посмотреть ее печь, но ни мне, ни моим ребятам не приходилось возиться с печами, потому я отказался смотреть. Сходи, может сговоришься и будешь поблизости от нас.
Дом, стоявший на краю деревни, ничем не отличался от других, видно было, что здесь жили люди со средним достатком, не особенно заботившиеся о внешней стороне подворьев, здесь не принято, как в родной Хатуше, прилаживать к дому плотный забор из строганных досок, ставить приятные глазу калитку и ворота под небольшой крышей, обгораживать пространство перед домом палисадником, где обычно хозяйки сажали цветы, радующие глаз радугой цветения все лето.
Но, в отличие от других домов, этот был обнесен небольшим забором из свежеструганного штакетника, что говорило о том, что в этом доме живут заботливые люди.
Подойдя к калитке, Никита решил не сразу заходить во двор, сел на свежесработанную лавочку с еще не потерявшей естественный цвет дубовой доски в надежде, что кто-то из хозяев увидит нежданного гостя и подойдет к нему. Ждать пришлось довольно долго, но вот скрипнула дверь и на крыльце показалась женщина.
- И долго ты еще будешь сидеть на лавочке?
- Пока вас не увижу, - ответил Никита спокойным голосом, что успокоило и как-то расположило к нему хозяйку. Она вышла из приоткрытых ворот, остановилась около лавочки, сказала, сразу сообщив незнакомцу все, что о нем думала.
- Гляжу сидит человек. Через штакетник все хорошо просматривается. Думаю присел отдохнуть с дороги, но время идет, а он и не думает двигаться дальше.
- Мне дальше и не надо.
- Что так? – не поняла хозяйка, недоумевающее глядя на Никиту.
- Я шел к вам. Меня плотники с возводимого дома направили.
- И чем я буду тебе полезна.
- Да не вы мне, а я вам, - уточнил Никита.
- Ну а чем?
- Да каменщик я, а у вас говорят нелады с печкой.
- В прошлом годе один каменщик приходил, тогда печь совсем разваливалась, обещал сделать все как надо «на совесть». Сделал, а зимой один кирпич со свода выпал, пришлось сверху, с лежанки, закладывать. Но после этого я стала бояться залазить туда.
- Я не халтурщик, - прервал разговор хозяйки Никита. – Плотник я и каменщик. Если хотите и печник тоже, потому как всем в округе, где мы жили, печки ложил. И никто не обижался. Но это я делал так, между делом, а сейчас решил эти специальности сделать своим главным делом, потому как мы с женой и сыном переехали на новое место.
- Откуда и куда? – быстро спросила хозяйка.
- Из Хатуши в Званное.
- Что так?
- Званное родина моей жены, да и я сам родился поблизости, в Коровяковке, Коряковка, по местному.
- Эти села я знаю. А вот о Хатуше слышу впервые.
- Маленький поселок сразу за Хомутовкой.
- Что же жену потянуло на родину?
- Долго рассказывать, будет время расскажу, а сейчас скажите нужен вам печник или ребята пошутили насчет вашего дома?
- Печник нужен, но я боюсь повторения прошлого года.
- О себе говорить трудно, скажу только, доверьтесь, моя работа вам понравится. Сделаю как надо, на совесть, да и Званное с вашим Верховьем рядом. Если что меня найдете, приду, устраню все замечания.
- Хорошо, - сказала хозяйка, поворачиваясь к калитке. – Пойдемте.
Они вошли во двор, поднялись в дом. Никита положил на лавку свою котомку и сразу же профессионально осмотрел печь. Сложена она была абы как, видно, что прежний печник был и плохим каменщиком, потому что кирпичи на прямых участках хорошо просматривались, выпирая в стыках, создавая неровности, которые не смогла скрасить побелка. Но самое главное, конечно, свод, сработанный не совсем правильно. Кирпичи, даже обожженные пламенем, спекшиеся, могли рассыпаться, развалив и свод и печь, окончательно. Осмотрев печь, Никита сказал: - Нужно все перекладывать заново. Но где вы будете готовить еду?
- Попрошусь к соседям, авось не откажут.
- А если сложим вначале во дворе времянку? Кирпич-то найдется?
- Кирпич сложен в сарайке. Есть там и наш, самодельный сырец и фабричный, очень прочный, обожженный.
Так они и сговорились. Место под времянку определили поближе к небольшой загородке, предназначенной для гусей и кур, но, с разрешения хозяйки, Никита начал с сооружения навеса. Об остальном тоже договорились. Никита согласился поселиться на топчане в теплом хлеве, где раньше содержали корову. Помещение прочное, сложенное из сосновых бревен и крытое как крыли крыши все вокруг, соломой. Хозяйка обещала обеспечить его питанием, а об оплате за исполненную работу решили говорить с ее сыном, когда он вернется с работы. Никита, привыкший ценить время, сразу же вооружился ломиком и лопатой и начал сооружать навес для будущей печки-времянки. За этой работой и застал его приехавший поздно вечером сын хозяйки. Держа в руках повод лошади, он сразу же спросил: - Ты что здесь делаешь?
- Вот сооружаю навес для печи-времянки.
- Разве я просил тебя об этой услуге?
- Мы согласовали все с хозяйкой. Она не против.
Выглянувшая из дома хозяйка, сказала: - Оставь его, Петенька, я все объясню.
Расседлав лошадь и заведя ее в соседнее помещение сарая, Петр подошел к незнакомцу.
- Меня зовут Петр, как уже назвала меня мама. А ты кто такой будешь?
Бросив работу, Никита представился. Петр внимательно выслушал, сказал как бы между прочим: - Ладно, продолжай, раз уже договорились, я подойду позже, после ужина, мы еще поговорим с тобой.
Ужинали раздельно. Накормив сына, хозяйка, которую звали Зинаидой Петровной, принесла ужин и ему.
- Где вам лучше есть, - спросила она, - здесь или на топчане.
- Можно и здесь. Думаю завтра можно будет питаться здесь всем. Сегодня налажу крышу, завтра сооружу печку и даже вас с сыном потянет из комнаты сюда, во двор, на чистый воздух.
Поздно вечером, когда Никита закончил строительство времянки, во двор вышел Петр. Осмотрев времянку, присел за стол на лавочку, хорошо вписавшуюся у одной из стен, сказал как бы между прочим: - Вижу, что в плотницком деле вы мастак.
Он теперь называл Никиту на вы, хотя еще ничего не знал о нем, но сделанная быстро и качественно времянка, сделала свое дело. Да и на самом деле, эта времянка вписалась во дворе так органично, будто ей и в самом деле следовало здесь находиться. Пустое пространство, рядом с птичником, дополняло ансамбль двора и, еще раз пройдясь по двору, Петр снова подошел к Никите, сел на лавку, начав разговор первым.
- Плотник вы хороший, вижу по этому сооружению. – Он постучал пальцами по столбу, подпиравшему крышу, как бы подтверждая сказанное. – Какой вы печник, время покажет, когда увидим и затопим печь, а сейчас расскажите о себе. По тому как вы без меня расположили времянку во дворе, будто со мной посоветовались, понимаю, что и хозяин вы неплохой. Мать сказала мне, что вы званновский.
- Да, недавно переехали туда, на родину жены.
- Причина переезда?
Никита мгновенно сообразил, что говорить всю правду нельзя, тем более, что он не спросил у хозяйки, где работает ее сын, но по тому, что он приехал на оседланной лошади, походило, что работает он где-то во властных структурах.
- Детей определили, дома всем им сладили, вот и потянуло жену на родину в Званное, благо наша помощь тут особенно нужна. У ее сестры в прошлом году муж умер, а сыновья в разъезде. Один в армии служит, другой учится в Курске в какой-то милицейской школе. Вот и решили мы переехать к ней, чтобы подсоблять по хозяйству. Сама она целыми днями в колхозе работает, дом без присмотра. Сейчас там моя жена и мой сын, школьник. А я, как видите, решил пойти в народ, могу людям подсоблять. То что я умею, не каждый хозяин может, так почему бы и не помочь людям?
- И себе тоже?
- Ну и себе. Для колхоза мы уже старые, а сын еще школьник, вот и пришлось идти по селам.
- Ладно, - сказал Петр, покидая времянку, - твои данные я завтра проверю, а сейчас отдыхай. Мне тоже время пришло, завтра я чуть свет уеду.
Впервые за много лет, считай с времен той германской войны, когда приходилось спать где придется, поскольку их хозвзвод двигался за наступавшими частями, да со времен переезда из Коряковки в Хатушу, когда их дом еще строился, ему не приходилось спать в сараях. Но сон на топчане оказался крепким. Никита, уснувший сразу же как только прикоснулся головой к перьевой подушке, спал всю ночь без просыпа и утром проснулся услышав фырканье выводимой из соседнего помещения лошади. Петр, как и обещал, уехал на работу ранним утром, когда солнце только начало робко окрашивать туманный горизонт в свои розовые тона.
День прошел незаметно. Во времянке Никита мастерски сложил печку, к вечеру хозяйка опробовала ее, сготовив всем троим ужин. Лицо ее при этом светилось улыбкой, она чувствовала, что печник не обманывал ее, пока все у него получалось как надо, более того, даже лучше, чем она ожидала. Петр приехал, как и вчера, поздним вечером, когда звезды уже во всю продырявили небосвод загадочными светлячками, а потяжелевший за день воздух осел, пропитанный всеми запахами набиравшей силу весны.
Он также, как и вчера, молча расседлал лошадь, отвел ее в предназначенное место, затем подошел к времянке, осмотрел печь, сложенную за день и опробованную, потому, как труба, к которой он прикоснулся рукой, была еще горячей.
Не нарушая молчания хозяина, но понимая, что другого времени у него может и не быть, Никита сказал: - А лошадь то надо перековать, если хотите, чтобы она не спотыкалась и хорошо служила вам.
- Вы что еще и в этом соображаете?
- Приходилось подковывать лошадей. В германскую я служил в кавалерии в хозвзводе.
- Ладно, поужинаю, поговорим. – Он быстро поднялся на крыльцо. Никита в это время прошел в хлев к лошади, осмотрел копыта со сношенными подковами. Его поразило, что сами копыта, когда подковывали лошадь, не особенно хорошо подчищались, потому, наверное, сейчас лошадь должна была чувствовать боль при перемещении. Плохо, что Петр сам не видел этого и не смог помочь ей, служившей ему верой и правдой. Выйдя из хлева, Никита почувствовал облегчение от того, что Петр еще находился в доме, иначе он мог не понять его не праздного любопытства. Посидев на лавочке во времянке, он решил идти к своему топчану, но в это время Петр спустился со скрипучего крыльца. – Хорошо, что вы дождались меня, - сказал он, присаживаясь рядом. – Разговор есть.
Какое-то время он сидел молча, точно соображая с чего бы начать, казалось что-то сдерживало его, но вдруг он решился.
- Так Волковы вы, говоришь?
- Точно так, Волков я, Никита Михайлович.
- Фамилию я запомнил, а имя и отчество запамятовал. С утра пришлось покрутиться в одном селе. Раскулачивали одного справного хозяина. Домина у него не то, что у меня, двор полон живности. Лошадь, корова, двое поросят, гуси, куры, пара овец в загонке, да, говорят еще и утки водятся, но они так и ночуют на озерке, рядом. Пришлось сопровождать кулака в Рыльск, на станцию. Там его с семьей определили в вагон для отправки в Сибирь. Вернулся я поздновато, в аккурат после обеда, но успел на столе просмотреть бумаги. Так вот, сообщение из Хомутовки меня особенно заинтересовало. В нем говорится, что они разыскивают Волкова Никиту Михайловича, его жену, Матрену Емельяновну и их сына Дмитрия, школьника, избежавших раскулачивания и отправки в Сибирь. Как видишь, на ловца и зверь. И что теперь ты скажешь?
Он специально назвал его на «ты», как бы подчеркивая этим его социальное положение.
- Ничего не скажу, сообщайте куда следует. Я все свое добро оставил вновь образованному колхозу, мне ничего не надо обратно. Проживем и так. А в Сибирь теперь одного меня не отправят. Тот вагон уже ушел, да и старый я для Сибири.
- А для раскулачивания молодой?
- Да нет, вновь образованному колхозу «Красный Трудовик» нужен был мой дом и магазин. Я им все это оставил добровольно.
- Значит ты еще и торгаш?!
- Да это по необходимости. Сам сладил помещение под лавку, сам завозил все, что требовалось на селе: деготь, керосин, гвозди, мыло. Иногда даже хлеб для ленивых хозяек.
- Делал доброе дело? – съехидничал Петр.
- Так в НЭП все это разрешалось и поощрялось. Потому я вины своей перед поселком и людьми не чувствую. Ну а если вы и сообщите куда следует, то теперь уже ничего и не будет. Власть, думаю, умеет не только наказывать, но и прощать. Хотя что плохого в том, что я жил лучше других, жил-то своим трудом. Не воровал, не обманывал людей.
- Ладно, - сказал Петр, - промолчу, авось пройдет время, все забудется. Хотя мне, как начальнику УГРО, такие вещи никто не простит, если что прояснится с тобой.
- А как оно выяснится? – неожиданно спросил Никита.
- А так, если ты где-то еще представишься по полной.
- А я не буду называть своей фамилии. А паспортов сейчас ни у кого нет. К тому же меня зовут к себе «дикари» - плотники, что ладят дом в вашем поселке, а их в округе все знают и проверять никто не будет.
- Ладно, - как бы подвел итог разговору Петр. – Ладь нам печку и уходи. Да еще за моим конем поухаживай, подковы я раздобуду.
Петр встал с лавки, похлопал ладонью по ней, столику, затем по столбу, словно проверяя или подтверждая свои мысли, а уходя, сказал, как бы между прочим: - Вижу плотник ты неплохой, а вот какой печник, не знаю.
- Через недельку узнаете. Свою печь точно не узнаете. Уж больно халтурно она сработана. Я так халтурить не умею.
Петр пропустил мимо ушей слова Никиты. На следующий день он привез комплект подков, бросил все это на лавку времянки, ничего не говоря. Но, увидев подковы, Никита сказал: - Надо с утра этим заниматься.
- Вот и займешься в выходной. Я буду дома.
Отношения с Петром как нельзя лучше устраивали Никиту. Они здоровались по утрам, когда Петр выводил лошадь во двор и крепил седло, но больше ни в какие разговоры не вступали. Это устраивало обоих, особенно Никиту, который полностью уходил в работу, испытывая какое-то внутреннее удовольствие от занятости, позволявшей ему посвящать все время своим мыслям, роившимся в голове. Сейчас он вспоминал не свой дом и лавку, а своих детей и внуков, брошенных им таким неожиданным образом. Успокаивало только одно, наверняка Семен потихоньку всем им рассказал о случившемся, предупредив, чтобы не болтали лишнего. Ну а ему следовало как-либо навестить их, побывав поочередно у сыновей и дочерей. Но делать это нужно только ночью, чтобы не баламутить воду, не озлоблять районное начальство, уже наверняка свыкшееся с тем, что раскулачивание состоялось, и что самих кулаков и след простыл.
Между тем на месте старой, разрушенной им печи вырастала новая, всем своим видом покорявшая взор тех, кто на нее смотрел. Изредка в дом вроде как просто так заходили соседи. Они внимательно рассматривали возрождающуюся печь, а затем также внимательно и самого печника, причем смотрины эти были, как правило, настолько дружелюбны, что после ухода соседей с лица хозяйки, Зинаиды Петровны, долго не сходила улыбка. А одна соседка даже попросила ее сказать печнику, чтобы как-либо зашел и в их дом и посмотрел на печь, которая давно уже покрылась большими трещинами, через которые чад прорывался в светелку. Наконец день, когда нужно было начать топку настал и Никита сообщил об этом Петру заранее.
- Пусть смотрит мама, печь ее епархия.
Зинаида Петровна волновалась, разжигая огонь в печи, ей так хотелось, чтобы все прошло гладко, чтобы печь заработала как надо. Она переживала и за печь и за ее создателя, Никиту Михайловича, который вызывал в ней самой только хорошие эмоции и чувства, настолько славно было его прилежание в работе. Но все обошлось и Никита, убедившись, что тяга пошла, как он и планировал, сказал: - Ну вот и все, Зинаида Петровна. Пришло время расставаться.
Зинаида Петровна слушала слова Никиты Михайловича молча. Лицо ее при этом погрустнело и неумолимая тень страдания ярко отпечаталась на нем. Собрав узелок с продуктами на дорогу, она сказала с какой-то грустью: - С хорошим человеком и расставаться трудно. Ты вот что, Никита Михайлович, будет тяжело, адрес знаешь, приходи к нам. Пока я жива, буду помнить тебя и, если надобность возникнет, помогать.
Попрощавшись с хозяйкой дома, Никита не мог не заглянуть на стройку. Плотники заканчивали обвязку стен перед установкой стропил и все находились наверху. Но, увидев Никиту, Назар спустился по свежеизготовленной лестнице, подошел к нему.
- Ну, здравствуй, Никита! Извини, что называю без отчества, во-первых забыл, ну а у нас принято называть друг друга только по именам. О твоей работе только и говорят сельчане, но зайти к тебе, посмотреть, было просто некогда. Сам видишь, - он показал рукой на сруб, - что и мы время зря не теряли. Команда подобралась что надо. Ребята в работе горячие. Но и о тебе не забыли. Просили, если увидимся, пригласить тебя в нашу бригаду.
- Спасибо за приглашение, - как-то смиренно произнес Никита,  - но сейчас я хочу наведаться в Званное, не терпится узнать как там жена и сын.
- Ладно, Никита, делай как знаешь, но о приглашении помни. Если нас здесь не найдешь, хозяева будут знать где искать. Мы так и будем кочевать по деревням. Хорошие плотники везде нарасхват, а если и ты будешь в нашей команде, то еще прибавится и печник.
- Спасибо, Назар, я непременно воспользуюсь приглашением, одному как-то скучно шабашить.
В Званном Никита побыл одни сутки. Он сам, да и Матрена Емельяновна душой болели за оставшихся, хотя и определившихся в жизни детей. Наверняка все они беспокоятся и о них тоже, задавая сами себе вопрос: как там родители, все ли у них в порядке?
Собирая мужа в дорогу, Матрена Емельяновна столько наказов наговорила, что Никита со смехом сказал: - Половину я забуду, растеряю по длинной и ухабистой дороге. Так что не обессудь если что.
- А ты по ухабам не ходи, чтобы не спотыкался, - понимая состояние мужа со смехом сказала Матрена Емельяновна.
Дорогу в родную Хатушу Никита знал хорошо. Но заранее решил, что вначале зайдет в Прилепы, к старшему сыну, Степану, и только потом, уже поздним вечером, появится в Хатуше, у Семена. Может так случиться, что семьи дочерей он может и не навестить, не хочется мозолить глаза местным чиновникам, будоражить у них сознание, воскрешать память о недавнем, не состоявшемся раскулачивании. И кто знает какая будет их реакция на его появлении в Хатуше и окрестностях. Теперь уже не он, Никита, больше переживал за недавнее прошлое, а скорее они. Вдруг объявится хозяин потребует возвратить ему подворье с домом и лавкой. Ведь никаких документов он, Никита, не подписывал, да и решение об их изъятии у него, он не видел. Но ему так не хотелось попадаться на глаза тем, кто так расправился с ним и его семьей, что все мысли о подобной встрече, он глушил в самом зародыше.
Проходя пешком по затвердевшей дороге, по ней они еще недавно ехали, он поражался открывающимся видам. Хорошо просматривались лежавшие по сторонам поля. Отдельных, как это было ранее, обработанных наделов, он уже не видел. Везде чувствовалась рука нового хозяина, колхоза. Кое-где дела в колхозах шли как надо и не обработанных полей почти не встречалось. Но рядом с отдельными деревнями, где с формированием колхозов не все шло гладко, поля выдавали состояние дел. Небольшие, обработанные в срок поля дремали в своей ухоженности, дожидаясь времени, когда прорастут зерна и вверх пойдут так ожидавшиеся поросли. Другие участки, как правило были это отнятые у крестьян наделы, обильно заросли одуванчиками, выдававшими желтизной ковра нерадивых хозяев. Напротив таких полей Никита останавливался, но не затем, чтобы полюбоваться золотом красок, которые через пару дней исчезнут, превратившись в белые, подобные снегу покрывала, а с раздумьями о дальнейшей судьбе этих полей, лишившихся истинных, настоящих тружеников и хозяев. Так он и дошел до Прилеп, чем немало удивил Степана, его жену и совсем еще неразумного, маленького сынишку, который так мечтал увидеть своего «деду».
- И ты не побоялся навестить нас? - спросил Степан, - здесь все в округе только и говорят о твоем смелом поступке. Люди никак не могут понять, как можно все нажитое за долгие годы бросить на произвол судьбы. Колхоз «Красный Трудовик» получил подарок, даже не ударив палец о палец. К тому же все в округе едины во мнении, что ты никакой не кулак, а обычный труженик, как и они. Единственное, что тебя разделяет с ними, эта несчастная лавка, нажитая собственным трудом. Да и как было жить людям без лавки. Вот у нас ее нет и люди за каждой мелочью ходят в Хомутовку. А это бестолковая трата времени, которого у крестьянина как правило всегда в обрез.
Степан засмеялся каким-то своим мыслям, сказав вслух: - Теперь, правда, со вступлением в колхоз, времени у каждого будет сколько хочешь. Отпала забота о своих наделах. Об общей, колхозной земле, никому и в голову не приходит забота. Мне тоже.
Степан и невестка засуетились, стараясь накормить неожиданно нагрянувшего гостя, а сам Никита все больше приставал к сыну с расспросами.
- Лошадь-то ты в колхоз сдал?
- Как все. С волками жить, по волчьи выть. Поначалу лошадей, как и коров оставили, но предупредили — не продавать! И каждый выходил на обработку колхозной земли со своим хозяйством, плугом и лошадью. Потом, когда появились колхозные постройки, лошадей свели в конюшню. Но когда получали от бригадира задание на обработку земли, каждый в конюшне выбирал свою лошадь. Обещали приобрести трактор, но пока его нет, вот и приходится пахать на колхозном поле на своей тяге. Теперь поле изменилось, стало общим, нет прежней чересполосицы, межей. И забот тоже нет. Об общем поле голова болит у бригадира и председателя. А у меня сразу перестала болеть, как только мы с женой вступили в колхоз. Я вот подумываю о приобретении еще нескольких ульев. Хочу разводить пчел по-настоящему, чтобы в семье был хоть какой-то доход. Пока в колхозе нам ставят полочки за работу, а как потом будут оплачивать эти трудодни, неизвестно. Денег-то в хозяйстве нет, да вряд ли они и появятся. Поговаривают, что будут вместо денег выдавать то, что соберем в хозяйстве. Натурой. Но и тут вопрос, вначале надо рассчитаться с государством. Каждое хозяйство получит план по сдаче основной продукции, особенно это касается зерна. А его еще надо вырастить.
- Вы не отлынивайте и от работы не отказывайтесь.
- Ну что ты, отец. Мы у бригадира на особом счету, никогда не отказываемся от работы, более того, когда он проходит мимо, всегда спрашиваем первыми. Куда нам сегодня наступать. Ему это нравится, нам тоже. Претензий никаких. У меня претензия только к тебе и к маме.
- Какая?
- Вы удрали, даже не сообщив нам. Через день я пришел навестить вас, а там, в нашем доме, заседает правление. Хорошо, что Паша под руку подвернулся. Он то и рассказал мне обо всем, что там произошло.
- Прости нас, сынок, но у нас не было времени. Если бы мы задержались с отъездом, то мы были бы уже далеко отсюда, где то в Сибири. Я бы сегодня не пришел к вам.
- Да, то что я пришел в ваш дом, местные власти посчитали в твою пользу. Они поняли, что ты съехал, даже не предупредив нас. Потому сейчас о тебе меньше спрашивают, понимая, что мы ничего не знаем. Оно так и лучше, как-то спокойнее. Моя семья у них вне подозрений!
- Мы с мамой отводили от вас беду. Случись это раскулачивание, вы бы теперь числились детьми кулака, а сейчас — крестьяне да к тому же еще и рядовые колхозники. А с рядового, как в армии, какой спрос.
- Вот я и решил  заниматься пчелами. И время отнимают и пользу приносят. От колхоза пока пользы-то никакой. И что дальше нас ждет не ведает никто.
Никита съел все, что поставила на стол невестка. Наблюдая за отцом, Степан не выдержал, засмеялся: - А ты проголодался, отец.
- Еще бы. Отмахать семьдесят километров, не шутка. Тем более с непривычки. Да к тому же не зря говорят: голод не тетка!
Когда на столе оказался кувшин, Никита спросил: - Молоко.
- Да, - ответил Степан, - коров, слава Богу, оставили, иначе было бы совсем худо. Сейчас вся надежда только на огороды да на личное хозяйство. Никто не интересуется что у меня во дворе, не считают поросят, гусей, кур. По овцам не могу сказать, вроде тоже молчат. Вон у Петьки Косого аж две. Но тоже пока никто его не трогает.
Поев. Никита поблагодарил невестку за угощение и засобирался в дорогу. Степан сразу же насторожился, сказал: - Может мне тебя проводить? Все-таки ночь, мало ли что?
- Провожать меня не надо. В котомке у меня есть нож, в руки возьму палку от собак.
- А от волков, они не собаки, похитрее, если пристанут, то уж точно не отстанут.
- Волков здесь давно, с гражданской, нет. К тому же если когда они и попадаются, забредают к нам из-за живности, оставляемой без присмотра нерадивыми хозяевами, то ею и занимаются. Людей не трогают. Я как-то, много лет назад, днем, в поле столкнулся с волком. Он вышел на дорогу из густой ржи, а увидев меня даже остановился от неожиданности. Я тоже остановился, но скорее от страха. Волк, видя, что я стою на месте, не спеша перешел дорогу и скрылся в густой и высокой ржи. Так мы и расстались с ним. Ну а если бы он накинулся на меня, я бы постоял за себя даже безоружный. Я бы перехватил руками его шею, сдавил бы, что есть силы и он, лишившись притока крови к голове, наверняка оставил бы меня в покое. На собаках этот вариант я уже испробовал. Даже самые злые из них после такой «встречи» теряли рассудок и пыл, повизгивая уползали в подворотню.
Никита засмеялся: - Этот метод хорош только для тех, у кого сильные руки. Ну а слабакам надо всегда иметь в руках палку. Что это за оружие, животные знают, не раз прочувствовали на своей шкуре.
- И все-таки, отец, - не сдавался Степан, - будь осторожен в дороге.
- Хорошо, сынок.
Дорогу от Прилеп к Хатуше Никита знал хорошо, не раз хаживал к сыну, особенно часто приходилось ходить, когда строили дом и обустраивали двор. Но тогда он ходил по ней днем. А сейчас все ему казалось необычным. Вроде и шел правильно, а ему все казалось, что местность не очень знакомая. Хорошо, что небо было звездным, изредка, серебряным светом, выныривая из-за облаков, светила луна и ориентиры узнавались, он проходил известные ему места. Идти было хоть и тревожно, мало ли что ожидало его за очередным кустом, но приятно. Природа одаривала его запахами всего, что успело зацвести. Особенно радовала сирень, ее пьянящий запах дурманил и бодрил. Подходя к Хатуше, он остановился у небольшой речки, присел у куста лозняка, всматриваясь в очертания домов, взгляд помимо воли сам уперся в слабые силуэты усадьбы, которую он возводил своими руками. В дом с темными окнами, где они жили счастливо, где родился и самый младший сын, Дмитрий, где рождались и первые внуки - дети Семена, пока ему не поставили дом. Сейчас он не мог пройти по знакомой до боли улице мимо своего дома, в поселке слышались переливы гармошки и девичьи голоса, исполнявшие частушки. Чтобы ни происходило в поселке, но жизнь брала свое и молодежь тянулась по вечерам на облюбованный пятачок. Здесь кипели нешуточные страсти. Кто-то в кого-то влюблялся, кто-то кому-то изменял, но в целом эти сходки устраивали всех и неважно им было где все это происходило. В клубе, который обещала новая власть построить им здесь, или на вытоптанном пятачке чернозема, обильно усыпанном шелухой семечек.
Прислушавшись к доносившимся голосам, Никита решил идти к сыну огородами. Он обошел Хатушу краем, почти у самой речки, затем пересек изогнувшуюся улицу и без труда вошел в огород Семена. Не разобравшись кто к ним идет, залаяла собака, но Никита позвал ее к себе и она мгновенно сменила беззлобный лай на ласковое повизгивание. На шум, показавшийся ему подозрительным, во двор вышел Семен. Ему казалось странным, что его Трезор притих, потому он стоял, прислонившись к плетню, вслушиваясь и всматриваясь в слабые очертания того, кто шел к ним. Поразило и то, что Трезор бежал впереди шедшего по меже человека и, приглядевшись, Семен узнал в нем отца. – Ты, отец?! – спросил он, когда тот подошел к сараю. – Да вот, как видишь.
Семен не смог скрыть удивления, смешанного одновременно с нахлынувшей тревогой. Обнявшись, они молча поднялись на крыльцо и также молча вошли в дом. И уже в горнице Семен, обрадованный его приходом, вынужден был сказать: - Тебе, отец, рано еще приходить сюда. Только вчера к нам заходил милиционер, ну тот, хомутовский, которому было поручено сопровождать вас с мамой и Димой в Дмитриев. Он подъехал к дому на лошади, привязал ее к палисаднику. Зашел в дом и, не говоря ни слова, обшарил все углы, даже на печку заглянул. Спросил: - Где прячутся ваши родители?!
Не получив ответа, потому что я и в самом деле точно не знал куда вы уехали, а если бы и знал, то не сказал бы, он прошел во двор, заглянул в хлев. Вдохнув терпкий запах навоза, поморщился, понял, что здесь вы с мамой жить не можете, вернулся во двор. И здесь уже предупредил: - Если скроешь где находятся родители, будешь нести ответственность по закону. По какому закону, не уточнил, он вообще даже не представился, наверное потому, что тогда я видел его около вашего дома. Думаю он еще не раз заглянет к нам. Потом к нам приходил председатель колхоза. Человек он хороший, нашенский, но видно и на него нагнали страху. Я не знаю чего он боится, но он долго расспрашивал меня куда вы могли податься. Думаю он знает откуда мы родом, скорее всего и туда сообщили о вашем бегстве.
Семен призадумался, соображая стоит ли говорить обо всем отцу. Но Никита спросил: - А что ты ответил председателю?
- Я ответил «не знаю» и он ушел.
- А Пашу не тронули?
- Ему скоро в армию, вот и оставили в покое.
Семен засуетился, раздумывая, что бы предложить отцу, вдруг тот милиционер наведается утром. Мысли прорабатывали несколько вариантов. Можно было сейчас же отвести его к Анастасии в неприметный поселок, примостившийся около небольшого ручейка, вытекающего из гламаздинских лугов. Дом Анастасии стоит третьим с краю поселка, так что войти к дочери он сможет незаметно. Останавливало только одно. Отец наверняка с дороги, уставший, ему требуется отдых.
- Ты вот что, отец, вначале покушай, ты ведь с дороги.
- Я не голоден, я только недавно был у Степана.
- Тогда сразу же ложись, отдыхать. Я снесу тебе в погреб все необходимое, чтобы ты туда переместился поутру. Так надо, вдруг тот милиционер снова наведается ранним утром. Думаю он с месяц еще походит к нам, пока все утрясется.
- Я могу сразу идти в погреб, - засмеялся Никита. – В погребе еще никогда не приходилось спать. Даже в германскую. В окопе приходилось, а в погребе нет.
- Не обижайся, отец. Так надо для твоей безопасности. А завтра, вечером ты покинешь нас. Ночью в Хомутовке вряд ли кто тебе встретится из знакомых, а в Ольховке, если захочешь, передохнешь у знакомых.
На том и порешили. Никита Михайлович понял, что приходить домой еще рано, так не хотелось ему чувствовать себя здесь лишним, скрывающимся даже от соседей.
Через трое суток Никита Михайлович был снова дома, в Званном. Увидев мужа, Матрена Емельяновна встревожилась: - Что-либо случилось, Никитушка, ты слишком быстро возвернулся.
Никита поведал жене о своих похождениях, закончив тем, что ходить и ездить сейчас в Хатушу еще рано. Там еще не все улеглось. Начальство все еще остерегается его, принимает меры к розыску, словно он не простой крестьянин, а какой-то преступник.
- Пойду снова по селам, поищу работу. На сей раз возьму с собой Диму. Пусть набирается умения, в жизни все сгодится.
Матрена Емельяновна поначалу возмутилась, заявив, что Диме следует отдохнуть от учебы, на что Никита Михайлович ответил: - Плотничать или ладить печки и наука и развлечение для него. Пусть набирается ума, умение, да и силы прибавится, все-таки работа на свежем воздухе, это для него получше отдыха.
Тут он вспомнил день, проведенный у сына в Хатуше и, не выдержав, засмеялся. – Хлебнул я в Хатуше весеннего воздуха в погребе. И хоть дверь в погреб Семен не закрыл, ко мне даже Трезор приходил, но дышал там я сыростью и затхлой плесенью. Думаю надышался на всю оставшуюся жизнь.
- А отчего тебя сынок в погреб определил, у него же хороший дом, да и хозяйка что надо.
- Боялся проверки. Из Хомутовки частенько наведывается милиционер, что упустил нас. Вот и пришлось отлеживаться в погребе.
- А как они там вообще, дети наши?
- Ничего. Вступили в колхоз. Теперь у них свободны и руки, и голова. За них о земле думают бригадир и председатель. Ну еще агроном, если найдется такой спец. Степан подумывает об увеличении количества ульев. От колхоза тоже ничего хорошего не ожидают. Когда еще урожай начнут собирать. Да и тот может отобрать государство.
- Ты сказал, Никитушка, голова не болит. Раньше о земле думали во всех домах поселка, а теперь, выходит только два человека. Что с Россией станет, если о земле не будут думать те, кто живет на ней?
- Трудно сказать, Емельяновна. Время покажет. Там, наверху, о земле и о нас с тобой думают не такие люди, как мы. У них хватило сил и ума свалить царя-батюшку, может хватит ума и сил не угробить и деревню.
- По нам с тобой видно, куда они метят. Если всех хозяев начнут раскулачивать, отбирать себе их добро, нажитое праведным путем, толку не будет.
- Не скажи, Емельяновна. Обещают пахать землю не лошадьми, а тракторами, а убирать хлеб какими-то машинами, которые сразу и жнут и молотят. Зерно идет отдельно, а солома собирается кучками. Отстали мы с тобой от жизни. Оно и понятно, заботились мы только о своем наделе, а время обежало нас, теперь приходится сразу думать обо всех без исключения наделах жителей поселка. Сейчас трудно сказать чем это кончится. Поживем, увидим.
- Я уже увидела, - Матрена Емельяновна сказала с нескрываемой досадой. – Если и дальше так пойдет, то разгонят всех, кто с охотой трудился на земле. Люди просто разбегутся и от нашей Хатуши ничего не останется.
- Успокойся, Емельяновна, дай возможность тем, кто выше нас, хорошенько подумать, с них тоже спрос будет.
- Боюсь мы с тобой не доживем до того времени. Разве только Дима увидит то, что сейчас насаждают в деревне. Будет ли из этого толк, не знаю.
На следующее утро Никита и Дима покинули Званное. Их путь лежал в Верховье. Никита хотел показать Дмитрию сложенную две недели назад деревенскую печь, а заодно пообщаться с дикой бригадой Назара, если они еще там работают.
По дороге Никита Михайлович не замечал ничего вокруг. Воспоминания прожитого охватили все его существо и только голос Димы, спрашивавшего, правильно ли мы идем, возвращал его к действительности. Никите вспоминалось все прожитое за прошедшие годы. Все счастливое, когда они с Мотей соединили свои судьбы и начали обживаться, мечтая зажить спокойной, не отягощенной нуждой жизнью, работая по продуманному на годы вперед плану, не исключая все, что могло их ожидать. Мотя хотела иметь как можно больше детей, видя в этом источник душевного спокойствия и, чего скрывать, благополучия, ведь давать жизнь новорожденным мечтала любая деревенская женщина. Счастье было в том, что дети перенимали образ жизни своих родителей и всегда привносили в нее что-то свое, не до конца осознанное, но такое чудное и трогательное. Им многое удалось. И дети, и хозяйство, и достаток незаметно заполняли их дом, а они только успевали радоваться всему тому, что их ожидало с каждой обворожительной зарей, с каждым восходом теплого солнца. Мотя понимала Никиту с полуслова и они жили, как говорят, душа в душу, не надоедая друг другу; более того, испытывая какое-то радостное ощущение от правильно сделанного в юности выбора. Его Мотя, Матрена Емельяновна, воспитанная благочестивыми родителями в Званной, шла по жизни как умудренный прошлыми родительскими опытами, человек, хотя опыт приходил к ней постепенно, дополняя все, что успели вдохнуть в нее в семейном очаге. Она заботливо вела хозяйство, как-то успевая делать все, помогать мужу в ведении обязательных в деревне сельских дел, наплывавших  по времени, неизбежных и неумолимых. Сроки вспашки надела земли, посева, ухода за посадками, затем уборки, диктовала природа, спорить с которой было бессмысленно и неразумно. И они, как ни странно, даже при прибавке в семье детей, успевали все своевременно. Конечно в этом им помогали родственники, понимавшие их состояние, но со временем, когда дети стали подрастать, помощь родственников уже не требовалась, более того они сами стали помогать им. Никиту всегда радовало взаимопонимание Моти, она стала как бы его продолжением во всех делах, даже когда ее помощь не требовалась. Он чувствовал, что жена поддерживает его во всем и это окрыляло и придавало сил. Заметив как-то, что Мотя интересуется всем живым, что ее окружало, он сам увлекся ее интересом и этот интерес расширил восприятие окружающего его мира. Он только в самом начале спросил ее. – Тебе эти птички, жучки, паучки интересны, Мотя?
- Очень, - ответила она как-то спокойно и задумчивость каким-то загадочным туманом прикрыла ее лицо. – Знаешь, Никитушка, я вот думаю как в жизни все продумано свыше. Ведь эти жужжащие, ползающие, летающие и бегающие созданы не зря. В них есть необходимость. И, заметь, они не имеют такого разума как мы, люди, но все они живут только им предназначенной жизнью, ведомой только им, может и не осознанной ими. Они живут, размножаются, умирают, не ведая страха перед трудностями, а их у них предостаточно. Вот у кого нам стоит учиться взаимопомощи и взаимотерпению, вот с кого следует брать пример.
Никита так проникся уважением ко всему, что их окружало в жизни, что не мог пройти мимо любого надругательства, так неизбежного при сельхозработах. Так, заметив птичье гнездо при сенокосе, он осторожно обкашивал траву, оставляя островок зелени, чтобы вспугнутая птица вернулась, досиживая яички в ожидании говорливого и поющего потомства. Работавшие рядом мужики часто видели Никиту, склонившегося над подранком, оказывая помощь. Кое-кто шутя издевался, спрашивая какой драгоценный клад он нашел, а когда узнавали, что он увидел птицу-подранка и пытается облегчить ее участь, беззлобно смеялись: - Отпусти ее, вон их сколько вокруг.
Со временем Никита обнаружил, что и их дети также как и он бережно относятся ко всему живому, но с возрастом они забывали о детских увлечениях, воспринимали жизнь окружавших их существ как что-то привычное, не требующее особого внимания и заботы. Но он, Никита, втайне надеялся, что кто-то из них, может даже, не они, а внуки или их дети, когда-то заинтересуются тем, что волнует его, их мать и, возможно, бабушку, Матрену Емельяновну, и подадутся изучать жизнь всего, что их окружает. Есть же в стране школы, где занимаются не землей, а всем, что на ней живет, размножается, украшая ее своим многообразием.
Занятый своими мыслями Никита не заметил, как они вошли в Верховье, но увидев свежий сруб, сработанный дикой бригадой Назара, оживился, вернувшись к окружавшей их действительности. Подойдя к дому Зинаиды Петровны, он, как когда-то, присел на лавочку, но увидев их, хозяйка появилась на крыльце и пригласила в дом. Слова ее излучали теплоту и дружелюбие, словно они были близкими родственниками. -  Заходите в дом, Никита Михайлович, я давно вас жду.
Они вошли во двор, но Никита сразу направился во времянку, говоря: - Мы с сыном зашли к вам на минутку.
- Минуткой не отделаетесь, Никита Михайлович, - со смехом сказала она и продолжила: - Устраивайтесь во времянке, коль не хотите зайти в дом, я должна хоть чем-то угостить вас.
- Мы еще не проголодались, - сказал Никита, - а вот печь в доме я покажу Дмитрию, пусть оценит на что способен его отец.
- И оценивать не нужно. Печь оценили мы с сыном, да и половина жителей поселка уже побывала на смотринах. Их общее мнение: сработана на совесть и, что особенно важно для нас, хозяек, красиво и удобно.
Зинаида Петровна засуетилась, зашла на огород, спустилась в погреб, набрала кувшин домашнего кваса, поставила на столик, предложила зайти в дом Дмитрию. Он вошел в дом, придирчиво осматривая уже обжитую печь, затем молча направился к выходу в сени. Зинаида Петровна спросила: - Не понравилось что-то?
- Да нет, все как надо. В нашем доме стоит точно такая же. Папа ничего не придумал лишнего. Потому она и привлекает и вас, и людей, что надежная. Да по-другому папа и не может. Он такой. Если за что берется, то делает на совесть!
Зинаида Петровна поставила на столик кружку и граненый стакан и стала разливать ядреный, имевший цвет молодого, майского меда квас. Большую кружку пододвинула Никите, стакан - Дмитрию. - Пейте, с дороги квас в самый раз.
Подождав пока гости немного утолили жажду, сказала, обращаясь к Никите. - Мой Петенька очень хотел видеть вас, даже заезжал к Назару, он сейчас в другой деревне, невдалеке отсюда, но Назар не знает где вас искать, ответил просто: - Ушел в Званное.
Она дала возможность Никите переварить сказанное, потом добавила: - Если не торопитесь, подождите немножко, сын обещал приехать пораньше, у него какие-то дела в Глушково, дорога неблизкая и он обещал заехать перекусить что-либо.
- Хорошо, подождем.
Никита спросил, подумав о чем-то вроде постороннем, но это постороннее давно занимало его. Он еще раньше обратил внимание как хозяйка спускалась в погреб. Вначале она открывала крышку, затем опускалась в прямоугольное жерло, находила ногами перекладины лестницы и оказывалась в тесном пространстве погреба. В Хатуше у Никиты, погреб был устроен по другому. Не надо было возиться с крышкой, что особенно неприятно делать зимой при глубоком снеге. Вход в погреб был точно таким же, как вход в любой сарай. Далее шла галерея с множеством ступенек, понятно, что они делались из дубовых досок, между которыми утрамбовывалась земля и, уже в самом низу, была вторая дверь, открыв которую, попадали в погреб. Все чисто, аккуратно, как и должно быть в хорошем хозяйстве. - Может и погреб мы переделаем на наш манер?
Зинаида Петровна поинтересовалась, как это будет и Никита начал рассказывать ей устройство погребов в Хатуше, но вдруг к дому подъехал Петр, и не заводя лошадь во двор, сказал, увидев Никиту.
- Ну здравствуй, Никита Михайлович! Как говорится, на ловца и зверь. - Петр посмотрел на Дмитрия, словно спрашивая, кто это. Никита представил сына. Петр попросил мать сготовить ему что-либо вместо обеда и та поднялась, чтобы уйти в дом, но, уходя обронила, чтобы закончить прерванный приходом сына разговор: - О погребе мы поговорим как-либо позже. - Петр спросил: - При нем, - он указал на Дмитрия, - можно говорить обо всем?
- Да, Дмитрий в курсе всех наших дел.
- Ну так вот, Никита Михайлович, три дня назад я получил циркуляр, предписывающий о поиске тебя и в нашем, соседнем с Хомутовкой, районе. Как я понимаю, тебя разыскивают, чтобы завершить процесс раскулачивания, ты ведь никаких документов не подписывал, я знаю.
- Но я все оставил им.
- Это их устраивает, но им нужно все оформить документально. И дом, и лавку и все остальное имущество. Думаю они не успокоятся еще с полгода и если ты за это время не покажешься в своей Хатуше, они положат твое дело под сукно и на нем поставят крест. Вижу ты хороший хозяин и человек, потому прошу тебя, где бы ты ни работал, фамилию свою не афишируй. Я не сказал Назару зачем искал тебя, придумай что-либо сам.
- Хорошо. Скажу, что хозяйка хотела переделать вход в погреб.
- Я не знаю, что ты имеешь в виду с этой переделкой, но если ты именно об этом говорил с мамой, валяй и дальше.
Зинаида Петровна появилась на крыльце, приглашая сына в дом, но Петр, прежде чем уйти, спросил:
- А как ты узнал о раскулачивании?
- Даже вам, Петр Алексеевич, не скажу. Скажу только, что узнал от посторонних лиц, не имеющих отношения ни к милиции, ни к советской власти. Так что никто в районе не поступился долгом, ни на ком не лежит ответственность за служебное предательство.
- Хорошо, Никита. Мне сейчас некогда, будет время или, если потребуется моя помощь, заглядывай.
Никита с сыном посидели еще немного во времянке, дожидали хозяйку, а когда она появилась, откланялись, чтобы уйти.
Зинаида Петровна рассказала как пройти в соседнюю деревню где шабашничал Назар со своей бригадой, попросила Никиту зайти как-либо, подробнее рассказать о погребе.
- Хорошо, Зинаида Петровна, - согласился Никита, - если я не смогу, зайдет Дмитрий. Он тоже в курсе всех наших строительных дел, хотя ему все это еще и не вполне под силу.
На том и расстались. Деревня, где работала дикая бригада Назара, располагалась вдали от центральной дороги, за небольшим леском, в лощине, заросшей кустарниками, поскольку именно от этой деревни начинался исток небольшой речушки, облюбованной из-за обилия влаги лозой и ольшанником. Жителей это обилие лозы вполне устраивало, поскольку она требовалась в каждом хозяйстве, из нее плели корзины и плетухи, для сбора картофеля. Лучше этих плетух здесь еще никто ничего не придумал, а цинковые ведра, так любимые хозяйками, использовались по назначению, при дойке коров.
Назара нашли быстро, они уже сделали обвязку возводимого ими нового дома и, увидев подходивших к ним Никиту с сыном, словно по команде бросили работу, а приблизившись, полушепотом сообщили: - Тебя, Никита, разыскивал начальник УГРО.
Никита засмеялся, сказал: - Ну и пусть разыскивает, если я ему нужен.
- А ты не боишься? - спросил настороженно Назар.
- А чего мне бояться. Я не вор, не разбойник с большой дороги, а если разыскивал, то я ему действительно нужен.
- И Никита рассказал о том, что они виделись с ним, говорили об ожидавшей их работе в будущем.
- Он просил меня не теряться.
- Понятно, - сказал Назар, ставя точку в разговоре.
Оглядев подошедших к ним плотников, спросил:
- А вы чего здесь, давно не виделись?
- Сала хотим?
Назар засмеялся: - Вы еще ничего сегодня не заработали, к тому же я и сам не знаю есть ли у Никиты сало.
- Немного есть, - как-то смущенно сказал Никита, но его обрадовало уже то, что ребята запомнили его прошлый приход к ним.
Когда плотники вернулись к начатому срубу, Назар спросил: - А малец, твой сын?
- Да, Дмитрий. Хочу приобщить его к плотницкому делу. В жизни все может пригодиться.
- Тебя, Никита, мы уже давно включили в состав нашей бригады, а вот Дмитрия, не знаю даже что и сказать. Хозяева-то не очень богатые, потому на многое при расчете рассчитывать неразумно. Но кормить они нас будут даже если Дима будет помогать нам.
- А нам и не надо денег. Главное, чтобы сын почувствовал дух коллективной работы и научился кое-какому мастерству.
- Ну что ж, если так, то пусть Дима остается. Только одно хочу сказать еще: у нас очень строго с дисциплиной. Любое непослушание, наказывается. Во время работы, конечно, - поправился Назар.
- Нас устраивает такой вариант. Ну а какой Дима в работе, увидите.
Так Дмитрий совершенно не думая о своей дальнейшей судьбе включился во взрослую жизнь незнакомых плотников и не только в дни работы здесь, но и гораздо позже с теплотой вспоминал время, потраченное с огромной пользой для его будущего. Работа учеником плотника в каждое лето приучала его к порядку, давала необходимые навыки от которых уже невозможно было избавиться, да и незачем. Но, главное, с каждым годом, работая рядом с отцом, он чувствовал себя физически окрепшим, да и выглядел он совершенно другим. Его фигура стала собранной, плотной, сохраняя присущую юности гибкость и быстроту.
Сейчас, начав работать с плотниками Назара Дмитрий даже и не представлял, как это учение пригодится ему в жизни. Действительно, многого нам не дано предугадать, но это может быть и к лучшему.

