Судьба Человека

    
                Ю.Ч. и другим творцам
                Прогрессивного посвящается
    
    
     ДО АВТОБУСА И ДО ОТСИДКИ
    
      «Господи! – вопиёшь к небесам. – Кругом шаблоны, кругом штампы и заезженные классиками слова. Какой наш язык убогий, господи!»
      Сидишь хмурый, по старине скучаешь и с настоящим временем старину сравниваешь: «Да-а! Теперь всё не то, теперь нет уже и былого вдохновения». Душа стынет, и не то что писать – говорить вообще не хочется.
      Вдохновение – что и говорить – в последние годы повсеместно хромает.
      Стих был начат у Виктора Семёновича Пупырина, хороший стих, и не закончен: никак было не найти подходящей концовки. Всё есть: и душа, и рифма – нет финала! Сколько ни повторял Виктор Семёнович уже сочинённое:
      Я сегодня так грустно настроен,
      Так устал от мучительных дум,
      Так глубоко, глубоко спокоен
      Мой истерзанный пыткою ум,
 – второе четверостишие не прирастало. Продолжение уже прощупывалось, и в мыслях где-то по обочине пробегало, но не то чтобы записать, прошептать Виктор Семёнович не успел, пропало в пучине вариаций, и теперь жди, когда вылезет на свет божий снова.
      А тут ещё одна беда в городе случилась. Ботинки стала выпускать местная фабрика.
      Ботинки хорошие, чёрные со шнурками, шнурки в бантик завязываются. А люди ходить в отечественных ботинках не хотят: подошва на кривоногих товарищах, на будущих господах наших, при ходьбе отскакивает – поэтому и магазины модную в целом обувь продавать не берутся. А продавать надо, чтобы получать зарплату.
      Как быть?
      Руководство посовещалось. Решили нанять грамотного человека, лучше писателя или журналиста, который бы рассказал потребителям, почему без этой шикарной обуви культурный человек не имеет права называть себя культурным и почему потом его не возьмут жить в рыночной экономике.
      – Пупырина, – предложил парторг, – давайте пригласим из областной газеты. Журналист высочайшей пробы, настоящий писатель. Передовицы сочиняет – сказка!
      – Да-да! – поддакивает главный инженер. – И ни черта не поймёшь. Как у ёжика, всё в тумане. Некрологи зато пишет конкретные.
      – Берём, – директор одобрил кандидатуру. – Туман с конкретикой нам нужен.
      – На вакансию каменщика, – тут же подсказал решение начальник по труду и зарплате. – Триста рублей в месяц по шестому разряду, не считая премии.
      – И двести рублей персональной надбавки дадим, если будет артачиться, – поставил точку директор.
      Пятьсот рублей в месяц! Кому сказать?! В нынешние деньги перевести – пятьсот американских рублей, а то и больше, получится. Про такие заработки, бывало, когда человек пронюхает, передовицы и некрологи печатать бросает, репортажи о надоях, которые по девять рублей за строчку идут, на полуслове он заканчивает.
      В книжке «Война и мир», например, пары крепких слов всего не хватает для завершения – умный человек больше не станет мучиться, возьмёт эти тома без концовки и в долгий ящик многотомную макулатуру с незаконченным эпилогом засунет, чтобы каменщиком поработать, о чёрных ботинках с подошвами сочинять. Если такие деньги в руки тебе валятся! Господи, что тут думать?!
      «Что недуг, моё сердце гнетущий», – пятая строчка явилась Пупырину во сне, и когда он проснулся, ничего не вспомнил, а неприятное чувство осталось. В боку закололо.
      Вторую неделю мнительный Виктор Семёнович собирался в поликлинику, но пойти побоялся.
      Как раз позвонили ему сапожники.
      Виктор Семёнович к ним сходил, приценился. Как положено солидному человеку, немного поломался.
      «Ладно, – размыслил он трезво, – лишние монеты творчеству не мешают. Дело плёвое, а деньжищи дай Бог! Потом отпуск возьму, в Коктебель поеду книжку стихов дописывать», – и согласился.
      Картину по обуви каменщику обрисовали, задачу поставили.
      – Всё понято! – сказал им Пупырин , лоб наморщив.
      Ручкой под козырёк он весело делает и с улыбочкой на лице трудится. Днём в редакции за коммунизм ратует, буржуазию проклинает, а вечером на дому в должности каменщика кладёт на бумагу гиперболы и метафоры: хвалит стельки и шнурки. Любимые стихи куёт ночью при свете луны.
      Болезнь прошла, о хворях не вспоминает.
      Работает легко, всё у него складно пишется и рифмуется.