4.Волки
Дуня давно не видела Володю Ромашина, долгое время пестовавшего их молодую коммунистическую ячейку. Прошло уже два месяца, как у них появился свой, доморощенный секретарь Ваня Мозговой. Она не была на том собрании, где Володя передал дела только что избранному односельчанину Ване, совсем юному парню, ничем не отличавшемуся от своих сверстников, потому не столь интересному ей, Дуне, привыкшей к широкоразвитому, хлебнувшему пороха на армейской службе, Ромашину. Дуне не терпелось узнать где сейчас и чем занимается Володя, но это любопытство исходило прежде всего из ее внутреннего желания, не до конца осознанного ею, - ей просто хотелось его видеть. Ну не мог же он, клявшийся ей в искренней любви и дружбе, так быстро забыть все. Конечно ей хотелось узнать и чем он занимается в своем Старшем. И хотя Старшее располагалось невдалеке, она не решалась даже просто так пройтись в соседнее село. А вдруг кто-то увидит это и поймет по-своему. Ей так не хотелось выглядеть в глазах односельчан ветреной и она держалась как могла пряча свою тайну за семью замками. Но вот, однажды, выйдя на улицу, она увидела его. Он был без лошади, так привычной в ее представлении. Ей даже сейчас казалось, что идет не Ромашин, а кто-то другой внешне похожий на него, потому что рядом не было его любимого Воронка. Когда Володя подошел ближе, она, вместо слова «здравствуй», спросила: - А где Воронок?
- Ты меня не хочешь видеть? - обидчиво спросил Володя, на что Дуня ответила: - Нет, почему же, но я привыкла видеть вас вместе.
- Теперь будет по другому. От лошади осталось седло и сбруя. Да еще шашка, подаренная мне командованием воинской части за боевые заслуги. Но лучше бы их не было. Я воевал против таких же крестьян, восставших против Советской власти. Но об этом лучше не говорить. Во всяком случае мало кто, кроме тебя, знает об этой позорной странице в моей жизни. Ну а седло и шашка, вряд ли что-либо расскажут сами. Они бессловесные. Хотя нет, вот шашка могла бы кое о чем поведать. Произошло это уже здесь, в военном комиссариате, куда я явился в полной форме и при шашке. Увидев вооруженного красноармейца один из сотрудников военного комиссариата сказал: - Шашку отстегните и сдайте мне.
Я не стерпел, ответил: - Я ее заслужил.
- Как вы служили мы не знаем, но шашку придется сдать.
- Ни за что. Она принадлежит мне, это подарок командования. У меня есть на это документ.
- Тогда мы применим силу, - сказал сотрудник и потянулся к шашке. – Я схватился за эфес, вынул немного шашку, раздался характерный металлический лязг, а тот сотрудник положил руку на кобуру своего нагана. На шум вошел военком и, положив руку на мое плечо, сказал: - Пойдемте ко мне.
Он посмотрел на мои документы, долго держал в руках справку на эту самую шашку, спросил: - И за какие заслуги вы ее получили?
- Я давал подписку о неразглашении тайны.
- Ну хорошо, - согласился комиссар, - тогда скажите где эти события происходили?
- И этого я не должен никому говорить.
- Мне можно, - жестко сказал комиссар. – Я кое-где тоже отметился.
- Я назвал губернию. Комиссар встал, прошел со мной к тому сотруднику, сказал: - Пусть шашка остается у него.
Володя закончил рассказ так же, как и когда-то: - Но ты, Дуняша, об этом ничего не знаешь. Понятно?
- Что тут не понимать, - ответила Дуня, - да с подругами о таких делах и говорить-то неудобно. Они не любят такие рассказы.
- Вот и хорошо, - согласился Володя, - это к лучшему. Хотя, при нынешней власти и обстановке, я жду какой-либо провокации от этого сотрудника комиссариата. Сейчас модно сочинять небылицы на людей. Потому если меня когда-либо «загребут», будешь знать откуда ноги растут. Вот так нечаянно, непродуманно, я нажил себе врага.
- Да кому мы нужны, Володя?!
- Не скажи. Лошадь мне приказали сдать, хотя я очень просил председателя колхоза оставить мне ее хотя бы на этот год. Отказали. Говорят не положено. К тому же с властями этот отказ согласован.
- Ты и без лошади хорош, - зачем-то сказала Дуня и кокетливо посмотрела на друга.
- Знаешь, Дуняша, без лошади по вечерам ходить от села к селу не очень приятно. Да и тебе, наверное, если я тебе, конечно, мил, не особенно приятно быть одной на пятачке. Когда я рядом, мне как-то спокойнее.
- А мне все равно, - издевательски пошутила Дуня, - когда тебя нет рядом, ребята на меня больше обращают внимания.
- Ты это серьезно? – Володя даже остановился, - я что в тебе ошибся?
- Никакой ошибки нет, - парировала вопрос Дуня, - замуж мне еще рано, а погулять просто так, дурачась со сверстниками, хочется. Но это не значит, что я тебя забыла. Я спокойна, когда ты рядом и тревожусь, когда тебя нет. К тому же откуда мне знать, может ты в своем Старшем нашел еще одну Дуняшу, тут уж ничего не поделаешь. Как говорят любовь зла…
- Нет, Дуня, у меня к тебе все на полном серьезе. Когда я долго тебя не вижу все мои мысли о тебе.
- Спасибо и на этом.
Дуня спешила закончить разговор, потому как в поселке не было принято ходить по улице со своим женихом.
Она остановилась, сказала: - Давай простимся на сегодня, ну а вечером, в субботу, я буду ждать тебя.
Она вдруг умолкла, обдумывая вопрос, затем спросила: - Ты ничего не говоришь о себе. Как ты живешь сейчас, чем занимаешься? Как твои старики?
- Старики как и у всех, заняты огородом и хозяйством, а я работаю в колхозе. И кем ты думаешь?
- Наверное каким-либо бригадиром на полеводстве.
- Не угадала. Меня назначили кладовщиком. Я теперь отвечаю за весь учет, что привозят в амбары, на мне большая ответственность.
- И ты согласился? Зачем?!
- Отнекиваться было бесполезно. Возраст, служба в армии, участие в работе комсомола, наконец образование, сделали свое дело.
Они расстались, договорившись встретиться в субботу. На прощанье Дуня вдруг спросила: - Ты о наших соседях, волках, хоть что-либо знаешь? У нас только о них и говорят – живут под боком, но ничего не режут. Ни кур, ни гусей, ни овец. Вроде их и нет вовсе, хотя многие уже видели эту пару.
- Да, мне они тоже повстречались однажды. Воронок почувствовал что-то, стал как вкопанный в землю. И что ты думаешь? Они, эта пара, прошли невдалеке от нас, совершенно не обратив на нас никакого внимания. Ну меня это заинтересовало и я собираю о них все, что говорят люди. При случае расскажу тебе, что выведаю. А сейчас до субботы. Я ведь к тебе не из-за волков приходил.
И Володя, сжав руку Дуняши на прощанье, ушел в сторону своего Старшего. Дуня смотрела вслед удалявшемуся другу, представляя, как будут сегодня судачить в поселке о ней те, кто случайно видел ее с Ромашиным. Не иначе, как в тех новостях ее досрочно выдадут замуж за ничего не подозревающего Володю.
Она представила как будут судачить об их отношениях деревенские бабушки, которым так хочется посплетничать, услышав хоть что-то новое, выхватывающее их из обычной, надоедливой и вечно повторяющейся деревенской жизни. Выдать замуж красавицу Дуняшу хотелось почему-то всем, они никак не могли понять, что человек должен пройти через все, отмеренное ему Господом. В том числе и через все эти вечеринки с танцами, частушками и песнями. Именно там все они, и парни и девушки, как-то раскрепощаются, становятся проще, доступнее, веселее. И именно там, на пыльном пятачке, утрамбованном туфлями и ботинками, они смелее идут на знакомство друг с другом, на контакты, приводящие, как правило, если и не к свадьбам, то к крепкой дружбе, которая потом продолжается очень долго. Прошлое, высвеченное серебряным лунным светом на том пятачке оказывается сильным и долговечным, хотя завязывается в смехе, шутках, прибаутках и озорстве.
Почему она сегодня вспомнила о волках, Дуняша и сама не знала. Может потому, что ее братья Вася и Коля только о них и говорят. Теперь она, не видевшая волков вообще, знала, что волк, глава семьи, имеет темный окрас шерсти, к тому же он припадает на левую, заднюю лапу. А она, его супруга, более светлая со светлым пятачком на шее, ее метиной. Как-то ребята со всего поселка собрались вместе, вооружились палками и вплотную подошли к норе. Около нее они увидели их следы, четко обозначенные на свежевыброшенной глине и стали обсуждать, что же предпринять в случае, если волк и в самом деле захочет выползти из норы и вздумает разогнать их. Они стояли, обсуждая все меры предосторожности, решив в конце концов преодолеть страх, а если волк покажется в прогале норы, направить в его морду свои палки и он обязательно уползет обратно. Они долго стояли судача об ожидавшей их опасности, но волк так и не удосужился попугать их. Наконец они решили оставить волков в покое, дать им возможность жить по своим законам. Ну а если они начнут резать все живое в округе, они попросят дядю Петю, Залюбовского, одного их лучших охотников, уничтожить эту пару. Ребята ушли в поселок ни с чем, поняв, что волки не просто побоялись их присутствия, но, что их больше всего изумило, не придали их приходу никакого значения. У волков было завидное терпение и теперь каждый из них задумывался о судьбе этой пары. Им хотелось понять почему они выбрали местом своего проживания этот небольшой бугорок за речушкой, вблизи их Хатуши, а не где-либо на окраине леса, что было бы более естественно. Как бы там ни было, но волков ребята оставили в покое, решив впредь понаблюдать за ними и уж потом, со временем сделать окончательный вывод.
Судьба этой пары интересовала многих, но только волки знали все о себе и не могли рассказать ничего никому, даже своим соплеменникам, изредка пересекавших их помеченное владение. А она была по-своему интересна даже для людей.
Когда-то, несколько лет назад, он, тогда еще маленький волчонок, жил в небольшой норе, с обширным, свободным логовом, под упавшей во время какой-то бури, сосной, на краю леса, около самого обрыва, круто спускавшегося к блестевшей внизу речушке, извивавшейся змейкой вокруг небольшого поселка. Не выдержав напора стихии, сосна, падая, сохранила корни, связывавшие ее с землей-кормилицей. И этот земляной ком огромных размеров, переплетенный корнями, так и остался на поверхности, не порвав связь с материковой землей. Здесь то, под этим комом с корнями, на самом краю обрыва и облюбовали себе место для жительства родители маленького, недавно появившегося на свет волчонка. Вечерами, когда темноту леса и приближающейся ночи, освещали только звезды и луна, родители выволакивали волчонка на поверхность, ложились рядом и с удовольствием наблюдали за стелющейся внизу серебристой речкой, впитывавшей в себя все света звездного неба и беззаботной луны, освещавшей окружающий мир чуть приглушенным голубым светом. Им было интересно видеть светящиеся огни в избах поселка, слышать доносившиеся оттуда переливы гармошки и звонкие голоса девушек.
Они делали это каждый вечер и уползали в свое логово только когда в поселке гасли огни, прекращались задорные песни и умолкала так привлекавшая слух многозвучная гармошка. Так было всегда. Когда отец покидал их, уходя на охоту, мать брала его за холку зубами и, приподняв, оторвав от земли, выдвигала его чуточку вперед, давая возможность почувствовать страх перед открывающейся неизвестностью, крутым скосом оврага, чем-то напоминавшего в данном случае пропасть. Волчонок съеживался, замирал от предчувствия падения, но мать возвращала его в исходное положение и он снова чувствовал себя уютно, прижавшись к твердой земле. Мать приучила его к возможной опасности в случае, если он не осторожно сорвется с края оврага и улетит туда, к вьющейся внизу речке, такой красивой в любое время суток. И, как оказалось, делала она это не зря. Волчонок ощущал опасность на краю обрыва и вел себя осторожно когда они любовались открывавшейся снизу красотой.
Однажды вместе с отцом на охоту отправилась и мать. Возможно они предполагали поохотиться за крупной дичью. Такой как олень или лось, кто знает, но с охоты они не вернулись. Волчонок прождал их трое суток, но голод вынудил его покинуть логово и совсем неопытному окунуться в окружавший его мир. Хорошо, что их логово располагалось на самом краю глухого и необъятного леса, потому на неуклюже перемещавшегося в поисках пищи волчонка некому было обращать внимания. Разве что сороки изредка пытались пикировать на него, но волчонок быстро сообразил как от них избавиться. Он подходил к какому-либо кусту, прятался под его ветки и сороки улетали. Питался он чем придется, не брезгуя ничем. В пищу шли всевозможные улитки, жучки, зазевавшиеся ящерицы. Самым большим наслаждением было гнездо любой птицы, высиживавшей будущее потомство. Он испытывал истинное блаженство, отведав содержимого, утоляя постоянно беспокоивший его голод и тут же, у разоренного гнезда засыпал не смотря на то, что потревоженная птица еще долго пыталась спасти уже уничтоженное потомство. Сам того не замечая волчонок рос, набирался сил, учился методам охоты за мелкими, снующими повсеместно зверьками и падавшими из гнезд, расположенных на деревьях, еще не оперившихся птенцов. К зиме волчонок уже многому научился, потому зиму он встретил хотя и без особого восторга, но с кое-какой готовностью. Конечно добывать пищу стало труднее, но он обратил внимание, что какие-то крупные птицы, ночующие на деревьях, в дни, когда выпадало особенно много снега, падали в такую пушистую подушку и выходили на поверхность только с зарей, когда в лесу все блестело, даже в пасмурные дни, переливалось красками, искрилось, а к восходу солнца, светилось серебром. В такие дни он чувствовал себя особенно хорошо, и, позавтракав свалившейся с елей дичью, уходил в свое временное логово, облюбованное под небольшой пушистой елочкой, заваленной со всех сторон снегом.
К весне волчонок  уже мог свободно охотиться, предпочитая уже более рискованные вылазки, не боясь пока еще опасных для себя соседей, хитрых лис.
Весну, лето и осень волчонок встретил в этом же лесу, предпочитая перемещаться по нему без всякой цели, потому как попытка найти старое, семейное логово, не удалась, он ушел довольно на большое расстояние и потерял ориентировку, которой, кстати, у него, по малолетству, и не было. К зиме волчонок уже основательно подрос и стал задумываться о соплеменниках. Однажды по краю леса проходила неизвестная ему волчья стая и он, преодолев страх, присоединился к ней, соблюдая необходимое расстояние, боясь как бы сородичи не набросились на него. Несколько дней, пока волки участвовали в зимнем гоне прошли в изнурительной и бестолковой беготне, но волчонок не просто бежал по следу стаи, но и впитывал в себя все, что там происходило.
Когда закончился отведенный природой срок и волки успокоились, они обратили внимание на окружающий их мир, заметили где-то вблизи пасущихся лосей и одного, не очень хорошо умевшего спасаться бегством, загрызли, набросившись всей стаей. Волчонок сидел на удалении, наблюдая как сородичи насыщаются едой, испытывая при этом мучительные муки голода, не решаясь вплотную приблизиться к жертве, от которой уже мало что осталось. Наконец старая волчица, за которой и бежала во время гона потеряв рассудок стая, подошла к волчонку, отрыгнула немного мяса, и когда волчонок удовлетворял свой голод, обнюхала его, облизав кое-где топорщившуюся шерсть. После такого внимания к волчонку приблизился вожак стаи, повторил те же действия, что и волчица и волчонок понял, что его приняли в состоявшуюся большую семью. Волчонок чувствовал себя в новой семье очень комфортно, еще не зная, что может ожидать его впереди. А впереди были беззаботные весна, лето и осень. И, понятно, приближавшаяся зима с ее неизбежным гоном. В стае волчонок сдружился с такими же как и он подростками, играя с ними в интересные им игры, не поддающиеся описанию. Больше всех одногодок его привлекала одна особа. Она почему-то оказывала ему особое внимание. Часто подходила после игр, как бы невзначай терлась, проходя мимо, своим боком об его бок, при этом замедляя шаг, на что он особо обратил внимание. Она очень хотела расположить его к себе и, как оказалось, не зря. Он действительно привязался к ней и, просыпаясь поутру, где бы они не находились, искал ее своими зоркими, с каким-то темно-синим цветом, глазами. Она старалась располагаться невдалеке от него, рассчитывая на его помощь в случае какой-либо опасности и всегда ложилась на бок, свернувшись калачиком таким образом, чтобы белое родимое пятнышко на ее выгнутой шее с левой стороны, было обращено к нему. Увидев это пятнышко, волчонок успокаивался, считая, что и день вчерашний, и нынешняя ночь, прошли спокойно и счастливо.
На зависть своей подружке волчонок быстро матерел, набираясь и роста и сил и теперь уже не она, а он часто подходил к ней и также легко, изящно, терся своим боком о ее, сообщая, что он помнит ее и отдает ей предпочтение больше, чем другим. И она ,и он были счастливы этой дружбой и жизнь в стае, постоянно перемещавшейся по окраине брянского леса, устраивала их обоих. Волчонок вырос, возмужал, набрался сил и энергии и мало кто из его теперешних друзей – сверстников, державшихся в стае, мог мериться с ним силой. Как правило в играх, где проверялась сила и значимость каждого, он выходил победителем. И ему особенно льстило то, что за их играми почти всегда наблюдала она. Казалось все у него складывалось лучше, чем у других и он уже мечтал, что очень скоро, набравшись опыта и сил он может побороться с вожаком и стать во главе давно состоявшейся стаи. Но, как это часто бывает в жизни, все задуманное стало невыполнимым по простой случайности. Начавшийся в январе гон привлек и его, еще не созревшего для этой жизненной необходимости. Но предчувствие чего-то сверхъестественного и неизведанного привлекло его к этому событию и он стал не сторонним наблюдателем, а непосредственным участником. И когда он, опередив многих самцов приблизился к старой, опытной волчице, как ему казалось главной подруге приотставшего вожака, она, притормозив бег, не для него, а для вожака, скосив морду, как-то даже ухмыльнулась, увидев, что ее настигает подросток. Она подумала, что ему еще рано, просто не пришло время заниматься этим, но было уже поздно. Он вскочил на нее и… Настигший их вожак вогнал свои клыки в его заднюю ногу и он упал на землю, не способный к дальнейшему движению. Стая продолжала свой бег, он лежал в истоптанном соплеменниками снегу, испытывая мучительную боль, смешанную со злостью на вожака, посмевшего так жестоко обойтись с ним. Он не видел, что из открытой раны сочилась кровь, окрашивая снег в свой алый, быстро темнеющий цвет. И тут, как это ни странно, появилась она, его молодая, еще не испытавшая ничего подобного в жизни, подруга. Она опустилась рядом с ним и, слабо повизгивая, словно успокаивая его, стала зализывать кровоточащую рану. Он открыл глаза, радость пронзила все его сознание и, как ни странно, мучившая его боль немного утихла. Она была рядом с ним и это спасло ему жизнь. Через некоторое время он нашел в себе силы приподняться и, ковыляя, испытывая нестерпимую боль, смог отползти к ближайшим деревьям, расположившись под небольшим кустом, обильно накрытым снегом. Под такими кустами когда-то, в раннем детстве, он искал укрытие зимой и сейчас укрытие спасало его, да и ее тоже. Она не отходила от него ни на шаг и только когда оба они чувствовали голод, она оставляла его одного. Случалось, что ее не было очень долго и он начинал беспокоиться за ее судьбу, но она появлялась, причем, как правило ее зубы сжимали что-то весомое. Как правило это был старый, или очень молодой, заяц, не успевший удрать от нее, обученной с детства методам волчьей охоты. Время шло к весне, рана затянулась, он уже мог безболезненно перемещаться, правда бегать пока не мог и это больше всего страшило его. Вдруг она бросит его, уйдет в свою стаю. Но она не уходила никуда, и как прежде, постоянно была рядом. И тогда ему пришла в голову простая, но неизбежная в данной ситуации мысль, а не уйти ли им вместе куда-либо, уединившись от жестокого мира стаи и зажить самостоятельной, семейной жизнью. Однажды он встал и потершись об ее бок, пошел куда глаза глядят. Она шла, немного поотстав, сзади, пока не совсем понимая чего он хочет, или что задумал. Он уводил ее все дальше и дальше от ставшего ненавистным брянского леса, боясь что со временем она станет жертвой его обидчика-вожака. Так блуждали они по окрестностям без какой-либо цели, но в этом бесцельном движении он искал то, что вспомнилось ему из далекого детства. Он видел совершенно ясно картинку: бугор, обрыв, стелющуюся внизу речку и далее поселок, где постоянно, по вечерам, играла гармошка и слышались мелодичные девичьи голоса. Такого обрыва со стелющейся внизу речкой он не встретил, но что-то похожее однажды увидел случайно, остановившись на ночь на каком- то бугорке с которого просматривалась петлявшая по лугу небольшая, заросшая лозой и ивняком речка и далее виделся поселок. Чуть позже, когда в избах загорелись огни, он услышал переливы гармошки и такие же знакомые с детства переливы девичьих голосов, исполнявших задушевные песни. Походив по косогору он выбрал приглянувшееся ему место и начал рыть нору. Она поняла его намерение и к утру они уже углубились так, что могли спокойно пролежать в норе весь световой день. Несколько дней ушло на строительство их нового дома, и они оба обрадовались, когда решили наконец расширить нору, где можно было беспрепятственно, почти как наверху, перемещаться, чувствуя прикосновение друг к другу. О том, что они вырыли свою нору напротив Хатуши, ничем не приметного поселка на курской земле, они не знали, да им и не нужно было знать это. Главное, что они уединились, спарились и зажили семейной жизнью по своему счастливой и спокойной. Иногда она уходила куда-то далеко от этих мест на охоту, но всегда возвращалась с добычей и они, выползая из норы с наступлением темноты, ложились рядом, устремив сверкавшие голубым светом глаза, на ту сторону речушки, где светились неярким светом окна домов и слышались полюбившиеся и ей звуки.
В субботу, появившись на площадке, облюбованной молодежью на средине поселка, там где он, изгибаясь, уходил круто в сторону, располагаясь вдоль луга с речкой, Володя, встретившись с Дуняшей, сказал: - Я видел сейчас волков, когда шел в ваш поселок.
- И что они сказали тебе? – смеясь спросила Дуняша.
- Ни мне, ни моему тезке Жильцову. Знаешь, как-то даже интересно было видеть четыре небольших, но довольно ярких фонарика. Фонарики повернулись в нашу сторону, подсвеченные луной, но потом свет их померк, волки повернули свои мордашки в сторону вашей Хатуши и больше не смотрели в нашу сторону, хотя мы специально остановились, чтобы еще раз полюбоваться этим загадочным лунным отблеском.
- Вы не спугнули их?
- Да нет, они чувствуют себя спокойно, потому что лежат на бугорке, около своей норы. У них, как и у людей, сильно чувство дома.
Володя помолчал о чем-то раздумывая, затем сказал, словно пытаясь смягчить случившееся в жизни спутницы: - Знаешь, Дуняша, они мне чем-то напоминают семью твоего деда Никиты. Вот стронули его с места, разорили гнездо, где всем вам было всегда так уютно и тепло. Да и старикам было счастьем видеть своих детей с внуками. Вот и у них что-то есть от нас, от нашей привязанности друг к другу, к семье и роду. Я слышал, что кто-то предлагает попросить охотников отстрелять эту пару, но я постараюсь воспрепятствовать этому. Мне кажется, нарушать сложившуюся жизнь этой пары нельзя. Если мы вмешаемся в их жизнь, у нас обязательно произойдет что-то из рук вон выходящее.
- И что ты намерен сделать?
- Я уже переговорил с охотниками нашего села, ну а завтра попробую связаться с вашими. Их немного. И они, как я понимаю, тоже удивлены их миролюбием. Иногда волков сравнивают с цыганами, но последние воруют везде, где появляются. А эти живут здесь уже сколько и ничего в округе не трогают. Даже как-то странно.
- А ты как обратно пойдешь, мимо них?
- Другой дороги нет. Но я не один. Я теперь со спутником. Володе Жильцову приглянулась одна ваша хохлушка. Вот мы и решили ходить в Хатушу вдвоем. Так безопаснее и веселее.
- Все же волков боишься и ты?
- А кто их знает, что у них на уме.
Разговаривая они подошли к облюбованному молодежью пятачку, где уже во всю играла гармошка, а девушки заняли круг, исполняя танцы с припевками. Ребята, сгрудившись стояли чуть в стороне, покуривая самокрутки, стараясь не мешать девушкам. Они еще не вошли в азарт, потому в круге, среди танцующих, их еще не было. Но это пока. Чуть позже, энергия, выплеснутая девушками, втянет в круг и их и тогда это действо станет всеобщим, где каждый будет чувствовать себя не гостем, не случайным наблюдателем, а непосредственным и полезным участником. Домой начнут расходиться, когда ноги почувствуют усталость, да и время подскажет, что пора успокоиться и разойтись по домам, на отдых.
Володя проводил Дуню взяв ее под руку, но при этом слишком близко прижался к ее боку и она возмутилась: - Ты думаешь я не живая?
- Потому и прижимаюсь, что чувствую тебя. Мне это особенно приятно. Я думаю о предстоящей женитьбе, надо как-либо мне зайти к вам, поговорить с твоими родителями.
- Еще чего не хватало, - возмутилась Дуняша, - они и на порог не пустят, если узнают зачем ты пожаловал.
- Это почему же?
- Рано мне еще думать о свадьбе. Время еще не пришло. Не нагулялась я.
- Ты уже говорила об этом, но…
- Если тебе надо срочно, - перебила его Дуняша, - то выбирай любую из наших девушек и женись.
- И ты это вытерпишь?
- А куда я денусь.
- И мне тоже рано, - сдался Володя. – Ты мне особенно люба и я готов ждать. Знать бы только сколько.
- А этого я пока и сама не знаю, - призналась Дуняша, - нагуляюсь, скажу.
- Значит я тебе не мил? Ты меня не любишь?
- Знаешь, Володя, я не могу тебе сказать ничего в ответ. Знаю лишь то, что мне приятно, когда ты рядом, мне с тобой хорошо, уютно, а как это называется, не знаю. Думай как хочешь и решай сам.
Они подошли к дому Дуняши и она, вывернувшись из объятий, сказала: - Сегодня разойдемся пораньше. Родители просили не особенно задерживаться, завтра предстоит большая работа по уборке сена. Им без меня и моих братьев, тяжеловато.
Она вспомнила о волках, спросила: - А волков ты не боишься, вдруг встретятся на обратном пути?
- Мы с тезкой договорились идти вместе.
- И где же он. Идет сзади нас, как когда-то ходил Воронок?
- Да нет, сидит у речушки. Если нет, то я посижу подожду его. Вот так вместе и пойдем. Спокойнее как-то.
Спустившись на луг, Володя увидел тезку, расхаживавшего около речушки с перекинутым через нее мостком.
- Что так быстро? – спросил он, увидя друга.
- А ты?
- Ну у меня пока ничего не получилось, но я успел сказать Надюше пару ласковых слов, посеял надежду на будущую встречу.

5. Рэкет тридцатых.
Незаметно, в труде и заботах промелькнуло несколько лет. Дмитрий, обучавшийся в летние каникулы плотницкому делу в дикой бригаде Назара, подрос, раздался в плечах, возмужал. Но, главное, он теперь не ходил в учениках, а работал как настоящий, полноценный плотник. Батю часто отвлекали прознавшие о нем жители сел Рыльского района на ремонт и кладку печей, а кое-кто просил построить очень удобный «хохлацкий» погреб. Говорят дурной пример заразителен, но в данном случае сработало другое – заразительным стал хороший пример. Или, скорее, доброе отношение к нему Зинаиды Петровны из поселка Верховье, которая всем хвасталась не только хорошо сработанной деревенской печкой, но и новым погребом в который не надо спускаться по лестнице. Он чем-то напоминал горницу, правда без света, где все стояло аккуратно на полочках, а картошка и другие овощи, дремали в клетушках. Единственным неудобством были, присущие всем погребам сырость и запах прелой плесени. Так вот Зинаида Петровна водила к себе всех, кто хотел ближе познакомиться с новыми приобретениями хозяйки, а заодно давала Никите и адреса тех, кто хотел иметь у себя что-то подобное. Потому Никита часто подолгу отсутствовал в бригаде, на что Назар не роптал, понимая, что его заменил сын. Сам Дмитрий втянулся в работу, которая полюбилась ему и давалась легко. Он не замечал времени и с горечью расставался с полюбившимися и привыкшими к нему Назаром, Петром и Афанасием. Но, и это было сейчас главным, что притягивало Диму к бригаде, он замечал, что отец стал уставать, часто, обтесав бревно, садился на него и подолгу сидел, углубясь в собственные думы. Как-то он даже сказал отцу: - Ты бы остался дома, отец, отдохнул по настоящему, мы тут и без тебя справимся.
- И что я буду делать дома? – отец посмотрел на сына глазами, в которых была спрятана тоска и переживания.
- Вернуться бы нам в Хатушу, тогда другое дело.
- А что, может и стоит вернуться. Столько лет прошло, все забылось. Там уже многие нас и не помнят. Да и колхоз работает исправно, не худший в районе. Крестьяне еще не потеряли интерес к земле и охотно трудятся на полях.
- Может и пора. Только не в Хатушу. Есть кроме нее Прилепы, Романово, Голубовский хутор. Там мои дети, а на хуторе Анастасия, самая любимая дочь, к тому же недужная. Ей ох как нужна помощь матери. Вот схожу к ним, побываю у Насти с Иваном Ивановичем, посоветуюсь. Думаю пора нам возвращаться в свой район.
Отец поведал Диме когда пойдет в этот раз домой. Подробно рассказал о своем маршруте, начиная с Верховья. Отсюда он отправлялся уже несколько раз и Зинаида Петровна, радостно встречавшая его, так же радостно провожала в дорогу, снабдив всем, чего упустила Матрена Емельяновна. Но, как правило, он мало что брал, зная, что у детей всего в достатке и они ни в чем не нуждаются. Интересует только его приход. Тут уж и ему приходится нелегко. Внуки тормошат его расспросами о бабушке, Диме и он устает отвечать на их вопросы.
Однажды он сказал Дмитрию: - Схожу в Званное, посоветуюсь с нашей мамой, - так он иногда называл Матрену Емельяновну, - наверное пора нам уже перебираться туда, откуда мы сбежали.
Он собрался и вечером, когда землю начал прикрывать белесый, еще редкий, поднимавшийся лохматыми, словно кисея, занавесок, туман, ушел в Званное. Дима знал, что отец пробудет в Званном дня три, затем уйдет в сторону Хатуши, пробудет там с неделю и только после этого, вернувшись снова в Званное, появится в бригаде.
Время шло. Дима работал больше думая о срубе, который они ладили, совершенно забыв обо всем. Но когда подошел назначенный отцом срок возвращения, забеспокоился. Заметив это, Назар предложил ему сходить в Званное, к маме.
Дмитрий вернулся в бригаду на следующий день, расстроенный, замкнутый, сосредоточенный в себе.
- Папа не возвращался, - поведал он с неприкрытой грустью. - Я должен идти в Хатушу по его возможному пути.
Назар согласился, попросив на прощанье сразу же вернуться в бригаду после посещения Хатуши.
Дима прошел путь, которым мог следовать отец, за одни сутки, начав с Верховья, с посещения Зинаиды Петровны, которая провожала Никиту в последний раз, точно также, как она делала это уже много раз. Но нигде, ни здесь, ни по пути, ни в Хатуше, никто ничего не мог сказать о Никите. И тогда, вернувшись в Званное, посоветовавшись с убитой горем мамой, он пошел снова тем же путем, но уже с остановкой в каждой деревне и необходимыми расспросами.
Уйдя из Верховья в то раннее утро, когда заря только только начинала окрашивать горизонт в свои радужные краски, напоминая людям о приходе нового дня, Никита шел по знакомой дороге, думая о многом из пережитого. В его воображении возникали куски картин из прожитой жизни, как правило это были очень теплые картинки, радовавшие и восхищавшие его своими красками, событиями и переживаниями. Эти прекрасные мгновения, высвечиваемые памятью, словно кинолента немого кино, восхищали его своим великолепием, смыслом и жизненной силой. Никита радовался прожитым годам. Все-таки это было так здорово, прожить наполненную жизнь счастливыми годами, семейными заботами не отягощенными никакими невзгодами. И всегда рядом с ним была она, его избранница, худенькая, гибкая, очень красивая певунья с веселым нравом, никогда не унывающая Мотя. Его любимая Матрена Емельяновна, делавшая все, чтобы их жизнь была полноценной, наполненной смыслом и сбывающимися надеждами. Единственное, что иногда отвлекало его, пение птиц, но особенно он любил голоса горлинок, изредка встречавшихся на деревьях, растущих вдоль дорог. Увидев парочку изящных, напоминавших домашних голубей, темно-серых птичек, он останавливался, рассматривая их, вспоминая как еще в далеком теперь уже детстве, в лесу, увидел такую же птичку, взлетевшую с гнезда. Тогда он удивился, что гнездо, в котором, а вернее, на котором лежали довольно крупные яички с какими-то пятнышками, как показалось ему, на голубом фоне, не было похожим на обычные гнезда. Несколько веточек, сложенных крест на крест, вот и все. Но то, что птички эти держались всю жизнь парами, заинтересовало его и он с тех давних пор всегда любовался ими, если они встречались на его пути и с удовольствием вслушивался в их неспешную перекличку. Мотя, похоже была его горлинкой, но он вспоминал об этом только при подобных, как сейчас, встречах. Засмотревшись на парочку горлинок он не заметил как к нему подошел мужчина и, положив руку на плечо, сказал: - А мы тебя, Никита, хотим видеть в своем шалаше.
- Откуда вы меня знаете?
- Тебя, Никита знают в селах всего района как знатного печника и плотника.
- И зачем я нужен вам в вашем шалаше?
- Вот там и поговорим об этом, - сказал незнакомец, предложив идти следом за ним.
- И долго мне идти следом?
- Вон на окраине лесочка у шалаша костерок, там и побеседуем с тобой.
Незнакомец подошел к шалашу, сработанному наспех из успевших привянуть веток, сказал весело: - Привел.
- Садись, Никита, - попросил самый грузный из незнакомцев, по-видимому старший.
- И долго вы будете меня держать? - спросил Никита Михайлович с нескрываемой досадой, - мне далеко еще идти.
- Успеешь, - сказал тот же человек, - поговорим и отпустим. А сейчас садись рядом с нами. - Он пододвинул Никите чурбан из обгоревшего дерева, сказал: - Садись и открывай котомку, а то у нас самогонка есть, а закусь отсутствует.
Никита развязал холщовую сумку, вытащил краюху домашнего, свежеиспеченного хлеба, отрезал половину, рядом положил и кусок сала, не забыв оставить и себе.
Трое разлили самогон по стаканам, чокнулись, вспоминая что-то свое, вероятно очень приятное, потому что все трое излучали нескрываемую радость в улыбках.
- Тебе, Никита, тоже налить? - предложил старший.
- Да нет, я этим не особенно увлекаюсь, к тому же мне далеко идти.
Они выпили, понюхали, прежде чем закусить хлеб, пожевали не скрывая удовольствия по кусочку сала и только тогда старший сказал: - Ты не обижайся, Никита, мы давно следим за тобой, знаем о тебе все, потому и пригласили сюда.
- И чего вы хотите от меня?
- Ты хороший плотник и печник. И берешь по-божески меньше, чем другие. Мы предлагаем тебе брать как другие, а разницу отдавать нам. И ты ничего не теряешь и нам прибыток.
- А вы почему сами не работаете?
Они переглянулись, засмеялись, даже не скрывая своей издевки над ним.
- Так мы не такие специалисты, как ты. К тому же где нам было учиться и чему. Вот я, - признался старший, - ушел в шестнадцатом на германскую, потом в гражданскую воевал с беляками, завоевывая советскую власть, думал, что кую себе счастье. А вот они оба, - он обвел глазами своих собутыльников, - тоже повоевали за красных в гражданскую. А вот он, - он указал на самого молодого из них, того, что привел сюда Никиту Михайловича, - даже участвовал в разгроме Кронштадского мятежа считай таких же как и мы, крестьян избивал. И что мы имеем теперь? Да ничего. Согнали нас в колхоз, работаем за палочки, названные трудоднями, а что на них будут давать, да и будут ли, не знаем. Так что Никита, извини, но мы тебя будем понемногу трясти.
- А если я откажусь делиться с вами заработком?
- Ну для этого у нас кое что есть. - Средний, молчавший все это время, потянулся рукой к краю шалаша, достал длинный кинжал, сказал: - Для этого у нас есть успокоитель. Правда до сих пор мы свиней кололи им, хорошая немецкая штучка. Но если надо и на людей сгодится.
- Ладно, - согласился Никита Михайлович, - мне все ясно на будущее. А сейчас чего от меня надо, - он говорил немного волнуясь, видя как средний играется кинжалом всовывая до конца в ножны и вынимая обратно.
- Выверни карманы, отдай что есть и иди спокойно своей дорогой.
- Но у меня ничего нет, кроме съестного, иду то я домой, к детям своим.
- Врешь ты, Никита, - сказал старший и показал младшему глазами, требуя обыскать. Тот исполнил указание, но вывернув карманы, сообщил: - Не врет старик. Действительно у него ничего нет.
- Ладно, - проговорил старший, - оставь котомку нам, сам иди и помни об уговоре. Мы будем находить тебя раз в месяц и не вздумай шутить с нами.
Никита Михайлович встал, поправил собравшиеся у колен штанины и, ничего не говоря, пошел к дороге.
Все трое смотрели на него с любопытством, не совсем понимая того, что происходит со стариком. Когда он отошел от них на приличное расстояние, - старший сказал младшему: - Иди следом за ним, Алеха, что-то идет он неуверенно, вроде как ноги у него заплетаются.
Минут через двадцать Алеха вернулся, сказал встревожено: - Старик дуба дал.
- Ты это всерьез? - старший пристально смотрел на Алексея, полагая, что тот шутит.
- Я на полном серьезе. Сердце не стучит. Пульса нет. Да я что мало мертвецов видел.
- Ну хорошо, - подытожил старший, - делать то что будем?
- Да ничего. Идти в деревню, попросить кого-либо из мужиков сходить на колхозный двор за лошадью и отвезти Никиту на кладбище.
- Может домой, говорят он из Званного.
- Еще чего. Отвезем на кладбище и дело с концом.
Он снова обратился к младшему: - Ты, Леха, знаешь кого-либо из кладбищенских рабочих?
- Тех, кто роет могилы. Но им надо бутылку.
- Ты скажи им, пусть схоронят, бутылка будет потом, а если откажутся, я их самих схороню в тех могилах, что они роют!
Алексей исполнил распоряжение. К вечеру он подъехал к опушке леса, с трудом погрузил закостеневшее тело Никиты на телегу и они, вместе с двумя могильщиками, опустили его в свежевырытую могилу. Гроб сбили из валявшихся около кладбищенской конторки досок, на кресте, сработанном наспех, Алексей написал одно слово «Никита».
Поговорив с Зинаидой Петровной в Верховье, Дмитрий понял, что искать отца надо где-то здесь, невдалеке, потому он стал заходить во все села, стоявшие рядом с трассой по которой мог идти отец. Не забывал он заходить и на встречавшиеся по пути кладбища, расспрашивая всех кого встречал, не скрывая своего горя и обрисовывая облик отца.
Однажды он зашел на очень большое, по деревенским меркам кладбище, долго ходил между аккуратными рядами могил, прочитывая все, что написано на крестах, а под конец одного из рядов наткнулся на мужиков, рывших могилу. Он подошел поближе, присел на траве раздумывая с чего бы начать разговор, но они сами бросили работу, воткнув лопаты в песчаную землю, открывшуюся за толстым верхним слоем чернозема, спросили: - Тебе чего, парень, надо?
- Да вот пришел к вам, хочу спросить кое о чем.
- Спрашивай.
- Бывает так, что вы роете могилу неизвестно кому?
- Мы что дураки или похожи на них?
- Да нет. Я хочу спросить, не было ли у вас за прошедшую неделю похорон неизвестного пожилого возраста.
Один ответил: - Не было.
Другой не согласился, поправил друга: - Ты разве забыл как три дня назад нам пришлось дважды рыть могилу для уважаемого в совхозе человека. Ну помнишь, пришел какой-то неизвестный, дал нам на пузырек и попросил захоронить привезенного им человека.
- И как он выглядел? - спросил Дмитрий, напрягшись всем телом.
- Кто? Мертвец, или тот что привез?
- Покойник.
- Старик, но опрятный, чистенький и, видно, еще в силе. Хорошо выглядел.
- А тот, что привез. Вы знаете его?
- Как-то видели раз. Но лучше с ним не встречаться. Тут, по дороге, всякие сейчас промышляют.
- Могилку показать можете? - Дима встал, вплотную подошел к землекопам.
- Иди вон по тому ряду, в самом конце увидишь крест на свежей могиле. На нем еще надпись химическим карандашом «Никита».
- Спасибо вам, ребята. Скажите, как вы его схоронили?
- Как обычно, по православному обычаю. Гроб сколотили как и положено. Вот только попа не было. Не до того было.
- А того, кто привез Никиту где можно найти?
- Да кто его знает. Может и здесь он, в нашем совхозе, только я что-то такого не припомню.
Другой землекоп, молчавший во время разговора, сказал как-то мрачно: - Ты вот что, паря, не ищи его, а то нам как бы и на тебя не пришлось рыть еще одну яму.
Дима прошел к могилке отца. Дубовый крест немного наклонился в сторону, но остальное было как и на других захоронениях. Слезы сами собой закрыли глаза, он подошел поближе к кресту, обнял его и, неожиданно для себя, зарыдал вслух, как рыдают обычно деревенские женщины, потерявшие близких. Но он не произносил ничего вслух, кроме одного слова «папа».
В поселке, расположенном невдалеке от кладбища он обошел почти все дома, но никто не мог сказать ничего определенного. Кладбище принадлежало совхозу 1-ое Мая и на нем хоронили всех, кто умирал во всех соседних селах.
Поняв, что найти тех, кто привез отца на кладбище, уговорил гробовщиков помочь схоронить его, не удастся, Дима направился домой, в Званное. По пути он решил зайти в бригаду Назара, который просил держать его в курсе дела. Увидев Дмитрия Назар понял все без слов. Молча протянул руку, так же молча стоял и смотрел в его лицо. Наконец Дима не выдержал, сказал: - Отца больше нет.
Тень грусти и боли исказили его лицо, на глазах появились слезы. Обычные слова, которые говорят в таких случаях «Пусть земля будет ему пухом» и «Царствие ему Небесное» на Диму не произвели впечатления. Он долго стоял молча, но теперь взгляд его прояснился и он увидел, как оба плотника, Петр и Афанасий потащили ровное бревно к задней, глухой стенке  возводимой избы.
- Куда они его? - спросил он Назара, все еще стоявшего рядом.
- Подгонят и уложат в стенку.
- Его бы надо оставить, - подсказал Дима не объясняя причины.
- Почему? - спросил Назар, не совсем понимая услышанное.
- Когда будем делать потолок, на матицу может ничего подходящего не остаться.
Назар внимательно посмотрел на Диму, словно видел его впервые, затем крикнул плотникам чтобы взяли другое бревно.
- Пойду я, дядя Назар к маме, - тихо сказал Дима.
- Хорошо, Дмитрий, иди. Пусть будет у тебя хорошая дорога.
- Спасибо, дядя Назар.
Подходя к дому Дима думал как бы осторожнее сказать обо всем, что произошло маме. Но она, увидев сына, спросила с тревогой: - Не нашел?!
Дима не ответил сразу, прошел во двор, тщательно закрыл калитку, подошел к маме, обнял ее за плечи и только после этого сказал: - Теперь, мама, здесь мы одни с тобой. Отца больше нет.
- Где же он? - мать спросила почти шепотом, плохо скрывая охватившее ее беспокойство, передавшееся от внешнего вида удрученного горем сына.
- Отца схоронили неизвестные люди. Гробовщики не знают кто они и откуда привезли тело.
Мать затряслась в плаче и Диме стоило больших трудов успокоить ее, даже после того как она выплакалась.
Походив бесцельно по двору, он вдруг сказал:
- Теперь, мама, здесь нам делать нечего. Нет, мне еще можно пожить этот год, школу надо закончить, а тебя я хочу отвезти к Насте. Она у нас самая младшая из сестер и самая болезная.
- Сынок, ты вначале отвези меня к отцу, потом будем думать как жить дальше. О Настеньке я всегда думаю и, может быть, ты прав, мне надо уйти к ней. Сонюшка не будет возражать. С тобой ей будет удобнее, одной жить тяжело, а когда ребята ее вернутся, вернешься и ты в Хатушу, к Семену или к Настеньке. Может уйдешь к дяде, в Глушково, чтобы не прерывалась твоя учеба.
Увидев сестру, выходившую с огорода, она снова расплакалась и Соня не сразу сообразившая что с ней, спросила Дмитрия. Узнав, что Никиты больше нет, она тоже заплакала и теперь уже Дима не знал, что с ними делать. Он отошел к плетню, сел на лавочку, решив, что сестры должны выплакаться по настоящему. И только когда они немного успокоились, он смог ответить на их вопросы и рассказать все, что он знает о гибели отца. Окончательно успокоившись сестры стали обсуждать вариант, предложенный Мотей и Соня, выслушав сестру, сказала: - Пусть будет так, как ты решила. На Голубовский, так на Голубовский. А Дима пускай поживет со мной пока кто-либо из моих ребят не возвернется.
Так и решили. На следующее утро Матрена Емельяновна попрощалась с сестрой и со слезами и тихими причитаниями покинула Званное, чтобы больше сюда никогда не возвращаться. Их путь на Голубовский поселок лежал через кладбище совхоза имени 1 Мая, где теперь находился упокоившийся Никита Михайлович, ее ясное солнышко, опора во всем, ее любовь и надежда. Когда они подходили к кладбищу, ноги Матрены Емельяновны стали заплетаться и Дима, догадавшийся взять в дорогу немного родниковой воды, смочил ее лицо живительной влагой. Подойдя к могиле мужа Матрена Емельяновна опустилась на колени перед бугорком земли, затем, рыдая и ничего не помня, упала на холмик, приговаривая: - Никитушка, милый мой, ласковый, слышишь ли ты меня?! Я знаю, перед смертью ты вспоминал меня, наших детей, вспоминал все прожитое нами, а жизнь наша была хорошей и светлой. Мы дали жизнь нашим детям. Мы не просто родили их, но воспитали, вывели в люди. Ты сделал для нас все, а себя не сберег... - Она затряслась в плаче даже не пытаясь сдерживать рыдания и слезы.
Она долго еще причитала, перемешивая слова слезами и Дима, которого ее слова и слезы доставали особенно остро, отошел к кресту, обнял его и тоже шептал что-то утешительное, прося прощения у отца за возможные непослушания, которые он, по молодости, мог совершать, огорчая и его, и мать. Смерть отца и слезы матери всколыхнули все внутри его сознания и Дима теперь, наконец, понял всю меру ответственности, лежавшую на его плечах по отношению к родителям, ко всем близким родственникам. Смерть отца как-то сразу приподняла его над самим собой и он остро почувствовал себя необходимым здесь на земле всем, кто его родил и воспитывал. Он почувствовал себя возмужавшим, перешедшим какую-то незримую черту ответственности, которая всегда стоит перед каждым человеком, но которую не каждый способен переступить. Сейчас он поклялся отцу в верности фамилии, в том, что в жизни, как и он, будет делать только хорошее и светлое, на благо семье, близким, да и вообще людям. Человек, как он знал и раньше, приходит в мир, чтобы делать доброе, облагораживать землю, делать ее еще более привлекательной. И он клялся отцу в этом, понимая, как трудно будет исполнить обещанное. Но он не боялся принимаемой на себя ответственности, зная себя и трезво оценивая все, что он сможет сделать, используя свой жизненный опыт, силы и свойства своего характера.