      Удачный некролог после обеда в газету взяли – за тридцать рублей. Ода чёрным ботинкам без особых потуг вечером  родилась. И стих под утро продвинулся, девятая строчка: «завтра встану и выбегу жадно», – досрочно выскочила на свет. По расчётам Пупырина, недоношенная, потому как не было пятой, шестой, седьмой и восьмой.
      Пупырин стих отложил, чтобы успеть к девяти утра в редакцию. На фабрику ещё надо было заскочить – к половине девятого – минут на пять всего, потому что с ботинками дело ясное и простое. О ботинках он тонну рукописей за декаду наштампует, если потребуется – работа элементарно плёвая, как дважды два.
      – Ну не так! – директор сморщился, прочитавши рукопись.
      – А как!? – возмутился маститый Пупырин.
      – Читатели, товарищ Пупырин, без вас хорошо знают, что такое ботинки со шнурками. Социалистический реализм применять здесь не надо. Это сильное оружие оставьте себе на чёрный день. Надо вот что: надо мышление нашим партнёрам – к ихним головам  как-нибудь привинтить новое, а перестройку и ускорение поставить тоже им, но на бартерные рельсы.
      – Как это?
      – Письма напишите! Заинтересуйте. Опишите, как будет им хорошо. Как при коммунизме…
      – Кому?
      – И одним, и другим, и третьим – пишите всем! Первым предложите котлы, вторым – помидоры, третьим что-нибудь такое тоже пообещайте. Например: путёвки в Болгарию взамен бракованных котлов, если возьмут партию ботинок с подошвами. Распишите потребительскую стоимость товара в разрезе марксистско-ленинского учения, бартерных партнёров волосами перепутайте. Туману побольше, как вы умеете, напустите, чтобы они через месяц-другой уже не помнили, чего хотели.
      – И где ж я возьму вам котлы? – издевательски вопрошает Пупырин, выворачивая пустые карманы.
      – В отделе сбыта вас научат, – отвечает хмурый директор. – И плохому научат, и хорошему. Расскажут, где взять котлы, и сюжеты вам набросают. Вы литературным языком только обработайте, чтобы читать было забавно и легко. Чтобы партнёров увлекало. И котлы, и помидоры, и прочее – в художественной форме предлагайте всё, не стесняйтесь. Некролог пообещайте авансом сочинить, если что. Если будут артачиться.
      – А?
      – Ага! – директор соглашается. – Всё правильно. Шевелитесь! Деньги за просто так в пустые карманы не повалятся. Работайте! Вас и пригласили, потому что вы складно передовицы строчите, а не стихи в носу ищете. Проявите усердие и смекалку. Вспомните, как убедительно звучат ваши обещания по вопросам светлой жизни. В таком ключе и трудитесь. Ботинки на ура пойдут, дырявые котлы соседнего завода попутно расхватают. Заживём! В центре города поставим доску почёта для ударников перестройки. А мы с главбухом в Москву поедем на повышение.
      Нагрузил Пупырина экономическими задачами: голову журналисту с непривычки заклинило.
      Никак не найти точного выражения, чтобы ясно было и просто. И в тюрьму вместо Москвы, боже упаси, чтобы директор с главбухом не уехали. И партнёр чтобы после первой читки правильно понял, что от него требуется. После второго чтения чтобы заплатил, сколько нужно, а уж потом, через год-два, догадался бы тот добрый человек, что котлы ему сбагрили, заодно ботинки всучили, и поезд, как говорят, ушёл. И – денежки заплачены! А за что? За котлы! За дырявые! Или за ботинки с подошвами? Не котлы нужны были, не ботинки, ага, нужны были помидоры – мать честная!
      Задача не простая, но деньги хорошие.
      От писем ждали экономической выгоды. А застряли черновики на столе Виктора Семёновича, потому что покинуло вдохновение от перегрузки головы и большой ответственности.
      Назначенные сроки миновали, начальство вынуждено было на письма плюнуть. Подступало разочарование и в бартерном способе. Тем более что на их глазах чах и таял ценный специалист, терзаемый потугами творчества. Теперь уж настало время спасать от истощения литературного работника.
      Зав по производству так и сказал:
      – Хватит, Виктор Семёнович, мучиться, не заскочили бы шарики за бобики. С письмом дело хреновое, мы сами знаем. Ещё хуже, чем с нашими ботинками. Будем поставлять партнёрам стильные модели в духе перестроечного времени: крепче будем подмётки заграничными гвоздями подбивать. Раз вы не можете! Неужто нельзя объяснить читателям, как правильно ботинки обувать, чтобы подошвы не отставали?!
      Пупырина заело: письмо уже никому не нужно, зарплату ему задерживают, а он лоб морщит, ночами и вечерами борется за писательскую репутацию. Но какую закавыку партнёру он ни придумает, всякую метафору сам же и забракует! Сомневается, отрицает всё и худеет.
      Пришла беда, как говорится, отворяй ворота: в газете работа не клеится.
      В передовицы лезут загробные настроения, редактору похоронные мотивы не по душе: побаивается человек, как бы добрые люди из органов чего не заподозрили.
      – Что с вами, Виктор Семёнович? – спрашивает он Пупырина. – Вера в социалистический путь пошатнулась?
      – Да вы что?! – возмутился Виктор Семёнович. – Боже упаси! – сказал он и перекрестился.
      – Вот-вот, – погрозил пальчиком редактор. – Идите-ка в отдел писем, от греха, поработайте… Некрологи посочиняйте по заявкам от померших читателей.
      С некрологами у Пупырина тоже беда: боевитость и радостные чувства, без которых партийные статьи вчера буксовали, теперь строчками на бумагу лезут, а скорбные слова, если в голове попадаются, траурных чувств не вызывают.
      По случаю кончины уважаемых людей выскакивают из-под пупыринского пера вообще весёлые истории. Если родственники, понесшие тяжелейшую утрату, те юморески почитают, страшно сказать, что они в состоянии аффектации натворят. Рядом с покойником, как в старину дикие племена такие вопросы решали, они положат живого автора в сырую могилку вместе с бытовой утварью усопшего.
      На соболезнования, сколько ни тужится Пупырин, текст не вытягивает, в чёрной рамке на последней странице такое не опубликуешь. Правильно будет отдать в раздел юморесок, который тоже на последней странице над чёрными рамками  ютится. Так и сделал Пупырин ради пробы юмористического пера. Фамилию только и ещё должность для конспирации покойничку поменял. Содержание в полном составе прошло. Гонорар – пять рублей сорок копеек! – получил. От обиды чуть не повесился, даже поплакал.
      Принесли ещё один заказ: от гражданина Катко Е.М. по поводу кончины Катенюк Е.М., мамы жены этого Катко.
      Настроение было подходящее, самому литератору Пупырину хотелось уйти на тот свет из-за оскорбительно низкого гонорара и по этой вдохновенной причине долго сочинять не пришлось, слова сами побежали на бумагу: «и о близости тёмной могилы будет внятно душе говорить».
      «Стоп, – подумал он, – это мой стих в родовых муках на свет проталкивается. Строчку хорошо бы запомнить. Некролог надо писать проще».
      «Наша литература понесла невосполнимую утрату: в расцвете творческих сил на сороковом году жизни скончался…», – написал Пупырин.
      Кто скончался, поэт запамятовал, фамилию он списал с платёжной квитанции.
      «…скончался Катко Е.М».
      Катко Е.М. утром после похорон, а, может быть, накануне, – из вчерашнего ничего он не помнил – встал с больной головой, опохмелиться ещё не успел, газета в дрожащие руки ему попала. Взял газету и прочитал на последней странице в чёрной рамке.
      По тому, что было написано, и по самочувствию он сразу догадался, что вчера пили зря, тёща его жива, а он сам на сороковом году жизни помер и, значит, теперь на том свете мучается, скорее всего, в чистилище, раз ему так плохо. Загоревал человек и свихнулся – замучил себя вопросом: почему всё-таки после кончины потомственного жестянщика литература понесла? Похлебал воды из-под крана и побежал в редакцию выяснять.
      В редакции мытарили-мытарили, время тянули, за нос разговорами  водили, вокруг да около, объясняли – голову больше заморочили. Спасибо, милиция подоспела, и повезли Е.М. Катко в медицинский вытрезвитель. За двое суток человек не протрезвел. Передали на долечивание в вышестоящее медицинское учреждение: в психбольницу отвезли вместе с газетой, которую он из рук не выпускал.
      Пупырина из редакции погнали.
      С головой совсем худо сделалось.
      И совесть ещё! Заерепенилась совесть, как редактор, после промашки с некрологом: ни одного слова на бумагу она не пропускает ни по обуви, ни по стихосложению.
      Потом и устную речь писателю зарубило.
      В курилке на фабрике Пупырин говорить перестал, никакие темы ему не милы, всё пресно, всё надоело, изжога от столовских котлет канает. Ноги, как ватные, не держат, шат его, бедного, поводит.
      «Да-а, – вздыхал Виктор Семёнович дома, лёжа на диване, моргая на потолок с пуховой подушки. – Кругом штампы, кругом заезженные классиками слова. Я, видимо, надорвался. Надо бросать эту работу адову, надо скинуть литературное каторжное ярмо. Надо искать лёгкий труд: где-нибудь железные дороги ремонтировать, с женщинами шпалы разносить. Да-а, – горевал он опять на велюровом диване, – талант в землю я зарываю!»