6. «Красный Трудовик»
Неожиданное происшествие всколыхнуло молодежь Хатуши. Кто-то из охотников убил волчицу и, сняв шкуру, оставил все остальное около норы. Неизвестно что при этом испытал глава семьи, прихрамывающий на заднюю лапу. Но на следующее утро в соседнем Старшем все всполошились. В одном из дворов, где на ночь гусей на загоняли в загонку, все они лежали рядком с перекушенными шеями. Люди понимали, что это была месть волка за загубленную подругу. Конечно стали доискиваться, кто совершил такое святотатство. Прижатый к стенке местный охотник признался. Он выполнил заказ нового председателя колхоза, а тот, в свою очередь, сделал это по просьбе жены, молодой и весьма капризной особы. Когда мужа назначили председателем колхоза, она так и сказала: - У нас дома тоже что-то должно измениться. И я это должна чувствовать каждый божий день. Вот я встаю и ставлю ноги на домотканое рядно. А я хочу ставить их на что-то более ценное и значительное. Ну, например, на шкуру волка.
- И где я тебе возьму эту шкуру?
- Ходить далеко и не надо. Перед поселком, на бугорке, ближе к нам, волки вырыли нору. Никто не знает что их привело сюда. Но раньше здесь вообще не было волков. Вот ты и добудь одного из них.
- И как ты это представляешь себе? - не сдавался председатель.
- Закажи кому-либо из охотников. Из уважения к своему председателю они и добудут шкуру.
Охотники исполнили заказ. Оставшийся в одиночестве постаревший волк покинул нору и, конечно, полюбившуюся им Хатушу. Но как в самой Хатуше, так и в Старшем, поползли слухи одни других мрачнее. Все сходились в одном. В жизни их поселков должно произойти что-то очень нехорошее, похожее на то, что произошло и с семьей волков. Кто-то, сильнее и влиятельнее их, может разбушевавшаяся стихия в виде ураганов или смерчей, может еще что-то пострашнее должны вмешаться в их жизнь, нарушив установившееся равновесие. Колхоз, бороздой прошедшийся по их жизням и укладу не мог идти ни в какое сравнение с тем, что их могло настигнуть в будущем. Чаще других произносилось слово война. И это имело весомые основания. На виду у всех были как войны внутри страны, названные гражданской, так и позорный поход конницы Буденного на Польшу. Да и последние, совсем недавние войны с японцами на Дальнем востоке в районе озера Хасан и в Монголии, не прибавляли оптимизма. Ну а эта, явно затянувшаяся война с соседней, маленькой Финляндией, совсем охладила пыл многих.
Встревоженная происшедшим Дуня ждала своего друга, но он почему-то уже вторую неделю не появлялся на их танцплощадке, на пятачке обильно покрытом шелухой семечек и утрамбованном ногами разгоряченных молодых людей. Но вот в субботу он подошел к уже во всю разгулявшейся молодежи, подошел к ней и, потянув за руку, предложил отойти в сторонку. В десяти метрах от круга гармонь не мешала вести беседу и они, настороженные долгой разлукой, разговорились.
- Тебя, Володя, долго не было. Ты так доверяешь мне или это от безразличия. На меня многие парни обращают внимание, но подходить не смеют, знают, что ты есть.
- Давай, Дуняша, пройдемся по косогору, поговорим. Мне есть что рассказать тебе.
- Хорошо, - согласилась Дуня, - но прежде расскажи о происшествии с волками. У нас о них только и разговору.
- Ну волки, это еще семечки в сравнении с тем, что произошло со мной.
- И все же ты скажи вначале о них. Почему и кто совершил это святотатство. Ведь они никому не мешали, жили в свое удовольствие, как впрочем и мои дед с бабушкой.
- О волках проще. Их заказал ваш новый председатель. Зачем, не знаю. Он никому ничего не говорит, но охотник, выполнивший заказ, признался, что выделывает снятую шкуру. Я так думаю, что председатель решил сделать приятное своей молодой жене. Она ненашенская, хомутовская, женщина с характером, вот он и уважил ей.
- Но люди говорят, что это убийство вроде перста какого-то нехорошего знака. Что-то нас ожидает, поговаривают о каких-то катаклизмах и даже о возможной войне.
- Народ всегда что-то предчувствует, хотя это и трудно представить одному человеку. А вот то, что случилось со мной, представить еще труднее.
- Говори, что?!
- Я уже говорил тебе, что меня назначили счетоводом и кладовщиком во вновь отстроенном амбаре для хранения зерна. Так вот, какие-то злоумышленники просверлили отверстие в полу, а он приподнят над землей, чтобы была естественная вентиляция, и воровали зерно. Случайно сторожа обнаружили воровство, но расхитителя не удалось задержать. Пока сторож оббегал вокруг амбара, он затерялся в огороде соседнего дома. Когда об этом стало известно правление назначило ревизию всего, что находится в том амбаре. Зерно, а оно ссыпано огромной кучей, не взвешивали, а то, что лежит рядом, пересчитали. Вроде все сошлось, но кто-то из членов комиссии открыл бочку с медом. И, что ты думаешь, через толщу прозрачного меда увидел на дне что-то темное. Когда мед слили там оказалась двухпудовая гиря. Сейчас на меня завели уголовное дело о расхищении соцсобственности и, скорее всего, вскоре будет суд. Так что, Дуняша, нас ожидает что-то не совсем приятное. Наверное меня изолируют от общества на какое-то время и нашим отношениям придет конец.
- Эту гирю в бочку опустил ты?
- Мне бы это и в голову не пришло.
- Тогда чего ты опасаешься?
- Да кто там будет выяснять причину, кто и когда опустил гирю, может она уже лежала там когда я принял ту бочку с медом, может после. Людей в амбар заходит много, меня иногда отвлекают и я на какое-то время ухожу по другим делам. Но сейчас разговор не об этом. Я, Дуняша, люблю тебя и потому много размышлял о нашем будущем. Я планировал уже в этом году сыграть свадьбу, но видишь как получилось. Вмешалась судьба-злодейка и я безвинный, но обвиненный стою перед тобой. Мы сейчас должны подумать и принять решение, что нам делать дальше. Теперь все будет зависеть от тебя.
Он легко прижал к себе Дуняшу и та, что его особенно удивило, не сопротивляясь приняла этот порывистый жест друга.
Освободившись от объятия Дуня ответила: - Я не совсем понимаю слово «любовь», потому что в писании это Бог. Там так и написано: «Бог есть любовь!». Другое дело уважение, привязанность, терпимость. Я никогда не слышала от своих родителей слова «люблю», но точно знаю, они не равнодушны, нравятся друг другу. Вот ты мне тоже нравишься, но это еще ни о чем не говорит. Мне многие ребята в поселке нравятся, но это не значит, что я готова выйти замуж за любого из них. Так что, Володя, ты должен знать твердо: ты мне нравишься. И если тебя засудят по этому глупому делу, знай, я никогда не поверю, чтобы ты разменялся на два пуда меда и готова ждать тебя, если, конечно, меня не поправят родители.
Они долго ходили по косогору среди редких сосен, вдыхая вечерний, охлаждающийся воздух, сдобренный ароматом хвои. Говорили обо всем, что их интересовало, наконец решили вернуться в круг всеобщего веселья на какое-то время забыв обо всех неприятностях. Когда Дуня сказала Володе, что вчера у них были бабушка с Димой, Володя не на шутку встревожился, прекрасно понимая, что это ниточка к незакрытому еще делу о раскулачивании.
- Успокойся, Володя, - как-то небрежно сказала Дуня, - раскулачивать уже некого.
- Как это некого? Найдут деда Никиту Михайловича и только тогда это дело завершат, как исполненное.
- Его уже не найдут, - спокойно сообщила Дуня, - он лежит на деревенском кладбище совхоза имени 1 Мая за Рыльском.
- Услышав это Володя даже остановился. - Как это произошло? - спросил он настороженно.
- Вся беда в том, что никто не знает. Сам ли умер дедушка или ему помогли, но его уже нет.
Это сообщение как-то угнетающе подействовало на Владимира и он сказал на прощанье: - Видишь, Дуняша, сегодня мы говорили только о грустном. Следовательно мне ожидать ничего хорошего и нельзя. Горизонт заволокли темные, зловещие тучи и у меня такое ощущение, что скоро здесь, со мной, а может и с тобой произойдет что-то похожее на разгул неуправляемой стихии.
Позже, через несколько месяцев, она вспоминала тот вечер с каким-то содроганием. Володю осудили на три года за расхищение соцсобственности и упрятали за решетку в тюрьму города Севска. Этот суд, эта изоляция друга что-то перевернули в душе беззаботной и веселой Дуняши и она как-то замкнулась, ушла в себя по-своему переживая случившееся.

Часть вторая.
Война.

1. Разносчик повесток.
Война уже несколько дней шла на западных рубежах огромной страны, а дикая бригада Назара в которую так хорошо вписался вольноопределившийся школьник Дмитрий Волков, ничего не знала о ней. Нет, они видели, что в деревне, где они возводили очередной дом, люди как-то оживились, двигались как-то нервно и довольно спонтанно и кое кто, проходя мимо них произносил вслух слово «война». Где происходила эта война их не интересовало, потому как этих войн на их памяти было в последнее время с десяток, но все они возникали и заканчивались сами по себе через определенное время. Но вот как-то к ним подошел хозяин будущего дома и сказал каким-то потерянным голосом: - Немец уже взял Минск.
- Вы это серьезно? - спросил Назар, понимая, что взять Минск, стоявший на извечном пути в Москву, не так-то просто. Его наверняка сильно защищают, но если взяли, то это уже говорило о многом.
- Кончай работу, ребята! – крикнул Назар и когда все собрались в кружок, сказал: - Все заканчиваем и по домам. Разберемся что происходит в стране и уж тогда решим когда соберемся продолжать стройку.
Взяв инструмент Дмитрий сразу же направился в Званное. Увидев племянника Софья Емельяновна обрадовалась: - Я уж хотела идти по деревням. Думаю придут за тобой, а тебя нет, посчитают дезертиром. Моих ребят уже мобилизовали, остался один ты.
- Завтра же утром я буду в военкомате, - пообещал Дима и занялся укладкой школьных принадлежностей, понимая, что они могут ему еще долго не пригодиться.
В военкомате обрадовались его приходу. Пожилой сотрудник сказал: - Мы посылали домой к твоему дяде Игнату Никитовичу, твоих одноклассников, но тебя не застали. Более того, оказалось что твоя мама уже не живет в Званной, живет в другом районе. Ну а тетка сообщила ребятам, что ты плотничаешь с какой-то дикой бригадой. Ты и в самом деле умеешь плотничать?
- Батя научил.
- В жизни пригодится все, но сейчас мы дадим тебе другое задание. Будешь жить здесь у своего дяди, невдалеке от военкомата и исполнять все поручения. В основном это повестки для призыва граждан в армию. Дело, как сам понимаешь весьма важное в настоящее время. Ну а в свободное время будешь посещать курсы молодого бойца, мы организовали их для подрастающих ребят, твоих одногодков и тех кто чуть помоложе. Война быстро не закончится, немец слишком быстро продвигается по нашей территории.
Понимая, что сказал что-то лишнее пожилой сотрудник тут же вручил кучу повесток и Дима, со свойственной ему энергией, бросился исполнять поручение. Среди повесток была и повестка одному из жителей Коровяковки и Дима начал с нее. Здесь жил и мужал его отец, здесь же он женился, но вскоре переехал на новое место жительства в Хатушу. Там, как казалось и ему, и многим кто вместе с ним сделал такой выбор, их ждало больше возможностей для лучшей жизни. Вручив повестку, он поинтересовался где жили Волковы. Ему показали дом и предупредили, что там сейчас живут другие, прежние хозяева перебрались на новое место куда-то за Рыльск, так что искать их надо там.
Дима прошелся несколько раз мимо дома со стороны рассматривая его и даже улыбнулся, отец в Хатуше выстроил точно такой же. Но все равно при посещении Коровяковки у него как-то сразу потеплело на душе. Все-таки приятно чувствовать себя сопричастным к месту где родился отец и прожил часть своей замечательной во всех отношениях и, главное, честной жизни. Теплая волна еще долго, до самого Глушково сопровождала его и он шел, не смотря по сторонам, не смотрел на буйство природы, радовавшей всех изобилием не просто красок, а, прежде всего, будущим обильным урожаем. Хлеба стояли плотной стеной и уже поджидали косарей, которых, увы, он теперь, по одному, вынужден вызывать в военкомат для отправки на фронт.
О положении на фронтах Дима ничего не знал. Им, не достигшим еще совершеннолетия взрослые, даже сотрудники военкомата, ничего не говорили, стараясь не забивать молодые, еще не созревшие головы не совсем приятными мыслями. Тем более что успехов-то не было. Немцы брали один город за другим, во всю хозяйничали в Минске, и, как ему казалось, уже приближались к Смоленску, городу, испокон веков стоявшему на страже русских земель и принимавшему первым удары неприятеля на себя. Понимая это руководители района и военкомата во всю старались в подготовке допризывников. Ежедневно молодые парни пробегали по несколько километров марш-бросков, рыли окопы, целились в возможного противника из деревянных, самими изготовленных винтовок, бросали деревянные, похожие на настоящие, гранаты. В военкомате были две учебные винтовки с просверленными отверстиями в месте, где должен был находиться патрон, потому их не изъяли. Вот они-то и использовались в учебных целях. Их передавали из рук в руки ребятам, они прицеливались в возможного противника, слышали щелчок затвора, спускали курок, и, довольные, передавали винтовки другим. Занятия хотя и были однообразными, но ребятам нравились. Они чувствовали, что с каждым днем силы их прибавлялись, они привыкали к нагрузкам и то, что всегда казалось непреодолимым, сегодня воспринималось как нечто обыденное, привычное.
Однажды им дали даже пострелять. Нашли какого-то охотника, не сдавшего старой одностволки двадцатого калибра, он изготовил кучу зарядов по числу обучающихся и каждый имел возможность выстрелить в поставленное на небольшом расстоянии дырявое ржавое ведро. Когда кто-то из ребят попадал в него, ведро издавало звук, будто ему было неприятно от того, что в него всадили дробь, а ребятня, при этом, громко смеялась.
Для Димы это занятие было пустячным, стрелять из ружья он умел, у него неплохо получалось это ранее, когда он тренировался на воронах, да и здесь его выстрел, попавший в самый верх перевернутого ведра, сбросил ведро с ящика,  на котором оно стояло. Инструктор осуждающе посмотрел на ученика, спросил: - Ты что, уже стрелял из ружья ранее?
- Приходилось.
- Ну ладно, сбегай, поставь ведро на место.
Бросать гранаты на расстояние, и в цель, тоже не составило труда и тот же инструктор сказал Диме: - Из тебя выйдет хороший боец, если ты не трухнешь в боевой обстановке.
Дима улыбнулся, но ответил: - А это мы еще поглядим.
Дни шли один за другим. Календарь приближался к июлю, сообщений с фронтов не было никаких, кроме обычной, ставшей стереотипной фразы: «Наши войска упорно отражают натиск противника нанося ему ощутимые потери». Из этой фразы было ясно только одно. Дела на фронтах были удручающими, потому о них не говорилось конкретно. И только очень ограниченный круг лиц знал, что творилось на самом деле там, где не смолкала канонада орудий, слышался раздирающий душу гул самолетов, сходившихся в смертельной схватке. Во время этих схваток кто-то выбывал из строя, сбитый самолет прочерчивал в небе черный след, заканчивавшийся где-то на земле взрывом. Но это видели только те, кто был рядом с фронтом, солдаты, офицеры, да и местные жители, не успевшие вовремя покинуть насиженные места из-за того, что фронт стремительно менял конфигурацию, неумолимо перемещаясь на восток.
И только после того как пал Смоленск, движение остановилось на какое-то время. Части Красной Армии сражались в окружении, не давая возможности противнику далее углубляться на нашу территорию. Но и об этом мало кто знал. Немцы, сосредоточив две танковые группы Гота и Гудериана восточнее Смоленска, стояли в ожидании похода на Москву, когда их пехота покончит с нашими окруженными частями. Пока они занимались профилактикой и ремонтом техники и уничтожали наши соединения, что пытались любыми силами и способами пробиться к Смоленску. Силы были неравными, но об этом не знали даже в нашем Генштабе. И здесь пожалуй есть один парадокс, который не хотели признать ни в руководстве армии, ни в Правительстве. Располагая точными данными о готовившемся вторжении фашисткой Германии разведка совсем не располагала данными какими силами и на каких направлениях будут сосредоточены главные удары наступивших. Обилие разведанных, поступавших от наших дипломатов и военных представительств, аккредитованных в Германии при нашем посольстве также говорили в основном о сроках начала войны и только отдельные из них, настоящие разведчики, как например подполковник Новобранец из главного разведуправления Генштаба, сообщал о готовности к нападению на СССР отмобилизованных 170 дивизий, сосредоточенных в Польше, вблизи нашей границы. Но всесильный Берия, в докладной записке Сталину назвал это сообщение враньем и подтвердил уверенность вождя в том, что Гитлер в этом году на нас не нападет. К сожалению, и это до сих пор не могут признать руководители армии, у нас не было разведчиков ни в Верховном командовании вермахта (ОКВ) и его Генштаба, ни в Главном командовании сухопутных сил (ОКХ) и его Генштаба. Сведения, которые получала разведка от Рихарда Зорге, аккредитованного в Японии журналиста газеты «Франкфуртер Цайтунг», были точны в сроках начала войны. Зорге получал их из 2-х надежных источников: от немецкого посла в Японии и советника генералиссимуса Чан Кайши в Китае Вальтера Стеннеса, бывшего командира группировки штурмовиков С.А. «Ост», ставшего в одночасье врагом Гитлера из-за проявленной самостоятельности и отправленного им в почетную ссылку. Кстати Стеннес охотно давал информацию и нашему разведчику полковнику и журналисту Василию Зарубину, причем делал он это добровольно из-за ненависти к Гитлеру.
Стеннес знал многое, но, естественно, был далек от руководства вермахта и не мог в деталях знать какими силами и в каких направлениях будут осуществляться удары главных сил, нацеленных на СССР.
И хотя с началом военных действий все высшее руководство армии, в том числе и Генштаба, было направлено в приграничные округа, это не принесло пользу, скорее наоборот, Генштаб остался без руководства, способного принимать незамедлительные решения в связи с меняющейся обстановкой на фронтах. Так в Западном особом военном округе находились маршалы Б.М.Шапошников и Кулик Г.И., но они не смогли оказать необходимую помощь руководству округа, возглавляемому генералом армии Д.Г. Павловым. Имея в своем составе 24 стрелковые дивизии, 12 танковых, 6 моторизованных и 2 кавдивизии, дислоцированных по всей территории округа они не смогли серьезно противостоять нацеленной на округ немецкой группировке состоявшей из полевой армии и двух танковых групп генералов Г.Гудериана и Г.Гота. имея в своем составе по 800 танков в каждой  группе, они шли компактно севернее и южнее Минска и остановить такой таран было просто невозможно, тем более, что в составе наших танковых дивизий были в основном старые танки типа БТ, имевшие слабую броню, небольшого калибра пушку и бензиновый двигатель. Они не выдерживали схваток с немецкими Т-III и Т-IV, имевшими более толстую броню и пушки большего калибра.
При оставлении Минска командующий Западным фронтом генерал армии Д.Павлов был арестован и позже расстрелян. Та же участь ждала и всех генералов возглавлявших  штаб округа, переименованного в Западный фронт.
Маршал Шапошников был отозван в Москву, в конце июля его назначили начальником Генштаба, маршал Кулик был понижен в звании до генерал-майора.
В стране, понятно, мало кто знал о происходящем на фронтах, но то, что линия фронта неумолимо двигалась на восток, было понятно всем. Правда, был период после сдачи Смоленска 16 июля, когда фронт стабилизировался на довольно долгое время, что позволило нашему командованию собрать ударную группу из семи стрелковых дивизий и одной танковой бригады под командованием генерал-лейтенанта В.Качалова с задачей освободить Смоленск ударом со стороны Рославля. Группа сражалась фактически в окружении танковой группы Гудериана, имевшей в своем составе кроме двух танковых корпусов, по одной мотодивизии каждый, также два армейских корпуса, состоявших из 2-х пехотных дивизий каждый. Группа героически сражалась с 16 июля по 4 августа. Только немногим удалось пробиться с боями из окружения. Сам Качалов погиб, находясь в танке на острие атаки. Специально созданная Правительством комиссия, не разобравшись в существе событий, обвинила генерала в предательстве.
Почему немцы, имея здесь, восточнее Смоленска две танковые группы не двинулись на Москву? Ответ, как ни странно, и об этом мало кто знал в то время, был в затянувшемся споре между фельдмаршалом фон Клюге, командовавшим 4 полевой армией и обоими генералами, возглавлявшими танковые группы Готом и Гудерианом. Клюге чувствовал себя оскорбленным. Лавры победителей доставались танковым генералом, а его армии приходилось сражаться с окруженными, обойденными этими танковыми группами, частями Красной Армии. Эти сражения не давали возможности фельдмаршалу Клюге занять позиции восточнее Смоленска, что было стратегически оправдано и отвечало бы целям войны. Сражавшиеся в окружении наши части отодвигали наступление немецких войск на Москву, и как известно, оно состоялось только 1 октября.
Ну а в Глушково старшеклассники продолжали обучение, как и полагалось. Ежедневные марш-броски, рытье окопов, броски гранат, «стрельба» из двух непригодных к стрельбе винтовок, но издававших щелчки после нажатия на спусковой крючок. Эта подготовка закаляла ребят, держала их в нужном тонусе и мало кто старался от нее отвертеться. Дмитрию, во всяком случае это нравилось, он чувствовал, что она не в тягость ему, а значит от нее есть большая польза взрослеющему организму. Бывая дома, в Званном, он говорил тете Соне, что его могут в любое время призвать в армию и он не сможет даже предупредить ее. Он просил, при случае, конечно, сообщить маме, что он не дезертир, а настоящий патриот и пойдет туда, куда прикажут.
В этот приход к тете Соне, его отпустили на целые сутки, он использовал в свое удовольствие. Очень осторожно, не наступая на растущую зелень, прошел по огороду к Сейму, разложил на ровном берегу закидушку, нацепив на крючки накопанных заранее червей, забросил ее в том месте, где и раньше забрасывал, когда позволяло время, сам же разделся, тихо и спокойно вошел в воду, ощутив живительную, и такую приятную для всего тела, влагу. Поплавав несколько минут, подумал о том, что вот так, свободно, как и раньше, когда он учился в школе и постоянно жил здесь, он уже вряд ли сможет все повторить. Работа в военкомате, а в дальнейшем и надвигающийся призыв в армию, могут отодвинуть это удовольствие на неопределенное время и, кто знает, сможет ли он в будущем гостить здесь, у тети Сони, ходить по ее ухоженному огороду, забрасывать в речку закидушку, на которую хорошо цепляются молодые сомы, наслаждаться живительной прохладой реки, видеть заросшие аиром и осокой берега. Тетя Соня была на огороде, он видел ее, скорее всего она собирала уже перезревшие огурцы и брала несколько зарумянившихся, но не созревших еще помидор, чтобы угостить племянника да и приготовить ему что-то в дорогу. Все-таки сейчас он редкий гость в ее доме, а так хочется, чтобы он, уходя, взял с собой хоть что-то, напоминавшее ему дом, ее, родную тетю. К Званному он привык, сейчас этот населенный пункт стал его второй родиной и он радовался каждому возвращению сюда, пусть даже на совсем малое время. Дома все забывалось, время останавливалось, исчезали сопровождавшие его в жизни шумы и звуки. Он испытывал здесь настоящее тихое блаженство.
Но все когда-то кончается. Утром тетя Соня со слезами на глазах проводила его, просила сообщать о себе все, что может с ним произойти. Тетя Соня предчувствовала, что приход Димы к ней сейчас был последним. Со Званного уже многих, даже кого не должны были призывать, призвали и он, их Дима, вполне сформировавшийся мужчина, рослый и сильный, пригодится именно сейчас. И когда Дима отошел от дома, она заплакала в голос, даже не пытаясь остановить себя. Она что-то неосознанное, как чувствуют многие женщины, чувствовала именно сейчас, в этот его приход.
- Господи, если ты слышишь меня, помоги нашему Диме, такому простому, умному и трезвому, но не имеющему еще достаточного жизненного опыта. Помоги ему, чтобы он не сгинул так, как сгинул его отец, Никита Михайлович!

2. Брянский лес
Тот же пожилой сотрудник военкомата, увидев Диму, сказал обрадованно: - Я почему-то верил, что ты не злоупотребишь нашим доверием.
Дима промолчал и сотрудник продолжил: - Позавчера еще ты разносил повестки, а сегодня пришла и твоя очередь.
- Я готов ко всему, - подтвердил Дима.
- В этом я и не сомневался, - как-то тихо, словно про себя выговорил сотрудник. – Была бы моя воля, я бы оставил тебя при военкомате. Уж больно ты исполнительный.
- Каким воспитали в семье и здесь, в доме моего дяди, Игната Михайловича.
- Надеюсь и в армии оценят тебя по заслугам, - зачем-то сказал сотрудник, протягивая повестку.
- Сегодня же всех вас соберут и на подводах повезут в Рыльск на сборный пункт. Там уж решат куда вас направить. Полагаю, что вначале вас обучат владению оружием и только после этого на фронт.
В Рыльске их уже ждали несколько старых потрепанных машин ЗИС с прибитыми к кузову лавочками. Начальство вышло к подъехавшим подводам, проверило по списку всех приехавших и, убедившись, что все на месте, приказали занимать места в кузовах автомобилей.
Ехали в сторону Хомутовки по пыльной, знакомой Диме дороге. Останавливались лишь около колодцев, давая возможность утолить жажду и на опушках лесов для справления естественных надобностей. Далее дорога шла мимо с детства знакомых мест и вела в старинный, чем-то напоминавший большую деревню, Севск. Запомнились несколько домов, построенных еще до революции, видимо, купеческих: на фундаменте, сложенном из плиточного камня, аккуратно, словно их положили только с год назад, следовала кирпичная кладка. Весь первый этаж был кирпичный, что гарантировало прохладу в знойные летние дни и тепло в студеную зиму. Второй этаж, вероятно он был жилой, выложен из аккуратно подогнанных друг к другу бревен. Здесь было приятно жить круглый год. Дерево создавало естество так необходимое человеку для связи с природой.
Как плотник Дима оценил мастерство тех, кто когда-то строил такие дома. Ровная, очень качественная кладка не поврежденных кирпичей, сохранивших свой коричневый цвет и тщательно обтесанные, квадратные бревна, уложенные с любовью и мастерством. Здесь было у кого и чему поучиться и Дима позавидовал тем пацанам, что жили в то время и видели, как мастера, на глазах у всех, сооружают подобную красоту.
Он много и долго размышлял об увиденном, не обращая внимания на деревни, по которым пылили их грузовики и оживился, осознав интерес к тому, что мелькало мимо, когда въехали в лес. Он сразу понял, что это был знаменитый и загадочный брянский лес, славившийся своей дремучестью. Старые сосны, которые, если бы могли хоть что-то рассказать о своей жизни и поведать об увиденном, вернули бы их во времена, когда здесь проходили царские воины, спешившие на Украину, в Полтаву, где Петр I одержал победу над непобедимым по тем временам, шведским королем Карлом XII. Или могли бы поведать о фуражирах, проезжавших по лесу, торопясь к войскам, сражавшимся с французами, предводительствуемых так же непобедимым Наполеоном. Именно севернее этих лесов, в Подмосковье, закончилась его слава и мало кто из его воинов, которыми он гордился, дошел невредимым до Парижа. Эта мысль пришла во время. Сейчас творится нечто подобное, фашистские орды, предводительствуемые бесноватым фюрером с лязгающей, непривычной для русского слуха фамилией «Гитлер», опьяненные победами в Европе, шагали по многострадальной, видевшей многих завоевателей, земле-матушке.
Не только Гитлеру, но и рядовым немцам, кружило голову то, что Польшу они завоевали за 30 дней, а Францию, славившуюся в прошлом своими победами, поставили на колени за 43 дня! И Гитлер, дабы напомнить соотечественникам о преемственности победоносного шествия по Европе, начал войну 22 июня, в день когда ровно год назад было подписано перемирие с поверженной Францией.
Дима, занятый своими мыслями, не замечал вековых сосен, среди которых извивалась лесная дорога, ощутил себя когда машины въехали на большую поляну и остановились. Из палатки, спрятавшейся среди дремучих вековых сосен вышло несколько военных и сразу же Дима услышал короткие, словно выстрел команды. Военные давали краткие, но понятные всем команды и они, попрыгав на землю в роскошную, сочную, обильную разноцветьем траву, быстро построились.
Вышедший вперед военный, сказал: - Вы прибыли в распоряжение только что созданного Брянского фронта и здесь, в лесу, будете проходить курс молодого бойца. Мы научим вас как нужно бить, без собственных потерь, врага, как маскироваться в случае непредвиденных обстоятельств, нанося урон врагу. А сейчас вас распределят по взводам, вы получите палатки, обмундирование и пройдете все процедуры, предусмотренные уставом.
По команде «вольно» они почувствовали себя такими же как были в Глушково, бесшабашными и неунывающими. А следующая команда «разойдись» дала им необходимую волю. Теперь они знали кто числился в каком взводе и шли за своим командиром в ту сторону поляны, где отведено им место. Только здесь Дима обнаружил, что среди них были не только его одноклассники, но и люди довольно пожилого возраста. Они ехали на других машинах, степенные, неторопливые и собранные.
Каждый взвод получил по несколько палаток и, по команде и указке своего командира, приступили к их установке. Дело это не такое уж и хитрое. Важно, чтобы палатка была хорошо натянута, чтобы дождь, если такой будет, отскакивал от полотна. На пол укладывали ветки мягких сортов, в основном орешника, росшего кое-где среди лесных прогалин и к вечеру все прибывшие новобранцы уже примеряли на себе красноармейскую форму. Не всем нравились ботинки с обмотками, но ботинки были прочными, с хорошими прорезиненными подошвами, с подкованными каблуками, обещавшими служить, как и им, солдатам, долго и безупречно.
Писари заполняли документы и уже через пару дней каждый новобранец имел свою солдатскую книжку со всеми положенными данными и они начали постепенно входить в курс предназначенной им подготовки. Диме, да и другим ребятам из Глушково, пригодились занятия по военно-допризывной подготовке, изобиловавшие кроссами, рытьем окопов, бросанием гранат. Но здесь им уже на второй день, после принятия присяги, выдали винтовки, правда без патронов. Сначала надо было научиться собирать-разбирать их, чистить и смазывать, а уж потом, на стрельбище, которое они же сами и строили, создавая вал, заграждающий деревья от пуль, стеной из двух рядов толстых бревен.
Все это Дима воспринимал как награду, безропотно впитывая в себя все, что давалось им и исполняя то, что требовалось сверх положенного обычному человеку — ежедневные кроссы, ползания по земле по пластунски, рытье траншей и бросание, правда теперь уже настоящих, хотя и без запалов, гранат. Винтовки были громоздкими, как Дима понимал, конструкции Мосина, образца, скорее всего 1895 года, но они были с трехгранными штыками, которых особенно боялись фашистские солдаты. Так им объясняли взводные, потому что рана от трехгранного штыка долго не заживала и солдат, если он оставался живым после штыковой атаки, но даже с небольшим ранением долго не мог возвратиться в свою часть из госпиталя.
В палатках, расположенных среди сосен, было уютно, умеренно тепло днем не смотря на жару вокруг и прохладно, ночью. Последнее было особенно приятно, потому как все новоиспеченные солдаты к вечеру валились от усталости и сразу, опустившись на шинель, настеленную поверх настила из хвои и ореховых ветвей с пышными листьями, засыпали. Утром их поднимали до восхода солнца и командир взвода, совсем молодой, но уже понюхавший на передовой пороха, лейтенант Заремба, заглядывал в палатку, откинув полог, проверяя все ли встали. Для всех без исключения утро начиналось с пробежки до небольшого ручейка, вытекающего из болотистой низины, умывались, приводя себя в порядок. До завтрака всем давалось свободное время и каждый солдат использовал его по-своему. Дима заходил в палатку, ложился на свою шинель и приводил в порядок все, что слышал за день от своих командиров. Сейчас он уже знал, что их готовят для пополнения частей 13 армии, занявшей позиции на западе Воронежской области в которую входили мелкие города: Новозыбков, Клинцы, Унеча, Почеп. Брянский фронт, созданный недавно, чтобы защитить южные рубежи Москвы, растянулся от Брянска до Рыльска. Соседом 13 армии были 3-я армия этого же фронта, но где проходила их граница, было неважно. Важно, что он, Дмитрий Волков, будет направлен в часть, которая располагается не очень далеко от его родины, Хатуши. Ведь Хатуша находится южнее Севска, а значит он будет сражаться не только за родину вообще, но и за свою маленькую родину, в частности. Этот вывод грел его воображение и он даже не сразу услышал возглас: рядовой Волков, к командиру. Он вскочил, поправил на себе форму, проверил не размотаются ли обмотки и бегом направился к стоявшему под сосной, на самом краю полянки, Зарембе.
- Вот что, Волков, по документам, ты плотник.
- Так точно.
- Но не всякий плотник владеет своим мастерством, тем более, что ты еще совсем молод.
- Я владею.
- Ты уверен?!
- При постройке деревенских домов я мог делать все, что делали и опытные плотники, работавшие рядом. Подгонял бревна, укладывая их так, чтобы не было щелей, самостоятельно заводил углы, а это у плотников самая ответственная работа, высший класс.
- Достаточно.
Заремба помолчал, собираясь с мыслями, затем сказал: - Вот здесь, где я стою, на Западной части полянки, нужно соорудить блиндаж. Кто знает сколько мы здесь будем находиться и, как я полагаю, вы не последние, кого придется обучать военному делу.
- Я в вашем распоряжении, товарищ лейтенант. Но мне нужен хотя бы рисунок блиндажа, инструмент и гвозди.
- Гвоздей уже достали, есть топор, пила и молоток, больше ничего нет.
- Мне нужно еще человека три, сильных, умеющих работать лопатой.
- Будут. Начинайте сегодня.
- А как же подготовка, товарищ лейтенант?
- В тир я тебя вызову, а по всем остальным позициям ты опережаешь других.
Заремба нарисовал контур блиндажа, заглубленного в землю, подал листок Диме.
- Все понятно?
- Так точно, товарищ лейтенант.
- В землю для прохлады и тепла?
- Сам догадался, потому объяснять не буду.
Диме дали трех помощников, таких же как и он красноармейцев и работа закипела. Начали с заготовки бревен. Брали упавшие во время бурь деревья, осторожно распиливали их, чтобы ненароком не придавили кого и уносили на руках отрезки, рассчитанные Димой по габаритам блиндажа. После обеда, когда они приступили к рытью небольшого котлована, подошел Заремба. Дима в это время обтесывал стволы, заготовленные для угловых стоек.
- Решил ускорить работы? - спросил он Диму, видя как тот старательно обтесывал кругляк.
- Так будет быстрее и лучше — ответил он.
- Ну хорошо, - согласился Заремба, - не буду вас отвлекать.
Конечно и Волкову и трем солдатам, выделенным ему в помощь очень хотелось знать, что творится на передовой, но ни Заремба, ни политрук, младший лейтенант Воробьев, на эту тему не распространялись. Скорее всего они и сами не знали, что происходило на линии нового брянского фронта, старательно рывшего траншеи полного профиля. Перед фронтом сгруппирована полевая армия и танковая группа и неизвестно когда и, главное, куда, они направят свой удар.

3. На передней линии
И действительно, о месте и времени предстоящего наступления не знали даже сами немецкие командующие танковых групп и командующий полевой армией группы армий «Центр», генерал-фельдмаршал Клюге. Единственное, что знали наши командующие армиями и фронтами, что генерал армии Г.К. Жуков, занимавший до этого пост начальника Генерального штаба, был смещен Сталиным с этой должности и 30 июля возглавил Резервный фронт. Мало кто знал почему Сталин поступил так в самый напряженный момент военных событий. Докладывая Сталину стратегическую обстановку на фронтах, Жуков сообщил, что Юго-Западный фронт сражается упорнее и результативнее других, но учитывая, что его обошли справа и слева на соседних фронтах, войска фронта следует отвести за Днепр.
- А как же Киев? - спросил Сталин.
- Киев придется сдать, - мрачно ответил Жуков.
Последовала перепалка между ними, Жуков погорячился, возражая вождю, назвав какими соединениями он может командовать в случае его смещения с должности, и был назначен командующим Резервным фронтом. В это время группа генерала Качалова в спешке организованная для освобождения Смоленска дралась в окружении, но у фронта сил не было для оказания ей реальной помощи. Умудренный жизненным опытом и обогащенный войной в Монголии с японскими захватчиками, Жуков стал скрупулезно готовить операцию по освобождению ельнинского выступа и Ельни, что впоследствии ему удалось. Он показал всем, что даже в такой безнадежной ситуации можно не только обороняться, но и наступать. Между тем  немецкие войска, сосредоточенные восточнее Смоленска, вплотную вошли в соприкосновение и с вновь образованным фронтом, но не предпринимали крупных операций, обходясь постоянным давлением и, как говорили в то время, боями местного значения, прощупывая оборону вновь созданного фронта, но полки и дивизии Брянского фронта, возглавляемого генерал-лейтенантом А.И. Еременко выдерживали натиск, наседавшего противника. При формировании руководящего состава фронта Андрей Иванович Еременко поставил во главе армией проверенных в боях на полях Белоруссии комдивов и как показала дальнейшая обстановка, не ошибся в них. Все это происходило вне видимости не только нижних армейских чинов, но даже и вне видимости тех, кто занимал более высокое положение в Красной Армии. Для всех было очевидно, что ни командующие танковыми группами Гот и Гудериан, ни генерал-фельдмаршал Клюге не будут долго топтаться на месте в непосредственной близости от Москвы. Но у всех был один и тот же вопрос: когда и в каком месте это произойдет.
Как ни странно, Гитлер, вмешался в ситуацию, охладил пыл своих генералов, горевших желанием начать победный поход на Москву, расстроил ситуацию, отодвинув поход до 1 октября, дав нашему командованию возможность подтянуть резервы и, наконец, разобраться с ситуацией. Но эта отсрочка стоила нам гибели организованного, стабильного, боеспособного Юго-Западного фронта, возглавляемого генерал-полковником Кирпоносом М.П.
Когда 4 августа группа генерал-лейтенанта Качалова В.Я. была уничтожена, Гитлер прилетел в г.Борисов.
Командование группы армий «Центр», во главе с командующим генерал-фельдмаршалом Ф.Боком, обрадовались встречей с главнокомандующим, полагая, что тот, наконец, назначит день начала наступления на Москву. Гитлер вызывал к себе каждого генерала, командовавшего таковыми группами Гота и Гудериана, а также командующего общевойсковой армией генерал-фельдмаршала Клюге. Всем им задавал один и тот же вопрос, когда они готовы к наступлению. Генералы понимали, что речь идет о Москве и называли согласованный ими меж собой ранее срок — 17 и 18 августа. Ничего не сказав, Гитлер улетел в Волчье логово, свою Ставку. Когда Гудериан узнал, что его группе предстоит в названный им срок идти на Лохвицу для соединения с первой танковой группой генерал-полковника Клейста, выступавшей из Кременчуга, с целью окружения Юго-Западного фронта, он вылетел в Ставку, доказывая Гитлеру, что нужно идти на Москву. Но Гитлер был неумолим, что и задержало поход на Москву до 1 октября. Гитлеру нужно было поскорее пройти Украину и взять Крым с территории которого наши самолеты наносили удары по нефтяным скважинам Румынии. Гитлеровские армии уже начали испытывать перебои с бензином...

4. Блиндаж
Между тем рядовой Волков с тремя помощниками старательно рыл котлован под блиндаж, обтесывал столбы, на которые должны были опереться стены, не обращая внимания на то, что происходило вокруг. К ним несколько раз подходил лейтенант Заремба и, ничего не говоря, уходил, видимо довольный тем, что работа продвигается в нужном направлении. Вновь испеченные красноармейцы, еще не привыкшие к новенькой солдатской робе, работали старательно и блиндаж, как они понимали, будущий штаб для подготовки нового резерва тринадцатой армии, принимал предназначенные ему формы. Работы прерывались только когда их отвлекали на серьезные дела без которых на передовой солдат, не солдат: броски гранат, стрельба по мишени из винтовок, старого образца, выпущенных еще в конце прошлого века и видевших наверное уже третью войну. Винтовка Мосина была тяжелой, громоздкой, но ни чем в своем устройстве, кроме веса, не отличалась от тех, что выпускались в последние годы для обеспечения армии. Вот и сейчас, политрук, младший лейтенант Воробьев, бывший учитель истории одной из севских школ, подбежал к блиндажу и громко, чтобы не повторять дважды, крикнул: - Кончай работу, выходи строиться!
Солдаты припрятали инструмент, выскочили на поверхность и стали в затылок друг к другу, на то место, где уже стоял рядовой Волков.
Воробьев оглядел каждого из них, проверяя внешний облик, привычный для неоперившихся призывников, ставших, помимо их воли, солдатами, скомандовал «шагом марш». Получилось, правда, «шагом арш», но никто не обратил на это внимания.
- На стрельбище! - приказал он и Дмитрий повернул к той стороне поляны, что вела к стрельбищу. Узкая тропинка, уже с протоптанной и примятой травой вела в ту сторону где несколько дней назад ему и его команде пришлось наскоро строить это, так называемое, стрельбище. Они соорудили стенку из бревен высотой полтора метра, а сзади, для уверенности, что пули пробив дерево не остановятся, наложили два ряда мешков, наполненных землей.
Стрельбище осмотрели офицеры, среди них был и их командир взвода Заремба и пожилой майор, придирчиво относившийся ко всему, что делалось в группе, сказал: - А теперь пусть выроют еще и окоп в полный профиль!
Солдат, по его мнению, должен чувствовать себя даже здесь в близкой к фронтовой обстановке. Тогда он не будет теряться в реальном бою, чувствуя поддержку не только друзей, но и родной земли. Он отсчитал шагами несколько метров поперек тропинки, ведущей к поляне и Дмитрий с помощниками стали рыть окоп полного профиля.
Сегодня им предстояло испытать себя в стрельбе. И лейтенант Зарембо, построив свой взвод около траншеи, объяснял цель предстоящей стрельбы. Он особенно предупредил, что даст каждому стрелку только один патрон, а опустившись в окоп и взяв в руки винтовку, каждый должен взвести затвор, прицелиться и выстрелить. Эту процедуру разрешилось сделать три раза, чтобы каждый мог привыкнуть к прикладу винтовки и научиться целиться в мишень.
Когда очередь дошла до Димы, Заремба подошел к нему, сказал тихо: - Не опозорься, Волков. Ты будущий командир отделения. Старайся.
- Постараюсь! - не по-армейски ответил Дима, спрыгивая в окоп. Он произвел все манипуляции так, как учил Заремба. Бодрым голосом сообщил: - Рядовой Волков стрельбу закончил!
Заремба в это время рассматривал в бинокль мишень. Среди других отверстий на ней, появилось новое, в самом центре. Почему-то он сразу решил повторить стрельбу и когда увидел, что Волков пытается выскочить из окопа, скомандовал: - Отставить!
Дима опустился в окоп, недоуменно глядя на Зарембу. Тот протянул ему еще один патрон, сказал: - Сделай еще выстрел.
Вторая пуля легла рядом с первой и Заремба не удержался, сказал: - Молодец!
Когда все отстрелялись, Заремба сделал краткий обзор, указав тем солдатам, которые попали рядом с головой фашистского солдата, чтобы были в следующий раз более внимательны, при стрельбе задерживали дыхание, чтобы дуло винтовки не гуляло из стороны в сторону.
В этот день группе Димы удалось собрать каркас бандажа до уровня потолка и сразу после обеда они взяли в руки лопаты, засыпая прогалы землей, чтобы сподручнее было строить потолок из тех же самых сосновых бревен. Заремба приказал сделать потолок попрочнее, в три наката и они для этой цели уже заготовили бревна.
Спать ложились после вечерней проверки и, прикоснувшись к постели, сразу засыпали. Дима воспринимал все, что ложилось на его плечи, спокойно. Усталость для него была нормой, к которой его приучил отец. И он, дождавшись, когда в палатке послышалось спокойное дыхание, нарушаемое изредка слабым храпом, вставал, наскоро натягивая форму, обувался в ботинки, не накручивая обмоток, выходил из палатки. Какое-то время он вглядывался в небо, испещренное мелкими звездами, вслушивался в доносившиеся шорохи, рождаемые жизнью лесных завсегдатаев, зверьков и птиц. Иногда, очень редко, этот шум, привычный и не нарушавший общего покоя, вдруг заглушался глухим отдаленным взрывом. Где-то там, на западе, рвалась бомба и ни расстояние, ни густой, вековой лес, не смогли преградить путь звуку. Здесь, вдали, он воспринимался каким-то глухим и довольно усталым.
Постояв какое-то время Дима откидывал полог палатки, проходил к своему месту и уже лежа на постели продолжал думать о мироздании, живущем тысячи, а может и миллионы лет в вечном согласии. Лишним доказательством этому служили мириады звезд, освещавшие бездонное небо. Он почему-то вспомнил свою семью, мать, отца, братьев и сестер и сделал неожиданный для себя вывод, они тоже жили в мире и согласии и их жизнь чем-то напоминала это тихое ночное небо со множеством молчаливых звезд. Правда, молчаливым среди них был только отец, потому, что мать говорила и за него, и за многих из остальных в семье. И, самое главное, ее многословие воспринималось как должное, потому что она говорила по существу и о вещах, которые всем им были интересны.
Когда на огороде расцветал мак и квадрат, где он был посажен привлекал взор своим великолепием раскрасок, она собирала своих детей и вела к этому участку, устраивая экскурсию. Около делянки она клала на ладонь крохотное зерно и говорила: - Смотрите, дети, из какого зернышка выросла вся эта красота. Господь вдохнул такую красивую жизнь в это маленькое зерно и оно дало потомство. А когда мак созреет, в каждой коробочке будет очень много таких маковок, мелких зернышек, которые дадут жизнь, если их не используют в пищу, другим поколениям своих сородичей.
Когда расцветали головки подсолнухов, она приводила их на межу и они находились в плену взрослых подсолнухов в несколько раз превышавших их рост. И здесь, также разговор начинался с семечка. – Смотрите, головка подсолнуха, расцвеченная желтой каймой многочисленных отдельных цветочков обрамляет это замечательное творение природы, словно подчеркивая его схожесть с небесным светилом, солнцем. И, что особенно удивительно, головка подсолнуха всегда повернута к солнцу и следует за ним в течение дня. Куда смотрит этот желтенький диск, там и солнце! Как подсолнуху удается все это, одному Богу известно. Думаю он наделил подсолнух этим осознанным движением в назидание нам: смотрите, как простой подсолнух, по существу трава, подчиняется природе, дружно, всем сообществом живет по ее законам!
У мамы было много таких экскурсий, везде она находила что-то особенное и старалась расширить кругозор своих детей еще до школы. Может потому ее дети хорошо учились, постигая даваемые им знания с жадностью и прилежанием.
Отец не вмешивался в эти дела, но у него тоже было чему поучиться. Ребят он с детства приобщал к необходимым в хозяйстве топору, пиле и молотку. А когда они подрастали брал с собой в поле, на участок, чтобы они умели не только пахать, но и знали весь сложный комплекс общения с землей-кормилицей.
Как правило с этими воспоминаниями Дима блаженно засыпал и утром вскакивал отдохнувшим при первых звуках команды «подъем», повторяемой несколько раз дежурным по центру. В ночном воспоминании он представлял и мать и отца живыми и это было для него лучшим успокоением и хорошим снотворным.
Через несколько дней блиндаж был готов и весь штаб центра обосновался в нем. Дима вместе со своими помощниками влились в жизнь своего взвода и роты и на их обучении не отразилось их временное отсутствие. Строя блиндаж, они постоянно нагружали себя физически и организм их привычно воспринял необходимое продолжение, ради чего  и держали их здесь, на этой прекрасной поляне, полыхавшей разноцветьем трав. Но уже на третий день, когда Дима вернулся с занятий, а был это кросс на пять километров с полной солдатской выкладкой, его, успевшего сбросить с себя скатку шинели и вещмешок, наполненный специально распиленными кусками бревен для тяжести, вызвали к командиру. В блиндаже находился начальник их центра, пожилой майор Ветров, лейтенант Заремба и еще какой-то молодой, показавшийся ему очень симпатичным, младший лейтенант.
Когда Дима представился начальнику Центра, он сказал смеясь: - Вот он, наш главный строитель, плотник, каменщик и печник, как написано в сопроводительном листке. Какой он плотник, мы убедились, находясь в блиндаже, сработанном им и его командой, а вот какой он печник, узнаем, как только сюда доставят кирпич. Он должен сложить в уголке печку, видите для нее уже вставлена труба в перекрытии.
Младший лейтенант молча выслушал слова старшего офицера, а когда тот закончил, спросил: - А стрелять он умеет?
- Так точно, - выпалил Дима, но за него ответил лейтенант Заремба: - Стрелял он на отлично. Все пули попадали куда надо да и с физической подготовкой у него все в порядке. Кроссы он проходит получше других, без подобающей усталости.
Диму отпустили, а через некоторое время снова вызвали в землянку и тот младший лейтенант сказал: - Рядовой Волков, через пять минут вы должны быть в моей машине.
Собственно собираться Диме было просто. Вещмешок, скатка шинели, кружка, ложка, вот и вся амуниция молодого солдата. Уже сидя в машине, младший лейтенант, назвавшийся Есиным, сказал: - Вы будете служить в моем взводе охраны при штабе тринадцатой армии генерала Городнянского. По приезде, мы выдадим вам сапоги, фуфайку, карабин. Если поступит обещанное противотанковое ружье, закреплю вас за ним. Потренируемся, сделаете один единственный выстрел на полигоне, патроны уже получили, но их маловато, оружие то новое. Ну а то, что вы умеете все по хозяйству, пригодится. Кстати, вы совсем юный, окончили среднюю школу и владеете топором, как заправский мужик. Откуда это у вас?
- От отца. Он плотничал, строил дома по деревням и меня в каникулы брал с собой.
Так Дима Волков стал одним из тех, кто денно и ночно охранял штаб армии, знал лично всех офицеров штаба и, конечно, командующего, Городнянского Авксентия Михайловича.
Штаб, тщательно замаскированный располагался на окраине леса и отсюда до передовой было совсем близко. То что там происходило, они слышали, а, вооружившись стереотрубой, могли и видеть. Городнянский специально располагал штаб вблизи от передовой, чтобы командиры, находившиеся в окопах, знали, что их командующий рядом. Но в этой близости была и опасность. Прорвись немцы и они сразу оказывались рядом со штабом. И тогда взвод охраны младшего лейтенанта Есина оказывался на реальной передовой. Что вскоре и случилось.

5. Взвод охраны
Перед тринадцатой армией, окопавшейся по всем правилам военного искусства находились пехотные немецкие части, которые вели себя довольно спокойно. Конечно в обе стороны летели снаряды, но это была дуэль артиллеристов, обе стороны, нащупав артиллерию противника, старались ее уничтожить. В штабе знали, что за пехотными подразделениями немцев располагается танковая группа Гудериана, но она до определенного времени никак себя не проявляла. И только ближе к середине августа она стала активно нападать на отдельные участки обороны. Но нападала как-то странно. Потеснив какую-либо нашу часть, танки уходили в глубь своих позиций. Эта тактика была непонятна ни Городнянскому, ни руководству штаба, привыкшим к тому, что немцы использовали ранее любое оставление нашими войсками своих позиций, как прорыв, куда устремлялись основные силы наступавших, ставивших целью окружение наших войск. Почему-то здесь, сейчас, они не шли вперед, а отходили на исходные позиции. В штабе ломали головы, пленные ничего вразумительного сказать не могли, потому что не знали истинного положения дел. Выходило, что немецкие штабы прощупывали  слабые места в нашей обороне, чтобы наступать на Москву в день «Х». Одна из таких попыток прощупывания попала как раз на ту воинскую часть, что занимала оборону впереди штаба армии. Бой был жарким, длился весь день, но к вечеру нескольким танкам все же удалось приблизиться почти к самому штабу. Все члены штаба, и, конечно, взвод охраны, заняли позиции заранее, успели вырыть даже окопы, и когда первый танк приблизился к краю леса рядовой Волков сделал единственный выстрел из своего длинного противотанкового ружья. Пуля прошла броню и танк остановился. Внутри что-то произошло, потому что из танка вначале показался дым, а вслед за ним из люков стали выпрыгивать и сами танкисты. Другие танки остановились и, обстреляв позиции штабистов, откатились назад. Танкистов расстреляли наши бойцы, когда те прыгали на землю, но одного удалось захватить. На допросе он ничего вразумительного сказать не мог, кроме названия своей части и принадлежности ее к группе генерала Гудериана. Понятно, что рядовой танкист не мог знать, что замышляют его генералы. Когда положение напротив штаба тринадцатой армии восстановилось, Городнянский не стал менять позицию. Штаб остался на том же месте. Но работы по наведению порядка как в штабе, так и за его территорией прибавилось и рядовой Волков, как строитель, был востребован везде. Однажды к нему подошел младший лейтенант Есин, сказал, что представил его к награде медалью «За отвагу» и по секрету сообщил, что с завтрашнего дня у него будет другой начальник.
- Меня отзывают в штаб фронта, - сказал Есин. – Это не секретная информация, вам и без меня сказали бы, но я сообщил вам, потому что вы хорошо показали себя в бою и я очень доволен вами. Кстати, новым командиром у вас будет знакомый вам лейтенант Заремба. Желаю успехов! – под конец сказал он.
В штабе и фронта, и тринадцатой армии по-прежнему ломали головы, оценивая поведение противника, не двигавшегося с места. Но вот, наконец все забеспокоились когда узнали о состоявшемся окружении Юго-Западного фронта и поняли, что тогда, в середине августа, группа Гудериана, направляясь в Лохвицу, производила скользящие наскоки на наши позиции, маскируя свою перебазировку. И тогда все поняли, немцы, наконец, решатся на прорыв. По всей линии фронта, и на участке тринадцатой армии, подправляли и углубляли окопы, понимая, что за Киевом последует наступление на Москву. Но рядовой Волков не думал об этом. Для него главным было четко исполнять свои обязанности и, по возможности, помогать лейтенанту Зарембе в хозяйственных делах, где он соображал получше других.
И когда рано утром 1 октября таковая группа генерала Гудериана прорвала оборону тринадцатой армии и пошла на Севск, штаб армии в срочном порядке снялся с места и обосновался в более глубоком тылу. Весь личный состав армии получил приказ стойко сражаться с противником и отходить только на позиции, указанные штабом армии. Забот прибавилось всем. Фактически противник был и спереди и сзади. Приходилось постоянно отбивать наскоки отдельных групп по сторонам, при этом сдерживая лобовой натиск с запада. Армия отступала в указанном направлении, держа курс на восток, южнее Севска, к реке Свапа. Штабное имущество погрузили на подводы, потому что в условиях осенней распутицы рассчитывать на автомобили было рискованно, а рядовой Волков, к тому времени уже обстрелянный боец, получил особоважное задание. Дело в том, что в окружении оказался не только Юго-Западный фронт, но и расположенный правее его, Центральный. И воинским подразделениям этого фронта пришлось пробиваться через немецкие части, пытаясь нащупать хоть какую-то поддержку на востоке, среди теперь уже окруженных войск Брянского фронта. Одно из таких подразделений и вышло на позиции тринадцатой армии. Это была 132-я стрелковая дивизия генерал-майора Бирюзова С.С. Сам комдив, раненый в обе ноги, не мог передвигаться и его поручили рядовому Волкову. Дмитрий воспринял поручение со всей ответственностью и уже к вечеру у штаба стояла крепкая повозка, запряженная упитанной лошадью.
- Где взял? – спросил Заремба, указывая на повозку.
- Люди помогли. Сходил в деревню. Говорят бери, сынок, иначе достанется фашистам.
Так, во все время, пока армия отступала с боями к указанному рубежу, Дмитрий не отходил от раненого. Тот терпеливо отнесся к необычному путешествию и вел себя довольно спокойно, иногда прося воды. Пищу ему постоянно приносили вестовые, рядом с ним на телеге сидела молоденькая санитарка, своевременно делавшая перевязки ран и уколы. Иногда к генералу подъезжали верховые, Дима знал их в лицо и отходил в сторону, когда к ним подъезжал сам Городнянский. Он знал в лицо рядового Волкова, ценил его за тот подбитый танк и никогда не задавал никаких вопросов. На привале Дима определял генерала в теплое место, сам, прежде чем ложиться спать, старался накормить и напоить лошадь.
Напряжение, которое испытывала отступающая армия чувствовал и рядовой Волков. Не смотря на то, что танковая группа Гедериана, прорвав оборону армии, ринулась на восток, за ней шли подразделения пехотных корпусов Гудериана, а далее, также во след, подразделения полевой армии. И если пехотные корпуса Гудериана последовали вслед за танковыми корпусами их группы, то пехотным подразделениям полевой армии некуда было спешить. В их задачу входило закрепиться на оставляемой противником территории и освоить ее, войдя в контакт с местными жителями. Вот эти пехотные подразделения и гнались за отступающей тринадцатой армией. Войдя в контакт, они ввязывались в бой, но получив достойный отпор останавливались, давая возможность частям Красной Армии оторваться. Но это не было их тактикой. Им здорово мешала погода. Все дни, а это было между десятым и шестнадцатым октября, стояла пасмурная погода, изредка посылая на землю холодный дождь, перемежавшийся со снегом. Авиация противника при такой погоде не летала, а пехотные подразделения немцев, привыкшие перемещаться на автомобилях, остались без колес. По топким местам, а именно такие места избрала наша армия, их машины пройти не могли. Не могли пройти даже их танки, узкие гусеницы зарывались во влажном черноземе. К тому же появились и проблемы с топливом. Танки противника заправлялись бензином, которого здесь, в округе между Севском и Хомутовкой, где находилась тринадцатая армия, не было. Даже когда на их пути встречалась брошенная машино-тракторная станция, там, в лучшем случае, они могли найти остатки керосина или солярки. Подразделениям Городнянского тоже приходилось преодолевать невзгоды природы, сделавшей их путь очень тяжелым. Грязь налипала на ботинки и сапоги солдат, на колеса телег, а автомобили вообще буксовали, зарываясь все глубже и глубже в землю. Их приходилось бросать на дороге, предварительно пробив пулей картер двигателя. Солдатам, изнуренным боями и отступлением, приходилось не сладко. Их одежда промокала насквозь и сковывала тело своим холодным панцирем, затрудняя движение. Только привалы, где разрешалось разжигать костры, служили им благоприятным местом, где можно было, стоя или сидя у костра и поворачиваясь, хоть как-то просушивать одежду.
Дмитрий, не снимавший с себя плащ-палатку следил, чтобы мокрый снег или надоедливый дождь не омрачали положение раненого. Он постоянно поправлял на нем брезент, стараясь не дать воде пробраться к телу и без того плохо себя чувствовавшего генерала. Сидевшая на повозке, отягощенной налипавшей на колеса грязью, медсестра, куталась в одежду, прижимая к себе что-то похожее на плащ-палатку, сооруженную Димой из куска брезента, терпеливо переносила выпавшую и на ее долю невзгоду. Когда холод пробирал ее до самых костей, она осторожно спускалась с повозки, стараясь не повредить затекшие ноги и, держась за обрамление повозки, шла рядом, пытаясь согреться.
Когда проезжали вблизи от Хомутовки Дима пристально вглядывался в открывшуюся панораму, а чуть позже, когда несколько вдали, увидел крыши первых домов родной Хатуши, заволновался. Его состояние почувствовал раненый, спросил: - Что-то случилось, сынок?
- Все в порядке, товарищ генерал, - ответил Дима. - но генерал не успокоился. - Вижу по лицу, ты изменился.
- Едем по родным местам. Может это и повлияло.
- Ты местный?
- Да, я из поселка Хатуша, он здесь, невдалеке. Дальше, правее, будет Юдовка, а потом, как я понимаю, проедем и Романово. Там вообще места топкие и немцам нас будет еще труднее достать.
- Дома-то у тебя кто остался?
- Мать, братья и сестры. Все взрослые.
- А отец?
- Умер или убили, точно не знаю, но его нет уже два года.
- Что было с ним? - допытывался раненый.
- Выяснить не удалось. Он шел к своим детям, по дороге и умер. Добрые люди схоронили его без нас. Я нашел только могилу. Мы так и не узнали почему он умер. Сам по себе или ему помогли.
- Царство ему небесное, - задумчиво произнес раненый и замолчал.
Вскоре приехали в Романово и невдалеке от церкви переправились через ручей по старому деревянному мосту и вышли на ровное плато между поселком Шевченко и большим селом Гламаздино. Так, преодолевая тяжесть пути и непогоду приблизились к большому селу Береза. Здесь, на берегу реки Свапа, подразделения армии получили долгожданный отдых и кров, а Дмитрий Волков сдал своего раненого многочисленным военным. Генерала погрузили на носилки и понесли в дом, стоявший невдалеке в окружении деревьев. Видимо там располагался госпиталь. Перед тем как покинуть неудобное лежбище на повозке, генерал поблагодарил Диму. Его последние слова были особенно приятными: - Думается мне, что ты заслуживаешь большего звания, чем рядовой. Я позабочусь о тебе, солдат Волков.
И действительно, вскоре, как только Волков подъехал к Свапе, а она была сразу за селом, увидевший его лейтенант Заремба, обрадованный встречей со своим подчиненным, хорошо исполнившим свой долг, сказал: - Лошадь вместе с телегой сдай в хозвзвод, сам возвращайся в штаб и принимай отделение. Ты теперь уже младший сержант.

6.Тюрьма
Крепкий физически и сохранивший неистребимую внутреннюю духовность, Володя Ромашин и здесь, в тюрьме, не потерял себя. Сокамерники, а это бывшие бездельники, отвыкшие от нормальной, размеренной жизни, занимавшиеся в основном воровством и мелким разбоем, приняли его с подобающим подозрением. Они поневоле сравнивали себя с новеньким зэком по простой причине, он проходил по той же статье «хищение соцсобственности». И все же, плюгавеньких, промышлявших кто где воровством и разбоем, чем-то новенький особенно настораживал. Упитанный, рослый, сильный, он мало походил на них, тем более на вора. Попытка что-то выяснить в разговоре оканчивалась недружественным ответом: - Да, я тоже вор, за что и спрятали меня сюда, вместе с вами.
Сокамерники пытались узнать подробности, на что он отвечал: - Поговорите с надзирателем. Он знает все обо всех из нас.
Сам Володя Ромашин с пониманием относился к осужденным. Революция, гражданская война, разруха, затем НЭП, породили неуверенность в душах многих, особенно тех, кто не был связан крепкими семейными узами и не был привязан к земле. Потому многие и бросались на легкий путь, который и привел их сюда, в тюрьму, расположенную между Севском и Брасово, в гущу вековых сосновых лесов. Здесь, на отшибе, все они чувствовали себя заброшенными на необитаемый остров и самым главным развлечением, кроме работы, были разговоры, сводившиеся, как правило, к выяснению обстоятельств, кто и за что попал за решетку. Слушая эти диалоги, перераставшие в монологи, Володя сделал из них вывод, что все, окружающие его, сидели здесь за чьи-то промахи, их просто подставили. Было смешно слышать подобное от лиц, на лице которых, во внешности, в характере и поведении проглядывался авантюризм. Сейчас, после двух лет отсидки в стенах этой невзрачной тюрьмы, он пришел к единственному выводу, чтобы они ни говорили о себе, верить им нельзя ни в коем случае. И если бы он рассказал о том, что его кто-то подставил, он бы слился с этой массой серых и никчемных людишек. Но он, в отличие от них, твердил одно и то же: - Украл два пуда меда и несколько мешков семенной пшеницы.
Его искренность вначале озадачила сокамерников, но они вскоре свыклись с мыслью о том, что Ромашин действительно вор и относились к нему с подобающим доверием как к другану, тем более, что Ромашин сам никому не задавал никаких вопросов и вообще старался больше молчать, замыкаясь в себе. Он понимал, что эти люди, узнав о его прошлой комсомольской жизни, о его службе в Красной Армии, и особенно об участии в подавлении крестьянского бунта, могли запросто лишить его жизни. Такое здесь уже наблюдалось. Однажды, утром, обнаружилось, что один из сокамерников не встал, как все, не сходил в туалет и на утреннюю прогулку. Прибежавшие надзиратели обнаружили тело со следами удушения. И никто, сколько ни пыталось руководство выяснить, кто совершил подобное, не сознался в содеянном.
Ромашин с каждым днем все больше и больше задумывался о своем будущем, заодно и о том, кто подставил его и почему, но найти ответ так и не смог. Он видел четко только две версии: одна — кражу совершил кто-то из односельчан, близких к амбару, где стояла бочка с медом, ну а похитить часть зерна могли любые, даже те, кто сторожил колхозный двор. Стоило только просверлить отверстие в полу и, подставляя ведра, или мешок, уносить янтарное, отборное зерно. Другая версия вела в военкомат, где он когда-то пошутил, помахав своей шашкой. Но вторая версия была маловероятной. Слишком хрупкой была уверенность в том, чтобы кто-то смог так жестоко мстить. Хотя, живя здесь, он видел многое, и знал конечно, несколько случаев, когда даже среди заключенных происходило что-то подобное тихой, скрытой мести. Разум человеческий, не отягощенный какой-либо идеей, способен на низменное. Сам Ромашин понимал всю шаткость своего положения в зэковской среде, потому и ушел в себя, спрятавшись в свою коробочку, словно в броню. И только один человек, бригадир, называвшийся всеми «бугор», пристально приглядывался к нему и однажды, сказал: - Ты, Володь, не слышал о таком поселке «Новый свет»?
- Слышал.
- Вот там я и видел тебя. Ты приезжал на лошади к нам. Помню даже что-то говорил о мировой революции.
Бригадир помолчал какое-то время, затем сказал, оглянувшись по сторонам: - Я давно замечаю в тебе что-то не похожее на других, но о том, что я сказал тебе сейчас, никому не говорил, понимая, что тебе было бы плохо. Я справился у надзирателей, о воровстве ты говоришь правду, но я никак не могу понять причину, что побудило тебя пойти на это.
- Я и не брал ничего, - признался Ромашин, - кто-то «помог» мне, но я никак не пойму, кто и зачем?
- Ладно, - сказал бугор, - этого разговора между нами не было.
О том, что идет война заключенным изредка говорили воспитатели с офицерскими кубиками в петлицах, но где в данный момент находился враг, не знал никто.
В один из осенних дней заключенных не вывели поотрядно на работу. Это насторожило многих, но информации у заключенных никакой не было. Все сидели в камерах в ожидании завтрака, но и его задерживали по непонятной причине. Наконец завтрак разнесли, но конвоир и работник пищеблока хранили молчание. Заключенные начали догадываться, что за стенами их камер происходит что-то сверхъестественное, но что, оставалось вопросом. Хранили молчание и руководители тюрьмы. Да и что они могли знать кроме того, что с Севском прервалась связь, а последнее, что услышал начальник лагеря, были слова телефонистки: - В городе немецкие танки...
Офицеры собравшиеся у своего начальника сидели молча в ожидании указаний, но их пока не было. И только когда со станции Комаричи сообщили, что немецкие танки появились около станционных построек, начальник лагеря сказал потерянно: - Все, мужики. Надо уходить в лес. Возьмите с собой весь боекомплект и побольше провианта.
На вопрос, что делать с зэками, начальник ответил кратко:
- Распустить.
Так Володя Ромашин узнал, что свободен, когда надзиратель открыл дверь камеры и сказал удрученно: - Немцы заняли Севск и уже в Комаричах. Спасайтесь, как сможете.
Заключенные выскочили в коридор и осатанело смотрели по сторонам, молчаливо спрашивая самих себя, куда бежать. Для Ромашина вопрос был решенным. Он знал, что побежит домой, в Старшее, а там, подберет себе помощников и уйдет в лес. Он четко представил себе свое будущее — нужно бить врага любыми доступными средствами и способами. О своем будущем не заботился, знал, что когда-либо он сможет доказать всем, что его осудили напрасно, по навету. Во всяком случае он считал себя по-прежнему таким же патриотом, каким и был в прежние года, до этой тюрьмы. Но ни навет, ни тюрьма не выветрили в нем уверенности в себе, в собственных силах, в торжестве порядочности и честности, в торжестве грядущей жизни.
Через несколько дней, оказавшись дома, он расспрашивал плачущую мать о том где сейчас наши, но та так ничего и не сказала, потому что не знала ничего толком.
Да, она видела дня два назад как на окраине поселка показались красноармейцы, но они взяли у первой попавшейся им семьи лошадь и повозку, и уехали куда-то. Немцев тоже мать не видела, но говорят они уже оккупировали Хомутовку. К ним уже наведывались люди в гражданской одежде в сопровождении немецкого солдата, по слухам это были полицейские, которых немцы набирали из хомутовцев. Но было и ценное, что пришлось по душе Володе. Несколько односельчан, призванных накануне в армию, вернулись домой, потому что их, не вооруженных, содержали где-то в лесу, готовя к будущей службе и они, когда немцы окружили наших, прорвав оборону, вынуждены были спасаться бегством. Володя понял, что из них, а это были в основном комсомольцы, можно будет создать партизанский отряд. Эта мысль завладела его сознанием, теперь у него появилась надежда на будущую, полезную для Родины, жизнь.   
7. Дороги
Не только жители поселка Хатуша, но жители всех поселков и деревень, видевших отступавших в непогоду бойцов Красной Армии искренне сочувствовали страдальцам, выносили к растянувшейся цепочке идущих, которым казалось нет конца, все, что могли: хлеб, вареную картошку, соленые огурцы и капусту, вареные яички, молоко и воду. Солдаты принимали все с благодарностью, не останавливаясь. Лица всех сельчан увлажнялись не только непогодой посылавшей на землю дождь вперемежку со снегом, но и своими слезами. Они сочувствовали изможденным солдатам прекрасно понимая, что где-то вот также могут переносить лишения и их сыновья и мужья.
Вереница отступавших солдат тринадцатой армии на третий день окончилась, войска ушли через Романово, через ненадежный деревянный мост, что невдалеке от церкви, в пространство, где их трудно было настигать немцам. Здесь нет никаких дорог, кроме сельских между поселками и селами и путь нашим войскам до реки Свапа уже никто не мог перекрыть. Может показаться удивительным, но особенно радовался такому исходу наших войск дед Кучум, так его звали в округе, хотя на самом деле был он Михаилом Кирюпиным, дом которого располагался на краю села Романово, несколько на отшибе, в окружении плодовых деревьев буквально в нескольких метрах от речки, почти у самого моста, связывавшего грунтовую дорогу, идущую из Хомутовки в Дмитриев. Когда дождь со снегом прекратились и установилась хотя и прохладная, но ясная погода и дорогу подсушило, к этому мосту стали подходить немецкие танки, ранее застрявшие в грязи на подходе к Хомутовке и отставшие от своего корпуса, занявшего Дмитриев. Дед Кучум, умевший складно говорить, обсуждая любые вопросы, тут вдруг потерял дар речи. Его мысли переключились на другое. Он вдруг почувствовал себя на какое-то время полководцем, стал думать за того командира красноармейцев, что приказал переправляться на другой берег речушки не по этому мосту, а чуть дальше, в самой середине Романово. Дед понимал, что туда танки, сгруппировавшиеся у его дома в ожидании своей очереди на проезд ненадежного моста, но все-таки выдерживавшего вес танка, не могли пройти, так как мост в центре Романово еще более хлипкий. И, следовательно, тот наш военачальник учел и этот вариант, дававший возможность его армии оторваться от противника. Не будучи военным, дед Кучум искренне радовался за наших начальников, рассчитавших при отступлении даже такой вариант. Получается, что наши пересекли дорогу, занятую немецкими танками, т.е. по их тылам.
На какое-то время жизнь в окрестных поселениях была без властей, наши ушли, а немцы еще не пришли. Но через несколько дней за теми танками потянулись машины с пехотой, тянувших на прицепах пушки, но и они уходили через тот злополучный кучумовский мост в сторону Дмитриева где решалась судьба и города и будущего всей немецкой компании в данном районе — походе на центр области — Курск. И только после того, как через мост ушли последние автомашины с солдатами и техникой здесь начала устанавливаться новая власть. Немцы обосновались в Хомутовке, в других селах и поселках власть держалась на полицейских, одетых во все немецкое и вооруженных длинными немецкими винтовками. Правда, иногда, днем, в то или иное поселение заезжали немецкие фуражиры и уводили с собой то корову, то телку, то овцу в зависимости от их гастрономических пристрастий. Им было бесполезно сопротивляться, в ход немедленно пускалась винтовка.
Как-то в Хатуше появилось несколько солдат во главе с офицером, сопровождаемым человеком в штатном. Солдаты ходили по домам, выгоняя жителей на улицу. Когда всех согнали в одно место, человек в штатном, стоявший рядом с офицером, сказал: - Сейчас с вами будет говорить представитель хомутовского гарнизона немецких войск.
Офицер чуточку подался вперед и заговорил с акцентом, но на хорошем русском. - Теперь все вы являетесь подданными великой Германии, возглавляемой нашим вождем Адольфом Гитлером. Чтобы проводить в жизнь в вашем поселке законы великой Германии мы должны сегодня назначить старосту и полицейского. У кого из вас есть предложения по кандидатурам.
На выгоне повисло молчание. Ни старостой, ни полицейским никто не хотел быть, и никому в голову не приходило кого можно предложить на эти места.
Молчание затянулось и офицер сказал: - Сегодня вы не готовы назвать мне фамилии, даю вам возможность подумать и завтра, в это же время, я буду здесь. Советую подумать хорошенько, иначе я сам назначу кого-то из вас на указанные должности. Кто не согласится, расстреляю на месте, вот у этой сосны! – он указал на сосну, росшую вблизи.
Жители уходили по домам со смешанным чувством страха и непонимания. Никому и в голову не приходило ничего подобного. Слова староста и полицейский были новыми, как им казалось, зловещими. И только под вечер жители стали обмениваться впечатлениями. О полицейском никто и не думал, а вот старостой хотелось назначить своего хорошего мужика, чтобы знал их проблемы, мог отстаивать их перед оккупантами, в конце концов и защищать их. Но кто согласится им стать, коль должность эта будет в услужении у немцев и по приходу наших, а в то, что они вернутся, верили все, староста станет вроде как врагом. Хотя и не является им на самом деле. Ходили по домам друг к другу, до самой полночи, перебирая возможные кандидатуры. Единственное на чем остановились, предложить кого-либо из стариков. Умирать у сосны с пулей в голове он не захочет, да и наши, когда вернутся, поймут их решение правильно.
Старики ходили по домам, обмениваясь впечатлениями и советами и, в конце концов, остановились на одном, нужно просить Андрея Говоруху выдвинуть себя в старосты на завтрашней сходке. Андрею было под восемьдесят, хотя выглядел он моложавым для своих лет, к тому же он был крепким физически и отличался завидным ростом под метр восемьдесят.
В жизни Андрей никому не чинил никакого зла, да и жители поселка с уважением относились к нему. Кто-то если и не уважал, боялся связываться с ним, опасаясь за свою драгоценную жизнь. Все знали его вспыльчивый характер, хотя внешне он всегда казался спокойным. Когда в его дом, располагавшийся на окраине Хатуши, в самом дальнем углу, ближе к ручейку, пришла делегация от мужиков с предложением выдвинуться в старосты, он с негодованием отверг предложение вскипев, как и ожидали. – Вы что хотите меня раньше времени на тот свет отправить? – возмутился он, - завтра наши возвернутся и меня первого поставят к стенке! – Андрей говорил искренно и запальчиво, но это не остановило делегацию, поскольку другой кандидатуры они не видели. В Андрее было что-то весомое и надежное, что могло привлечь к нему и немцев, подозревающих в каждом жителе потенциального противника.
- Да пойми ты, Андрей Пантелеевич, когда наши вернутся мы за тебя горой встанем, всем поселком придем к кому следует и расскажем обо всем как было. Мы не дадим тебя в обиду, не дай в обиду и ты нас сейчас. А ну как завтра тот немец начнет каждого из нас назначать старостой и, если откажемся, будет расстреливать у той сосны.
О полицейском они не говорили. Люди знали, что им станет кто-то добровольно, недовольных советской властью в поселке было достаточно. Не всех привлекал колхоз, кое-кто был обижен и по другой причине. Представители власти жестоко наказывали всех, кто, идя с поля, нес домой что-то из сельскохозяйственной продукции, все-таки отвыкнуть от привычки приходить домой не с пустыми руками было сложно. Раньше ведь надел не только требовал рабочих рук, но и кормил и каждый знал, что «не потопаешь, и не полопаешь». Потому, возвращаясь с поля, всегда несли что-либо домой из того, что поспевало. А сейчас нет, колхозное, значит общее, а общего брать нельзя, это уже воровство. И было чего опасаться, двух мужиков, которые могли бы приносить пользу, обрабатывая землю, посадили на несколько лет только за то что они несли с поля кто что: кто ведро картошки, кто несколько дынь и кавунов. Так в поселке называли арбузы, росшие на пригорке за поселком.
Наконец Говоруха сдался, сказав на прощанье: - Ладно, мужики, я выполню вашу просьбу, но вы не забудьте и о моей.
Обрадованные делегаты молча жали руку Андрея, покидая его хату, понимая, что предстоящая встреча с новыми властями обойдется без крови. И, самое главное, что сия чаша — стать старостой, минует каждого из них.

8. Ромашин
На вторые сутки Володя пришел домой. Его удивило, что никто его не останавливал; в окрестностях Севска, который он обходил на достаточном расстоянии, пробираясь перелесками и лесами, не было ни наших частей, ни немецких. Наши группировались, готовясь к отходу, сдерживая напор частей противника наседавших на них с фронта, а те подразделения немцев, что прошли через Севск, а это были корпуса танковой группы генерала Гудериана, ушли дальше, держа курс на города Орел и Брянск, оставив в Севске, на краю аэродрома штаб Гудериана с усиленной охраной. До окрестностей у них пока не доходили руки, задача была куда важней, окружить Брянский фронт, взять города Брянск и Орел, и, тем самым, открыть дорогу на Москву. Используя опыт, приобретенный в войне с Францией, Гудериан знал, что окруженные воинские части, лишенные баз снабжения, долго не сопротивляются, как правило быстро теряют свой боевой дух, сдаваясь на милость победителей. Гудериан, привыкший к глубоким прорывам советских войск, оставлял их для уничтожения другими подразделениями вермахта, не знал о силе сопротивления русских, которые, в отличие от французов, дрались до последней возможности, даже понимая, что оказались в полном окружении и, как следствие, в абсолютно безвыходном положении. Правда, в отличие от начальных месяцев войны, здесь, в Севске, он принял решение оставить для уничтожения окруженных, два армейских моторизованных корпуса, не имевших в своем составе танковой основы, больше подходивших для позиционной борьбы. Остальных двух танковых корпусов ему было достаточно для достижения поставленной цели, учитывая, что в тылу Брянского фронта, да и в самих городах Брянске и Орле, советских войск нет.
Увидев сына, входившего во двор, мать растерялась, слезы, хлынувшие из глаз не то на радостях, не то от удивления, не давали возможности сказать что-то существенное. Оценив обстановку, Володя проговорил: - Ты, мать, успокойся, возьми себя в руки. Видишь, живой и невредимый. Скажи лучше, у нас есть немцы?
- Вчера проскочили на машине. Поговаривают, они торопились в Хомутовку, там нет наших войск. А в Хатуше уже собирали жителей на сходку, хотели назначить старосту и полицейского.
- Назначили?
- Народ, ошарашенный происходящим, молчал и они порешили повторить сходку на следующий день.
- А наших войск не было?
- Они где-то на западе. Говорят их окружили, а Севск якобы взяли танками и пошли дальше на Комаричи.
- Бери, мать, дальше, не на Комаричи, а даже, на Орел.
- Спаси нас Господи! - сказала мать и перекрестилась.
За столом, угощая сына всем, что было сготовлено с утра, она сидела молча наблюдая, как он поглощает все что она подавала. Она не задавала вопросов, понимая, что сын пришел домой не по освобождению, а благодаря ситуации, тюрьма оказалась на пути немцев и ему как-то удалось спастись. И теперь она думала о том, что ждет ее Володю сейчас. Для Красной Армии он заключенный, для немцев вроде как свой, потому что был еще недавно в тюрьме, а значит, по их мнению, должен с ненавистью относиться к тем, кто его лишил свободы.
- Ты, мать, ни о чем меня не спрашиваешь?
- Я рада, что ты живой. А об остальном, расскажешь сам, если посчитаешь нужным.
- Тюрьма разбежалась, вот я и дома. Теперь мне надо связаться с ребятами, с моими бывшими комсомольцами, чтобы продумать, как действовать дальше при такой обстановке.
- Так из комсомольцев никого ни у нас, ни в соседних поселках и селах не осталось, всех призвали в армию. С месяц уже как их призвали. Они небось где-то уже воюют, вечерами с запада доносятся взрывы, там видно они и сражаются.
- Знаешь, мам, я отдохну, а ты все-таки разведай, если кто остался здесь, я свяжусь с ними. Кстати, скажи, что с Дуней?
- Ничего. Вышла замуж перед самой войной. Тебя не дождалась, но и ее мужа тоже призвали в армию.
- Понятно.
Услышав эту новость Володя погрустнел, но тут же взял себя в руки, решив, что будет действовать по обстановке. Скорее всего скоро через их село пройдут наши отступающие части и он вольется в число бойцов, ну а если не пройдут, организует отряд из комсомольцев более молодого поколения и уйдет в лес, как это делали всегда люди, преданные своей родине, когда она находилась в опасности.
Каждый день, особенно по вечерам, когда слышимость почему-то улучшалась, они ощущали уже не отдельные глухие взрывы бомб, доносившиеся ранее с запада, а частые, но тоже глухие, взрывы снарядов. Фронт приближался к их селу, но это уже не был фронт, были отдельные воинские подразделения, отступающие под напором немецких войск, окруженные, как оказалось, со всех сторон. Как-то ночью наши части прошли мимо их села, ближе к Хатуше, причем прошли тихо, без выстрелов, воспользовавшись непогодой и оторвавшись от наседавшего на них противника. Утром мать, разбудив сына, сказала: - Поговаривают, наши части прошли невдалеке от нас, спасаясь от окружения.
- Почему не разбудила?
- Я сама не знала. Вот только утром люди сказали, что они прошли уже и Романово.
Володя вскочил, быстро оделся, собираясь идти вслед нашим частям, но тут в дом вернулась мать, выходившая во двор покормить поросенка и с ходу ошарашила сообщением: - В селе появились немцы, но они проехали, не останавливаясь в сторону Хатуши.
Володя сел на лавку, соображая что же теперь ему делать, но мать сказала: - Поговаривают, что кое-кто из тех, что были призваны в армию в середине сентября, возвернулись домой.
Эта новость заинтересовала его и он сказал: - Узнай кто вернулся.
- Хорошо. Попробую.
Вскоре мать сообщила, что вернулся один из комсомольцев, тоже Володя, их дальний родственник. Якобы их обучали где-то в лесу, но когда фронт окружили, они, безоружные, вынуждены были разбежаться по домам, благо большинство из них были местными жителями. Вот с этим Володей он и встретился.
Обрадовавшись, они выслушали рассказы о своих приключениях и Володя Ромашин спросил: - Что будем делать?
- Пойдем в лес. Раздобудем оружие, будем сражаться.
- Надо уходить пока немцы не осели в нашем селе. Тогда будет невозможно это сделать, а нас они арестуют. Им сейчас нужны если не полицейские, то просто рабочие в их родную Германию.
- Мы уйдем, а тебе нужно пока остаться здесь.
- Это почему?
- У тебя подмочена репутация  и тебе можно втереться к ним в доверие. Стать, например старостой или полицейским. Им нужны будут помощники, а нам здесь, верные преданные люди, глаза и уши.
- Но я хочу сражаться, а не быть холуем в услужении у противника.
- Это не на всю жизнь, а только на время.
- Не хочу и на время! – резко ответил Ромашин.
- Потом, когда мы окрепнем, сбежишь к нам.
- А что будет с матерью?
Володя задумался, потом сказал: - Ты прав. Но ты и нам нужен. Как-никак отслужил срочную, даже шашкой наградили за какую-то бучу.
- Усмирял крестьянский бунт на тамбовщине.
- Значит опыт имеешь, вот и организовывай отряд из наших же ребят. Когда-то бил своих, теперь будешь бить фашистов.
- Понимаешь, Володя, я не имею морального права на это. Для них я остаюсь заключенным.
- Ты это брось, мы же знаем, что тебя подставили.
- Я должен подумать, это очень серьезно и ответственно.
- Думай, но не долго, пока здесь нет полицейского и старосты, иначе нам не просто будет уйти из села.