      Немножко душу ему согревало шептание родных строчек: я сегодня так грустно настроен, так устал от мучительных дум, так глубоко, глубоко спокоен мой истерзанный пыткою ум, – он знал, что найдёт концовку, и тогда будет…
      Что-то всё-таки будет, а сейчас с ботинками, будь они прокляты, надо разбираться.
      «Во, влип, – думал Пупырин, и опять, чтобы душевную боль утишить, заунывно бубнил: «Так глубоко, глубоко спокоен мой истерзанный пыткою ум».
      «Шайку цыганок с ботинками лучше было бы заслать к бартерным партнёрам для этих фокусов, да-а! – вздыхал Пупырин. – Работёнка ещё та! Но и деньги, чёрт побери…»
      Деньги немалые! Под ногами, можно сказать, валяются, а не взять: творческий паралич!
      
      В АВТОБУСЕ ДО ОТСИДКИ
      
      Начальство фабричное рукой махнуло. Дескать, пропал человек. Хуже, чем спился: на ходу спит!
      Шёл он однажды в те времена застойные или уже запойные по улице какой-то, всё равно по какой, по тротуару, куда глаза глядят, туда и ковылял понурый – и вдруг в автобусе нечаянно получился. В автобус его толпою заволокло, когда народная масса с улицы в двери хлынула.
      – Ну и ладно, – решил он, – съезжу. Всё равно теперь. Перестройка, мать её!
      Решил и решил, и – поехал.
      И только его там, в автобусе, немного придавили, ожил человек сразу, локти свои почувствовал и давай пихаться. Вспомнил, что каменщик по смежной профессии: матом  ругаться умеет. Что грузчиком на котельном заводе под чужой фамилией тайно числится, историю завода пишет, он тоже вспомнил.
      Прилив энергии писатель в себе почувствовал, из рабочих профессий свежая волна хлынула.
      В голове мысли шустро забегали, выражения, с Мамаевых времён в очередях отточенные, на кончике языка вибрируют, наружу выскакивают они в нужное время и в нужном месте. Рыжую молодуху, к животу и ногам прижатую, он дурой обозвал, послал на три буквы. И повторно её послал и ещё кого-то , потому что ей, дуре надушенной рыжеволосой,  что-то его личное, прижатое уже к её попе, померещилось. Небритому мужику сам сделал замечание, чтобы не дышал перегаром и при женщинах не матерился.
      Заряд получен, надо бежать на фабрику: письмо вызрело. Двинулся к выходу – не протиснуться, два крепеньких мужичка животами писателя задержали.
      – Ты что, сукин кот, меня из японской куртки выворачиваешь? – спросил Пупырина один и двинул локтем под ребро.
      – Молчи, член собачий, пропусти к выходу, – ответил за писателя совместитель-каменщик  и дал сдачи локтем кому-то третьему. В обидчика кулаком было не попасть, и локтем  тоже.
      – Пускай до трубы едет, раз впёрся! – ругались впереди и для примера мяли те пассажиры молодого парнишку, попавшего им под горячую руку, потому что матёрого сочинителя не могли нащупать. – Держите, ребята, двери, не пускайте паразита. Пускай узнает, как залезать в наш автобус, пускай с нами этот козёл до трубы мучается!
      «Что ж, съезжу, и – хорошо! – успокоил себя практичный Пупырин. – Над концовкой стиха заодно подумаю. А чем тут ещё заняться? – рассудил он трезво. – Больше нечем,  ни вздохнуть, ни выразиться культурно без натуги тут не получается».
      Туда сюда мысли в голове раз-другой погонял, не заметил, как на первую остановку автобус прибыл.
      Шофёр тормознул. Сердитые люди, что Пупырина обсуждали, в носовой отсек всей гурьбой по закону инерции  уехали, и плохие слова за ними проскочили, когда смирные граждане из кормовой части тоже по закону физики напёрли. У входа свободней стало: двери открылись без помехи. Водитель с опытом.
      Стоять негде, висеть не на чем. Внутри давка, снаружи шумная орава залепила вход с целью в автобус просочиться и, во что бы то ни стало, заполнить последние щели.
      Мужичок в кепке, из последних рядов, с улицы, с тылу протаранил передовых сообщников деревянной бочкой.
      В четыре стороны куча мала разом прыгнула. Кто-то на четвереньки встал – вопиёт к сознательности и с матюгами пробирается через полёгших товарищей. Другие, уже спокойные, в канаве лежат, не бранятся, ехать передумали.
      Боевой гражданин, не мешкая и хода не сбавляя, в дверь бочку вставил, глубже её затиснул, самого его следом за бочкою внутрь и засосало. Среди пассажиров мужик щель шире пробуравил, локтями и багажом расшевелил трудящихся, на средней площадке твёрдо себя поставил вместе с бочкой. Перед Пупыриным счастливый человек образовался.
      – Вспотел даже, килограмм сто будет, фу-у, – сказал новенький, вытирая пот кепкой со лба и с шеи.
      Бочка выход загораживает и ноги кому-то давит, а в нос Пупырину из бочки дерьмом шибает – хоть в окно прыгай! Другие тоже морщатся, носы пальцами затыкают. Какой-то нервный человек, чтобы продышаться, к форточке по стене ползёт и, если добрые люди силком не остановят, с форточки на улицу свалится тот человек недоотравленный. Мотор стучит, от худого воздуха, того гляди, он зачихает.
      – Экую чуму дьявол занёс, – вроде бы из-под бочки старушка заговорила.
      – Да-да, – поддакнул Виктор Семёнович, старушку  внизу разыскивая, – дерьмо возят!
      – Протухло что-то, фу! – как бы с потолка девчушка зафыркала.
      – Господи, помилуй мя! – старушка опять подала голос. – Вонишша-то какая!
      – Нюхать это невозможно! – согласился Пупырин. – В чистом виде отрава!
      – Ничего страшного, товарищи, – успокоил хозяин добра.
      – Как – ничего страшного?
      – А так! Поросята за милую душу схряпают. Не поглядят, что худо пахнет. Ещё добавки попросят.
      Пупырин строго, но очень интеллигентно сделал замечание:
      – Не совсем, гражданин, удобно с таким грузом в общественный транспорт садиться.
      – Тут и спорить не о чем, – согласился хозяин бочки, – что верно, то верно. Едва, братцы мои, не вередился. Здоровьишко, сами знаете...
      – Плевать на твоё здоровьишко, – рявкнул каменщик, – ты на весь автобус воздух испортил.
      – Ну-у, братец ты мой, – пропел мужик, – со слабыми носами надо вам такси брать. Ишь вы какие! Нежные! Я еду и – ничего. Хотя, – он подмигнул пассажирам, которые Виктора Семёновича недолюбливали, – и я, понимаешь, книжки читаю. Ага!
      Повеселел мужик, кепку на голове сдвинул.
      – И в литературе, товарищи коммуняки, – на Пупырина мужик строго поглядел, – известно ещё немало примеров, когда ручной кладью создают людям неудобства. Например, маляр один, по фамилии Растопыркин, во времена НЭПа со стремянкой в трамвай вбился и полведра краски с собой захватил. Ха-ха-ха. А чья-то баба руку в ведро сдуру сунула, другие пассажиры польта в краску поокунали. Ха-ха-ха. Так маляра этого об медную тумбу лицом съездили, и – правильно! За дело!
      – За дело, – согласился Пупырин.
      – Я и говорю, – обрадовался хозяин бочки, – я тоже одному голубчику нюхало отрихтовал.
      – Ну?!
      – Гну! Хлорофос! Яд химический, от которого клопы мучаются, а потом дружно помирают, на мои штаны паразит пролил! А здесь в бочке у меня всё натуральное: отходы пищевые – не что-нибудь. Бочка чистая в смысле экологии. Я в ней навоз на дачу вожу на сто двадцатом. И хоть бы кто слово сказал. Натуральный навоз, без вредных добавок, потому что в нём чистое говно от коровы. Другое дело, когда лыжи без чехлов везут – это да! Могут и глаза выколоть, могут и автобус поцарапать…
      – Удивительно! – Пупырин противно хмыкнул. – Принимаете только те нормы поведения, которые вам выгодны, и ведёте себя в целом по-хамски.
      – Я те дам – «по-хамски»! Поговорил бы я с тобой – некогда! А ну дай дорогу, посторонись! Остановка моя, поберегись! – взял мужик бочку на грудь, и человек десять вместе с ним на тротуар прыгнуло, когда двери открылись. В автобусе стало легче.
      Пупырин из принципиальных соображений выходить с ним не стал. От соблазна еле он удержался, за стойку железную крепко зацепившись, успел вслед крикнуть:
      – В другой раз я тебе голову оторву, баран полорогий!
      – Во! – заговорил он, немного отдышавшись, и повернулся к пассажиру в очках, – вот люди какие толстокожие! Книжки читают!
      Очкастый человек с удивлением посмотрел на Пупырина и хмуро сказал:
      – Зря кипятитесь, любезный. Этого читателя ценить надо и уважать.