9. Младший сержант Волков
Переправившись через речку Свапа, а в районе села Береза она достаточно широкая с пологим и местами топким левым берегом, дивизии тринадцатой армии, не останавливаясь, направились к месту своей дислокации. Им предстояло встать фронтом перед 48 танковым корпусом, захватившим станцию и город Дмитриев, и перед наседавшими на них 34 и 35 армейскими корпусами противника, действовавшими в составе второй полевой армии. Линия постоянно меняющегося фронта тянулась от Фатежа до Льгова. Это пространство не было прикрыто нашими войсками и тринадцатой армии, потрепанной в предыдущих боях и при отступлении предстояло закрыть эту брешь на таком широком пространстве. В штабе Городнянского понимали всю сложность предстоящей задачи, но надеяться было не на кого, других воинских соединений в резерве постоянно отступавших войск не было. Была только одна реальная надежда. Противника следовало постоянно уничтожать, уменьшая численность как личного состава, так и техники, и он, учитывая размеры Германии и ее промышленный потенциал, не сможет подпитывать людьми и техникой убывающие подразделения. Но пока они наседали Городнянский приказал всем подразделениям вкапываться поглубже в родную землю и ожесточенно сопротивляясь уничтожать все, что надвигается с Запада. Почувствовав сопротивление противник уже не будет иметь возможности делать большие прорывы, но сил на постоянный нажим у него было в достатке и нашим войскам приходилось оставлять позиции, отступая на восток и снова вгрызаться в землю роя окопы полного профиля и создавая очаги сопротивления против танков, оборудованные средствами защиты от них – противотанковыми ружьями, гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Эти простые, но действенные средства здорово отрезвляли наседавшего противника и штаб армии заботился об их пополнении. Для младшего сержанта Волкова, продолжавшего службу во взводе охраны штаба работы хватало. Постоянные переезды штаба в связи с отходом на восток требовали от каждого, приписанного к нему максимальной сосредоточенности в вопросах обустройства и быта, но это была только внутренняя, обычная для людей работа. Главным оставалась безопасность всех сотрудников штаба. Генерал Городнянский имел привычку, ставшую второй его натурой, штаб армии располагать поближе к передовой. Бойцы знали это и ценили за это своего командующего, но об этом знал и противник, изучая оставляемые нашими войсками позиции. Спасало только то, что противник в реальное время не знал где остановился Городнянский и потому не мог нанести по штабу достаточно сильный удар с использованием всех как неземных, так и воздушных средств. Но противнику иногда удавалось вклиниваться в оборону наших войск, используя танки, которых у них было еще в достатке, и тогда в штабе объявлялась тревога и все переходили на осадное положение. Каждый офицер, кроме взвода охраны, который всегда был на чеку, становился бойцом и должен был мгновенно бросить свою работу, браться за винтовку или автомат и пододвигать поближе к себе реальные средства защиты, те же противотанковые гранаты и бутылки с зажигательной смесью. К счастью здесь, на новом рубеже, таких прорывов пока не было, но они были возможны благодаря тому, что против армии находились еще не потрепанные боевые части противника и еще не разбитый сорок восьмой танковый корпус. Правда, Городнянский учитывал подобное развитие событий потому единственную танковую дивизию располагал всегда где-то сзади, но поблизости от своего штаба. Дивизия уже много раз выручала другие части армии, когда где-то противнику удавалось прорваться, вклинившись в нашу оборону, но их танки не выдерживали дуэли с нашими КВ и Т-34. Не помогали им и самолеты, их отгоняли наши ястребки с командованием которых штаб армии держал постоянную связь. Но младшему сержанту Волкову, уже втянувшемуся в тяготы войны, ставшей привычной в ежедневной службе, эти тяготы были даже по своему скучноваты. Целыми днями сидеть в вырытых и замаскированных окопчиках возле штаба было не по нему. Молодость и желание отличиться брали свое и он всегда оживлялся, когда лейтенант Заремба приказывал сопровождать кого-то из руководства на передовую. Волков клал в подсумок пару гранат, пару обойм к пятизарядному карабину, легкому и безотказному в боевой обстановке. Но Заремба порой отстегивал кобуру со своим пистолетом и тогда Волков чувствовал себя на седьмом небе, ощущая не только всю полноценность воина но и доверие командира. Не дрогнув как-то перед немецкими танками, он уже ничего не боялся и Заремба знал это. Волкову больше всего нравилось сопровождать своего генерала, который хотел своими глазами убедиться в том, как его подчиненные выполняют его указание по истреблению врага. Учитывая, что немцы в этот период войны еще не рыли окопы потому что они им были просто не нужны в постоянном наступлении, они располагались в основном в деревнях и поселках, зная, что артиллерия Красной Армии не будет бить по домам своих же жителей. Городнянский приказал создавать прочные очаги сопротивления перед поселениями держа под контролем всё прилегающее к ним пространство. Рыть окопы по всей линии фронта наши войска не могли из-за растянутости передовой. Им просто не хватило бы для этого людей. Посещая такие очаги сопротивления Городнянский не только наблюдал за расположением противника, но внимательно смотрел по сторонам, оценивая возможности частей предотвратить прорыв, если противник обойдет их. Младший сержант Волков находился при этом рядом с генералом и тот не возражал, зная, что в случае обстрела этот солдатик бросится на него, прикрывая от возможных осколков. Волков, хорошо сложенный, крепкий физически, наваливался на генерала всем телом, поддерживая его на весу за счет рук и ног и генерал, которому это могло не нравится, не испытывал особого неудовольствия, понимая, что охрана исполняет свой долг. После окончания артобстрела, Волков легко освобождал генерала от своей опеки и даже произносил что-то вроде «простите товарищ генерал». Городнянский ничего не говорил в ответ, продолжая прерванный разговор с кем-либо из окопных командиров, которым он внушал меньше рисковать, беречь своих людей и как можно больше истреблять не только живую силу противника, но, что особенно важно, его технику – танки и артиллерию. Городнянский понимал, что в открытом бою если бы он даже вступал в схватки с неприятелем по недоразумению, тот имел пока преимущество и нужно время, что бы он лишился его. Волков впитывал слова генерала, сказанные встречавшим его командирам, будто не они, а он, младший сержант, командует здесь частью, вкопавшейся в землю и ожидавшей нападения. Не имея никакого военного образования Волков понимал правоту слов своего генерала, что, находясь в защите, войска имеют преимущество перед наступающим противником. Служба на передовой, а штаб постоянно находился вблизи, при обстрелах и взрывах бомб и снарядов, сделали Волкова привычным ко всей армейской жизни и его командир, наблюдавший за своим подчиненным, не мог не радоваться этому. Солдат в любой войне оставался главным винтиком в огромной машине всеобщей Победы.
10. Хатуша
Предположения жителей Хатуши не оправдались. На следующий день в поселке появился только человек в гражданском. То ли полицейский, то ли переводчик и, встретив нескольких человек попросил привести на прежнее место всех жителей. Когда люди подтянулись, этот человек сказал очень кратко: - Мы решили пока не назначать старосту, нам нужен преданный власти человек, потому мы подберем его сами. Сейчас в Хомутовке формируется отряд полицейских, вот они и займутся подбором помощников, старост и полицейских. А сейчас я объявляю вам решение властей. Делите колхозные земли между собой, чтобы с весны поля обрабатывались и засевались. И вам, и новой родине, нужно продовольствие.
Люди разошлись по домам обсуждая эту новость, задавая каждый самому себе вопрос: «Неужели они так сильны, что надеются только на свою Победу».
Но в поселке происходило и нечто, спрятанное от посторонних глаз. По домам стали возвращаться мужики и парни, призванные в армию в августе и сентябре и не успевшие даже примерить на себе солдатские шинели. Правда, у многих из них были винтовки, но они не расстались с ними, понимая, что в такое время это не лишняя обуза. Кто знает что их ждет в близком будущем, может придется сражаться с противником. Так не с пустыми руками идти в лес. Оружие каждый окруженец припрятал в одному ему известном месте. Пришел в поселок и офицер советской армии Василий Стариков. Его часть была окружена в районе Смоленска и он, с остатками своего взвода все время пробивался на восток, в основном обходя немецкие воинские подразделения. Когда Стариков понял, что выходить из окружения лучше небольшими группами, он приказал разбиться на малые группы и каждой пробираться самостоятельно. Вот так он и дошел до Хатуши со своим командиром отделения сержантом Петром Ивановым, сохранив личное боевое оружие.
Стариков, появившись в Хатуше, пришел не домой. Мать увидев сына на радостях и от волнения могла поднять крик и невольно выдать его возвращение, а именно этого Стариков не хотел. Он пришел ночью к своему другу Николаю Волкову, дом которого располагался на окраине поселка. Оценив информацию об окруженцах, он стал приглашать на беседу тех из них, кому особенно доверял. Связным у него служил сын Николая, Михаил. Мальчишка, как и все поселковские знал каждого жителя в лицо и ему не надо было ничего объяснять. Воспользовавшись тем, что в самой Хатуше еще не было полицейских, Василий формировал партизанский отряд из особо преданных советской власти молодых людей-комсомольцев.
Володя Ромашин, не скрывавший своего возвращения из тюрьмы ходил открыто и по своему селу и иногда заходил в соседние поселки. Его особенно тянуло в Хатушу. Что ни говорите, а старая любовь к Дуняше крепко сидела в душе и ему хотелось увидеть ее именно сейчас. Он знал, что Дуня вышла замуж, что муж ее где-то на фронте, но желание увидеть Дуню брало верх над предрассудками.
Он уже несколько дней сторожил ее у колодца, сидя под ближайшим деревом, но она почему-то не появлялась. Наконец только на третий день он увидел ее, статную, в соку, грандиозно идущую к колодцу с ведрами на коромысле, легко лежавшем на приподнятом плече. Когда Дуня опустила в очередной раз деревянную бадью в колодец, подошел к ней.
- Здравствуй, Дуняша, - сказал он тихо, чтобы девушка не испугалась.
- Здравствуй, Володя, - ответила она смущенно не поворачивая головы.
- Ничего не говори больше и не объясняй, я все о тебе знаю.
Она покраснела, румянец вспыхнул сам собой от неожиданности и природной застенчивости, но, выждав время, сказала: - Тебе нельзя открыто ходить по поселку. К нам наезжают полицейские из Хомутовки, поговаривают, что скоро и у нас будет их участок.
- А я ничего не боюсь. У меня теперь подмоченная репутация и, если что, селяне подтвердят, что я сиделец. Но, Дуняша, не смотря на это, я хочу слинять в лес, чтобы драться с захватчиками. Ты же знаешь, что меня оклеветали и то хищение подстроили.
- Вот что, Володя, ты, под вечерок, зайди к моему брату, Николаю, может он что знает о том, куда ты так стремишься. А сейчас иди своей дорогой. Надо чтобы люди меньше видели нас вместе. А то, сам знаешь, подумают еще о чем-то нехорошем.
Вечером Ромашин был у Николая. Узнав обо всех приключениях Володи Николай сказал: - Ты побудь у меня, а еще лучше переночуй, а то мало ли чего, заприметят тебя в поле полицейские или немцы и пиши пропало.
Николай ничего не сказал о Старикове и Володя удивился, увидев его, входившего в неосвещенную лампой комнату.
- Это еще кто? – спросил Стариков и Николай ответил: - Володя Ромашин, наш комсомольский вожак, посаженный в тюрьму.
- Знаю о тебе многое. Верю в твою честность и порядочность.
Володя с ходу оценивший значимость присутствия здесь офицера советской армии, тоже бывшего комсомольца, начал с вопроса: - Хочу уйти в лес и воевать с немцами.
- Я тоже хочу, - ответил Стариков, - но одного желания мало.
- Что еще нужно? - спросил Ромашин и Стариков ответил: - надежные помощники, оружие, связи.
- Мой родственник, Володя Старостин, тоже готов воевать.
- Это хорошо, мы это учтем. Ну а в отношении тебя стоит подумать. Ты, учитывая судимость, будешь у них вне подозрения, потому я прошу тебя остаться здесь и, как только они начнут вербовать себе помощников, полицейских, иди к ним.
- Я, полицейский?!
- Именно ты, будешь здесь моими глазами и ушами, потому я и прошу тебя об этом.
- И как я буду глядеть в глаза бывшим комсомольцам?
- Прямо и честно, не объясняя ничего. Цыплят по осени считают, но ты даже об этом не можешь им сказать. Пусть думают что хотят. Веди себя порядочно, обращайся с людьми справедливо и они отплатят тебе тем же. А когда все закончится и мы победим, тебя реабилитируем по всем статьям.
Володя задумался. Уловив молчание и расценив его как знак согласия, Василий продолжил: - Связным у тебя будет сынишка Николая, Миша, он умеет держать язык за зубами. Для твоей безопасности никого больше я не буду к тебе подсылать, а если кто и подойдет, считай это проверкой и провокацией. Думаю немцы будут проверять полицейских на преданность. Не минует тебя и эта чаша.
Засыпая Володя подумал о том как близки были мысли его родственника Володи Старостина и лейтенанта Василия Старикова. Подумав, он пришел к выводу, что несмотря ни на что так думают многие молодые люди здесь, в Хатуше, в Старшем, Сетках, Зеленом, Ясной Поляне, Подлесной Поляне и в других поселках, расположенных рядом. Все-таки судьба Родины волновала здесь каждого. Видимо это в крови народа. Так было встарь, так будет и теперь. Конечно будут и предатели, те кто думает только о сиюминутной выгоде, не сопоставляя ее со временем, самым жестоким и объективным судьей.
О разговоре со Стариковым Володя не сказал матери. Да она и не спрашивала ни о чем. Увидев сына утром, входившего во двор, она не сдержалась, заплакала: - Я всю ночь не спала, думала тебя схватили немцы, они вчера вечером были в нашем селе и куда-то укатили на мотоциклах.
Мать вытерла слезы, собираясь что-то сказать, но Володя опередил ее: - Я заночевал у Николая Волкова, побоялся возвращаться домой вечером. По дороге меня могли встретить немцы или полицаи, они уже кое-где появились и тогда все могло окончиться неизвестно чем.
Он обнял мать за плечи, прижался к ней головой и она сразу же успокоилась, сказала: - Береги себя, сынок. Побольше будь дома, мне так будет спокойнее.
- Нет, мама, - неожиданно ответил он, - я должен открыто ходить по селу и соседним деревням, мне нечего бояться немцев. Для них, да и для полицаев, я бывший сиделец, заключенный, а это моя надежная защита в настоящее время.
- Господи, - вскрикнула мать, вытирая слезы, все еще катившиеся из глаз, - да кому нужно все это, кто будет разбираться кто ты такой, может один из тех красноармейцев, что сейчас возвращаются домой бежав из окружения. Схватят, хлопнут, а потом и разбираться никто не будет. Для немцев мы все враги, особенно те, кто по годам подходит к служивым людям. Прошу тебя, сынок, будь подольше дома для моего спокойствия.
- Нет мама, я буду открыто ходить по своему селу и соседним поселкам, мне нечего бояться. Встретятся наши, уйду с ними, ну а если наших не встречу, то как Бог подскажет. Пусть и полицейские, да и сами немцы, если они у нас осядут, знают кто я такой. Для них бывший зэк не так опасен, как красноармеец или партизан.
- Так не будет продолжаться долго, - сказала мать, понимая, что ее Володя, статный, рослый, в силе, будет все время вызывать подозрения у них. И наилучшим способом защиты будет только пребывание дома, где даже стены помогают.
- Они обязательно привлекут тебя на свою сторону, - сказала мать, продолжая неоконченную мысль. - Могут привлечь и для службы в полиции.
- Не будем сейчас об этом, - сказал Володя, понимая, что служба в полиции, а он уже знал, что она состоится, не успокоит, а скорее окончательно расстроит мать. - Потому он спросил, чтобы отвлечь мать от этой темы: - А мой, Воронок, жив?
- Жив, куда ему деться, - ответила мать, - только очень старым стал. Раньше на нем ездили только по колхозному двору, а сейчас он один в конюшне. Конюх, Ерофеич, заходит туда, подкармливает его.
- А где остальные лошади?
- Люди разобрали, как только поняли, что старая власть ушла, а новой отдавать лошадей не хотелось.
Володя решил зайти на конный двор, встретиться со своим преданным Воронком. Тот, увидев вошедшего хозяина, поприветствовал его тихим ржанием и даже встал на ноги.
Володя подошел к другу, положил охапку пахнущего лугом сена, смешанного с клевером, прижался лицом к его морде, сказал: - Вот видишь, Воронок, время какое пришло. И тебе, и мне тяжело. Но будем продолжать жить. Я буду приходить и подкармливать тебя.
Воронок приподнял морду и издал что-то вроде тихого ржания, сообщая другу, что понимает его.

11. Новая власть.
В Хатушу, в соседние поселки и села по ночам возвращались жители, служившие в армии и попавшие в окружение еще в Белоруссии или в районе Смоленска, и пробивавшиеся на восток для соединения с боевыми частями Красной Армии. Но, дойдя до своих поселений и узнав, что наши войска ушли на восток, понимали безвыходность своего положения и стали задумываться о своей дальнейшей судьбе. Большинство решило переждать время, понимая, что немцев обязательно погонят назад, как это было со всеми завоевателями России ранее, или найти возможность уйти в лес, влившись в партизанские отряды, которые, а люди это знали и чувствовали, должны неизбежно появиться в ближайшее время. Были и такие, что причислили себя и новому порядку, мечтали стать приспешниками новой власти в числе полицейских, которых немцы находили и ставили на службу в каждом поселении. Такое желание окрепло после того, как представитель хомутовской управы, объявил о том, что колхозные земли люди сами, без вмешательства немцев, могут поделить между собой с тем, чтобы весной земля обрабатывалась ими. Потому по утрам и днем, те кто решил поддержать новую власть, ходили по селам и поселкам открыто, словно афишируя свою преданность новой власти. Среди таких был и Володя Ромашин с той лишь разницей, что последний делал это специально по просьбе Василия Старикова, сумевшего создать ядро партизанского отряда и успевшего незамеченным уйти в лес вместе со своими добровольными соратниками — мстителями.
В одно прекрасное утро октября, когда перестала бушевать природа, посылая на землю снег вперемежку с дождем, установилась ясная, солнечная погода с небольшим морозцем, окончательно схватившем оставшуюся зелень травы, посеребрив ее инеем и сделав хрустящей, в Хатушу пожаловали немцы, сидевшие на нескольких телегах. Подъехав к уже знакомому им косогору, поросшему редкими соснами, одна телега остановилась, лошадь привязали к той сосне, где офицер обещал расстреливать каждого, кто откажется становиться старостой или полицаем. На сей раз офицер, а это был очень молодой обер-лейтенант Пауль Шварц, соскочив с телеги, дал указание остальным исполнять предписание властей. Оставшимся при нем, полицейскому в штатском и двум солдатам, приказал быть здесь, на всякий случай. Те солдаты, что разъехались по поселку быстро согнали жителей на сходку, а оставшись, стали хозяйничать во дворах, выводя к телегам овец, а кое-где откручивая курам головы забрасывали уже мертвых птиц в мешки.
Когда люди подошли к месту сбора офицер поднялся на телегу и обратился, как и в прошлый раз к жителям: - И кого вы хотели бы видеть старостой? Сейчас, когда вы делите меж собой колхозные земли, новая власть особенно нужна.
Офицер не сказал больше ни слова. Жители тоже молчали, соображая как бы преподнести того, на ком они остановились.
Офицера раздражало молчание и он снова спросил:
- Кого хотите видеть старостой поселка?
Кто-то робко сказал: - Андрея Говоруху.
- Кто такой Андрей?
- Наш мужик. Мы его хорошо знаем.
Андрей подвинулся поближе к телеге, чтобы офицер мог получше рассмотреть его.
Офицер с минуту рассматривал Андрея, потом о чем-то тихо переговорил с переводчиком. Затем спросил:
- Ваш мужик?
- Точно так, - зашумели в толпе.
- Предан вам и советской власти?!
Люди молчали. Офицер сказал: - Нет. Мы подумаем и сами назначим и старосту и полицейских. Надо, чтобы они были преданы новой власти.
Люди молча выслушали слова офицера, думая каждый о своем, но в общем об одном и том же: «так зачем спрашивал, если так решили», но говорить вслух не решился никто, не зная реакции офицера. Установившееся молчание нарушило блеяние овец, выведенных на улицу из теплых сараев и народ встрепенулся, понимая, что их грабят. Кое-кто рванулся из толпы назад, но офицер что-то сказал солдатам и один из них выстрелил из винтовки вверх. Сухой звук выстрела стеганул по перепонкам и люди замерли в ожидании, растерянно озираясь по сторонам.
- Победители вправе распоряжаться имуществом побежденных, - сказал офицер. И продолжил: - Завтра у вас будет староста и полицейский и эти обязанности будут возложены на них.
Офицер спрыгнул с телеги, но на нее поднялся человек в гражданской одежде и, повернувшись к растерянной толпе, сказал спокойно: - Солдат надо кормить. Потому ко всему относитесь спокойно, если не хотите большего. А сейчас прошу разойтись по домам. Начальство, ваше, русское, угодное Германии, будет у вас завтра. А сейчас продолжайте делить колхозную землю меж собой. Она вам пригодится, не зря же в России крестьяне всегда требовали от властей землю в собственность. Сейчас вы ее получили в полном объеме. Так что не большевики, не Сталин, а наш вождь, Гитлер, овеществил ваш лозунг: «Землю — крестьянам».

12. Отступление
Младший сержант Дмитрий Волков, находясь в нескольких километрах от передовой, где ему приходилось бывать чуть ли не ежедневно, сопровождая кого-либо из заместителей командующего или самого Городнянского, не знал даже приблизительно где они находятся. Сражаясь, армия потихоньку, под давлением превосходящих сил противника, отходила на восток, не давая возможности противнику создать ситуацию на окружение каких-либо подразделений. Приказ Городнянского, «выбивать как можно больше живой силы и техники противника», свято исполнялся. Но отступать приходилось и это отступление, особенно сильно беспокоило каждого воина, сражавшегося в рядах тринадцатой армии. Особенно сильно подействовала на всех сдача города Ливны. Люди, и без того суровые, в данной ситуации стали еще собраннее и жили одной мыслью не дать врагу шанс опрокинуть их, потому что дальше был Елец. Конечно Дмитрий Волков не мог даже представить себе степень переживаний командующего, которого он сопровождал при его поездках на передовую. Внешне Городнянский, мало разговорчивый и сосредоточенный, казалось даже почернел от злости и неизбежности отхода. Но, в то же время, генерал знал, что отступление наших войск не может продолжаться бесконечно. Противник должен в конце концов выдохнуться, а зима с ее суровостями, здорово охладит его пыл. К тому же Городнянский понимал и другое, не может наше верховное командование мириться с подобной ситуацией бесконечно, наверняка на Урале и в Сибири готовятся мощные резервы, которые должны переломить ход войны. А пока его армия, постоянно отходила к следующему пункту, стратегически очень важному, Ельцу, дальше которого отступать уже нельзя. Когда генерал появлялся на командных пунктах дивизий и полков, через стереотрубу наблюдал за противником, командиры, докладывавшие обстановку, ждали от него ответа на их немой, невысказанный вопрос: «Когда?». Когда они получат достойное пополнение или подкрепление, чтобы бить врага не думая о потерях. Но Городнянский повторял одно и то же: «выбивайте как можно больше их живой силы и техники». В конце концов, это понимали и сами командиры, что Германия не резиновая, надолго у нее и того, и другого, не хватит. Но тогда они, не хуже нас, будут цепляться за каждый клочок земли, не желая терять завоеванное. Единственное, они, командиры, как и их командующий, не знали, когда это произойдет.
Когда командующий входил в штаб, сопровождавший его младший сержант, да и лейтенант Заремба, если он при этом присутствовал, оставались рядом со входом, маскируя себя. Но если начинался артналет, оба они, отвечая за жизнь генерала, готовы были прикрыть его своими телами. Так и случилось на сей раз, когда Городнянский приехал в полк, оседлавший дорогу, ведущую в Елец. Снаряд разорвался несколько в стороне от входа в блиндаж, разворотив один из его углов. И лейтенант Заремба и младший сержант Волков, бросились в блиндаж, беспокоясь за жизнь своего командующего. Заремба знал, что второй снаряд, если прилетит, ляжет почти рядом, в нескольких метрах от взрыва первого. Городнянский полулежал на боку, отброшенный взрывом от импровизированного стола, сработанного из пустых снарядных ящиков  и удивился, увидев вбегавших в задымленный блиндаж обоих сопровождавших его воинов. Он что-то хотел сказать, но Заремба, не дожидаясь и не раздумывая бросился к генералу, прикрывая его своим телом. Дмитрий Волков постарался упасть так, чтобы не особенно беспокоить генерала, но создать ему необходимую защиту в случае второго попадания снаряда. Что было дальше, младший сержант Волков не помнит. Его сознание не донесло до него звука разорвавшегося снаряда, что-то помутилось в его голове, а уже через несколько секунд он перестал ощущать и себя и все, что происходило рядом. Уже в госпитале, когда он временами приходил в себя, находившийся рядом лейтенант Заремба, которому осколком снаряда или какой-то деревяшкой, задело плечо, на его немой вопрос ответил: «Генарал жив-здоров, немного контужен, но остался руководить армией». Сам о себе Заремба сказал: «По сравнению с твоим решением, у меня пустяковое, через недельку я снова буду в штабе, а вот с тобой придется проститься, тебя отправят в тыловой госпиталь, потому как ранение серьезное».
Какое у него ранение Дмитрий не знал, потому что совершенно не чувствовал левой части тела. Какая-то деревянная палка к которой прибинтовали левую руку, не подчинявшуюся его мыслям, лежала неподвижно, да и левая нога утопала в окровавленных бинтах.
Заремба был прав. Ночью Дмитрия осторожно перенесли в машину, а проехав несколько километров, машина, где лежали еще несколько воинов, остановилась около какого-то тупика, где стояли несколько вагонов. В них и перенесли тяжелораненых и поезд, не включая прожектора и не давая никаких сигналов, тронулся, стараясь до утра уехать подальше от линии фронта. Сознание постепенно возвращалось к Дмитрию, было более осмысленным, и он пытался не только понять что с ним, но и то, где он находится в данный момент, куда движется этот состав с ранеными и что сталось с территорией, где его ранило. Его интересовало, удержали ли наши войска город Елец, к которому так стремились гитлеровцы, или им удалось прорвать нашу оборону и войти в город?! Но ясные и светлые мысли вдруг путались, на него наваливалось что-то бессвязное, бессмысленное и он терял на какое-то время логическую связь событий, но потом все прояснялось и стройные мысли медленно, постепенно возвращались к нему. Тогда он ощущал движение состава по вздрагиванию вагона и перестуку колес на стыках рельс. Горькая мысль, пришла к нему, когда сознание вконец прояснилось – отвоевался! Было печально и горько осознавать это вчера еще здоровому, полному сил физических и душевных, организму. Но какие-то внешние, не поддающиеся осознанию силы вмешались в его жизнь, вмиг выведя его из рядов действующей армии, приковали к этой постели и теперь он уже понимал главное, что осталось ему: узнать что произошло с ним и на что ему можно рассчитывать в будущей жизни. Мысли о Хатуше, если и приходили, то только те, что он испытывал когда они с отцом и матерью, на рассвете покидали родимый дом. Тогда он не знал, что расстается навсегда со своим домом, но оказалось, что расстался не только с домом, но, позже и с отцом, основателем их фамилии, их многочисленного рода. А вот сейчас он, беспомощный, даже не знает, где его мама, жива ли она вообще. Если да, то у кого приткнулась перед самой оккупацией – у Сони, у дочерей, или у своих сыновей. И что вообще со всеми ими, где они сейчас?
Эти вопросы возникали сами собой и он, успокаиваемый терзавшими его раздумьями, проваливался в какую-то глубину, на несколько минут засыпая, но вновь просыпался и прежние думы напоминали о себе. И, странное дело, почему-то ранее, когда он находился при штабе армии, эти мысли оттеснялись общими заботами, поглощались наваливавшимися срочными делами, а сейчас, когда его сознание почувствовало полную свободу от всего, мысли о близких стали главными.
Но, конечно, самым главным было положение на фронте. Если немец дрогнет, покатится назад, то очень многое прояснится, он узнает обо всем, о судьбе каждого родственника, о судьбе матери. Так получилось, что мысль о судьбе близких связывалась с мыслью об освобождении территории, занятой врагом. Осознав это, Дмитрий позволил себе даже улыбнуться. Он почему-то был уверен, что все будет так, как ему, да, наверное, и не только ему, хотелось. Немца должны погнать обратно, откуда он начал свой путь хищника, позарившись на чужое добро и территории.

13. Полицейская Хатуша.
Снег в этом году пытался ложиться на землю несколько раз. Особенно активно, вперемежку с дождем, он падал 15 и 16 октября, когда войска тринадцатой армии выходили из окружения. Непогода мешала авиации противника наносить удары по отступающим, но даже здесь, на земле, непогода была на руку нашим войскам. Раскисшая грунтовая, грейдерная дорога Хомутовка – Дмитриев, по которой прошли больше половины танков немецкого танкового корпуса, оккупировавшего станцию и город Дмитриев, превратили дорогу в сплошное месиво из подмерзшей сверху грязи и основная часть танков корпуса растянулась и замерла на дороге между Хомутовкой и селом Романово. Танки не могли двигаться по двум причинам: узкие гусеницы Т-III и Т-IV зарывались в грязь, опуская корпуса на землю и танкам, употреблявшим бензин для моторов, его негде было взять. На брошенных, теперь уже бесхозных территориях, противник находил остатки солярки и, в лучшем случае, керосин, пригодный разве что для разведения костров. Но, кроме бензина, танкам нужен был крепкий мороз. Правда, и здесь противника поджидала еще одна незадача, некачественный бензин кристаллизовался в трубках, а двигатель, даже если и заводился, с трудом проворачивал коленвал в загустевшей смазке. Гитлеровцы думали, что одолеют Россию за три летних месяца, но не учли масштаб страны, обширность ее территории, разнообразие климатических условий и, главное, сопротивления русских воинов, привыкших к тому, что любого агрессора надо уничтожать самим, никто им не поможет, да и агрессор, может ретироваться только получив как следует по зубам.
Весь октябрь жители Хатуши и других поселков и сел Хомутовского района жили в тревожном ожидании перемен, рассчитывая, что немцев погонят обратно, как когда-то гнали татаро-монголов, поляков и французов. Но на сей раз противник оказался сильным и подготовленным походами в Польшу и во Францию, и пока еще продолжал наступать. И если раньше, по вечерам и особенно ранним утром жители слышали звуки артиллерийской канонады, доносившейся с востока, то теперь на востоке, как и на западе, стояла пугающая тишина. Жители замкнулись, стали менее общительными и разговорчивыми. Сейчас они боялись только прихода немцев в свои поселки и села. А те периодически покидали Хомутовку, чтобы запастись провизией. Их интересовало живое мясо: коровы, свиньи, овцы, гуси и даже куры. Они ничем не гнушались, правда брали не у всех, не подряд, а выборочно и не всё, понимая, что жителям тоже надо чем-то питаться, к тому же в их расчеты пока не входил поголовный грабеж. Новоиспеченные старосты и полицаи, которые появились как грибы после теплого дождя в каждом поселении, указывали у кого и что нужно и можно брать именно в первую очередь.
Хатуша тоже жила в ожидании перемен и они наступили. Кроме того, что здесь также были назначены староста и полицейский, немцы решили превратить Хатушу в полицейскую опорную базу. Хатуша стояла как бы на возможном партизанском пути из брянских лесов и полицейские, по их расчетам, должны были ощущать на себе их удар первыми. Жители Хатуши, впрочем как и жители других деревень, мало общались меж собой, старались отсиживаться дома и единственным местом, где они перекидывались несколькими словами, был колодец. Неразговорчивые, ушедшие в самих себя, они и здесь общались с известной отчужденностью, старались говорить как можно меньше, а то и вовсе молчали. Трудно было ожидать в будущем как то или иное слово отзовется. Например никто и не мог даже помыслить, что главным полицейским и старостой станет Кузьменко Григорий Иванович, ничем не приметный, даже тихий человек, его помощником – Тишин, этого вообще мало кто знал, личность совсем неприметная, даже больше, заурядная. Но пойди и посмотри на них сейчас, чувствуют себя не просто начальниками, но хозяевами положения. Известно что они будут делать дальше. Война-то только разгорается. Кого первого будут притеснять, тех у кого сыновья и мужья сражаются на фронте, но особенно достанется тем, чьи родственники ушли в лес и вышли на тропу борьбы. Сейчас они еще молчат, присматриваются и прислушиваются ко всему, что происходит в поселке, но что будет дальше. Кто мог подумать, что в полицию подадутся Куц и Мозговой, мужики степенные и ни в чем не проявившие себя. Поговаривают, что подобное творится и в соседних поселениях: Дубовице, Юдовке, Зеленом, Сетках, Поляне, Красном поселке, Старшенском. Там тоже вмиг нашлись предатели и люди, наблюдая за всем этим, ушли в себя, стали совсем неразговорчивыми и даже какими-то озлобленными.
Вот и сейчас, когда Дуняша Волкова подошла к колодцу, там уже находилась, дальняя соседка Хивря. Не успела Дуня подойти к срубу, Хивря ошарашила ее вопросом: - Слыхала кто стал старостой и главным полицейским?
- Слыхала. Но они меня не волнуют и не интересуют. У них своя жизнь, у меня – своя.
- Не волнуют это хорошо, но до поры-времени. А когда начнут выяснять где твои отец и муженек, узнаешь. Думаешь так немцы их поназначали. Их назначили, чтобы не они, а наши, собственными руками гробили нас.
Дуня промолчала. Спорить не хотелось, да и ни к чему. Будет то, что будет и изменить ситуацию может только возвращение наших войск. Тогда люди заживут прежней жизнью, спокойно, какой бы она ни была, та жизнь.
Но тетя Хивря не думала уходить, она приготовила Дуне самый коварный вопрос: - А твой-то, Володя, говорят тоже в полицаи подался.
- Мой в армии сражается, а Ромашин вовсе не мой.
- Весь поселок когда-то только и говорил о ваших взаимных симпатиях, ждали, что он на тебе остановится.
- То было когда-то, - кратко ответила Дуня, желая отвязаться от надоедливой Хиври. Но та не думала сдаваться.
- Думай как хочешь, а только в голову не возьму: раньше был активистом, комсомольским вожаком, а теперь в полицию?
- Вы забыли, тетя Хивря, вспомнить, что его еще и посадили при советской власти.
Дуня думала, что именно это остановит словоохотливую Хиврю, но она продолжила:
- Вот я и говорю: сидел за растрату, а теперь в полицию подался, чтобы продолжить прежнее.
- Зачем вы мне это говорите, тетя Хивря?
- Чтобы ты знала, как люди меняются.
- Поживу, увижу.
- Ну ладно, - согласилась Хивря, поднимая на плечо коромысло с ведрами. – Оставайся, да берегись этих людей.
Сообщение Хиври о том, что Володя Ромашин стал полицейским ошарашило Дуню, но она, мгновенно прокрутив в голове сообщение Хиври, вспомнила встречу с ним, вспомнила, что именно она направила его к своему брату Николаю, у которого прятался Василий Стариков. И как-то сразу, совершенно неожиданно ей пришла мысль, что возможно Володю оставили здесь специально. Как-никак репутация подмочена тюрьмой, а вот партизанам иметь своего в полиции, очень важно. Она быстро наполнила ведра водой и, не замечая встречных женщин, машинально здоровалась с ними, идя к дому по какой-то отстраненной от времени программе, завладевшей ею целиком. Она замечала и ранее за собой такую особенность, когда о чем-то глубоко задумывалась, то все ее существо исполняло начатую работу как бы бесконтрольно. Вот и сейчас, она шла и думала о Ромашине. Как он мог пойти на такое? Или это сделано специально, но тогда его положение в двое опаснее. Не дай Бог кто-то прознает о его связях с партизанами и тогда… Что будет тогда, она могла себе представить. В той же Юдовке полицаи расстреляли переводчицу, бывшую учительницу немецкого языка только потому, что на нее пало подозрение в утечке информации – полицаи наметили карательную операцию против обосновавшихся в ближнем лесу партизан, а те, в ночь перед операцией, нагрянули в село и убили двух полицейских. О том, что постигло бывшую учительницу знали уже все в округе, но не говорили вслух, а передавали новость шепотом. Сейчас Дуня всерьез задумалась о судьбе Володи Ромашина, сложной и противоречивой. Но, чтобы с ним ни случилось, она твердо знала, что Володя, ее бывший друг, остался тем же, кем был в период их встреч. Ну не мог он измениться. Она по себе знала, что в каждом человеке заложен стержень, определяющий его поведение в жизни. И никакие обстоятельства не могут изменить судьбу, данную свыше. Раздумья нарушил скрип снега. Кто-то присоединился к ней по дороге к ее дому.
- Иди, не останавливайся, - сказал Володя, а это был он, она увидела его боковым зрением, немного повернув голову.
- Я и не думаю останавливаться, - ответила она, - разве то, что ты стал полицаем, возвысило тебя?!
- Не говори ничего, только слушай, - сказал он как-то мрачно, понизив голос, так чтобы только она слышала.
- Обо мне никому ничего не говори и никого не слушай. Знай, пока я здесь, тебя никто не тронет. Я буду негласным твоим защитником. А что будет потом, увидим. Жизнь-то не сегодня кончается.
Он свернул в сторону, направляясь к полицейскому участку, обосновавшемуся в доме Никиты Волкова.
Дуня подошла к своему дому, вошла во двор. Опустила ведра и как-то сразу, сама опустилась на колоду, на которой обычно отец колол дрова. «Значит, - подумала она, - Володя тогда сговорился со Стариковым и пошел в полицию не по своей воле. Боже, как трудно будет ему совмещать эти две роли в одном лице». Но, зная прежнего Ромашина, она поняла, что у Володи хватит сил, энергии и сообразительности, чтобы совместить в себе оба этих начала. Когда-то, когда он выбрал себе её, одну из многих сверстников, она не ошиблась в нем. И не беда, что с ним случилось позже, и случится сейчас, Ромашин остался прежним, и это окончательно привело ее в чувство и придало сил.

14. В госпитале.
Каждое утро палату, где лежал Волков, посещал доктор. Из-под белого халата выглядывал ворот гимнастерки с безупречно чистым подворотничком. На петлице красовалось несколько шпал, отличительных знаков старшего офицера и Дмитрий уже знал, что вслед за ним придет сестричка, которая и будет делать предписанные перевязки.
- Ну, как дела сержант Волков, - спросил он и Дмитрий поправил офицера: - Младший сержант.
- Ошибаетесь. Вчера к нам поступил ваш вещмешок, переданный в госпиталь вашим командиром лейтенантом Заремба, в нем мы обнаружили медаль «За отвагу», и приказ о присвоении вам следующего звания. Приказ подписан в день вашего ранения, если судить по медицинской карте. Так что я вас поздравляю.
- Спасибо, доктор, - сказал Дмитрий и спросил: - Что со мной?
- А вот мы сейчас и постараемся выяснить вместе с вами.
И он стал задавать вопросы, на которые следовало отвечать сразу, без раздумий. Доктора интересовало чувствует ли он пальцы ноги и руки, и поддаются ли они как-либо его командам.
Ни пальцев ноги, ни пальцев руки Дмитрий не чувствовал, но доктор, осмотрев руку и ногу, пощупал своими руками пальцы, пытаясь расшевелить их, сдвинуть с одного, привычного им положения.
Что из этого выходило, Дмитрий не чувствовал, но доктор остался доволен, сказав на прощанье: - Сделаем перевязку и как только почувствуете, что пальцы ноги и руки подчиняются вашим командам, отправим вас в глубокий тыл для продолжения лечения и ремиссии.
- Доктор, а можно узнать что с ними?
- С чем?
- Да с ногой и рукой, - поправился Дмитрий.
- На ноге была рваная рана, но во фронтовом госпитале ее хорошо заштопали и теперь будем ждать улучшения. Онемение, свойственное подобным ранениям, должно пройти. А вот с рукой посложнее. Снимок показал повреждение костей ниже локтя. Как они срастутся и будет ли рука действовать, пока сказать трудно. Сейчас главное для вас — спокойствие и желание выздоровления.
- Доктор, а в свою часть я смогу попасть после выздоровления? - Дмитрий надеялся получить обнадеживающий ответ.
- Сейчас об этом говорить еще рано. Нужно вначале поправиться, набраться сил, а там уж видно будет.
Доктор встал из пододвинутой медсестрой табуретки и подошел к кровати следующего тяжело раненого бойца.
Ответ доктора как-то успокоил Дмитрия и он привычно уставился в потолок, в который раз изучая все изгибы в его конфигурации, считая сколько на нем видимых углов в декоративной отделке, замечая где эта отделка дала трещину и как долго еще может продержаться потолок без ремонта, понимая, что во время войны ни о каком ремонте не может быть и речи. Потом вдруг мысли перенесли его к тому блиндажу, у выхода которого они остались с лейтенантом Заремба, когда их генерал вошел в полковой штаб. Разрыв снаряда, угодивший в дальний угол блиндажа оглушил их обоих, но волна, прокатившись по верху блиндажа, только придавила к земле и Заремба, встряхнутый ею мгновенно подскочил и, ничего не говоря, бросился в проем двери. Дмитрий последовал вслед за ним и далее делал то, что делал Заремба, прикрывая своим телом сбитого на пол генерала. Какие-то доли секунды отделяли их от взрыва следующего снаряда. И эти доли решили главное. Следующим взрывом осколком бревна сильно ударило лейтенанта, а он, Дмитрий, оказавшийся ближе к центру взрыва, получил серьезное ранение. И то, что он остался жив, заслуга неизвестных ему солдат и командиров того полка, в который приезжал Городнянский, доставивших Дмитрия на плащпалатке в свой полевой госпиталь где доктора сделали все, чтобы сохранить ногу и руку, сильно поврежденные взрывом.
Сейчас Дмитрий испытывал чувство гордости за исполненный им долг, за то, что сопровождаемый ими генерал Городнянский остался жив и по прежнему руководит армией. Кто знает, может вернувшись в свой штаб, он и подписал приказ о присвоении ему звания «сержант», подтверждая тем самым его мужество и самопожертвование. От этой мысли Дмитрий, успокоенный впал в забытье и заснул так крепко, что вначале даже не ощутил как санитарка перевязывала его. Открыв глаза он увидел ее симпатичное, улыбчивое лицо, ощутил всем своим существом ее теплый взгляд, как ему показалось, радостных серых, с какой-то еле заметной поволокой и синевой глаз, и услышал: - Слава Богу, вы проснулись, а то я уже подумала, что вы потеряли сознание при перевязке, как в прошлый раз.
В ответ Дмитрий только улыбнулся и санитарка в ответ тоже одарила его очаровательной улыбкой.
О том, что наши войска перешли в наступление под Москвой в стране не знал никто, кроме тех, кто это наступление осуществлял. Сработало старое русское правило, лишь бы не сглазить. Да, не сглазили и однажды, когда немцы стали отходить под напором наших войск, радио разнесло радостную для всей страны весть о наступлении советских войск. В госпитале все служащие ходили со светящимися лицами, радость переполняла каждого. И даже тот доктор, майор медслужбы, который обычно никогда не улыбался, входя в палату, вдруг сказал с улыбкой: - Поздравляю всех вас, наши войска погнали немцев под Москвой.
И когда доктор подошел ближе, Дмитрий спросил: - А наша тринадцатая армия тоже пошла в наступление?
Доктор спросил: - Она к какому фронту относится?
- К Брянскому, - ответил Дмитрий, пряча нахлынувшее на него  некстати волнение.
- Брянский фронт тоже пошел в наступление.
Доктор увидел на лице сержанта Волкова улыбку нескрываемой радости и удовлетворенно подумал про себя, что вот с этим настроением и выздоровление пойдет быстрее.
Не смотря на хорошее настроение и соответствующее ему самочувствие, пальцы ноги и руки все еще оставались немыми и когда, в середине декабря он почувствовал их движение, то утром, увидев доктора, сказал радостно: - Они зашевелились!
- Вот и прекрасно, - ответил врач, - будем лечить дальше. Начнем потихоньку, с помощью сестричек, передвигаться по палате, а потом, если все пойдет по хорошему, пересадим на костыли.
- Спасибо, доктор! - только и смог сказать Дмитрий.
- Не мне, а вам, вашему молодому и сильному организму. Осваивайтесь и, если все пойдет по плану, переправим вас в Челябинск.
- А сейчас я где?
- В старинном русском городе, Сызрани.
Сызрани он не видел. Правда из окна палаты просматривался гористый берег и за ним, если чуть скосить взгляд влево, где этот бугор сходил на нет, просматривалась река. Она делала здесь резкий поворот и когда Дмитрия поднимали санитарки и он бросал взгляд на окно, он видел реку, уходящую на восток, широкую, спокойную, с крутым правым берегом. Левого он не видел, бугор закрывал его, но судя по тому, как река разливалась и спокойно продолжала свой путь, мог предположить, что берег тот низкий, поскольку воды реки все время прибивало к правому берегу, устойчиво выдерживавшему удары волн. Левый берег при этом жил спокойной, размеренной жизнью, зарастал травой и мелколесьем. Иногда, по весне и ему доставалось. Воды Волги выходили из берегов и на много километров заливали все, что росло и ждало весну. И это половодье оставляло после себя массу полезного берегу. Мелкие углубления затапливались водой куда собиралась оставшаяся рыба, обрадованная легким течением и небольшой глубиной, прогреваемой весенними лучами яркого и по особенному жаркого солнца. Когда половодье сходило на нет, к тем озерцам устремлялись рыбаки, предвкушая удачную рыбалку, ибо то, что было легко взять здесь, не так просто давалось на широкой глади реки. Но Дмитрий мог только догадываться обо всем этом, подключив свою фантазию, сопоставляя весенние разливы Сейма, на берегу которого он жил в последние годы. Но Сейм не шел ни в какое сравнение с Волгой. Не тот размах, не та ширь и привольность.
После обхода доктора и перевязки, которую делала одна и та же санитарка, в палату вошла другая, постарше и они, отойдя к окну и о чем-то пошептавшись, подошли к кровати Дмитрия.
- Ну вот, - сказала новенькая, - будем вас прогуливать по палате. Меня зовут Ася, а ее, я надеюсь вы уже познакомились, - Даша.
Не говоря больше ни слова, Ася присела на табурет, внимательно рассмотрела Дмитрия, а поднявшись, сказала:
- Будем подниматься. Свешивайтесь с кровати потихоньку, а дальше мы сообразим как вас поднять.
Как они поднимут его, Дмитрий и сам не представлял. Все-таки весил он до ранения прилично, за семьдесят килограммов, а санитарки, в сравнении с ним, казались ему стебельками. Сев на краешек кровати Дмитрий с мольбой посмотрел на девушек, пытаясь понять как они будут действовать дальше. Даша зашла с правой стороны, обвила его спину своими нежными руками, сказала: - Попытайтесь сами встать на правую ногу.
Дмитрий сделал усилие, качнувшись вперед и Ася мгновенно легко подвела свою руку под его левую, висевшую почти неподвижно, скрепленную перевязкой и шиной. Когда ему удалось встать на ноги, он почувствовал, как непрочно стоит на полу и ему захотелось опуститься на спасительную кровать.
- Постоим, привыкнем к новому положению и с нашей помощью сделаем пару шагов.
Но Дима не мог шагать, он мог только прыгать на одной ноге, но делать это боялся, санитарки могли не выдержать веса его тела и он сказал: - Попробую.
Даша еще крепче сжала его плечи своими руками, сказала: - Шагаем.
Этот шаг Дима будет помнить всю жизнь, потому что он был в неизвестность и держался только на усилиях санитарок.
- Ну вот, - сказала Ася удовлетворенно, - первый шаг сделан, давайте сделаем еще и второй.
Второй шаг, к окну он сделал увереннее, потому что в случае падения мог ухватиться правой рукой за подоконник, но Даша сказала: - Не бойтесь, я выдержу вас.
Ася ушла когда Дмитрий опустился на постель, сказала на прощанье: - Выздоравливайте.
Даша поправила ноги Дмитрия на постели, потрогала бинты на руке и ноге, сказала как бы между прочим: - А вы хорошо держались, сержант Волков. Если так пойдет и дальше, то нас с вами вскоре разлучат.
- Это почему же? – нетерпеливо спросил Дмитрий.
- Вас отправят в более глубокий тыл для окончательного выздоровления и определения дальнейшей судьбы.
Даша замолчала и Дмитрий с нежностью посмотрел на ее милое застенчивое лицо и как-то сразу подумал, что если бы встретил ее раньше, наверняка влюбился бы по уши. Вслух сказал: - Мне будет тяжело терять вас.
Даша среагировала мгновенно: - Так говорят многие, но, тем не менее, мы расстаемся не надеясь на встречу, потому что сейчас идет война. Сегодня одни, завтра другие. И, в основном, все молодые…
Она поднялась, собираясь уйти и он сказал неожиданно для себя:
- Мне было приятно, когда ваша рука обвила мою спину.
- Это хорошо, - с улыбкой произнесла Даша, - значит вы начали выздоравливать.