      – За что? – удивился Пупырин. – За то, что бочкой воняет? Напишите вы про него фельетон – над соседом посмеётся, когда прочитает. «Знаю, – скажет, – этих проходимцев, вон  за стенкой они прописаны, житья мне, хорошему гражданину, не дают».
      – Мне бы заботы ваши и абстрактные рассуждения, – очкастый усмехнулся, снимая тёмные очки, и указал пальцем на синяки, – видите? Вот-вот! Читатели мои поработали. Личность автора кое-где подправили. К печатному слову они чуткие, и славно лицо разрисовали, не правда ли?
      – Ну?! – Пупырин рот раскрыл от удивления, разглядывая синяки, – вы, значит, пишете.
      – Ага. Пародии на стихи пишу. Поэты читают, реагируют. Один в платок сморкается. Другой забивается в укромный уголок, тихо беседует сам с собой и клянёт пародиста матерными словами. Общительные ребята звонят по телефону – раньше гроб на мой адрес присылали, когда гробы дешёвые в продаже были и  без документов... А талантливые крепыши, боксёры и атлеты – эти славные ребята в день опубликования по городу злые рыщут.
      – И что?
      – Что-что?! В городе не находят, устремляют поэтические стопы к дому пародиста. Я  знаю, я жду и , конечно, на дальних подступах, так сказать, в подворотне сижу в засаде. А что ж вы думали?! И что-нибудь деревянное, колотушку, например, для беседы беру, чтобы аргументы опровергнуть, если поэт станет хвалить стихи врукопашную – бывает всякое!
      – Да-а, – посочувствовал Пупырин, – нервная у вас работёнка.
      – Куда уж нервнее? А почему? Ранимые читатели мои, отзывчивые на печатное слово! Критику прямо в сердце они принимают. И – мнительные! На свой счёт берут даже то, что их вроде бы не касается. Позавчера: взяли в газету пародию на стих Пилкина. Сижу в кустах как обычно, жду Пилкина, но топает, вижу, почему-то Дудкин. На Дудкина не пишу, всё собираюсь, и, стало быть, смело выхожу из засады с открытыми объятьями к собрату по ремеслу. А собрат как треснет меня под глаз. И – Пилкин ещё на такси подруливает! Подъезжает Пилкин и  удивляется –  почему без него пародиста полномасштабно перевоспитывают, а свободное место под правым глазом есть? С правого боку Пилкин располагается и, хотя не всё ему тут ясно, делает мне вот эту синюю симметрию, и только потом Дудкина спрашивает:
      «Ты-то зачем лупишь? На тебя он не пишет». – «Как же? – гордо обижается Дудкин. – Уже вовсю строчит. Во!» – «Так то ж про меня». – «Нет, про меня». И каждый из кармана газету вынимает, чтобы свой стих, на который пародия опубликована, показать.
      И газеты у них разные, и подписи разные, но стихи одинаковые, как цыплята.
      – Ты у меня украл! – заявляет Дудкин Пилкину.
      – Талантливые поэты не воруют. Это ты – ворюга.
      И – по рогам!
      И – задрались.
      Сыплют поэты друг друга по сопаткам, а я скромно так стою, с синяками публично уже не высовываюсь, а тихонько думаю. И, наконец, понимаю свою ошибку.
      Ошибка вот в чём. Упросил редактора не ставить фамилию Пилкина под стихом, который я расчехвостил – считал, что поэт меньше обидится. А случилось вон как: двое прибыли.
      Стих разделили, кудрявых волос надрали, ещё и меня дружно побили; на этой почве поэты сошлись и поехали в «Ветродуй» пиво пить. А вечером третий объявился, когда я никого не ждал. И опять по поводу этого стиха!
      – Сколько у нас баранов, господи! Да-а! – Пупырин вздохнул.
      – Это точно! Но человек с хорошими манерами. Только я дверь открыл – мне в лицо плюнул, снял шляпу и откланялся. Вот что такое чувствительный читатель! А вы жалуетесь: «толстокожий»!
      Пародист дух перевёл, отдышался.
      – Ничего! – подытожил он. – Надо терпеть. У каждого свой хлеб. Стихами сам баловался – знаю. Тоже писал: «что недуг, моё сердце гнетущий, я устал от мучительных дум», – и так далее. Теперь Пилкин эти куплеты придумал, один свой добавил, и Дудкин... Пародию на Пилкина я писал...
      – Скажите, пожалуйста, – осторожно спросил Пупырин, – а там не было таких слов: завтра встану и выбегу жадно?