15. Лжепартизаны.
Зима 1941/42 годов выдалась на редкость суровой и снежной. Природа мстила захватчикам за их варварство. На одном континенте поперек всей поверхности постоянно шли бои, взрывались бомбы, снаряды и мины и это не могло понравиться небесам. И действительно сильные морозы и глубокие снега не могли нравиться воюющим сторонам, но особенно они не нравились немцам. В Германии если и выпадали снега, то ненадолго и немного, а мороз редко понижался до минус 10 градусов. Понятно, что вся армия, а Гитлер думал повалить Россию за три летних месяца, не смогла в одночасье переодеться в очень теплое, зимнее, обмундирование, да и для акклиматизации личного состава требовалось определенное время. Может еще и поэтому предпринятое войсками Красной Армии наступление под Москвой, начатое 5 и 6 декабря, имело ошеломляющий успех. Но об этом сами немцы, которые тоже не обо всем знали, особенно не распространялись. Главным для них было прочно врасти в оккупированные земли, обставить себя, оградить надежными помощниками в лице полицейских, как это уже свершилось в Романове и Хатуше. Правда одна стычка местных полицейских с партизанами окончилась для полиции плачевно. Набранные из отбросов общества люди не смогли быстро освоить выданное им оружие, потому в бою натиск партизан оказался весомым. Троих полицейских увезли той ночью полностью окоченевшими на морозе. Это событие имело два последствия: полицейские руководители поубавили прыть, приуныли, понимая, что нечто подобное ждет их и в будущем, потому что партизаны умеют воевать, к тому же они знают за что воюют. И второе – для командования немецкого гарнизона Хомутовки, то печальное событие принесло и определенную радость. Они поняли, что на полицию стоит рассчитывать. Повязанная пролитой кровью она и впредь будет достойно защищать новый порядок, в ближних к Хомутовке селах, было пока спокойно. Глубокие снега, сильные морозы и активность партизан поубавили прыть местного, малочисленного гарнизона. Немцы если и наезжали в какие-либо поселения, то только днем, используя крестьянские сани и лошадей, и только для заготовки продовольствия, особенно мяса. Народ хотя и возмущался, теряя овец, телят, свиней и гусей, но предпринять ничего серьезного не мог. Даже партизаны, иногда наезжавшие в села, по ночам, кстати тоже за продовольствием, не могли оказать защиту населению. Главной их задачей была ликвидация полицейских, служивших особенно рьяно оккупантам.
У полицейских было много задач, они погрузились целиком в работу по услужению новым властям и чем дальше уходило время, тем их злодеяния усиливались. Их, больше чем немцев, боялись в поселках и селах. В свое время Павел Волков, отслуживший срочную службу в армии вернулся домой, но поскольку дом был отнят властями при неудавшемся раскулачивании, пожил немного у брата Семена в Хатуше, но поразмыслив, решил определить свою судьбу в поселке Шевченко, расположенном сразу за селом Романово. Он знал, что здесь, как и в его Хатуше, люди живут неплохо, дворы полнятся живностью, а сами люди, доброжелательные и трудолюбивые не мыслят своей жизни без работы. Приглядевшись, он обратил внимание на одну из девушек, уже вышедших из беззаботного возраста и посватался к ней. В семье Безденежных его приняли хорошо и Павел с Марией, так звали девушку, до войны успели родить пятерых детей. Правда, первый мальчик скончался сразу после рождения, а вот последующие, два мальчика и две девочки, пошли в рост, радуя не только родивших их, но и их родителей. Когда началась война Павла, вместе с другими односельчанами призвали в армию и он сразу попал в действующую часть где-то западнее Смоленска. Сражаться долго не пришлось, вскоре сам Смоленск и те части что располагались западнее, был окружен двумя танковыми группами Гота и Гудериана и его части пришлось с боями выходить из окружения. Когда командование поняло, что часть, как боевая единица, может быть полностью уничтожена, приняли решение, разбиваться на небольшие группы и пробиваться на восток самостоятельно. Павел оказался в одной из таких групп вместе со своим односельчанином Васей Мозговых. Бесконечные стычки с немцами, спасительное бегство от окружавших врагов вконец вывели их из равновесия. Обессиленные, они приняли единственно правильное, на их взгляд, решение, отдав свои винтовки местным жителям, авось пригодятся и в их жизни, переоделись в крестьянские одежды и продолжали свой прежний путь уже не сражаясь, а прячась от всех.
К концу октября, когда наши части уже ушли далеко на восток, они оказались дома и с удивлением обнаружили, что здесь если и появлялись немцы, то только по необходимости, за продовольствием, не проверяя кто и как живет в поселке. Правда, из Хомутовки приезжал кто-то из немцев вместе с уже утвердившимися полицейскими, собрали жителей, назначили старосту, старика преклонных лет, Архипа из Заречья, а вот в полицию никто не пожелал идти. Немцы и полицаи уехали в Хомутовку, решив, что полицаями станут добровольцы, как и в других поселениях, из тех, кто особенно был неугоден советской власти. Но полицаев среди местных так и не нашлось и дед Архип был единственным, на кого могли рассчитывать в Хомутовке. Но Архип жил среди людей, на родной земле и если что и делал, то во время предупреждал односельчан. А Заречье территориально всегда относилось к Шевченко, хотя располагалось через речку от Романово. Вот однажды, в снежную декабрьскую стужу, он и зашел в дом Безденежных, где пустил корни Павел Волков.
- Слышь, Павло, - сказал он как-то особенно миролюбиво, - был у меня главный полицейский из Хатуши, выспрашивал о тебе и Мозговом. Кто-то ему уже доложил, что вы возвернулись из армии, на тебя он особенно рассчитывает, потому как твоего отца, Никиту Михайловича, советы раскулачили, отобрав дом и лавку. Он хочет вернуть тебе дом и лавку, и приобщить к своему воинству. Так ты гляди сам куда тебе податься.
Дед ушел оставив Павла в раздумье. На семейном совете порешили: Павлу надо уходить из поселка в большое село Званное, откуда родом все население их поселка. Там легче затеряться и дождаться возвращения Красной Армии, а что она вскоре будет здесь, до поселка уже донесся слух, что немцы начали отступление под Москвой. Но уходить из дома не хотелось. Все-таки до Званной семьдесят километров, а идти придется по бездорожью. Охлаждали желание морозы и снега, и они решили отложить уход до весны. Полицейские если и нагрянут, то только днем, а сейчас, из-за сугробов, местные жители не ездят, а ходят пешком и полицейских будет заметно издалека. На всякий случай придумали и спасительное убежище, на чердаке, за трубой, в полове. В сенях стояла тумбочка, и если Павел спрячется на чердаке, то кто-то унесет тумбочку в комнату, чтобы у полиции не было желания залезть туда. Но случилось так, как никто и не думал. Однажды поздним вечером в поселке появились несколько подвод с вооруженными людьми, на санях, ехали они шумно, громко разговаривали, перемежая обычные слова, матерными и одна из подвод остановилась напротив дома Безденежных. Вошедшие в избу люди обошли обе комнаты, фонариком посветили в сенях, а один из прибывших, подойдя к Марии, сказал: - Мы партизаны, где твой муж?
Мария заплакала прежде чем смогла собраться с мыслью, что ответить. К ней бросились все ее четверо детей, прижавшись к подолу юбки. Партизан вытащил из кобуры пистолет, приказал Марии встать около печки и повторил свой вопрос.
В отчаянии Мария, обливаясь слезами, повторяла одно и то же: - Не знаю я где он.
Партизан приставил пистолет к ее лбу, затем отошел назад, спросил еще раз: - Где Павел Волков?
Мария ответила плачем и еле проговорила: - Да не знаю я!
Тогда партизан поднял пистолет и тряся им перед ее лицом, грубо произнес: - Если еще раз повторишь то же, пристрелю на месте.
Мария плакала и бессвязно повторяла: - Не знаю я!
Партизан выстрелил. Пуля прошлась выше головы, оставив отверстие в печке. Мария в беспамятстве рухнула на глиняный пол, повторяя то же самое. Видя, что от нее ничего уже не добиться, партизан сказал: - Завтра приедем. Если его не будет дома снова, расстреляю всех вас!
Они ушли. Мария еще долго плакала, успокаивая и себя, и разревевшихся детей. Спрыгнувший с чердака Павел успокаивал ее, детей, а когда все успокоились, сказал: - Сегодня же я ухожу в Званное. У Сони они меня не найдут.
Не дожидаясь утра, когда слабый поздний рассвет разбавит ночную темень, Павел, одевшийся во все зимнее, ушел из дома. Его путь лежал в Званное, но сейчас, по глубокому снегу преодолеть семьдесят километров по бездорожью, по территории, находящейся под контролем  противника, расставившего во всех поселениях своих псов-полицейских, было не так просто. Он сразу решил, что будет идти ночами от поселка к поселку, а там, у знакомых, он будет днем отсыпаться, чтобы идти дальше. Сейчас у него был пробный участок. Нужно было пройти через поле, луг на Святом и небольшую речку. Все это сейчас дремало под покровом искрящегося глубокого снега, кое-где перечеркнутого заячьими следами, так что путь до Голубовского хутора, где жила сестра Анастасия, был и близким, и недолгим. Благо огород сестры выходил к лугу, в сторону поселка Шевченко и Павел вошел во двор сестры незамеченным никем. Настя удивилась приходу брата, но быстро сообразила что к чему, не стала зажигать лампу, понимая, что его посещение вынужденное о котором не должен никто знать.
Покинувших поселок Шевченко партизан, а это были хатушинские полицейские, расслабленных и веселых от удачно проведенной операции по дискредитации настоящих партизан, потому как они почти в каждом доме, куда заходили в поселке, забирали все съестное, а у тех, у кого не было что взять, открывали загнетку печи, вытаскивали оттуда ухватами чугунки и все, что там было забирали с собой, ждали настоящие партизаны. Оставив лошадей у домика Кучума, они выдвинулись к краю дороги, что шла из Романово в Хатушу и как только подводы лжепартизан приблизились к ним, открыли огонь. Лошадь, впряженная в сани, следовавшая впереди обоза, рухнула, затормозив движение и полицейские, оценив обстановку, повернули назад даже не оказав сопротивления. По убегавшим, спрыгнувшим из первых саней, партизаны открыли огонь и, по тому как те падали в снег, поняли, что полицейские дорого заплатили за грабеж. По остальным саням, набитых полицейскими, партизаны тоже стреляли, но эти выстрелы не были прицельными и полиции удалось уйти к спасительной церкви, под защиту романовских полицейских.
К утру, главный полицейский Хатуши Григорий Кузьменко уже был в Хомутовке с докладом начальству о проведенной лжепартизанской операции, о понесенных потерях, но вместо сочувствия, получил нагоняй.
Присутствовавший при докладе в Управе обер-лейтенант Пауль Шварц подвел итог: - Сработали грубо. Такую операцию повторять в одном и том же селении нельзя. Народ сразу поймет обман, потому что настоящие партизаны, полагаю, ведут себя по-другому, более осмотрительно. Думаю от повторной подобной операции устрашения следует воздержаться, а вам, господин Кузьменко, следует подумать кто среди вас предатель, выявить его и расстрелять, чтобы другим неповадно было. И вообще, следует продумывать более глубоко любые свои движения здесь, в непредсказуемой России, это касается и вас, полицейских, да и нас, немцев, тоже.
Обер-лейтенант был прав. Под ногами захватчиков горела земля даже сейчас, в эту холодную, вьюжную зиму. Шварц знал о чем говорил. Красная Армия уже отбросила немцев далеко от Москвы и теперь и он сам, да и всё немецкое руководство в районе, гадали, что ждет их дальше на этой земле. Отравленные пропагандой, ослепленные предыдущими победами на полях Европы, позволившими покорить Польшу, Францию, заставившие прижать уши и добровольно сдаться Гитлеру другие небольшие страны, обрадованные ошеломляющими успехами первых месяцев войны, немцы еще не могли даже представить себе то, что их ждет впереди. Они продолжали все еще слепо верить своему вождю, околдовавшему всех их, Гитлеру.
Обер-лейтенант Пауль Шварц, изучив ситуацию в Хомутовском районе, уже не мыслил так, как когда-то, когда они победно шагали по России. Здесь, в глуши, где казалось бы сама обстановка заставляла жителей склонять голову перед победителями, он видел совершенно противоположное. Местные партизаны перекрыли все дороги в села, прячась в близлежащих лесах, осмелились напасть даже на Хомутовский гарнизон. Шварц понимал, что так не может продолжаться долго и всем здесь придет конец, потому запросил помощи у вышестоящего руководства. Его вопль услышали и уже в феврале на Хомутовку нацелились каратели со всех сторон, с Севска, Дмитриева, Рыльска и даже со стороны Сумской области. Особенно воодушевило оккупантов то, что в Хомутовку прибыла венгерская дивизия. Мадьяры, так их называли и немцы, и русские, прославились особой жестокостью и это воодушевляло Шварца. Партизаны, наконец, покинули свои базы не только в Гнилушском и Банищанском лесах, перейдя в Хинельский лес, но были вытеснены и оттуда, уйдя в глухие Брянские леса, а это уже было далеко от Хомутовки. Это как-то успокоило и Шварца и полицейских, развязало им руки, но от партизан нельзя было отмахнуться совсем, наверняка они оставили в поселениях своих помощников и те, через некоторое время, начнут действовать. Нужно было им, немцам, и особенно полицаям, действовать на упреждение и он, Шварц, как военный, не давал своим помощникам, успокаиваться. Сейчас, глядя на доказавшего свою преданность Кузьменко, он сказал: - Кроме предателя в вашем окружении, есть и другие на которых вы совершенно не обращаете внимания. Нам стало известно, что еще в декабре в Георгиевском поселке у крестьянина Алексея Ермакова собиралась верхушка партизан. Проследите за его домом, а потом арестуйте этого связного и доставьте сюда. Внимательно приглядывайтесь к людям, возможно кто-то из руководства партизан живет у вас под боком. Таких немедленно арестовывать. Мы должны везде вести наступательную политику. Или мы их, или они нас.
Шварц внимательно посмотрел на Григория, сказал успокаивающе: - На вас я особенно рассчитываю. Ну а если что, в случае нападения партизан, отходите к церкви села Романово, там нам удалось сколотить крепкий отряд. Да и церковь, здесь, серьезная крепость.
Воодушевленный доверием обер-лейтенанта Григорий Кузьменко решил, держать задумку в строжайшей тайне, повторить наскок своего отряда на поселок Новый свет, расположенный на окраине леса. По сообщению полицейских местный староста мог быть связным у партизан. Переодетые в крестьянские одежды полицейские узнали о поездке только перед посадкой в сани и это позволило отряду беспрепятственно совершить запланированную акцию. В поселке они не ходили по дворам, а подъехали прямо к дому старосты. Фаддей Савельевич Ляхов увидел в окно подъехавших к дому, со стороны леса, несколько саней, набитых людьми, обрадовался, что вот, наконец, защитники не побоялись подъехать к нему не смотря на мороз и глубокие снега.
Лжепартизаны сгрудились около крыльца, а «командир» с несколькими помощниками, поднялся в сени. Остуживая восторг Фаддея, сказал: - Ты, ублюдок, продался немцам, снабжаешь их продовольствием, отправляешь по их указке молодых сельчан в Германию. Ты наносишь вред своим же односельчанам, которые поставили тебя на эту должность.
- Никому я не прислуживаю, а немцев, как и вы, ненавижу.
- Мы сейчас увидим как ты их ненавидишь. Иди, оденься, поедешь с нами в отряд, там обо всем и расскажешь.
Фаддей вошел в дом, оделся, попрощался с женой и детьми, десятилетней Тасей и пятилетним Колей, сказал, что к утру вернется. В сенях, где его поджидал «командир», сказал обиженно: - За что вы меня, я же советский и служу нашим людям, защищаю их.
- Да, мы сейчас видим кому ты служишь и вот тебе наша благодарность.
«Командир» дважды выстрелил в лицо Фаддея, выбив оба глаза. Фаддей остался в сенях, жена и дети боялись открыть дверь до самого утра...
Узнав об исполненной операции, проведенной без потерь и с пользой для дела Пауль Шварц, сказал: «Это похвально, но попрошу подобное пока больше не повторять. Пусть население района переварит случившееся, истолковывая произошедшее на свой лад».
Подумав немного, осмысливая возможные последствия, Пауль продолжил: - Если мы будем бездумно совершать подобные наезды, сами жители уничтожат всех нас. Ваш переход на службу к нам, они еще терпят, надеясь, что когда-то расправятся с вами, а вот обман, как бы он ни был обставлен, простить не смогут. На селе особенно не любят тех, кто их обманывает...

Часть третья.
Сибирь.

1. Сержант Дмитрий Волков
Приближалась весна. На Урал она приходит позже, но зато быстротечней. Снега, прогретые жарким весенним солнцем, таяли не только внизу, на равнине, но и вверху, на отрогах небольших гор, подступавшим к Челябинску с Запада. Река Миасс, спокойная и не очень полноводная в обычное время, вдруг встрепенулась, набухла и понеслась не разбирая впереди ничего, сметая все на своем пути. Именно в это время Дмитрий Волков, у которого затянулись раны на ноге и стала более послушной левая рука, все еще находящаяся в гипсе, подумывал о продолжении службы. Ему казалось невероятным, что другие воюют, проливают кровь на полях сражений, а он, почти здоровый, правда, опирающийся на костыль, продолжает бесцельно ходить по территории госпиталя. Он уже не один раз обращался к своему доктору, пожилому подполковнику медслужбы о возвращении на фронт, но тот, вначале отвечавший, что о фронте пока ему думать рано, в последний обход, сказал резко: - О фронте забудьте, даже если рука заживет. На фронте с одной рукой делать ничего!
На вопрос Дмитрия, что же мне дальше делать, ответил: - Не торопиться. Дальше будет видно.
Пришло время, когда гипс был снят, но рука, все еще разбухшая от долгой повязки, медленно приходила в себя радуя ежедневно хозяина чем-либо особенным. Начали полностью сжиматься и разжиматься пальцы, сгибалась кисть, но вот в локте что-то все еще мешало и она не подчинялась командам. Рука не сгибалась в локте и висела, словно отделенная от тела.
В следующий обход подполковник погладил руку, попросил сделать движение в локте, но убедившись, что в локте она не сгибается, сказал: - Как только рука начнет сгибаться, мы ее подвесим на бинт и вас определим по дальнейшей службе. О передовой не мечтайте, а вот домой на пару месяцев можем отпустить для долечивания.
Увидев, что больной опустил глаза, спросил: - Дом-то где ваш?
- Под немцем.
Дмитрий не сказал, что как такового дома у него нет, есть мать, которая приткнулась к кому-то из своих детей, вот и все. Он посмотрел на доктора, сказал: - Ехать пока некуда.
- Не расстраивайтесь. Мы найдем вам работу и дом.
Через несколько дней когда левая рука стала немного сгибаться в локте, ее привязали бинтом, переброшенным через шею. Теперь Волков, прихрамывая, припадая на левую ногу, старался больше перемещаться по территории госпиталя, понимая, что только движение поможет ему быстрее встать на ноги. На одной из таких прогулок его и встретил доктор. - Хорошо, что вы осваиваете пространство, - сказал он и внимательно посмотрел на перевязанную руку.
- Скорее всего завтра состоится медкомиссия и я предложу отправить вас еще дальше, в тыл.
Комиссия была немногословной. Присутствовавшие согласились с мнением лечащего врача и под конец тот сказал: - Мы направляем вас с командой в один из леспромхозов, вы там сможете работать завхозом, ваши гражданские профессии плотника и печника там будут как раз кстати.
Доктор ничего не сказал больше. И уже на следующий день сержант Волков был на сборном пункте. Его определили в группу ядро которой составляли несколько офицеров и младших сержантов. Не спрашивая ни о чем, Волков понял, что ему предстоит работать с этими людьми, очевидно представлявшими какую-то охранную команду.
Когда погрузились в теплушку, к нему подошел старший лейтенант, возглавлявший всю эту команду, представился: - Старший лейтенант Столяров. Больше вам пока ничего знать не надо. Куда едем, тоже не скажу, приедем, узнаешь.
Чуть позже, когда в теплушке распределились, одну сторону, с нарами, заняли офицеры, другую, малоразговорчивые сержанты, Столяров, пристроившись на каких-то ящиках в середине теплушки, подозвал к себе Дмитрия.
- Давай, Волков, поближе познакомимся. Кто мы, ты уже догадался по нашей форме. Куда едем, и сам точно не знаю, знаю то, что будем охранять кого-то на лесоразработках. Это, - он обвел взглядом нары, где отдыхали офицеры группы, - и это, - он перевел взгляд на нары, где расположились сержанты, да и сам Волков, - члены нашей команды, костяк. Их я знаю, люди испытанные, верные. Ты человек для меня новый, расскажи о себе. Кто ты, откуда родом, где твои родители, какая у тебя профессия. Ты понимаешь, что едем не к теще на блины?
- Да, мне кое о чем сказали в госпитале. По специальности я плотник, каменщик и печник, но это деревенские профессии. И меня, как я понимаю, поэтому определили в вашу команду.
- Правильно думаешь. Только мне нужны здоровые ребята, а не инвалиды.
- Я раненый, но не инвалид. Нога заживает, правая рука не повреждена, раны на левой затягиваются.
- Здесь есть медработники, я просил не забывать перевязывать тебя.
Столяров несколько минут помолчал, потом напомнил: - Рассказывай о себе.
Дмитрий рассказал старлею все, утаив только сам процесс спланированного в районе раскулачивания, понимая, что после сообщения об этом, Столяров примет все меры, чтобы от него избавиться. Дмитрий не боялся скрывать, ведь раскулачивание не состоялось и он не сын кулака, что было бы в данной ситуации пагубно, а сын крестьянина.
- Где сейчас отец и мать? - уточнил Столяров.
- Отец погиб еще до войны, шел к кому-то из моих братьев или сестер, мы тогда жили в другом, соседнем районе, причину гибели установить не удалось, может убили по дороге, может не выдержало сердце. Мать, в оккупации, в селе Званное, Глушковского района или у кого-то из своих детей.
- Почему вы жили не в своем районе? - допытывался Столяров.
- Родители переехали к сестре моей мамы, Соне, ну и я с ними, там мы жили. Отец ходил по деревням ладил избы, клал печки, я учился в школе, а летом был рядом с ним, работал как все члены бригады, плотником, каменщиком, печником. В армии это пригодилось.
- А медаль «За отвагу» за что?
- Подбил немецкий танк.
- Ты же служил в охране штаба армии? - не сдавался Столяров, пытаясь хоть в чем-то уличить сержанта.
- Командарм Городнянский всегда располагал свой штаб поближе к передовой. Вот к нам и нагрянули несколько танков Гудериана, прорвавшись через позиции стрелкового полка.
- И как тебе это удалось?
- Я сделал один выстрел из противотанкового ружья.
- И что было дальше?
- Танк загорелся, остановился. Танкисты выскакивали наверх, прыгали на землю. Их тут же снимали члены штаба и мои товарищи, но одного, мой командир, лейтенант Заремба, приказал не расстреливать, его взяли в плен.
- А как ты в охрану штаба армии попал, не обстрелянный, совсем молодой?
- На сборном пункте, в брянском лесу, я хорошо стрелял, далеко бросал гранату, а после еще и строил блиндаж. Вот меня и присмотрел офицер из взвода охраны, зачем-то приехавший к нам. Он то и приказал мне освоить ПТР.
- Понятно, - сказал Столяров. У меня ты стрелять не будешь, будешь заниматься хозяйством, что-то вроде завхоза. А пока отдыхай, набирайся сил, пусть раны твои быстрее заживают.
Столяров рассказал, что в дороге их будут кормить, но за едой будет ходить один из сержантов. На длительных остановках, учитывая, что у теплушки отсутствуют ступеньки, ему, Волкову, будут помогать сходить и входить в вагон, об этом он тоже уже распорядился. Освободившись, Дмитрий вернулся на нары, поудобнее лег на не застеленный простыней, матрац и стал наблюдать за пейзажами, проносившимися мимо их вагона. Местность была одурманивающей, леса, небольшие полянки, поросшие мелким кустарником и высокой травой. Трава была и на обочине, рядом с дорогой. И вот здесь он видел сплошной поток многих цветов, тянувшийся бесконечной полосой, будто кто-то смешал разные краски на полотне неизвестного художника и держал холст перед проемом их теплушки. Цвета трав сливались во что-то единое, привлекательное, и в то же время, загадочное и зовущее куда-то в неизведанную даль.

2. Мотыгино
В Красноярске их перевезли к пристани, в спешном порядке погрузили на теплоход и они сразу же поплыли дальше по Енисею. Теплоход не предназначался им, использовался службой, к которой был прикреплен сержант Волков, как попутное средство, потому их расположили на палубе. Но было тепло, солнечно и Дмитрий даже обрадовался такому повороту событий. Их команду расположили на правой стороне борта и Дмитрий с удовольствием наблюдал за бесконечной чередой вековых сосен проплывавшей мимо тайги. Деревья напомнили ему дремучий брянский лес, где он проходил сборы, но там он не чувствовал на себе давления леса. Здесь же он тянулся по всему правому берегу и казался бесконечным. И, самое главное, нигде на берегу не виднелось никакого жилья, даже не замечалось людей. Только однажды они проплыли мимо какого-то поселка и это вдруг взбудоражило его мысли. А ведь тогда, когда их могли раскулачить и отправить в Сибирь, они могли оказаться здесь, в этом таинственном неизвестном поселке, уже скрывшимся за деревьями тайги. Он вдруг совершенно неожиданно для себя подумал: «От судьбы не убежишь», улыбнулся какой-то затаенной улыбкой, продолжая всматриваться в плывущий невдалеке берег. И только однажды он разглядел, как что-то коричневое, мохнатое, подошло к берегу и, он уже понял, что это был медведь. Не обращая внимания на проплывавший невдалеке теплоход, медведь наклонил голову к воде и лакал ее живительную влагу. Дмитрий подумал, что звери здесь непуганые, не боятся теплоходов, считая их привычным антуражем речной глади.
В одном месте правый берег оборвался, показалась гладь еще одной реки, вливавшейся в Енисей и теплоход повернул направо, а проплыв несколько минут, причалил к пристани. О том, что это была река Ангара, а пристань, к которой они причалили, называлась Стрелкой, Дмитрий узнал чуть позже, когда им, не успевшим оглядеться по сторонам, приказали вновь загрузиться на небольшое речное судно.
Дав гудок судно отчалило от пристани, сразу повернув навстречу течению Ангары. Плыли недолго, в каком-то месте судно пересекло реку и вскоре причалило к небольшой пристани. Собственно пристани и не было, был настил из половинок бревен, крепко скрепленных друг с другом и со сваями, на которых он держался. Взойдя на берег, они поднялись к зданиям, стоявшим на берегу и старший лейтенант Столяров, построив всех, сказал: - Мы в Мотыгино, но это еще не конец пути. Далее нас довезут до поселка Заря, а там уже рукой подать. Если не организуем подводы, будем добираться пешком.
До Зари доехали на попутных грузовиках, но дальше, разгрузившись, они пошли пешком. Сносной дороги не было, да и подводы, высланные навстречу им, задерживались где-то в пути. Наконец они показались, Столяров объявил «привал» и сержанты, да и сами офицеры с удовольствием опустились на землю, подложив под головы вещмешки.
Подводы развернулись, подъехали поближе и Столяров снова скомандовал: «погрузка». Расположились поудобнее и теперь уже расслабленные с удовольствием и любопытством рассматривали ряд все еще белевших сзади домов Зари и надвигавшуюся гряду таежных деревьев, среди которых, как они уже догадывались и было место куда они ехали. Наконец подводы подвезли их к небольшим воротам, от которых в обе стороны тянулись заборы с натянутой колючей проволокой и они, спрыгнув с телег, снова построились и Столяров сказал совершенно спокойно: - Здесь мы будем жить, служить и работать. Прошу разобраться по командам и разместиться вон в тех, пока еще не достроенных строениях.
И только теперь Дмитрий понял куда он попал и что им предстоит делать. «Вот почему потребовалась им моя специальность строителя», подумал он, оглядев строящиеся дома, похожие на бараки или огромные казармы. Я, как завхоз, должен буду не просто служить, но поддерживать жизнь в этих сооружениях, особенно зимой в лютые сибирские морозы.
На новом месте освоились быстро. Люди вообще неприхотливы к обстановке. А сейчас, летом, когда было тепло даже ночью, особенно. Главное, было где приткнуться, отдохнуть от службы, если удастся, а там видно будет. Раз их так далеко завезли в эту глухомань, значит здесь будет жизнь, пусть и обусловленная лагерем. Но о лагере можно было только догадываться по забору с колючкой, никто и ни о чем им не говорил. Сержанты и офицеры сразу же обособились, а Волкова Столяров привел в единственное, уже построенное по всем правилам здание. Окна и двери были уже вставлены, крыша покрыта кровельным железом, блестела на солнце. Когда они вошли в здание, Дмитрий обратил внимание на большой зал, а в глубине, за небольшой загородкой, увидел несколько человек, работавших около котлов.
- Это наша столовая. Вникай в дела. Будешь отвечать за все, что здесь делается вместе с другими, а заодно внимательно смотри за тем, как военные строители строят бараки и казармы. Обрати особое внимание на печи. Они здесь нужны особенно. И не только в домах, где будем жить мы, они вон там, за загородкой. - Столяров в окно показал на несколько недостроенных изб, возвышавшихся в стороне. - Но и здесь, в самом лагере, где будут жить заключенные. После работ в тайге люди должны иметь возможность не просто обогреться, отдохнуть, но и набираться сил, иначе не будет никакой выработки, это я знаю по опыту. Так что, сержант, у тебя теперь большие полномочия. Умей пользоваться ими. Прямым начальником для всех буду я. А непосредственно твоим будет лейтенант Бунаков, интендант. Вот у него и будешь правой рукой.
Вернувшийся на объект лейтенант пригласил сержанта Волкова к себе, на беседу. Здесь, при входе в столовую, был его небольшой кабинет. Бунаков производил впечатление спортивно скроенного увальня, что не мешало ему быть исключительно подвижным и даже резким в движениях.
- Садись, сержант, - сказал Бунаков, указав на табурет. - Вообще-то я о тебе уже достаточно осведомлен, меня интересует твое физическое состояние. Оно сейчас особенно необходимо.
Бунаков внимательно посмотрел на Дмитрия, словно оценивая его и, ничего не говоря, ждал какого-то ответа.
- Чувствую себя неплохо, - признался Дмитрий. – Путешествие сюда выдержал. Хромаю пока, но ходить можно. Правда левая рука все еще на привязи, - Дмитрий пошевелил рукой для подтверждения своих слов. – Но она уже меньше напоминает о себе. Правда, пока не очень слушается команд, не изгибается и не разгибается без боли.
- Ладно, - заключил Бунаков. – Правая рука на месте. Работоспособна, а это уже хорошо. Ну и конечно, в нашем деле важна голова.
Бунаков усмехнулся чему-то своему, спросил: - На голову не жалуетесь?
- Учился неплохо, - ответил Дмитрий.
Бунаков в общих чертах рассказал о предстоящей работе, выделив главное – питание людей в сроки, указанные руководством, ну и их отдых в возводимых казармах-бараках.
- Обрати внимание, сержант, там, за колючкой, будут жить люди. Это их дом, где они должны иметь возможность обогреться, отдохнуть, привести в порядок свою одежду. Здесь полное самообслуживание, - заключил он, - впрочем как и в армии, особенно на передовой.
- Понятно, товарищ лейтенант, - спокойно сказал Дмитрий, - будем служить и работать.
- Вот и хорошо. – Бунаков остался доволен своим помощником. Конечно он знал и другое, в случае чего, он в любое время может заменить Волкова на другого, если он окажется в чем-то неспособен.

3. Немцы
Строящийся лагерь все служивые меж собой называли одним словом «зона». Зона росла не по дням, а по часам. Уже был готов забор, окружавший зону. Спилены деревья, росшие внутри. На всех углах достраивались вышки, причем делались они по всем правилам, с ограждениями у стенок и с крышей над головой. Делалось все, чтобы охране было комфортно нести службу, а тем, кто будет внутри лагеря, тоже было совершенно ясно: отсюда уйти невозможно. В темное время суток внутреннюю полосу по периметру предполагалось освещать прожекторами, включаемыми охраной с вышек. Капитан Столяров, его только что повысили в должности и звании, уже сменил на петлицах «кубари» на «шпалу», проявлял верх изворотливости. Его особенно интересовали строительные работы внутри лагеря, да и снаружи тоже. Правда, домик для комсостава уже был готов и офицеры обживали его радуясь уюту. Младшему комсоставу и рядовым казарма тоже достраивалась, но личный состав был рад и этому: есть над головой крыша. Уже есть и печка, предназначенная для просушки вещей и отопления. Участвовавший в ее сооружении сержант Волков сделал все, чтобы солдаты смогли приготовить себе чай и даже что-либо более серьезное. На печке Волков предусмотрел небольшое углубление, положил туда плиту с отверстиями для конфорок. И теперь солдаты, коим приходилось сменять друг друга на службе по охране зоны, приходя в казарму, смогли не только попить чай, но и поесть что-либо подогретое.
Столяров ввел строгий режим по службе, даже пустой лагерь охранялся тщательно, так, вроде там, внутри, где все еще строились бараки, уже находились те, кому они предназначались. Все сотрудники и военные строители чувствовали ответственность и работали во все светлое время суток.
Жизнь, темп которой задавал капитан Столяров и приближавшееся время начала работы лагеря, шла своим чередом. Каждый чувствовал свою ответственность, потому Столярову не приходилось кого-то воспитывать или подгонять. О том, кто будет жить в строящихся бараках, не знал никто, кроме самого Столярова, но он на эту тему не распространялся.
Поглощенные работой солдаты, да и офицеры ничего не знали о том, что происходило на фронтах. Газеты, ранее сообщавшие об успешном наступлении наших войск под Москвой, вдруг перестали писать о дальнейшем и все понимали, что наступление выдохлось. Но уже то, что немцев отбросили от Москвы на Запад в глубь Смоленщины, радовало всех и поднимало настроение.
А дела на фронтах складывались не совсем так, как планировалось. И в этом были виноваты не только отдельные серьезные просчеты наших командующих и Генштаба, но и все еще сильное сопротивление противника. Так, в Подмосковье, углубившиеся в сторону Вязьмы подразделения наших войск были блокированы опомнившимся противником. В окружении сражались тридцать третья армия генерал-лейтенанта Ефремова М.Г. уже награжденного за успехи в обороне и в наступлении орденом боевого Красного Знамени, кавалеристы героического корпуса генерала Белова П.Г., части воздушно-десантных войск. Изучив обстановку командующий Западным фронтом генерал Жуков Г.К. приказал окруженным подразделениям выходить из окружения, сделав бросок вначале на север, затем на восток, где позиции немцев были слабее и где им подготовлен встречный прорыв обороны противника силами десятой армии того же фронта. Десантники и кавалеристы, совершив подковообразный путь, вышли из окружения, но генерал Ефремов отказался воспользоваться этим путем из-за невозможности проделать такой путь пехотными подразделениями. Сталин приказал подготовить прорыв линии фронта силами сорок третьей армии Западного фронта, но стороны тридцать третьей армии никакого удара в районе Угры не последовало... Тяжелораненый генерал Ефремов, чтобы не сдаться врагу живым, застрелился.
Совсем плохо складывалась обстановка и в районе Харькова, где наши шестая, пятьдесят седьмая армии, часть сил девятой армии и группа генерала Бобкина Л.В. Юго-Западного фронта 12 мая 1942 года нанесли два удара по сходящимся направлениям в обход Харькова с Барвенковского выступа и из района Волчанска прорвали оборону шестой армии Паулюса, углубились за 5 дней на 40-50 км. Но уже 23 мая армейская группа Клейста и войска Паулюса соединились в районе Балаклеи, завершив окружение наших войск. До 29 мая наши армии сражались в окружении, не получив своевременно приказа на отвод войск. Погибли Костенко Ф.Я., заместитель командующего Юго-Западного фронта, командармы Городнянский А.М., Бобкин Л.В., Подлас К.П..
Было страшно и тяжело от потери, погибли боеспособные подразделения, оказавшиеся в котле, но еще страшнее было то, что на нашем участке фронта, откуда ушли в наступление эти соединения, оказалось никем и ничем не прикрытое пространство. Этим сразу же воспользовались немцы, начавшие успешное наступление на Воронеж, а чуть южнее, по донским степям, в район Сталинграда. В этой истории интересно то, что при обсуждении наступления в зимний период 1941/42 годов, генерал Жуков, командовавший в то время Западным фронтом, внимательно слушавший маршала Тимошенко, предлагавшего ввести в образовавшийся прогал в районе Харькова наши силы с целью освобождения города, разглядел в этом ловушку.
Подойдя к карте, Жуков показал указкой возможное контрнаступление немцев. Наши войска оказывались в мешке, что и случилось позже. Жуков считал, что для зимнего наступления достаточно мощного удара под Москвой и, как показало время, был абсолютно прав. Мощь нашего удара в Подмосковье, бегство немцев, навсегда очищенная от них территория, произвели ошеломляющее впечатление как на самих немцев, так и на мировое общественное мнение. Позже, задумываясь о происходивших событиях, многие, кто принимал участие в том совещании у Сталина, понимали кто открыл путь немцам на Воронеж и Сталинград. Но об этом никто вслух не произносил ничего подобного. Успех с окружением наших войск в районе Харькова окрылил немцев, влил в их сознание адреналин, что позволило им держать в повиновении одурманенную прежними успехами на восточном фронте нацию и солдат, слепо веривших в гений Гитлера.
Конечно, обо всем этом никто в сибирской зоне ничего не знал, в том числе и начальник лагеря капитан Столяров, не говоря уже о сержанте Волкове, который, если и думал о фронте, то только потому, что ему хотелось поскорее узнать, когда, наконец, уйдут немцы с курской земли и когда освободятся Хатуша и Званное. Как там мама, братья и сестры, живы ли они, что с ними?
Но с немцами Дмитрию Волкову встретится все-таки пришлось. Как-то Столяров приказал Бунакову завезти в лагерь термосы для хранения готовой пищи, а в столовую вне зоны прислали несколько девушек из поселка Заря. Они должны были исполнять самую простую, но не менее важную работу, мойку посуды с которой плохо справлялись солдаты.
Похоже было, что Столяров ждал каких-то перемен и вот как-то Бунакову было приказано приготовить обед на двести человек. Для кого, не уточнили, но в столовой все напряглись, она не была рассчитана на такое число питающихся, потому как для тех, кто будет жить в зоне, там же, строилась еще одна столовая.
Освободившись от дел, сержант Волков выглянул в окно и был поражен, в зону шла колонна немцев. Они были в своей форме, но без знаков отличия и, как все заключенные, несли с собой все в руках: вещмешки с поклажей, шинели на плечах и в руках. За спиной у многих болтались какие-то не очень длинные тубусы, похожие на небольшого диаметра рифленые трубы с дном и крышкой. У некоторых за спиной красовались аккуратно сделанные ранцы с крышкой из кожи животных. Похоже было на то, что они несли с собой те вещи, которые были при них в момент пленения.
Впереди колонны, верхом на лошади, ехал офицер, по бокам колонну охраняли солдаты, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками, а рядом с ними шли овчарки, обученные для этой цели. Немцы шли кто как мог, не особенно соблюдая строй, но среди них не было отстающих, все они, похоже подбирались по состоянию здоровья. Все-таки валить лес в тайге, а именно с этой целью и строился лагерь, должны здоровые физически люди. Немцев завели в зону, разместили по баракам и только после этого Бунаков дал команду заполнять термосы приготовленной пищей. За термосами пришли те же немцы, опять в сопровождении солдат и офицера охраны, так что у Бунакова и Волкова не было вопросов с доставкой. Все шло своим чередом, как и предусмотрел Столяров. Когда пищу раздали и пустые термосы вернули в столовую, пришлось поднапрячься. Девушки мыли их подогретой водой, но перемещать термосы пришлось самим поварам и нескольким солдатам, присланным Бунаковым из его взвода. Наконец для всех проживающих здесь нашлась работа, от которой многие уже попросту отвыкли. Все-таки нести службу по охране лагеря, снабжению, одно, а вот убираться после кормежки людей, другое. Сержант Волков ни на шаг не отходил от поваров и новеньких девушек — посудомоек и, как показало время, не напрасно. На одну из них, худенькую, но быструю в работе, он обратил особое внимание. Видимо она заметила и поняла по-своему его взгляд, потому что как-то на секунду задержала свой на его лице и улыбнулась какой-то внутренней улыбкой с нескрываемой хитринкой. Эту девушку, как он выяснил, звали Дашей и теперь его, даже если в столовой у него и не было дел, тянуло именно туда, где трудились девушки, на мойку. Дима наконец понял, что Даша всерьез заинтересовала его и он, не подавая вида все-таки частенько поглядывал на нее. Просто его что-то тянуло, вернее, притягивало к ней, хотя он о ней не знал ничего, кроме, конечно, фамилии и имени. Даша тоже обратила на него внимание, но это было внимание не очень осмысленное. Она знала, что сержант Волков их начальник и может потому смотрит на них добрыми глазами, понимая, что они не военнослужащие, а наемные работники к которым должен быть особый подход. Девушек в настоящий момент интересовали все, кто их окружает и они, познавая окружающих присматривались к ним и оставляли о них в своих мыслях определенное время. Никто из них пока не задумывался о личном, даже если это личное выпячивалось наружу со стороны солдат. Занятые приготовлением пищи, повара нет нет да и заглядывали по каким-то делам на мойку, где обычно проводили время вольнонаемные. Повара продумывали свои походы как правило загружая девушек какой-либо незначительной работой. Главным для них было общение и они его выполняли с завидной пунктуальностью. Для сержанта Волкова посещение девушек было, как правило, вынужденной мерой, слишком много времени  отнимали заботы о вводимой в строй столовой в зоне, где ему приходилось бывать чаще. Но даже заскакивая на несколько минут в свою, как он называл, столовую, он хоть на секунду заходил и в посудомойку. И тогда его взгляд чаще всего фиксировался на понравившейся чем-то Даше. И не важно, ощущала ли она его, или воспринимала как обычное внимание начальства, ему было приятно видеть ее, наблюдать за ее движениями. Он не знал, что это было, простое внимание, любопытство или что-то вроде любви, но ему было приятно все это.
Конечно, сейчас ему было не до них, в зоне формировался коллектив второй, закрытой столовой и он, ответственный за все, что происходит на пищеблоках, ушел в эту работу целиком. Кроме военнослужащих-поваров ему пришлось выпросить у Столярова нескольких военнопленных, которые должны были исполнять обязанности простых чернорабочих, которых повара в шутку называли «взял-принеси» потому как разговаривать приходилось с помощью жестов. Школьные программы по изучению немецкого, которые были повсеместно на Руси, не давали возможности общаться из-за малого словарного запаса, тем более не учили разговорному языку. Правда, среди нескольких пленных, приставленных к пищеблоку, нашелся один, который понимал даваемые им приказания, но сам с трудом мог изъясниться по-русски. Волков был ближе всех к этим пленным, его указания они исполняли без возражений и даже с какой-то охотой. Сержанта первоначально поражало то, как они аккуратно и старательно исполняли его распоряжения, но потом он понял, что это у них в крови и этот вывод наводил на серьезные внутренние размышления. Гитлер воспользовался аккуратностью и исполнительностью граждан, что привело их без размышлений к начатым им войнам, более того, вселило в их головы уверенность в непогрешимости фюрера, а это привело этих солдат в Сибирскую тайгу. Один из них как-то воспользовался моментом и, указав на перевязанную и подвязанную руку, спросил: - Это фронт, герр сержант?
- Да, - коротко ответил Дмитрий.
- Какой фронт?
- Брянский.
О! - вздохнул солдат и продолжил: - Мы там воевали.
Дмитрий не стал продолжать разговор, что-то приказал тому пленному исполнить и тот показал всем своим видом и движениями, что ему это задание особенно приятно.
Ему показалось, а может это так и было на самом деле, но те пленные в общении с ним, не чувствовали себя зависимыми, с удовольствием исполняли все его указания.
В зоне приходилось находиться порой до половины суток, поначалу на кухне не все ладилось, но потом, к счастью, все пошло точно так, как и в столовой вне зоны и это его обрадовало. Теперь он мог чаще бывать в своей столовой, где было поменьше забот и работ, но здесь была она, его Даша. Кто знает, возможно Даша что-то поняла в их молчаливых взглядах, потому что однажды, выбрав момент, когда они остались одни, подала ему записку. Лицо ее при этом налилось краской, она заговорила торопливо и, как самой ей показалось, сбивчиво: - Вы часто бываете в нашей Заре, передайте это моим родителям. Здесь написан мой адрес.
Даша ничего больше не сказала и как-то незаметно отошла от него. Дмитрий посмотрел на поданный ему квадратик, бегло прочел адрес и имена родителей Даши и сразу же постарался уйти из столовой. Он почему-то почувствовал себя счастливым. Что-то невысказанное связывало его с этой симпатичной, худенькой и гибкой, как лиана, Дашей. Он не пытался осмыслить это что-то, ему было достаточно того, что Даша прочно поселилась в его воображении, занимала какое-то место в его приятных мыслях и воспоминаниях. Выйдя из помещения столовой он не пошел к себе в отведенную ему Бунаковым комнату в общежитии, а направился к плотной стене деревьев, остановившейся здесь тайги.
Вековые сосны стояли плотно, словно в соседстве ощущали какую-то поддержку. Дмитрий прошел в глубь, они и там были точно такими же: рослыми, с хорошей толщиной и очень высокими. Их небольшие кроны упирались в высокое голубое небо и все они, живя, купались в нем. Прислонившись лбом к одной из них, он почувствовал какое-то гудение. Сосна напоминала ему о том, что она жива, радуется жизни, как и он. Дмитрий постоял какое-то время обняв сосну правой рукой, прося ее помочь ему в выздоровлении и она, небольшим гулом подтвердила свое согласие в его излечении. Улыбнувшись, Дмитрий отошел в сторонку и здесь, совершенно неожиданно для себя, подумал о том, что в Брянском лесу были точно такие же сосны, рослые, плотные и молчаливые. Он вдруг задумался о том, что деревья и здесь и там, кто-то когда-то посадил, но нет, посадить столько деревьев, сколько их здесь, в тайге, невозможно. Для этого не хватит людей. Об этой посадке позаботилась матушка природа, причем неизвестно когда. Интересно, подумал он, кто-либо сравнивал состав и строение древесины этих и брянских деревьев? И почему все они примерно одной высоты и толщины в обхвате? И сколько веков они уже здесь. И самое интересное, пожалуй даже загадочное, состояло в том, что сплошной ковер тайги повсеместно такой же плотный, рослый и не вымирает от старости, словно у этих великанов свое понятие о старости и вечности. Посмотрев вверх, Дмитрий подумал о том, что эти деревья, если и умрут, то умрут стоя, просто потому, что соседи не дадут им возможности упасть. Подумав о загадке вечности, он вдруг вспомнил о маме, Матрене Емельяновне. Как она там, где и у кого живет в это непростое время. Скорее всего она сейчас у Анастасии, на Голубовском хуторе. Настя была милой, рослой, но болезненной, потому мать всегда заботилась о ней больше, чем о других, помогала ей чем могла и думала о ней чаще, чем о других детях. Как они там обе, мама и Анастасия со своими четырьмя детьми? Единственное, что утешало его сейчас, Голубовский был в глубине района, в глуши, к нему не было никаких дорог, кроме грунтовой, раскисавшей от дождей. Зимой поселок был отрезан от внешнего мира вообще, редко кто отваживался проехать туда на санях, мешали глубокие снега. Но, странное дело, это обстоятельство не смущало местных жителей, они привыкли жить в своем миру и для них зима была отдохновением от всех забот.
Дмитрий вышел из леса, прошел к себе. Здесь у него было полно работы и забот. Главной из них было обеспечить кормежкой всех, кто теперь жил в лагере. Раз их прислали сюда, значит стране нужен строевой лес, который они и будут заготовлять. Для него теперь стало главным ощущение собственной причастности к тому, что будет происходить в лесу, на лесоповале. Здесь будет его фронт и он подумал о том, что именно это участие в войне сейчас по силам ему и это успокаивало его и придавало силы.

4. Дашина семья.
Как ни странно, но пленные хорошо работали на лесоповале. Энергии прибавляла им боязнь мести со стороны охраны. Немцы прекрасно понимали, что здесь не передовая, где они имели в начале войны ошеломляющий успех, а глубокий тыл и кто знает, как поведут себя солдаты и офицеры войск НКВД, охранявших их везде. Исходя из русской пословицы, они, оказавшись в стае волков, вынуждены были выть по-волчьи. И они, работящие, аккуратные и дисциплинированные, работали на благо СССР точно также, как если бы они работали где-то в Германии, на благо своего фюрера. Машины ЗИС-5 с прицепами не успевали вывозить заготовленные бревна и доставлять их на берег Ангары, где лес не просто складировали, а вязали в огромные плоты, которые буксиры тянули вверх по течению Енисея куда-то в сторону Красноярска.
Запустив в зоне пищеблок, сержант Волков избавился от нервотрепки с организацией питания лагерников, вошел в какой-то свой, устоявшийся ритм работы и имел теперь возможность посещать поселок Заря даже если в этом и не было особой необходимости. Однажды он зашел в дом Даши по адресу, указанному на аккуратно сложенной записке. Дом стоял на краю поселка, на некотором удалении от других дворов, как принято здесь издавна. На его счастье родители Даши оказались дома и получив записку от дочери, засуетились с угощением. Заметив их возбуждение, Дмитрий сказал: - Да вы не беспокойтесь, я не голоден. Нас хорошо кормят.
- А чай-то можно? - спросил глава семейства, представившийся Алексеем Савельевичем.
- Чай можно, не откажусь, - ответил Дмитрий, присаживаясь на лавку к краешку стола.
- Вот и хорошо, - ответил Алексей Савельевич и сразу же переключился на супругу: - Слышь, Марфа Федоровна, ты завари его сушеной малиной, она придаст молодому человеку бодрость и силу, может добавишь еще и клюквенного варенья. Оно будет совсем кстати.
Пока Марфа Федоровна возилась около печи, доставая из нее чугунок с кипяченой водой, Алексей Савельевич спросил: - Как там наша доченька, Дашенька?
- Работает в столовой, как все.
- И много их там?
- Да нет, четверо. Они в основном в посудомойке, работы у них достаточно.
- А где они живут? - допытывался Алексей Савельевич.
- У них своя комната в нашем офицерском доме, так что с жильем у них все в порядке.
Марфа Федоровна разлила по кружкам чай, придвинула поближе к Дмитрию клюквенное варенье и, понимая, что о Даше сержант мало что скажет, все что надо, она написала в записке, спросила: - Вы были на фронте?
- Да, немного.
- Вижу у вас с рукой что-то, да и прихрамываете тоже.
- Переживем, - ответил Дмитрий, - рука начала постепенно слушаться, но это не мешает службе и работе.
- Понятно, - сказал Алексей Савельевич и спросил: - Сам-то откуда родом?
- С Курской области.
- Деревенский?
- Как большинство солдат.
- Воевать-то где пришлось?
- Там же и воевал. Но немца не сдержали, сейчас мой поселок в оккупации.
- Там кто-то остался?
- Мама у кого-то из своих дочерей или сыновей остановилась.
- А отец? - допытывался Алексей Савельевич.
- Перед самой войной его не стало.
Слушавшая разговор Марфа Федоровна неожиданно вмешалась.
- Хватит тебе, Савельич, допрашивать молодого человека. Лучше спроси как там наша Даша общается с пленными.
- А она никак с ними не общается, они работают в столовой вне зоны, а в зоне наши только повара, остальную работу выполняют сами пленные. Но, простите, - неожиданно сказал Дмитрий, - я уже и так сказал вам много лишнего.
Он допил чай, встал, поблагодарил хозяев и вышел распрощавшись с ними. На улице он оглядел дом, двор. Здесь все было не так, как в родной Хатуше. Как таковых дворов не было. Дом и сараи стояли на некотором удалении друг от друга и доступ к ним был со всех сторон. Сибиряки особенно не загораживались. Может потому, что в поселке было не так уж много домов, может по какой-то другой причине, о которой Дмитрий не знал.
Когда Дмитрий вышел, Марфа Федоровна накинулась на мужа: - Ты вот пристал к нему с вопросом, кто да откуда, а надо было больше расспрашивать о доченьке. Как она там, как ей живется, как работается, все ли у нее в порядке. Как к ним, девчушкам, относятся окружающие их солдаты и офицеры, да мало ли еще о чем. Может и о том, не голодают ли они там?
- Остановись, Федоровна, - сказал Алексей Савельевич, - давай-ка мы лучше прочтем записку от нее.
Он развернул небольшой конвертик, по краям склеенный сосновой смолой и углубился в чтение.
- Слышь, Марфуш, - сказал он дочитав до конца, - дочь просит отнестись к сержанту по-божески. Но мы, даже не читая, сделали все как надо.
Он отложил записку в сторону, давая возможность жене прочитать написанное, а когда она окончила читку, сказал усмехаясь: - А наша Дашенька взрослеет на глазах. Сдается мне, что этот сержант ей по душе, вот она и воспользовалась моментом, познакомила нас с ним. Сдается мне, что этот молодой человек в будущем может быть нашим зятем. Война не будет продолжаться вечно. Когда-то она закончится, отпустят ее, демобилизуют его. И кто знает, уедет ли он отсюда домой или останется здесь, будет зависеть и от нас с тобой.
Он вдруг остановился, но потом сказал: - Мы и не спросили, есть ли у него там дом. Отец умер перед войной, мать у кого-то из своих детей пристроилась, значит и дома-то небось нет. А у нас вот какие хоромы. Входи и живи.
- Ты, Савельич, не фантазируй. Но если Даша остановит свой выбор на этом парне, я и возражать не буду. Пусть сходятся и живут. Но об этом даже мечтать рано. Может наши родительские фантазии идут дальше мечтаний дочери. Да и время-то какое, сам знаешь. Так что не будем об этом сейчас. Ни к чему это.

5. Будни.
Работа требовала от Дмитрия Волкова постоянного контроля не только за обеспечением продуктами обоих столовых, но и за порядок в них. И если здесь, вне зоны, в этом плане было все в норме, повара знали свое дело, офицеры, принимавшие пищу здесь, видели все как оно есть и все в столовой старались делать свою работу таким образом, чтобы ни у кого не было никаких нареканий на плохое обслуживание. Девушки-посудомойщицы быстро освоили профессию официанток и, по очереди, обслуживали столы офицеров, подавая им готовые блюда. Другое дело было в самой зоне. Там, на пищеблоке, всем заправлял бывший фельдфебель Ганс Шульц, исполнительный, аккуратный, неплохо владевший разговорным русским. Трудолюбивый по натуре, он завоевал доверие даже у двух наших сержантов-поваров, которые, правда, в зоне носили гражданскую одежду, как им приказал капитан Столяров. Ганс намеренно вежливо общался и с Дмитрием, пытаясь завоевать и его доверие, но Дмитрий старался держать Шульца на расстоянии и по пустякам не вступал с ним в разговоры. А когда Шульц углублялся в какую-то тематику, прося разъяснить ему происходящее, Дмитрий резко обрывал его: - Давайте о деле.
Но дела на пищеблоке и в столовой у Шульца были в порядке и это его радовало. Тем не менее Шульц иногда тихо спрашивал о положении на фронтах, на что Дмитрий отвечал тоже своеобразно: - Я об этом знаю столько же, сколько и вы.
Но вот к концу лета Шульц неожиданно спросил: - Как там дела на Волге?
- Что вы имеете в виду? - переспросил Дмитрий.
- По слухам наши уже у стен Сталининграда, - весело ответил Ганс и Дмитрий спросил не задумываясь: - Откуда у вас такие сведения, Ганс?
Вместо ответа, тот подал промасленный клочок газеты. Там, в Мотыгино, или где-то еще, где формировали продукты, кое-что заворачивали в них.
- Мне это не известно, - сказал Дмитрий, читая поданный клочок, где черным по белому было написано «Сталининград врагу не отдадим!».
Посмотрев на Шульца, он сказал: - Давайте доживем до зимы.
Намек на зиму Шульцу был понятен, именно зимой войска вермахта потерпели сокрушительное поражение под Москвой от которого так и не смогли оправиться. Но Дмитрий на этом не остановился, добавил: - Хочу напомнить вам, Ганс, - он специально назвал его по имени, чтобы быть как бы ближе, - хочу напомнить о том, чем кончались все войны против России.
- Я изучал историю в университете, - ответил Шульц.
- Тем более, - закончил Дмитрий.
- Но все же нашим удалось дойти до Волги, - не сдавался Шульц.
- Как дошли, так и уйдут, - спокойно парировал Дмитрий и попросил показать раскладку продуктов. Это было единственным, что могло вернуть разговор в нужное русло и Шульц не пошел, а побежал к поварам.
Встретив своего лейтенанта, за зоной, Дмитрий рассказал ему откуда пленные черпают информацию и Бунаков, почесав затылок, ответил: - Вон оно что ! Ну с этим я разберусь сам, без нашего капитана.
Но с капитаном Столяровым Дмитрию все-таки встретиться пришлось, правда по другому поводу. Однажды Бунаков сказал: - Срочно идите к капитану.
Столяров находился в зоне. Ходил он без оружия, но его всегда сопровождал кто-то из офицеров. Увидев Волкова, сказал: - Следуйте за мной.
Они пересекли пространство, отделявшее пищеблок от жилых бараков и Столяров вошел в один из них. И только войдя внутрь, обратился к Волкову: - Я прочел представление на тебя, понял, что ты не только плотник, но еще каменщик и печник. Точно?
- Так точно, - подтвердил Волков, - каменщик и печник-самоучка.
Столяров подошел к одной из недавно сложенных печей с почерневшим от копоти передком выше дверцы, сказал: - Вот, затопили, а дым не только в трубу, но и сюда. Так мы многих пленных потравим угарным газом. Посмотри, что надо сделать, чтобы печь служила, как ей положено.
Дмитрий осмотрел печь. Она была сложена на некотором расстоянии от стенки, в которой располагался дымоход и от печи к дымоходу шла труба, специально проложенная для просушки одежды. На нее Дмитрий и обратил внимание. Ее проложили посредине специально сложенного квадрата, служившего для большего обогрева и дым, поднимавшийся кверху, проходил мимо трубы, завихрялся и, возвращаясь назад, выходил частично и через дверцу.
Нужно поднять трубу до самого верха и тогда дым найдет себе дорогу без нашей помощи.
Капитан посмотрел на Волкова оценивающим взглядом, ответил: - Попробуем.
- Разрешите идти, товарищ капитан, - Волков, приложил руку к пилотке и Столяров ответил: - Свободен.
Дмитрий не интересовался больше судьбой той печи, похоже после переделки дым нашел себе дорогу, но зона вскоре напомнила о себе самым необычным способом. Как-то пленных привели в лагерь раньше отведенного времени, причем все, и пленные и охрана находились в возбужденном состоянии.
Да что там охрана, даже собаки следовавшие рядом со своими поводырями, рычали, выражая свое неудовольствие происходящим. А произошло вот что. Одна из троек, а заготовителей Столяров приказал разделить на тройки, двое валят сосну, третий наблюдает за ее падением, воспользовались тем, что их сосна росла близко к краю оцепленной территории. Пленные рассчитали куда упадет спиленное дерево, оно упало рядом с вооруженным часовым, сбив его с ног падающими кудрявыми ветками кроны.
Воспользовавшись моментом, пленные побежали в тайгу, но часовой, исцарапанный ветками, нашел в себе силы прицепиться и сделать выстрел. Один из беглецов остался на месте где его настигла пуля, другим удалось ускользнуть лавируя между деревьями. Работы были прекращены, за беглецами ушла поисковая группа, но тайга скрыла их следы. Это ЧП не остановило работы, на следующий день Столяров усилил охрану и теперь уже убежать было проблематично, а тема побега стала самой обсуждаемой среди пленных, точно так же, как и происходящая на Волге, Сталинградская битва. Повеселевший Ганс, увидев Дмитрия, спросил: - Им удастся убежать?
- Вряд ли, тайга не позволит.
- Но их нет уже вторые сутки.
- Они могут набрести на охотничью заимку, там, как правило, есть продукты, но дальше им некуда идти. Не забывайте, Ганс, что мы в треугольнике рек Енисея и Ангары, на восток им не пробраться, а на север… Не забывайте, Ганс, на дворе уже август. Здесь зима наступает быстрее. И они, если не помрут с голода, станут жертвой медведей или волков.
Ганс замолчал, обдумывая сказанное, но потом спросил: - А как дела в Сталинграде?
- Сражается.
- Вот видите, - философски заключил Ганс, - Сталинград стал для беглецов провокатором. И что будет с ними, если их настигнут? Расстреляют?
- Нет, зачем же. Им надоело валить лес, отправят под землю добывать уголь. На них никто патронов тратить не будет.
Ганс успокоился и сохраняя задумчивость начал рассказывать о том, как пленные охотно идут работать на пищеблок, как они старательно исполняют любое приказание Ганса, даже бывшие офицеры признали в нем начальника.
Ганс остановился и вдруг сказал: - Многие радуются, что мы уже в Сталинграде, это воодушевляет. Я это вижу по их лицам.
- Пусть воодушевляются. Сталинград фашистам не взять, так же как не взяли Москву и Ленинград. Гитлер не взял в расчет русский характер. Да и другое тоже. – Дмитрий посмотрел на Ганса с усмешкой, сказал: - Вы слышали, есть такой змей, удав?
- Да, конечно, господин сержант.
- Не господин, а товарищ, - поправил его Дмитрий.
- Для нас это непривычно, к тому же я пленный немецкий фельдфебель.
- Тогда говорите просто сержант.
- Да, сержант, о таком змее я наслышан, в основном в детстве, по сказкам.
- Так вот, представьте себе, что удав намерился заглотить слона.
- Это невозможно, - согласился Ганс и Дмитрий закончил: - Вот так и Германии, Гитлеру, не удастся заглотить Россию.
- Наверное вы правы, сержант, - огорченно сказал Ганс и их разговор о войне прекратился.
Но уже на следующий день, придя на пищеблок, Дмитрий увидел возбужденного Ганса. Осмотрев котлы, проверив раскладку, Дмитрий спросил: - У вас что-то произошло, вы не в себе?
Гасн ответил незамедлительно: - У нас, да. Говорят тех наших беглецов поймали?
- Да, - подтвердил Дмитрий, - причем сделали это охотники. На третий день поиска, когда спецгруппа, организованная капитаном Столяровым, вернулась в лагерь ни с чем, вдруг, буквально через несколько часов к лагерю подошли трое охотников впереди которых шли двое обросших пленных.
Капитану Столярову объяснили: - Взяли ночью, на дальней заимке. Километров двадцать отмахали страдальцы по незнакомой тайге. Устали, легли спать, вот мы и взяли их тепленькими.
Пленных, не заводя в зону сразу же отправили по этапу, в Мотыгино, где их давно уже ждали следователи.
На этом история с пленными, сумевшими убежать с участка, где они валили лес и закончилась. И даже Ганс, задававший Дмитрию при встрече неудобные вопросы, теперь стал менее словоохотливым и при встрече интересовался только своевременным подвозом продуктов.
А дела на фронте шли своим чередом по неписанным правилам войны. Много позже, когда линия фронта покатилась на Запад, Дмитрий, изучая обстановку кое-что понимал так как положено было понимать русскому солдату, наблюдавшему за событиями со стороны, обмозговывая все, что там могло происходить. Да, в 1942 году нашим было также трудно, как в 1941. Нужно было научиться воевать, научиться ломать хребет зарвавшемуся зверю, сильному, умному, нахальному и, главное, убежденному в собственном превосходстве во всем: в стратегии и тактике, в вооружении. Но, размышляя о судьбах тех, кто сейчас находился в окопах и о тех, кто руководил ими, сержант Волков, да что Волков, мало кто знал о тех подводных камнях, что происходили там, где гремели взрывы бомб и снарядов, где в окопах мерзли как наши, так и немецкие солдаты.
Конечно, мысли сержанта не могли оторваться от окопов и подняться выше, до уровня штабов армий и фронтов, до уровня Генштаба и, естественно, вдохновителя всего, что происходило вокруг, личности Сталина.
И здесь снова хочется сделать небольшое отступление. В середине мая 1942 года немцам удалось окружить наши войска наступавшие на Харьков.
Расправившись с окруженными они воспользовались ситуацией, начали наступать в направлении Воронежа и, по донским степям, в направлении Сталинграда. Это не могло не обеспокоить Генштаб и Сталина. Много позже когда появился Интернет, некоторые авторы стали упрекать Сталина за якобы организованную им встречу представителей Советского командования с германским в мало кому известном Мценске в феврале 1942 года. Но в начале 1942 года Сталин не мог сомневаться в возможностях Красной Армии. В стране все находились под впечатлением ошеломляющего разгрома немцев под Москвой. Катастрофа под Харьковом сделала переговоры о перемирии возможными, но теперь уже Гитлер был уверен в неотразимых возможностях своих армий и вопрос о мире, об отводе немецких войск на линию Днепра, был для него неприемлем. Он еще не мог даже представить, что менее чем через год случится поражение под Сталинградом, войска самой боеспособной армии Паулюса окажутся в окружении и война навсегда изменит свое направление, с Востока на Запад.
Удивительно, но за попавшие в окружение под Харьковом соединения никто из высшего руководства армии не понес никакого наказания, хотя план наступления утверждался на самом верху. Более того, после достигнутой Победы немногих самых выдающихся маршалов наградили орденом Победы. В их числе был и маршал Тимошенко. Никто даже не намекал о той катастрофе, а ведь там погибли и попали в плен более трехсот тысяч воинов Красной Армии. Не будь той катастрофы немцы не увидели бы ни Воронежа, ни Сталинграда. Может историки разберутся в том молчании? Подскажу разгадку. Сын Н.С.Хрущева, летавший на бомбардировщике с самого начала войны, после ранения проходил лечение в госпитале. Понятно, что сыну члена Политбюро ЦК ВКП (б) были созданы все наилучшие условия. Как-то к нему заглянул сын Сталина, Василий. Не обошлось без выпивки. В результате выяснения отношений между ними из-за девушки, дочери маршала Тимошенко, произошла драка. Старший лейтенант Леонид Хрущев поднял руку на сына генсека, к тому же старшего по званию, командира авиационного подразделения. Безусловно об этом узнали Берия и Сталин. После госпиталя Леонид переучился на летчика-истребителя. Вскоре, барражируя в паре с другим, более опытным летчиком, над калужскими лесами, был сбит и останки тела его и самолета, не найдены следопытами до сих пор. Неопытный истребитель Леонид Хрущев в том полете почему-то летел ведущим! Удивляет, что Н.С. Хрущев, зная об этом, даже не подумал чьи пули и снаряды изрешетили самолет его сына, настоящего патриота, храброго летчика и бесстрашного человека!
Катаклизмы по окружению Советских войск Киевской и Смоленской группировок, Брянского фронта и группировки под Харьковом давали Гитлеру уверенность в том, что и далее дело пойдет по накатанному сценарию. Он верил в себя, в непобедимость созданной им армии, в свою полководческую звезду и миссию по созданию третьего рейха за счет обширных земель СССР. Безусловно, отказ Гитлера, если таковой и был, идти на какие-либо переговоры, укрепил пошатнувшуюся было уверенность Сталина в способности Красной Армии дать в настоящее время отпор зарвавшимся захватчикам. Теперь он твердо уверился в том, что России никто не сможет помочь, кроме ее самой. У него пропало желание впредь идти на какие-либо переговоры с врагом и, как ни странно, укрепилась уверенность в своих силах и возможностях. Время показало, что мценская  терапия отрезвила его, придала силы и уверенность и у него никогда больше не возникало желания даже думать о чем-либо подобном. Только победа и полный разгром Германии, вот что теперь двигало всем его существом и придавало силы окружающим.
А Сталинград, заманчивая цель Гитлера, возможность перекрыть артерию, соединяющую Центр России с нефтеносными районами Баку, превращенный в развалины город огрызался свинцом пуль из-под камней, подвалов, различных углублений где только могли прятаться от бомб и снарядов красноармейцы. Линия фронта здесь была извилистой, кое где немцы подошли очень близко к Волге, одна танковая часть противника даже прорвались к Волге, но потом, потесненная, вынуждена была отойти назад. В одном месте немцы заняли крутой берег в самом городе и какое- то время не давали возможности красноармейцам перемещаться по берегу, даже прикрываясь откосом. Немцы ночью бросали вниз гранаты, а днем простреливали полоску автоматными очередями. В другом месте, на позициях генерала Родимцева, их отделяли от Волги только 200 метров, которые они так и не могли преодолеть. Северная группировка немцев закрепилась в районе завода «Баррикады». Начав бомбардировку города массированным налетом авиации. 24 августа, немцы методично сбрасывали бомбы на разрушенные здания в подвалах которых находились бойцы Красной Армии. В октябре 1942 года бои переместились с окраин в город. Уверенность Гитлера в том, что немцы опрокинут наши части в Волгу была столь велика, что за 10 дней до нашего контрнаступления, начавшегося 19 ноября 1942 года которое уже бессильны были остановить немцы, Гитлер выступил в Мюнхене. Газета «Фелькишер Беобахтен» опубликовала его речь: «Сталинград наш! В нескольких домах сидят еще русские. Ну и пусть сидят. Это их дело. А наше дело сделано. Город, носящий имя Сталина, в наших руках. Величайшая русская артерия – Волга – парализована. И нет такой силы в мире, которая может нас сдвинуть с этого места. Это говорю вам я – человек, ни разу вас не обманывавший, человек на которого провидение возложило бремя и ответственность за эту величайшую в истории человечества войну. Я знаю, вы верите мне и вы можете быть уверены, я повторяю со всей ответственностью перед богом и историей, - из Сталинграда мы никогда не уйдем. Никогда. Как бы ни хотели этого большевики».
Дмитрий ничего этого не знал, но одно то, что офицерский состав лагеря вел себя спокойно, поглощенный повседневной работой по валке леса, говорило о многом. Сам Дмитрий вошел в нагрянувшую зиму, сковавшую все вокруг и надолго лютыми холодами, спокойно, будто он всю жизнь жил здесь вблизи этой Зари. О том, что в Сталинграде идут жестокие бои он знал, как все, но о том, что там началось наше крупномасштабное наступление, мало кто знал, а если и знал, то предпочитал помалкивать. Мало ли что из этого получится, наши люди еще не привыкли к громким победам. И только когда кольцо окружения вокруг шестой армии Паулюса сомкнулось, о победе на Волге заговорили все. И только тогда, когда уже и пленные знали о крупном поражении постигшем их войска на Волге, он, на пищеблоке сказал Гансу: - Я говорил вам, Ганс, что удаву не проглотить слона?
- Говорили. Более того, вы оказались правы в главном, Россию невозможно победить.
Больше о войне они не говорили и Ганс, сообразительный от природы, старался делать свою работу наилучшим образом. Не только он, но многие пленные поняли, что им, попавшим в плен под Москвой, повезло. Они понимали главное, война когда-либо закончится не в пользу Германии и они вернутся живыми к своим очагам.
Дмитрий Волков, у которого теперь уже сгибалась и разгибалась левая рука, да и уменьшилась так досаждавшая хромота, был на седьмом небе от счастья. Нет, нет, он не мечтал о возвращении на фронт, считал свою работу полезной для фронта. Он был счастлив от сознания, что в его личной жизни появилась какая-то светлая надежда на будущее. Теперь, где бы он ни находился, он мысленно видел рядом с собой скромную и, казалось бы, беззащитную, но такую милую Дашу. Она запала в его душу и прошедший новый год, когда их отпустили на несколько дней домой, подтвердил эту надежду. Даша вернулась в лагерь веселая и, как ему показалось, счастливая. Улучшив момент, она подала Дмитрию сверток, сказав при этом: - Эти пирожки мама испекла для вас. Пожалуйста возьмите. Это подарок от всего сердца...

6. Курская дуга.
Когда наши войска расправились с окруженной в районе Сталинграда шестой армией фельдмаршала Паулюса, что-то изменилось и на других фронтах.. Зима и предстоящая весна привели многих в возбуждение и, не намечая никаких серьезных наступательных операций войска повсеместно начали теснить противника, ошарашенного потерей самой боеспособной армии вермахта. В Курской области тоже наметилась подвижка, враг отступил на Запад и если посмотреть на линию фронта с воздуха, наши войска глубоко вклинились в расположение войск противника, образовав так называемую Курскую дугу. В Генштабе уже предполагали, что Гитлер спланирует здесь в этом году широкомасштабное наступление, создав котел для тех наших армий, что располагались на этой дуге между Белгородом и Курском. Гитлеровское командование все еще верило в полководческий гений своего вождя, замышлявшего именно здесь дать сражение, для чего в Германии готовились десятки дивизий, на вооружение которых поступали новые образцы танков «Тигр» и их собратьев послабее, превосходивших по толщине брони и калибру орудий знаменитые Т-34, дуэль с которыми не выдерживали танки Т-III и Т-IV, состоявшие на вооружении танковых армий вермахта. Своеобразная дуга сложилась и на небольшом участке передовой, где линия фронта изогнулась тоже дугой. Противник укрепился в селе Романово и далее, западнее и южнее, по безымянному ручейку, тянувшемуся от Гламаздино к Романово, мимо хуторов Голубовский и Жуков. Противник не рыл окопов, поскольку ручеек протекал по мокрому лугу, не давая возможности ни той, ни другой стороне планировать свои широкомасштабные действия из-за плохой проходимости любой техники. Наши войска оказались в наиболее выгодном положении. На большом плато, а это были колхозные поля поселка Шевченко, примыкавшем к извивавшемуся в лугах ручейку, вдоль всего этого изгиба, еще осенью 1941 года солдаты-белорусы вырыли противотанковые рвы, хорошо сохранившиеся до настоящего времени, а за ними, на небольшом расстоянии, тогда же наши войска проложили сетку-путанку, которая валком лежала в ожидании возможного натиска кавалерии противника. В нашем Генштабе не смогли спрогнозировать, что еще в июле Гитлер отозвал кавалерийские соединения с фронтов, пересадив кавалеристов в танки. Как бы там ни было, но эти рвы против танков, и эти валы сетки-путанки сейчас служили хорошей защитой, потому нашим войскам оставалась одна забота — установить мины между теми рвами и сеткой, что они и сделали. Окопы наши вырыли на бугре, у Святого, где дорога из Гламаздино пересекала чуть заметный ручеек и поднималась на шевченковское плато. И еще, пришлось изрыть множество кубометров в районе поселка Заречье, где было единственное проходимое место в Романово с сохранившимся хлипким деревянным мостом. Именно здесь на этой территории и шло соприкосновение с противником, называвшееся боями местного значения. Хомутовка, где стоял ранее немецкий гарнизон и Хатуша, ставшая полицейской столицей района, оказались как бы в тылу, в стороне от главных действий войск и там по-прежнему продолжалась установившаяся за годы оккупации власть, в основном полиции, которая пыталась вести борьбу с местными партизанами. Сейчас в полиции осталось мало штыков, кто-то погиб в стычках с партизанами, кто-то просто сбежал в неизвестном направлении, понимая складывающуюся ситуацию. Население, привыкшее к всевластию полиции, отсиживалось в домах, не думая совершенно о том, что происходит вне стен их дома. Да и у полиции дел стало меньше. Партизаны откатились вглубь занятой врагом территории, власти больше не обращались к полицаям за помощью по заготовке провиантов, так как все что можно было изъять у крестьян — коровы, свиньи, овцы и гуси давно были съедены доблестными вояками фюрера. У крестьян осталась картошка, капуста и различные соленья, которые они успели заготовить на зиму прошлым летом.
Начальник полиции Григорий Кузьменко, понимавший, что все развивается по ненаписанному сценарию, фронт катится на Запад, сейчас больше заботился о своей судьбе. Его верный и бессменный руководитель обер-лейтенант Пауль Шварц получил очередное воинское звание и повышение по должности, убыл к месту новой службы, а с новыми руководителями пока отношения не сложились. Шварц сносно изъяснялся по-русски, новые – не знали вообще русского, общение шло через переводчика, а сам Григорий, как ни старался, по-немецки говорить не научился и если кое-что и понимал, так только по интонации. Его помощник, Тишков был малообразован и вообще не вызывал никогда никакой симпатии. И если сам Кузьменко пришел в полицию по идейным соображениям, то Тишков примкнул к ним по соображениям иного плана. Мундир и оружие полицейского позволяли ему вести себя так, как желала его душа, охочая на чужое добро. Похожее было с Мозговым и Куцем. Вот почему именно сейчас Кузьменко обратил внимание на Ромашина, которому, если честно, никогда не доверял. Но положение изменилось. Приблизившийся фронт никак не повлиял на поведение Ромашина, он остался, хотя мог бы и сбежать, как другие, воспользовавшись моментом. К тому же Ромашин неплохо говорил по-немецки и это сейчас, как ничто другое, устраивало Кузьменко. Вот и сейчас, когда в комнату вошел Ромашин, Кузьменко, положив пистолет в выдвижной ящик стола, начал с ним разговор о будущем.
- Слышь, Владимир, время-то какое пришло. Фронт пошатнулся, красные повсеместно наступают.
- Как наступают, так и отступят, - невозмутимо произнес Ромашин.
- Это почему? – удивился Григорий, не ожидавший ничего подобного от Ромашина.
- Я только что вернулся из Хомутовки. Там меня подвели к карте и весело сообщили, что отступление, мера временная и что летом именно здесь могут произойти наиболее интересные события. Они показали мне как глубоко вклинилась Красная Армия в пределы их зоны и, смеясь, сказали: «Было бы глупо не воспользоваться ситуацией – ударить с флангов – со стороны Курска и Белгорода и подарить русским еще один котел».
- Ты веришь в их возможности?
- Война в полном разгаре и возможно все, - философски заключил Володя.
Григорий выдвинул ящик стола, взял пистолет, вложил его в кобуру, сказал усмехаясь: - Знаешь, Володь, было время когда я хотел пристрелить тебя, вот этой рукой и с этого пистолета. Ты знаешь, я смело вершил суд и на моей совести несколько судеб предателей нашего дела.
Он сделал паузу, наконец сказал: - А на твоей – ни одного!
- Я исполнял все ваши указания, но ничего подобного вы мне не поручали.
- Это была моя ошибка. Нужно было проверить тебя, как следует. Я сомневался в тебе. Все-таки бывший комсомолец, активист.
- И сиделец, - добавил Ромашин.
- Это меня во многом останавливало. И я очень доволен, что ты не сбежал, остался со мной.
- А куда бежать?
- Это верно. Однако ты куда дел мать?
- Я перебрался поближе к вам, в Подлесную Поляну, мама осталась в Старшем. Но так случилось, перед подвижкой фронта она пошла проведать сестру в Веть, а тут началось отступление… Вот так и получилось, она там, я здесь, с вами.
- Хорошо, Володя, будем держаться ближе, нам терять нечего, раз решились с немцами, то теперь отступать поздно, куда они, туда и мы.
Ромашин подал руку Григорию, подумав, как хорошо, что его не заподозрили в том, кем он был на самом деле.
Объяснившись с Ромашиным, Григорий не сказал ему самого главного, что двигало всеми его действиями сейчас.
Обер-лейтенанта Пауля Шварца повысили в звании, он стал теперь гауптманом, но это повышение значило еще и продвижение в должности. Вышестоящее руководство учло его работу в Хомутовском районе по борьбе с партизанами. Именно он вызвал сюда в свое время, когда партизаны развернулись в полную силу, карателей со всех близлежащих городов, что заставило партизан покинуть родные леса, уйти в спасительный Хинельский лес. Но давление было настолько сильным, что партизаны укрылись еще дальше, в глухом Брянском лесу. Это дало возможность Хомутовскому гарнизону жить спокойно довольно долгое время, а когда партизаны снова зашевелились, именно Пауль Шварц с помощью хорошо подобранных полицейских, раскрыл и обескровил их подпольное руководство. Были арестованы и расстреляны руководители подпольных групп Петр Аверченко, Василий Голопятов, Иван Буцукин. Правда, позже, когда партизаны вернулись снова в Хинельские леса, им удалось разгромить полицейские участки в Сальном, Амони, Гламаздино, Ольховке, Петровском, Романове и Прилепах. Особенно потрясло Шварца нападение на гарнизон полиции в самой Хомутовке, но от этого никуда не денешься, война есть война. И Шварц даже в такой ситуации не растерялся, принимал меры по нейтрализации партизан. Это учли в вышестоящем штабе и переместили его в город Рыльск, где подпольщики особенно сильно досаждали властям.
Перед отъездом в Рыльск Пауль зашел к Кузьменко. Присев к столу, сказал: - Я доволен вами и вашими людьми. Меня переводят в соседний Рыльск, но я хочу сказать вам, что где бы я ни находился, я буду не просто помнить вас, но когда вы будете нужны мне, я вызову вас к себе.
И, чтобы Григорий поверил в искренность слов, он вытащил из кобуры «Парабеллум», протянул его Кузьменко со словами: - Это мой залог в подтверждение нашей дружбы.
Уезжая из Хомутовки, Шварц не знал, что дни его сочтены. Прибыв на место, он, прежде всего, позаботился о своем безопасном убежище. Поскольку кабинет его теперь располагался в местной тюрьме, он внимательно присмотрелся к тем, кто там работает из русских. Его внимание привлек исполнительный надзиратель пятидесяти двух лет. В его биографии не было ничего особенного, в советское время  он работал в этой же тюрьме в такой же должности. Располагало и то, что он, Григорий Моисеевич Мищенко, был заядлым кролиководом. А когда Шварц поинтересовался, где и как он живет, Григорий пригласил его к себе. Подойдя к дому, Шварц изумился. Дом стоял в окружении высокого забора из тщательно подогнанных друг к другу досок. Улыбнувшись, Шварц сказал: - Не дом, а крепость.
- Чтобы кролики не разбежались, когда я их выпускаю на волю.
Не долго думая Шварц спросил: - Если я решу перебраться к вам, вы не будете возражать?
- С удовольствием, господин гауптман.
Беда Шварца заключалась в том, что Григорию Моисеевичу Мищенко подполье поручило ликвидировать опасного и опытного душителя партизан. За несколько дней до этого, жена Григория, Настасья, ушла к дальним родственникам под чужой фамилией. Соответственно у нее был и пропуск на перемещение по занятой врагом территории. Акцию возмездия Григорий продумал хорошо. Дело в том, что в доме, как и принято в деревянных срубах, какими бы хоромами они не являлись, туалеты строились во дворе. И Григорий, воспользовавшись тем, что зима была снежная, вечерами тщательно прочищал к нему дорожку. Не забыл он продумать вопрос и о крючке, запиравшемся изнутри. В нем он укоротил концы скобы, выходившие наружу и загибавшиеся для крепости. Сейчас, если дернуть дверь, крючок бездействовал.
Теперь Григорий ждал главного, когда Шварц отправится в туалет. Его обрадовало то, что Шварц всегда снимал мешавшую ему там амуницию, оставляя в кобуре и свой пистолет. Дальнейшее произошло так, как и рассчитывал Григорий. Шварц даже не сообразил, что происходит. Пуля прошила голову, не оставив никаких надежд. Только на следующий день тюремное начальство приняло меры к поиску пропавших надзирателя тюрьмы и гауптмана.
Григорий Кузьменко узнал о гибели друга, побывав в Хомутовке, в управе и этим, собственно, и было вызвано его потепление к Володе Ромашину. Но Володя вскоре также исчез, как исчезали и другие полицейские. С той лишь разницей, что был отозван в расположение партизанского отряда.
Земля под ногами Григория Кузьменко зашаталась, как она шатается всегда под ногами предателей.

7. Рапорт.
Весна пришла к всеобщей радости. В природе все оживало, все стремилось набраться энергии и сил и наслаждаться жизнью. Быстро набухали почки на кустарниках, сосны украшались какими-то причудливыми  маленькими ярко-зелеными бугорками, похожими на шишки. Вовсю щебетали птицы, радуясь теплу и солнцу. Что-то нашло и на Дмитрия, но, занятый одной и той же проблемой, кормежкой пленных, он мало думал о себе. Правда, иногда в мысль вплеталась Даша, но он видел ее каждый день и это успокаивало. Когда он проходил мимо нее, а это приходилось делать по нескольку раз в день, Даша, вначале бросала взгляд в его сторону, словно вызывала на откровенность, а когда он проходил мимо, опускала глаза и только румянец выдавал ее состояние. Но сегодня даже Даша не волновала его так, как раньше. Занятый своими мыслями он старался не думать о ней и не замечать, когда оказывался рядом. Он прекрасно понимал, что этим обижает Дашу, не заслуживавшую подобного отношения к ней, но поступить по другому просто не мог, его мысли блуждали вдалеке от этой зоны, от дремучей и молчаливой сибирской тайги. Рука зажила полностью, спала даже краснота, особенно сильная в районе локтя. Рука подчинялась командам, но единственное что сдерживало его желание включить ее в работу, в ней не было еще силы. Но, главное, она свободно перемещалась, а пальцы сжимались и разжимались, готовые исполнять его желания. Это и подвигло его к мысли написать рапорт о направлении на фронт, в действующую армию. Главным было то, что правая рука работала лучше, чем прежде, исполняя все и за левую и он подумывал о том, что может служить в пехоте стрелком, пулеметчиком или владеть тем же противотанковым ружьем.
Написав рапорт, он отдал его своему командиру, лейтенанту Бунакову. Тот принял рапорт молча, бегло пробежался по строчкам, сказал, кладя его на стол: - Передам по команде капитану.
На следующий день Бунаков огорошил его сообщением: - Капитан Столяров вернул рапорт обратно. Вот его резолюция: «Сержант Волков нужен учреждению, которое мне поручено возглавлять. Столяров».
Бунаков смотрел на реакцию, а заметив изменившееся, нахмуренное лицо сержанта, сказал: - Ты идешь по моему следу.
- Не понял, товарищ лейтенант.
- Тут и понимать нечего, неделю назад я подавал ему точно такой же рапорт с моим желанием отправиться в действующую армию.
- И он вам отказал?
- Не он, а генерал Снежин, наш самый главный начальник в Красноярске.
Бунаков помолчал, собираясь с мыслями, потом продолжил: - Я шел к генералу с надеждой. Он вначале расспросил меня о том, как идут здесь, в зоне дела, затем сказал: - Лично я против. У вас, со Столяровым, дела идут лучше, чем на других объектах. Если вы беспокоитесь о перспективе, то я скажу, что мы тоже думаем о вас. Я уже подписал представление начальству о присвоении вам со Столяровым очередных воинских званий. Так что служите честно, как вы служили и до этого. Успехов вам.
- Товарищ генерал, - возразил я, - мною двигают другие чувства. Я стараюсь кормить здесь врагов моей Родины, кстати, большинство из них взяты в плен с передовой. На их руках кровь наших соотечественников, а я стараюсь... Кормить своих врагов...
- Мы вынуждены это делать, - сказал генерал, - да, они бывшие враги, но сейчас просто пленные и кормить их мы обязаны. К тому же они сейчас работают не на Германию, а на наш Союз, работают неплохо и то, что они дают, заслуживает если не благодарности, то простого признания. Так что, лейтенант, идите и не думайте о фронте. Наш фронт здесь. И, я так думаю, другой, на вашем месте, возможно сработает хуже. А именно этого нам и не надо.
Бунаков улыбнулся, сказал как-то мягко и по человечески просто: - Ты меня тоже устраиваешь и я не хочу иметь на твоем месте другого.
На этом закончился их разговор и Дмитрий, не задерживаясь сразу же прошел на пищеблок. Сейчас он шел к Даше, хотя там ему было нечего делать, все команды и указания поварам выданы во время и исполняются беспрекословно. Подойдя к Даше, он приостановился, сказал: - На днях вас отпустят домой на пару дней, передай от меня привет родителям.
Даша благодарно улыбнулась, сказала только одно слово: - Хорошо!