      – Конечно было! Все строчки были, будь они прокляты, которые за сто лет до меня ещё один хмырь болотный опубликовал, за что я первый и поплатился: в столичной газете был фигурально оплёван. А теперь, как пародисту, морду за них набили и плюнули теперь в лицо настоящими соплями. Ну, ничего, ничего! Надо терпеть. Так мир устроен. Ничего страшного, как-нибудь перезимуем! Баллончик с газом куплю... Зато есть почитатели – зал в Доме культуры битком набивается!
      – Да-да! – поддержал его Пупырин. – Бьют за дело. То есть творческая удача, извините, была у вас, наверно, то есть вы в точку попали, и вам, следовательно, тоже попало...
      – Угу! – сказал пародист безрадостно.
      – Скажите, пожалуйста, – спросил опять взволнованный Пупырин очкастого, – а такого не было: «вся душа встрепенётся отрадно, я мучительно жить захочу»?
      Эту строчку Пупырин лично в автобусе во время давки придумал.
      – Было, – сказал очкастый, уставившись на Пупырина, и засмеялся противным смехом и, как показалось каменщику, оскорбительно...
      
      Пупырину всего год дали с учётом «состояния аффекта». Отсидел он шесть месяцев. Выпустили по амнистии в связи с годовщиной Октябрьской революции.
      Вину за мордобой поэт Пупырин всецело признал, на суде признался и покаялся, в тюрьме искупил, на волю выпустили с чистой совестью.
      
      ПОСЛЕ
      
      Гласность и социалистическая демократия обороты набирали. Культ личности гвоздили, отсидевших граждан всенародно жалели. Судимость Пупырина даже плюсом в биографию теперь зачитывалась. Удачно, в каком-то смысле, он отсидел. Взяли его в столичную газету собкором по региону.
      И как раз новая катавасия помимо ботинок приключилась: народ в запои ударился. Ни о чём люди больше не думают, ничего не делают, а только пьют. Мужики на баб не смотрят, а те мучаются, того гляди искусственным осеменением займутся.
      Виктор Семёнович в самом пьющем регионе жил – опять ему повезло. Репортажи с места событий получились хорошие.
      Светлая полоса в творчестве началась.
      Сколько-то раз в журнале его печатали. Власти областные реагировали: пивные ларьки закрыли, свадьбы безалкогольные стали справлять повсеместно, в ларьках лимонад вместо пива пошёл с морковными пирожками, и выручка, как писал Виктор Семёнович, даже выросла.
      Учёные сделали открытие: судьба человека записана в хромосомах. Как в книге хорошей всё там подробно объяснено. В первой части даны главные инструкции для всех людей земного шара: кого и когда нужно считать демократами, а кого надо бомбить с воздуха и так далее. Ценности эти общие, у любого человека есть, для всех они одинаковые. У русских, цыган, французов, немцев и прочих можно не расшифровывать – зачем людей лишний раз дёргать, гонять в лаборатории, в очередях мучить? Достаточно взять анализы у американца среднего калибра: шести футов длины, шести футов в окружности и шести пудов в весовом измерении, – который в шортах и ест гамбургеры.
      Для русских, немцев, китайцев и прочих малых наций добавлена своя особенная страничка, вложена, как закладка, как дефектная ведомость, предназначенная для ясности прочтения общечеловеческой сердцевины.
      Во второй части – там личное, там приведены указания каждому отдельному человеку: что пить, сколько есть, куда ездить, когда и сколько раз тебе нужно жениться и тому подобное. Прочитать непросто. Записи кем-то с помощью микроскопа зашифрованы, объёмы для чтения большие: на каждого человека своя «Война и мир» кем-то на этой маковой росиночке нацарапана.
      В организме Виктора Семёновича, например, можно было бы прочитать конкретные для него распоряжения: «Ездить тебе, товарищ дорогой, предстоит в общественном транспорте всю жизнь, и важнейшие решения ты будешь принимать только в автобусах и трамваях, смирись с этим, не рыпайся».
      Учёные, правда, только-только ещё расшифровали общечеловеческую американскую часть, по конкретным русским товарищам не работали. В это время – третьего числа, в среду утром – Пупырин по тротуару брёл и обижался на классиков, наделавших литературных штампов на тысячу лет вперёд. Никуда ехать он не планировал, талоны водочные ещё не отоварил, писать ничего не собирался, потому что, куда ни сунься со своим письмом, везде эти заезженные классиками слова и – два талона при этом всего на месяц дают! Мужику здоровому – две бутылки! Кому сказать?!
      И занесло Пупырина согласно личному коду в трамвай – толпою с тротуара опять его занесло. Товарищи, которые в трамвай набились, вечером оба талона, как только получили, сходу отоварили, ещё до семи успели, потому что в генах русского человека так было записано. Один Пупырин отовариться опоздал. Без расшифровок россиянину понятно: ничего в бутылке наши не оставили, а, стало быть, вопреки всеобщему коду российского человечества, наши пассажиры утром опохмелиться не смогли – отправились они на работу расстроенные, в трамваи натискались сплошь больные.
      В утренний час пик! Все трезвые, все злые! Наши россияне с отточенными выражениями! Чуть Пупырина в восемь ноль-ноль эти будущие господа не задавили. Ещё и жулики трезвые в трамвай залезли, с тылу они к Пупырину прижались, на мягкой части его пригрелись и талоны из заднего кармана тихонько вытащили! В начале месяца! А до первого числа ещё жить да жить!
      Воображение в трамвае растормошили, мышление поправили: демократические начала, в нём дремавшие, подспудные разбудили.
      Тюрьма людей так не исправляет, как езда в переполненном трамвае. Домой Пупырин прибежал – не поевши, писать кинулся.
      Серьёзную статью написал против коммунистов, которые загубили виноградники и алкогольную промышленность в целом. И попал, как говорится, в самую главную прогрессивную струю.
      И пошёл в гору. А человек он был «талантливый и многогранный», как напишут о нём в чёрной рамке.
      Заслуги его оценили: поместье в Нижегородской губернии к новому, девяноста четвёртому году, отечество ему даровало, и «Мерседес» хороший на день рождения справили в благодарность за «эффективное участие» в кампании «да-да-нет-да».
      С тех пор в трамвае Пупырин уже не ездил – заповеди, что были на внутренних скрижалях предписаны, он нарушил. А против судьбы если пойдёшь, далеко после ни на чём не уедешь, кроме как на катафалке, если на кладбище повезут.
      Незадолго до своего часа Пупырин был опять хмурый, ни с кем не разговаривал, если не считать, что сам с собой, не стесняясь, заговаривал он в общественных местах. Что-то такое про литературные штампы бубнил себе под нос, очень обижался на классиков. Видать, предчувствовал несчастный человек, что нужное слово скоро заблудится в извилинах головы, и эта потеря для него будет окончательной.
      А развязка случилась на презентации партии власти, которую недавно опять переименовали, и Пупырин название не выучил.
      Закусывал Виктор Семёнович без аппетита, от скуки он выловил из блюдца устрицу, в рот пальцем скорей засунул, когда единомышленники повернули к нему уши, чтобы услышать устное сочинение о прогрессивных силах и новой жизни. Заготовленные выражения где-то уже гуляли в правом художественном полушарии: «Господа, бывшие товарищи, живём мы теперь хорошо, а вы знаете, что я всегда говорил честно, я никогда не изменял принципам, скажу сейчас прямо и откровенно, я всегда…», – просилась на язык лежавшая в голове речь. Оставалось только рот открыть и озвучить.
      Набрал он воздуху, а забыл, что во рту сидит устрица и ждёт решения, и ещё – его как током ударило! – левое полушарие запамятовало, как прогрессивную партию теперь называть: НДР, ЕР, ДПР или ЖПР?!
      А какую теперь нужно хаять?! Мать честная!
      Устрица, что во рту сидела и ждала участи, тоже находилась в нерешительности; она первая почуяла неладное в Российской партийной жизни, а тут ещё и сквозняком на неё с улицы подуло, когда Виктор Семёнович воздух в грудь набирал. Растерялась она и сгоряча, не подумавши, не в то горло прыгнула – перепутала. Пупырин упал.
      На годовщину вышли статьи. Одна, посвящённая великому поэту, журналисту и гражданину, запомнилась:
      «Прожил Виктор Семёнович яркую жизнь. Всегда был на острие, всегда принципиален, всегда шагал в ногу со временем и с силами прогресса. Смерть принял, можно сказать, на переднем крае, можно сказать, на передовой…» и т.д.
      В остальных было примерно то же. Четыре пятых материала посвящались тому, как Виктор Семёнович страдал от прежнего режима, сидел в лагерях и как он активно противостоял центральному комитету, за что был уволен из газеты. Особенно он пострадал за критику социализма в зашифрованной статье о гражданине Катко.
      О Пупырине, как зачинателе рыночных отношений в сапожном деле, упомянули вскользь, о поэзии вообще забыли: эфирное время и газетная площадь, видимо, ограничены. Этот пробел мы и попытались заполнить. Изучили биографию и оформили.
      Статью о гражданине Катко нам расшифровать не удалось: между строк читали, в лупу разглядывали – что в ней было плохого про социализм, мы не поняли. Утюгом грели – не проявилось. Включили в текст без изменений и правок в надежде, что найдутся вдумчивые читатели, хотя бы полтора десятка человек, которые поймут правильно заложенный в ней антисоветский смысл.




9