8. Курская битва.
После окружения и разгрома шестой армии Паулюса под Сталинградом, произошла серьезная подвижка на многих фронтах. Уловил это движение и непосредственный начальник сержанта Волкова лейтенант Бунаков. В своей спальне, служившей и кабинетом появилась карта европейской части СССР и Бунаков, как мог прочерчивал движение фронтов цветными карандашами. Сержант Волков остановился около карты и его взгляд приковало положение в районе Курска. От местечка Поныри до самого Белгорода линия фронта дугой выпирала, углубляясь глубоко на территорию занятую врагом.
- Ты смотришь положение на твоей родине?
- Так точно, товарищ лейтенант.
- Мы глубоко вклинились, потеснили немцев. И, скажу тебе, это может оказаться не преимуществом, а недостатком. Вспомни, как немцы прорвались к Воронежу и Сталинграду. Судя по сообщениям тех дней наши войска глубоко вклинились в их оборону и ринулись освобождать Харьков. Командующий фронтом маршал Тимошенко загнал в тот мешок три армии и немцы, посоображав, замкнули свои фланги сзади наших войск. Линия фронта оказалась неприкрытой и немцы пошли вперед не встречая значительного сопротивления. За гибель тех армий никто не понес ответственности, но ведь не будь того наступления на Харьков, возможно им не удалось бы дойти и до Сталинграда. Здесь я, простой лейтенант, вижу почти аналогично. Стоит бесноватому фюреру ударить в сходящихся направлениях и вся наша группировка войск в этом районе, окажется в западне. Думаю это вижу не только я, но и в нашем Генштабе. Тем более, что  лето берет свое, а немцы особенно активно ведут себя именно летом, когда их танки перемещаются даже по бездорожью.
То что видел лейтенант Бунаков хорошо видели и в Генштабах вермахта. После разгрома под Сталинградом им нужна была громкая победа и Гитлер рассчитывал получить ее здесь, в районе Курска.
Еще в начале войны, когда командующий танковой группой, наступавшей южнее Минска, убедился в преимуществе советского Т-34 перед немецкими Т-III и Т-IV, он, как только представилась возможность, приказал обмыть советский танк, вытащенный из болота и направить его в Германию, на танкодром в Путлас. При этом он просил Гитлера наладить производство аналогичного танка в Германии. Гитлер отверг идею Гудериана, заявив что немецкие конструкторы создадут образцы, превосходящие советское чудо. И уже весной 1942 года такой танк, Т-IV «Тигр» действительно был создан, рядом шли разработки и других модификаций, способных противостоять Т-34. И здесь характерно то, что именно этот танк, отправленный на фронт для испытаний в боевых условиях, попал под Ленинградом в болото и был доставлен на советский танкодром. Плохо, что наши конструкторы и руководители, отвечавшие за танковую отрасль не сделали должных выводов. «Тигр» превосходил наш танк по толщине брони и калибру орудия. Скорее всего наши не поверили в возможность Германии поставить на поток новый танк и ошиблись. Гитлер, отличавшийся не только сумасбродством, но и настойчивостью, приказал в особо секретном порядке формировать танковые дивизии с тем, чтобы летом 1943 года ошеломить мир очередной победой. Именно в районе Белгорода и Курска он и планировал нанести нашим войскам смертельный удар. При обсуждении предстоящей операции, названной «Цитадель», он заявил: «Победа под Курском поразит воображение мира».
Получив секретное сообщение от нашего разведчика Кима Филби, работавшего в руководстве английской разведки, наше командование в спешке формировало танковые армии, располагая их на некотором расстоянии от будущего наступления немцев.
Более того, в глубоком тылу между Ливнами и Воронежом, формировался Степной фронт на случай вражеского прорыва, который, после того как дрогнули немцы, сделал главное — погнал их на запад, не давая остановиться.
О танковом сражении в районе Прохоровки и Поныри тогда, в июле 1943г., когда это сражение происходило, мало кто знал о том, что на самом деле там было.
Не смотря на упреждающий артиллерийский удар, нанесенный нашими войсками по изготовившемуся к атаке противнику, им все же удалось в первый день наступления продвинуться на отдельных участках на глубину в 10-12 км. Действительно «Тигры» превосходили наши Т-34 в вооружении и броне и теперь ситуация в корне изменилась. И если раньше наши танки поражали немецкие с расстояния 1,5км, а они наши — с 500 метров. То теперь ситуация поменялась ровно наоборот. Потери наших танков были большими, но и в этой ситуации наши танкисты брали не только количеством, но и хитростью. Нужно было приблизиться к неповоротливым «тиграм» и поле боя забрасывалось дымовыми шашками и завесами, хорошо действовала артиллерия и самолеты Ил-2, которыми к этому времени были оснащены штурмовые полки. Но, повторюсь, о том, что там происходило мало кто знал. Тем более, никто ничего не знал из тех жителей, что оказались непосредственно на передовой, на той дуге, что должна была стать гибельной для многих наших солдат. Наши войска, соблюдая особую предосторожность, в июне, ночью вывезли жителей из поселков и сел, прилегавших к линии фронта, глубоко в тыл. Кроме конечно тех, кто жил непосредственно на передовой линии. Так, жители поселка Заречье, а наша передовая проходила как раз по поселку, так и остались жить в погребах и при немецком наступлении, а они в период Курской битвы проявили особую активность, подверглись усиленной бомбардировке. Если бы их стали вывозить вместе со всеми жителями других поселков и сел, в июне, немцы поняли бы, что русские знают о запланированном ими наступлении. Тайну, в данном случае, держали и те кто наступал, и те, кто оборонялся.
Дети Павла Волкова были эвакуированы в село Береза, что находится на берегу речки Свапа. Именно оттуда старший сын Павла, вместе с такими же сверстниками, наблюдал за боями наших и немецких самолетов. Было страшно смотреть, но особенно страшно видеть, когда кого-то из наших ястребков немцам удавалось сбить.
Один наш самолет пролетел над головами ребят, оставляя в воздухе шлейф черного дыма. След этот обрывался в реке и ребята ринулись к ней. Из воды торчал хвост самолета, но летчика или летчиков, никто не увидел. И только на следующий день на крутом берегу появилась свежевырытая могила с фамилией пилота.
В Хатуше, когда передовая линия фронта оказалась в селе Романово, среди полицейских происходило смятение. Оно особенно усилилось, когда один из них, Владимир Ромашин, которому особенно доверял начальник полиции, неожиданно пропал безвести. Григорий Кузьменко готов был расстрелять каждого, кто был хоть в каких-то дружеских отношениях с Ромашиным, но тот, проявляя осторожность, дружил только с ним. Рассвирепевший Кузьменко зачастил в Хомутовку, именно там, среди тех немцев, которые его знали по прежней «работе», он искал дружбу и находил сочувствие. Он прекрасно понимал, особенно теперь, что его путь лежит только с ними и только на них можно было рассчитывать в своем спасении.
После разгрома под Курском Гитлер больше не делал сногсшибательных заявлений о своих победах, возможно, наконец, до него дошла непреложная истина: кто с мечем придет на Россию, тот от него и погибнет. Но загнанный в берлогу зверь становится особенно опасным и это понимали в руководстве СССР и в Генштабе. Из сражений около Прохоровки и Поныри сделали вывод и те, кто отвечал за танковую отрасль. Конструкторы смогли, не изменяя ничего в танке, вписать новую пушку, калибром 85мм, вместо прежней 76,2мм и маневренный и быстроходный танк Т-34 стал, как и прежде, непревзойденным на поле боя.

9. Мама.
Когда линия фронта продвинулась на запад, сержант Волков написал письма всем своим сестрам и братьям с одним вопросом: где мама? Написав, он понимал, что ответа может долго не быть, все-таки расстояние значило многое, письма могли затеряться в дороге и не дойти до адресата. Да и на местах, в районе следовало еще наладить разрушенную войной связь, тем более, что все семьи братьев и сестер жили не в самой Хомутовке, а по селам, разбросанным по району.
Все это время Дмитрий находился в каком-то состоянии постоянной задумчивости, после гибели отца только мама связывала его с прошлой жизнью. Все остальные братья и сестры жили своей жизнью, заботами о семье. К тому же он не знал, это касалось братьев и зятьев, живы они, находятся ли в действующей армии или на них уже пришли похоронки. Эти мысли владели его сознанием и он, сам того не замечая, ушел в себя. Правда, это состояние не мешало ему в работе, более того, он стал даже сосредоточеннее и пунктуальнее, что мгновенно заметили и оценили немцы, работавшие в контакте с ним в зоне, да и наши тоже. Лейтенант Бунаков даже сказал, не выдержав: - Ты, Дмитрий, стал еще серьезнее и сосредоточеннее. И это положительно сказывается на работе. К предстоящей годовщине Октябрьской революции я сделаю представление о присвоении тебе звания «старший сержант». Служи так и дальше.
На его состояние обратили внимание и на кухне, где трудились вольнонаемные девушки. И если раньше, заходя на пищеблок, он бросал взгляд и на них, то теперь он мог спокойно пройти мимо, только кивнув головой в знак приветствия. Что-то заметила и Даша. И сделала для себя определенный вывод. Однажды, проходя мимо посудомойки, он не заметил ее. Дав распоряжение поварам, Дмитрий подошел к девушкам, спросил: - Где  Белова?
Девушки переглянулись, как-то засмущались все разом, но ответили: - Вышла на некоторое время.
- Куда?
- Не знаем, возможно в лес.
- В лес? - не сдержался Дмитрий, переспрашивая, - но вы же знаете, что без моего разрешения никто из работников пищеблока не имеет права уходить.
Девушки пожали плечами и тогда он понял, что Дашу нужно искать.
Он вышел со столовой, прошел в офицерское общежитие, постучался в комнату, где жили девушки. Ответа не последовало и тогда он направился к лесу по единственной протоптанной тропинке, по которой обычно ходили все, потому что она упиралась в небольшую полянку. Дальше ходить запрещалось кому бы то ни было, потому что дальше плотной стеной подступала тайга с ее непредсказуемыми тайнами. Подходя к той полянке Дмитрий еще издали заметил Дашу, сидевшую на отрезке бревна, склонившую голову на колени. Плечи девушки вздрагивали, похоже было что она безутешно плакала.
Чтобы не испугать девушку, Дмитрий шел осторожно, стараясь не наступать на сухие ветки, валявшиеся на тропинке. Подойдя совсем близко, он остановился сзади, но простоял так недолго, рука сама потянулась к ее плечу. Даша даже не вздрогнула. Подняв голову, она посмотрела на него полными слез глазами и, ничего не сказав, встала и, прижавшись к нему, сказала: - Я сейчас думала о вас.
Плач прекратился, она вытирала слезы краешками пальцев и молчала. Молчание было долгим и он сказал: - Ходить в лес опасно. Вы разве забыли об этом?
- Забыла, - ответила Даша, - но мне нужно было выплакаться.
- Понятно, - зачем-то сказал Дмитрий, хотя ему ничего не было понятно в данной ситуации.
- А слезы от чего? - неожиданно спросил он.
- Не знаю, - призналась Даша, - накатились совершенно неожиданно. Я заметила, что вы перестали обращать на меня внимание.
- Успокойтесь, Дашенька, вы для меня по-прежнему загадочный цветок и я боюсь даже притронуться к нему.
Услышав это, она придвинулась к нему, уперлась лбом в его грудь, сказала: - Слава Богу.
Он прижал ее к себе, сказал первое, что пришло в голову: - Я не знаю, Даша, что двигает моими действиями. Вы мне очень нравитесь, возможно это  называется любовью, но сейчас идет война и я не имею права распоряжаться своими чувствами и вашими тоже. Меня могут перебросить на другую точку и вы останетесь при своих интересах.
Она вытерла слезы, как-то успокоилась, сказала: - Вы мне сразу приглянулись и я была счастлива все это время, даже не зная вашего мнения обо мне. Но в последнее время вы изменились, перестали проходить мимо нас, не удосуживали нас своим взглядом. Девчонкам как-то все равно, а меня это не просто задело, а оскорбило даже.
Она еще теснее прижалась к нему, привстала и губы ее коснулись его щеки. Дмитрий, повинуясь какому-то порыву, рывком обхватил девушку, прижался к ней и его разгоряченные губы почувствовали слабое прикосновение ее мягких губ.
- Ну вот и все, Даша, - неожиданно сказал он, - теперь вы поняли, наконец, что значили для меня все это время и … - он замолчал, потом сказал: - И, знаете что, пусть наши отношения останутся такими же, как были прежде. Я не хочу, чтобы о нас судачили другие.
- Как долго? - спросила Даша и лицо ее стало другим, его тронула улыбка с еле заметной хитринкой.
- Не знаю, - сказал он, - но может быть еще долго, пока идет война, до ее конца.
- Я буду ждать, - спокойно сказала Даша, - я буду такой же как всегда. Мне спешить некуда.
Она направилась по тропинке к лагерю, но вдруг остановилась, спросила: - А с вами-то что происходило в последнее время? Многие заметили как вы переменились.
- Это трудно представить, Даша, но мои мысли были заняты поиском мамы. Я не знаю где сейчас она и все время нахожусь под впечатлением будущих ответов всех, кому я написал письма с просьбой прояснить ситуацию. После потери отца, я не хотел бы получить еще один удар – потерю матери. Она вдохнула в нас жизнь, воспитала, определила и сейчас просто не имеет права быть где-то в стороне от тех кому дала жизнь на этой земле.
Они шли по тропинке рядом и Дима рассказывал о маме, Матрене Емельяновне, заложившей в нем все самое хорошее. Подойдя к краю леса, сказал: - А сейчас, Белова (при этом он улыбнулся), идите на пищеблок, я побуду немного здесь. Не хочу чтобы нас видели сотрудники.
Уже заканчивался октябрь, а писем сержанту Волкову, как и прежде, не было. И даже присвоение ему звания «старший сержант», не очень обрадовало. Старший лейтенант Бунаков, напротив, гордился, что на его новеньких погонах появились еще звездочки. Увидев, что Волков не спешит поменять лычки на погонах, сказал обиженно: - Новое звание вы заслужили трудом на пользу Родине, будьте любезны сменить лычки на одну широкую.
Он почему-то перешел на «вы», хотя в общении, в обычное время, всегда говорил «ты». По его мнению это обращение как-то приближало к нему такого безотказного и работоспособного подчиненного.
И все-таки, правда, только следующей весной, он получил письмо от Дуняши, которая и сообщила новости обо всех Волковых и сестрах, при замужестве принявших новые фамилии. Мама, Матрена Емельяновна, жила у Анастасии на Голубовском хуторе. Болезной Анастасии было тяжело воспитывать четверых детей и помощь матери была кстати. Дмитрий представил как его мама с удовольствием трудится на огороде Анастасии, чем-то напоминавшем ей их огород в Хатуше. Муж Анастасии, Иван Иванович, сделал огород на зависть другим, посадив, ближе к дому, фруктовые деревья, а сам дом, построил в глубине, чтобы их жизни не мешала улица. К тому же Иван Иванович был еще и пасечником, правда, война разорила не только человеческие семьи, но и пчелиные. И, тем не менее, Дмитрий был на седьмом небе от счастья. И это отразилось на его лице, в его поведении. Наблюдавшие за столь быстрой и разительной переменой пленные решили, что это результат того, что фронт вплотную подошел к западным границам СССР и бывший фельдфебель Ганс Шульц, сказал, даже не пытаясь прятать огорчения: - Гитлер капут!
- Не просто «капут», - сказал Дмитрий, - ему приходит хана.
Что такое «хана» Ганс не знал, но то, что Гитлер подвел Германию к краху теперь уже понимали все пленные. У них поубавилось веселости, все они как-то вмиг посерьезнели. Что станет не только с Гитлером, но и с ними тоже, теперь больше всего занимало их воображение. Маховик войны раскручивался не в пользу Германии, это понимали все в мире, не понимал только фанат Гитлер, надеявшийся на чудо.
Даша Белова, как, впрочем, и другие девушки, заметила изменение в поведении старшего сержанта и как-то выждав время, когда они оказались одни в посудомойке, спросила: - У вас, Дима, что-то изменилось в жизни?
- Да, Дашенька, нашлась мама.
- Я сообщу об этом своим родителям, пусть порадуются за вас.
- Спасибо, Даша. В жизни, оказывается, бывают и приятные моменты.
- Рада за вас, товарищ старший сержант. – Последние слова она произнесла специально, потому что в посудомойку заходили ее подруги.

10. Победа.
Весть о Победе здесь, в тайге восприняли спокойно. Скорее всего от того, что все сотрудники продолжали службу в прежнем режиме, хотя и понимали, что вскоре и здесь могут произойти какие-то изменения. Но за одной войной, в начале сентября, пришла другая, с Японией и всё успокоилось.
Дмитрий по-прежнему редко получал весточки из дома, там тоже люди были заняты нахлынувшими на них заботами по восстановлению колхозов, разграбленных и разрушенных войной. Усугубляло положение и с уменьшением числа тружеников, многие мужчины погибли на фронтах, а те, что возвращались, были во многом искалеченными.
Вся тяжесть труда легла на женщин и подраставших детей-подростков. Отсутствие тракторов и лошадей заменяли коровы и волы, которые не могли себе даже представить, что им когда-то придется впрягаться в плуг и строго держать борозду. Особое упрямство проявляли волы. Рожденные быками, осознававшими свое могущество в стаде, они, даже лишившись своего бычьего достоинства, сохраняли единственное, что у них осталось, упрямство. Бедные женщины и подрастающие мальчишки, которым приходилось управлять этими своенравными животными, понимали и принимали их упрямство, а заодно и сами приобщались к тому, что жизнь сложнее намного, чем они о ней думали ранее. Упрямые волы воспитывали в подростках так необходимые в жизни силу и мужество.
Здесь, в Сибири, на окраине бескрайней тайги жизнь шла своим чередом, внешне ничем не напоминая о происходящих в мире переменах. Подполковник Столяров и капитан Бунаков задумывались о предстоящих переменах в их службе, но, зная, что зону могут закрыть в любое время, особенно не распространялись на сей счет. Старший сержант Волков предчувствовал свое скорое увольнение в запас, все-таки ранения давали ему возможность на первоочередное увольнение, стал задумываться куда ему податься. Своего дома у него не было, пристраиваться к кому-либо из братьев и сестер, не хотелось. Все-таки у каждого должна быть своя жизнь и он должен воспользоваться ею для реализации того, что задумал господь. Но его мысли все время упирались в светлое пятно-надежду, в Дашу. Она по-прежнему манила его к себе, хотя они пока продолжали жить как и ранее, зная о симпатиях друг к другу, не торопились выносить свои отношения на всеобщее обозрение. Хотя и понимали, что пришло другое время и сейчас их отношения просто не могут быть прежними.
Бывая в Заре Дмитрий с удовольствием и без стеснения заходил к родителям Даши и те не чаяли в нем души. Алексей Савельевич как-то спросил: - Поговаривают, что на месте лагеря будет леспромхоз. Доски и бревна теперь будут нужны для восстановления народного хозяйства.
Он хотел еще спросить Дмитрия, куда он сам направится в случае демобилизации, но Марфа Федоровна, присутствовавшая при их разговоре, во время дернула его за сюртук.
Понимая, чего ждут от него родители Даши, Дмитрий и сам задумывался не остаться ли ему здесь, в Сибири после демобилизации. Ему очень хотелось быть рядом с кроткой, симпатичной и работящей Дашей. Но в жизни, он это прекрасно понимал, много непредсказуемого, тем более, что писем с Родины давно не было. Уже потеряв всякую надежду, как-то, возвратившись из Зари, он получил треугольник – письмо от Дуняши. То что она сообщила, повергло его в шок. Неожиданно скончалась Анастасия.
Чтобы поднять четверых детей, вернувшийся с войны Иван Иванович подыскал женщину, согласившуюся взять на себя обузу – воспитание детей. Этого не смогла понять и принять мама Анастасии. Собрав свои пожитки, она однажды покинула Голубовский хутор не сказав, к кому теперь лежат ее стежки-дорожки. Дуняша писала, что они долго разыскивали след бабушки, но так и не нашли. У Домны она не появлялась, ничего не знают о ней и вернувшиеся с войны сыновья, Степан и Павел. Дуня боялась, что бабушка разделила судьбу деда Никиты, сгинувшего неизвестно при каких обстоятельствах, где-то за Рыльском.
Дуняша предлагала подождать какое-то время, может оно поможет найти затерявшиеся следы любимой бабушки.
Прочитав письмо Дмитрий почувствовал такую тоску и навалившуюся усталость, что, не понимая, что он делает, вышел из своей комнаты и пошел в лес. Он не видел тропинки по которой шел, ноги сами несли его к заветной полянке с уже пожухлыми от ранних холодов листьями. Но он не замечал и этого. Его мысли были в далеком теперь уже детстве, на огороде, где мама водила его по меже между стройными рядами цветущих ярко-желтых головок подсолнухов. Он внимательно слушал ее рассказ. Особенно запали в душу слова: «Смотри, Дима, подсолнухи просто растения, но и им Бог заложил что-то вроде ума. Смотри куда смотрят эти головки сейчас и приди вечером сюда. Ты увидишь совсем другое – они повернутся во след затухающему солнцу».
- Мама! – невольно вскрикнул он и слезы градом посыпались из его глаз. Он склонил голову к коленям, обхватил ее руками и только сейчас понял, что сидит на том же отрезке бревна, на котором как-то сидела и тоже плакала его Даша. И это было очередным чудом, ноги сами привели его на эту полянку и он, неосознанно сел на то же бревнышко. Подумав, он продолжал вытирать падающие из глаз слезы, но что-то заставило его оглянуться. Рядом, за его спиной, стояла Даша. – Ты как оказалась здесь? – спросил он резко, не понимая, что может обидеть девушку.
- Подвинься немного, Дима.
Она присела рядом, вытерла ладошкой своей руки мокрую щеку, сказала: - Мужские слезы дорогого стоят!
Он молча воспринял ее слова, но Даша продолжила:
- Девчонки увидели как ты пошел сюда, обратили внимание на не свойственную тебе пошатывающуюся походку, подозвали меня к окну и вот я здесь. Скажи, Дима, что у тебя произошло?
Дмитрий долго не отвечал, собираясь с мыслями и успокаиваясь, затем дал Даше прочитать письмо Дуняши. А когда она окончила чтение, сказал глухим голосом.
- Знаешь, Даша, я не совсем тот, каким кажусь на самом деле. – Он рассказал историю о том, давнем, не состоявшемся раскулачивании, о трудностях, которые подстерегали их, отца, маму и его самого, на новом месте. О гибели любимого отца.
- Смерти матери может не выдержать мое сердце, - сказал он и тяжелая гримаса исказила его лицо.
- Успокойся, Дима, - сказала Даша, вытирая ладошками его лицо и осторожно, платочком, глаза.
- Маму, если она и пропала, уже не вернешь. Но может быть она отыщется и где-то проявится и мы узнаем об этом. Но, главное, ты должен знать, что я с тобой рядом и в полной мере разделяю твое отчаяние и горе.
- Спасибо, Даша, - сказал он, прижимая ее к себе. Подумав какое-то время, он вдруг сказал: - Знаешь, Даша, жизнь так устроена, что от судьбы не уйдешь и не спрячешься. Тогда, в тридцатые годы, когда нас хотели раскулачить, на железной дороге стояла теплушка в которой отвезли раскулаченных в Сибирь. Тогда мы с мамой и отцом избежали той участи, но теперь, я, как видишь, все равно оказался здесь.
- А за что, Дима, вас раскулачивали?
- Да вроде и не за что. Просто новому колхозу нужна была построенная отцом лавка. А так во дворе у нас не было ничего особенного: лошадь, корова, поросенок, гуси и куры. Как и у всех.
Выслушав, Даша сказала: - При таком раскладе, у нас, здесь, в то время раскулачивать надо было всех поголовно. У каждого было не по одной лошади, по две, а то и три коровы, да и мелкой живности было в достатке. Здесь, при суровом климате, иначе и прожить невозможно. Так что, Дима, считай, что и моих родителей, Марфу Федоровну и Алексея Савельевича запросто могли раскулачить, только высылать было некуда. Сибирь и так, даже в то время, была не густонаселенной.
Они помолчали. Вставая, Дима подал Даше руку, сказал: - Я рад, Дашенька, что ты у меня есть.
- Я тоже, - обрадовано ответила Даша и лицо ее засветилось тихой, успокаивающей улыбкой.
- К себе пойдешь после меня? - с хитрецой спросила Даша, намекая на их давний уход отсюда.
- Нет, Даша, уйдем вместе. Пусть смотрят кому захочется и завидуют!
- Спасибо, Дима, - только и нашлась Даша с ответом.

11. Быстротечное время.
Время шло. Не смотря на Победу в лагере ничего не изменилось. Пленные также исправно, как и прежде валили лес. Но вели себя уже по другому. На них напала какая-то, возможно даже им совсем неизвестная, апатия. Все-таки бесноватый фюрер смог сдвинуть в сторону их нормальное мышление и поражение Германии они воспринимали, как собственное. И только спустя некоторое время их поведение в корне изменилось. Они как-то вдруг повеселели. И тоже все в одно время. К ним неожиданно пришло осознание того, что они в скором времени возвратятся домой живыми и невредимыми и это наполняло их сердца радостной надеждой. Стал другим, даже Ганс Шульц. Его исполнительность порой превышала допустимые возможности и это особенно радовало старшего сержанта Волкова. Шульц многое делал и за него.
Больше всего Дмитрия беспокоило ожидание писем с родины. Приходили они редко с одним и тем же: маму пока не нашли. Похоже было на то, что Матрена Емельяновна добровольно разделила судьбу мужа. Ушла от всех, чтобы никому не надоедать, но быть ближе к любимому мужу, Никите Михайловичу. Дмитрий понимал, что поиски матери могут ни к чему  не привести, мама была мягкой в жизни, но твердой в принятии решений. Если так, то остается только один вопрос, почему она, уходя, не вспомнила о нем, своем последыше, как она его называла. Но и тут был ответ. Она думала, что Дима сгинул в огне войны.
Как-то, глубокой осенью, когда все в зоне поговаривали о ее закрытии, Волкова вызвал подполковник Столяров. Против обыкновения Столяров предложил Дмитрию присесть к столу и пододвинул заранее приготовленный чай.
- Угощайся, - сказал он каким-то спокойным голосом, что вконец озадачило Дмитрия.
Подождав, когда тот отхлебнет несколько глотков, сказал: - Скоро вас демобилизируют. В управлении уже есть приказ, решают только вопрос о сроках.
Дмитрий молча слушал своего командира, не зная что последует дальше.
- Я бы не хотел расставаться с вами. Меня устраивает ваша служба и работа. И я хочу предложить вам остаться здесь после увольнения.
- Я должен подумать, - сказал Дмитрий, хотя понимал, что думать здесь просто нечего. Раз предлагают, значит надо соглашаться.
- Капитан Бунаков такого же мнения.
Столяров помолчал какое-то время, затем продолжил удивительно спокойным голосом: - Знаю, мы здесь продержимся еще пару лет, не более. Пленных отправят на родину, а здесь, как поговаривают, будет организован леспромхоз. Так что вам стоит соглашаться, для вас работа при любом раскладе обеспечена.
В жизни все произошло так, как и предполагал Столяров. Через полгода после их разговора, старший сержант Волков покинул зону, чтобы возвратиться сюда через несколько дней уже в качестве вольнонаемного. В Заре его с нетерпением ждали Марфа Федоровна и Алексей Савельевич, которые так привыкли к тому, что он работает рядом с Дашей, что его приход в их дом был совершенно естественным. Они не чаяли души в зяте, радуясь и за дочь, и за него. Свадьбу, как таковую не играли, время не то, просто пригласили соседей, устроили обильный стол, на том и окончилось торжество. Но Даша, его милая Даша, была на седьмом небе от счастья, главным для нее было то, что она, увидев когда-то Диму, пригляделась к нему, применительно к себе и не ошиблась. То, что Диму оставили работать при воинской части обрадовало и ее, не надо было искать работу. Правда, сама она вскоре ушла из зоны, ей предложили работу в школе, преподавать первоклашкам.
Жизнь пошла по наезженной колее, как у многих людей и Даша с восхищением ждала своего мужа, даже когда он задерживался на несколько дней в зоне, она хорошо представляла его работу и гордилась тем, что он там нужен.
Родители Даши жили надеждой, что в скором времени у них появится так необходимое для полноценной жизни пополнение, но время шло, а прибавки не было. Это расстраивало Дашу, она боялась, что у них вообще никогда никто не родится, но нет, Господь услышал их молитвы и только через пять лет совместной жизни, у них родился мальчик. Не долго думая Дмитрий дал ему имя старшего брата, назвав Степаном. Он даже подумал о том, что если будут и дальше появляться дети, он будет давать им имена остальных братьев и сестер и, таким образом, он соберет здесь, в Сибири, всех Волковых, разрозненных судьбой и он, Дмитрий, восстановит семейное гнездо, которое так бережно и заботливо пестовали его мама и папа.
Время шло, детей не прибавлялось и Дмитрий, да и сама Даша смирились с этим, жизнь диктовала свои условия и темпы. Вскоре хозяйство Столярова приказало долго жить и Дмитрий какое-то время оказался не у дел. Его сразу же привлекли к себе охотники, но не надолго. Вновь образованному леспромхозу, понадобился завхоз и они предложили Дмитрию уже знакомую ему должность. Жизнь медленно катилась по накатанной колее, но ни у него, ни у Даши, ни у ее родителей не было огорчения. Степан рос бойким и сообразительным, подавая надежды, что род Волковых не сгинет бесследно, продолжится в новом качестве.
Когда Степана призвали в армию, здесь, в Заре, произошли изменения. Леспромхоз приказал долго жить, все здания, кроме конторы, разобрали и куда-то увезли, но и сейчас, как и прежде, Дмитрий не оказался безработным. Здание конторы и столовую передали на баланс вновь организованной геологической партии и вновь повторилось все, как прежде. Дмитрию предложили стать заведующим хозяйством. Время диктовало свои условия и он с головой ушел в работу. Нужно было привести в порядок территорию, оградить, что-то достроить, потому что здесь, как ему рассказали, будут сосредоточены буровые установки и все, что требовалось для их работы. Объем работ не пугал Дмитрия, он привык ко всему и с удовольствием делал все, что требовалось от него. Начальник экспедиции Великанов Алексей Александрович хотя и принял его с прохладцей, со временем изменил отношение к своему завхозу. Экспедиция обрела в нем крепкого хозяина. Это видно было во всем, прежде всего по территории, огороженной и аккуратной. Дмитрий делал все, чтобы Алексей Александрович не отвлекался от работы на хознужды. В экспедиции у него и так было в достатке забот. Организация буровых, сбор информации о бурении скважин, обработка образцов. Конечно эти работы можно было и растянуть, но Великанов не любил размениваться на мелочи, старался делать все в темпе, тем более, что некоторые скважины подавали надежды на близость к серьезным месторождениям. Видимо об этом прознали и местные жители, а от них и вновь появившиеся в лихие 90-е годы горе-промышленники-рекетиры, разбазаривавшие природные ресурсы. Лесные угодья лишались самого главного достоинства – кедров, живой жемчужины Сибири. Вслед за разбазариванием богатств, лежащих на поверхности, горе промышленники потянулись и к подземным. Однажды около ворот экспедиции оказались три внушительных размеров внедорожника. Вышедшие из них вальяжные, самодовольные молодые люди, направились к конторе. Встретившийся на их пути Дмитрий привел нежданных гостей и своему начальнику. Вошедшие вели себя независимо, если не сказать – нахально. Увидев Великанова, один из них сказал: - Вы здесь начальник?
- Да, я, Великанов Алексей Александрович, чем могу быть полезен?
Вошедшие переглянулись, они не ожидали такого спокойного отношения к себе. Обычно, при их приближении, люди в районе замирали, зная, что их визит, как правило, заканчивается печально.
- Вот что, - сказал один из них, - нам нужны данные с ваших буровых.
- Они еще обрабатываются, - ответил Великанов.
- Ничего, мы и сами сможем во всем разобраться. У нас есть свой геолог.
- Простите, но я человек государственный, состою на службе.
- Мы тоже люди государственные, - ответил один из вошедших, - потому и интересуемся результатами.
- Для того, чтобы я дал вам запрашиваемое, нужно разрешение Москвы.
- Так далеко мы не поедем. Даем вам три дня, не одумаетесь, будет хуже.
Они, ничего не говоря, повернулись и ушли к своим навороченным автомобилям.
- Все слышал, - спросил Алексей Александрович, - обращаясь к стоявшему в сторонке Дмитрию.
- Слышал.
Пойди сейчас же в хозблок, сделай так, чтобы никто не смог утащить оттуда сейфы с образцами.
- Но, - сказал Дмитрий, - это можно сделать только приварив их к чему-либо металлическому.
- Протяни уголок или швеллер и привари.
Дмитрий повернулся, чтобы исполнить указание, но Великанов вновь сказал: - И, прошу тебя, сегодня останься ночевать в экспедиции.
Ночь была тихая, звездная и на удивление спокойная. Но ближе к утру вдруг залаяла сторожевая собака. Она лаяла так, как обычно лаяла когда к ограждению экспедиции приближались медведи. Через некоторое время лай сменился слабым, жалобным визгом и разбуженный Великанов схватил ружье и, выйдя на крыльцо, выстрелил дуплетом. Подбежавший к нему Дмитрий хотел было бежать к забору, но Великанов остановил его: - Подождем немного.
Они подошли к собаке, та все еще находилась в полузабытьи и слабо повизгивала, словно извинялась за свою беспомощность. В нее выстрелили из газового пистолета, - сказал Великанов. Они обошли территорию, но нигде не обнаружили никаких следов. И только в одном месте, ближе к собачьей конуре, на заборе лежал тюфяк, через который кто-то перебирался.
Вернувшись в контору, Великанов сказал: - Ты, Дмитрий иди к себе, отдохни. Я кое-что извлеку из сейфов и ты завтра утром должен будешь срочно уехать в Москву. Жена отнесет материалы куда нужно. О твоем отъезде никто не должен знать.
- Простите, Алексей Александрович, - неожиданно сказал Дмитрий, - а после Москвы я смогу заехать на свою родину, в Курскую область?
- Да, конечно, но только после. Денег я тебе дам.

12. Хомутовка.

Алексей Александрович хорошо позаботился о поездке. Упакованная в небольшой саквояж передача не вызвала нареканий даже в аэропорту, Дмитрия пропустили в самолет, не предложив сдать поклажу в багаж, чего он больше всего боялся. Великанов оказался мастером и на другое. Дав на листке координаты супруги в Москве, он сказал: - На посылке расписано то же самое, только без метро. Кстати, сверху, положи что-либо из съестного, в дороге захочется подкрепиться.
На самом деле, он беспокоился, чтобы Дмитрий не оставил где-либо передачу.
В Москве Дмитрий не задумывался останавливаться и как только передал посылку супруге Великанова, откланялся и поспешил на вокзал. На Курский конечно, куда еще. В кассе, услышав станцию назначения «Дмитриев», кассир ответила: - Вам надо на Киевский. Там возьмите билет до Брянска, а в Брянске пересядете на другой поезд «Брянск-Льгов».
Соседка, стоявшая следом в очереди и слышавшая состоявшийся разговор, сказала Дмитрию, уже отходившему от кассы: - Берите до Железногорска, станция называется Михайловский Рудник, а там до Дмитриева на автобусе.
Взяв билет Дмитрий подождал ту женщину, поблагодарил за содействие на что та искренне удивившись, сказала: - Сейчас никто в Дмитриев через Брянск не ездит.
- Мне вообще-то не Дмитриев нужен, - признался Дмитрий, - а Хомутовка.
- Тем более, - подвела итог разговора женщина.
В Железногорске Дмитрию охотно объяснили как добраться до автовокзала, а уже в автобусе, проводница, узнав, что он едет до Хомутовки, посоветовала: - Выйдете у партизана, а там не более 1,5 километра, увидите Хомутовку. Мы едем дальше.
Не зная о каком партизане говорила проводница, Дмитрий понял, что Хатушу он и сам найдет без помощи других, не могла же она переехать на другое место. Все-таки он снова потревожил проводницу, попросил разрешения высадить его там где он скажет.
Дмитрий ехал по шоссе, какого не было здесь ранее. И только когда автобус переехал через речку и он увидел знакомые очертания домов села Романово, Дмитрий, взволнованный встречей с родными местами, прошел поближе к водителю. Выйдя в указанном им месте, он огляделся по сторонам. Где-то сзади виднелись строения Юдовки, а далее по ходу автобуса, но чуть левее, и сама Хомутовка. И чем ближе он подходил к Хатуше, тем сильнее билось его сердце. Уже в самой Хатуше увидел он несколько первых домов. Старых, облупленных снаружи ветрами и непогодой, с проломившимися крышами. Где-то здесь, в самом начале, стоял дом его племянника, Николая Семеновича, но около этих заброшенных домов не было никого. На него повеяло запустением и заброшенностью. Дома, еще сохранявшие облик чего-то жилого, стояли без ограждения, а ведь раньше дома всех жителей походили на картинку, они прочно стояли в окружении хороших заборов с калитками и воротами из струганых досок. И обязательно над этими сооружениями возвышался гребешок небольшой тесовой крыши, предохранявший  доски калиток и заборов от атмосферных осадков. И, конечно, рядом с домами, шла утоптанная ребячьими ногами тропинка и далее, на некотором удалении, пыльная деревенская дорога. Ничего этого Дмитрий не заметил и шел мимо заброшенных домов вниз по косогору, туда, где был когда-то его дом и где, в самой низине, протекал безымянный ручеек, питавший влагой луг и всю деревенскую живность. В одном из домов вдруг подала голос собака и Дмитрий понял, что здесь кто-то живет. Остановившись, Дмитрий присел на чурбан, предназначенный для этой цели и на лай собаки вышла пожилая, поседевшая от прожитых годов, женщина.
- Здравствуйте, - сказал Дмитрий и она приветливо улыбнулась: - Здравствуйте. Теперь мало кто ходит к нам, вот я вышла по зову моей Найдюши. Приятно увидеть хоть и постороннего, но человека.
- Да я вроде и не посторонний. Когда-то жил здесь. Может вы слышали и мою фамилию. Волков я, Дмитрий Никитович.
- Волковы когда-то жили здесь. Семен, Николай, Дуняша, Василий. О них слышала, а вот о Дмитрии не говорил никто. Поговаривают, что дед Никита избежал раскулачивания, покинув свой дом, возможно и ты, мил человек, был с ним и его женой, Матреной.
Дмитрий расспросил хозяйку дома, кто она, но даже когда она назвала фамилию Залюбовская, не мог ее вспомнить. Время все стерло из памяти, но уже то, что женщина помнила фамилию и имя его отца и матери, располагало к общению.
- И давно здесь такое запустение? – спросил он.
- Да лет как двадцать, как только жители начали разъезжаться. Кое-кто на лето приезжает сюда. Дома-то никто не изымал. Только многие уже ушли под воду.
- Как под воду? – изумился Дмитрий.
- А так. Речку-то нашу власти бездумно перегородили плотиной. Старались для себя создать водоем, чтобы было где отдохнуть и порыбачить. О людях не думали, думали только о себе. Вот так и разогнали даже тех, кто был сильно привязан к родимой земле. Да ты пройди вниз, увидишь это море, вспомнишь и свой дом, дом Никиты Михайловича тоже под водой.
- Конечно я пройду туда, - сказал Дмитрий, - но вы упомянули Дуняшу, это моя племянница. Правда, я моложе нее, но такое бывает. Не скажете, где ее сейчас можно увидеть?
- Дуняша живет в Хомутовке. Когда вы пойдете туда, то сразу за партизаном, по правой руке будут улицы, примыкающие к дороге. На второй улице, в третьем от дороги доме и живет ваша Дуняша. Недавно зять ее, работящий мужик, отстроился. Но Дуня сейчас уже не та, болеет сильно, и в основном находится дома, здесь я ее давно не видела.
Поблагодарив женщину за информацию, Дмитрий пошел в направлении своего дома. Вскоре в кронах деревьев заблестело озеро и он подошел вплотную к нему. Волны лизали берег, захватывая траву, словно предупреждая ее о том, что ей осталось жить совсем недолго и они поглотят ее вместе с кромкой самого берега.
- Боже мой, - сказал вслух Дмитрий, - Что же сотворили с тобой моя родная Хатуша? Где твое былое могущество, былая веселость, былая светлая, обеспеченная жизнь. Где твои ребятишки, стайками бегавшие по пыльной улице, направляясь к затопленному теперь лугу? Где ты, прежняя жизнь, так хорошо приютившая здесь многие семьи, создававшая родовые гнезда, которые притягивали к себе всех живущих?
Слезы сами собой набежали на глаза и Дмитрий смахивал их кончиками пальцев. – Где вы, мои любимые родители, папа и мама, давшие мне возможность жить на этой земле, радоваться ее прелестями. Где вы, мои братья и сестры, которых я, не по своей вине, видел только в детстве? Где ты, мое погубленное детство? Где вы все жители моей Хатуши?
Дмитрию хотелось кричать вслух, чтобы хоть кто-то мог услышать его голос, но вокруг были только высокие сосны, помнившие его детские годы, голубое, не изменившееся небо и вот эта прохладная, безучастная ко всему темная и равнодушная вода.
Посидев немного на берегу, Дмитрий, посуровевший и расстроенный увиденным, направился в обратный путь. Залаявшая собака вызвала из дома ту женщину и она, снова увидев Дмитрия, спросила: - Все увидел?
- Все.
- Грустно как-то?
- Очень грустно. Хочется плакать.
- А я вот живу здесь все лето. Тянет меня в эти места. Не хочу расстаться со своими воспоминаниями, со своим детством, со всем, что здесь прожито. И только смерть разлучит меня с моей любимой Хатушей.
В Хомутовке не составило труда найти дом Дуни и он уже через пару часов нажимал на кнопку звонка. Вышла молодая женщина, скорее девушка, спросила: - Вам кого?
- Волков я, - представился он. – Иду к Дуняше, моей племяннице.
- Входите.
Она провела его в дом , сказала: - Мама, к тебе.
Дуня лежала на диване, но увидев гостя, встала, тяжело вздохнула, сказала: - Извините, мне нездоровится, но я всегда рада гостям.
Ничего не говоря Дмитрий шагнул к ней, держа в руках свой паспорт.
Пробежав глазами написанное, Дуня сказала, не сдерживая хлынувшие слезы: - Наконец-то я увидела тебя, Дима. Думала умру и не увижу тебя больше.
Она поплакала, сбрасывая охватившее ее волнение и Дмитрий стоял рядом, ничего не говоря.
- Присядь, - сказала она, отодвигаясь на диване. - Рассказывай о себе. Как вы там в Сибири.
Пока Дмитрий рассказывал о себе, дочь, Надежда, понявшая все, прошла на кухню. Переместившись туда, Дуня сказала: - Болею я сильно. Ноги не слушаются, потому никуда не хожу, ни с кем не встречаюсь. Хорошо, что ты, Дима, приехал. Вот и вспомним былое, нашу Хатушу, наших родных и близких. Когда ты вошел я лежала на диване. Под головой была подушка. Да, та самая, что когда-то дали мне дедушка с бабушкой. Я ее до сих пор берегу. Она связывает меня с ними.
Дуня многое рассказывала о жизни, о себе, о дочери и зяте. Вспомнила, что ее покойный муж, артиллерист, прошел всю войну в дальнобойной артиллерии, недавно умер. - Водка его сгубила. Он когда выпивал, все о своих погибших друзьях вспоминал.
- Как же ты прожила, а вернее выжила в войну? - спросил Дмитрий, понимая, что те годы были главными в ее жизни.
- Жила как все, но выжила скорее благодаря Володе Ромашину. Долгая это история. Это он когда-то предупредил о предстоящем раскулачивании деда с бабушкой, но его вскоре посадили в тюрьму, кому-то он здорово насолил или просто мешал. Подстроили недостачу на складе, которым он заведовал, а времена тогда были сам знаешь какие. Вот он, освободившись из тюрьмы, и пошел в полицию. Я догадывалась, хотя и не знала, он был связным у партизан. Он спас меня от угона в Германию. Но вел себя со мной странно. Когда мы встречались на улице, говорил: «Не останавливайся». И было так не один раз. Ни в какие разговоры со мной не вступал, ни о чем не расспрашивал. Сейчас я понимаю, таким образом он спас мне жизнь. Когда фронт придвинулся к Романово, он исчез. Тогда полицейский начальник и выспрашивал всех, с кем он встречался. Всех хватали, допрашивали, а меня не тронули. Володя таким образом заранее позаботился обо мне.
Она замолчала, на время ушла в себя, переживая сказанное, потом вдруг закончила: - Долго я ничего о нем не знала. И только после войны, его мама рассказала мне его дальнейшую историю. Он ушел в свой отряд, затем влился в ряды действующей армии, дошел до Берлина. Там, за несколько дней до Победы, капитан Советской армии, командир роты, мой давний поклонник и друг, Владимир Ромашин и сложил свою буйную голову. Знаешь, Дима, его мне жаль даже больше, чем мужа, все-таки муж пожил после войны, а Володя так и не насладился Победой.
За столом они поговорили обо всем, но закончили все-таки Хатушей и Хомутовкой.
- Ты, Дима, видел нашу Хатушу. Когда-то она была цветущим поселком, похожим на сказку. Да, да, я так и воспринимала ее тогда, в детстве, а вот сейчас, уже в преклонном возрасте, она мне кажется еще прекраснее. Вспомни как наши отцы заботились о своих подворьях. Дома как на картинке, палисадник, забор, отделяющий двор от улицы. Но что это за забор — настоящее произведение искусства — строганые доски ворот и калитки, над ними что-то вроде крыши. Это так красиво. К тому же отгораживало двор от любопытных. Каждая семья жила своей, не боюсь этого слова, полнокровной жизнью. И, конечно, главным украшением поселка были дети, такие, как мы с тобой в детстве — без забот и полные задора и веселья.
Она вздохнула. - Сейчас бы хоть на минуточку вернуться в то время — время нашего детства. Увидеть всех своих родных, особенно хочу встретиться с дедушкой, твоим отцом, Никитой Михайловичем, и бабушкой, Матреной Емельяновной. Один бог знает как я их любила.
Они перешли в зал, уселись на диване, Дуня взяла в руки подушку, сказала: - Вот ее подарок.
Она замолчала, затем, после того, как успокоилась, продолжила: - Не одна я, все Волковы искали ее, но она так и не дала знать о себе. Сейчас прошло уже много времени. Ее век уже давно закончился и вот что я сейчас думаю. Она была очень верующей. Уйдя от Довгалей, она поняла, что теперь ей уже не удастся восстановить семейное гнездо, чтобы не она к детям, а дети к ней приходили по праздникам, радуя ее своим присутствием. Мудрая бабушка не пошла ни к кому, чтобы не быть обузой и выбрала монастырь. Там она молилась обо всем своем продолжении и уже то, что ты здесь, скорее не случайность. Она хотела, чтобы ты побывал в Хатуше, встретился со своими родственниками, оставшимися здесь. Она ощущала как после того, как разворошили их родовое гнездо даже самые близкие стали отдаляться друг от друга. Виной тому была еще и бедность, и многие покинули родные места, чтобы быть подальше друг от друга. Говорят, расстояние сближает, но я вижу обратное. Спасибо тебе, Дима, что ты здесь. Думаю и бабушка, и дедушка видят нас и радуются вместе с нами.





От автора: Я так и не увидел живыми моих дедушку и бабушку.