ГЕОРГИЙ РАДОВ НАЧИНАЛ ПИСАТЬ ПРАВДУ, КОГДА ПИСАТЬ ТАК НЕ ТОЛЬКО БЫЛО НЕЛЬЗЯ, НО И БЫЛО НЕ ПРИНЯТО
Если бы в 1964-м кто-либо сказал мне, зелёному литсотруднику сельхозотдела районной газеты, что я когда-то буду удостоен чести писать вступительное слово к собранию сочинений самого Георгия Радова, я бы – при всей тогдашней юной самонадеянности – не поверил. Не знаю, как там насчёт столиц, но для районщиков Радов был несомненный кумир. Особенно для молодых, необстрелянных. Наши местные патриархи, многих их которых и война круто покатала по кровавым горкам своим, и номенклатурная судьба (на «местах» она вообще расправляется ещё круче, чем в столицах – мой заведующий, например, вылетел из главных редакторов в соседнем районе, причём не за пьянку, скажем, а за связь с красавицей – секретарём того же райкома, на которой он впоследствии и женился, она, к слову, вылетела тоже – и аж в директоры вечерней школы) – да, наши местные патриархи писали иначе.
Радов – мыслил.
Наши – писали.
Описывали, в меру усталых сил и усталого же таланта тянули заскорузлую подёнку. «Он пишет, не ведая дум: работа его легка. Пускай не работает ум, работала б только рука…»
Мы, молодые, мыслить тоже пока не умели, путая мысль и скоропись. Но мы всё же тянулись к мысли и быстрее научались угадывать, распознавать её – пускай хотя бы в чужих материалах.
И просто больше, чем наши «старики» (многим из которых ещё и пятидесяти не было, иначе б разве стали они ухлёстывать за секретарями райкомов – разве что за секретаршами?) – читали.
Не только наш возраст, но и само время (пусть и кратковременно) стояло такое: побуждавшее к мысли и к чтению. Убрали Хрущёва, обвинив в волюнтаризме. Объявляя об этом, наш первый секретарь райкома партии позвал к себе и нас, районщиков. И я должен сказать, что мы, газетчики, на том экстренном сборе, хоть в большинстве своём и оказались в кабинете п е р в о г о впервые, но чувствовали себя намного раскованнее партийцев. Хрущёва сняли вскоре после посещения Иссык-Куля, присказка «нырнул премьером, а вынырнул пенсионером» уже пошла гулять по стране, и я впервые как раз и услыхал её на том памятном совещании (собственно, с нами никто и не совещался). Причём прошептал её – на весь зал – именно один из наших газетных матёрых волков, фронтовик Михаил Очаковский... Брежнев покамест особо не высовывался, и на первый план, пусть и ненадолго, как-то без помпы выдвинулся Косыгин. Умный, сдержанный, прагматичный. Я даже знал одного деда, полуграмотного, но очень «крепкого хозяйственника». Снабженца, который столкнувшись с какой-то непреодолимой – даже для крепких – краевой бюрократической проволочкой, дал в те времена с нашей районной почты телеграмму с таким вот лапидарным адресом: «Москва, Коцыгину…» Заговорили о хозрасчёте, об оплате по конечному результату труда, о большей хозяйственной самостоятельности и даже – о научно-технической революции... Старики скептически посмеивались: не первая зима на волка, – а вот мы, молодые-необстрелянные-необъезженные – восприняли всё всерьёз и буквально нырнули в эти государственные фантазии, приняв их за реалии.
Ефим Дорош, Валентин Овечкин уже сходили со сцены – к слову говоря, я недавно перечитал «Районные будни» и понял, что гражданская смелость, как таковая, есть величина даже более серьёзная, чем литературный талант, – но мы гонялись за каждой строкой Георгия Радова, позже – Юрия Черниченко…
Георгий Радов начинал писать правду тогда, когда писать так не только было нельзя, но и было не принято. В этом его отличие и от «районщиков», и даже от «деревенщиков».
И ещё одно отличие. Однажды при мне поэт Егор Исаев, вообще склонный к патетике, произнёс несколько запальчиво, но, вероятно, справедливо:
- Талант без правды – ничто. А правда и без таланта – правда!
Тут есть известный переклик со знаменитой антитезой Достоевского. Но, не берясь определять, аксиома это или только гипотеза, я должен сказать, что Георгий Радов в своих очерках поразительно соединил правду и литературный класс. Перечитайте «Председательский корпус» - ведь это не очерки, а полноценные, полные сдержанного блеска и даже лукавства р а с с к а з ы . Эссе. И, обеспечено это не только литературным даром. Не только о с т р о т о й зрения. Но и его, зрения, точкой. Радов не приподымается на цыпочки, силясь разглядеть и описать, запечатлеть своих героев. Он всматривается в них – в упор. Лоб в лоб. Глаза в глаза. Он с ними – на равных. Потому что он сам – весьма неординарная личность. Да, угловатость, «квадратность» практически всех его героев обусловлена ещё и тем, что сама жизнь ломала их через колено. Они знавали и взлёты и падения. Собственными боками. Причём по моему глубокому убеждению, бокам нашим больше надобны не крылья, а – жабры. Радова же и самого изрядно поломало в жизни. Редактор областной газеты (удивительно, но в курской журналистике одновременно существовали две уникальных фигуры: Георгий Радов и Евгений Носов!), в одночасье изгнанный за строптивость не только со своего высокого поста, но и из партии. И так и не восстановившийся в ней! И – вынужденный вернуться к перу, как возвращаются к сохе.
Становясь г л а в н ы м , пишут обычно одну-единственную строку: «В номер!» Или – «В запас!» Или – «В корзину!» К слову сказать, это тоже очень ёмкие строки: таланта они не требуют, а вот мужества (или его отсутствия) – сплошь и рядом. Но чтобы главный вновь стал писать, а не расписываться, зарабатывая от сохи, то есть от пера… Причём так писать – здесь можно привести в аналогию горьковские «По Руси» или очерки Гл. Успенского, Короленко – и писать с явной прибавкою по сравнению с тем, как писал раньше, даже не до провала, а до восхождения… Бог умеет всё – и карать (не зря же православие утверждает, что любая власть – от Бога), и миловать. И с н я т ы й Радов стал талантливее ровно на свой провал. «Путём зерна» – называлась книга прекрасного русского поэта Владислава Ходасевича. Но этот путь – из самоуничтожения к взлёту, оказывается, не заказан и для прозаиков. Во всяком случае аграрий Георгий Радов повторил его.
Вообще-то, феноменом являлось и то, что он в принципе оказался в редакторском корпусе. То, что снят – не большая новость: обезглавливали и не такие колокольни. А вот что назначили – это любопытно. Не вписывается в расхожий миф, что советская власть, якобы, выдвигала на высокие идеологические должности исключительно посредственностей.
То, что его, пусть и с проволочками, но всё-таки печатали и после снятия, объясняется, конечно, не только талантом, но ещё и тем, что времена действительно переменились. Стали либеральнее. Новым властям требовались более или менее здравые и убедительные аргументы в пользу своего восшествия на (лобный) престол. Нам, молодым журналистам, казалось, что «материалы» – мне всегда нравилась основательность этого газетного, жаргонного определения – того же Радова в известной степени «оплодотворяли» тогдашнюю новую аграрную политику и даже находили отражение в «материалах» – тоже материалах! – раз за разом учащавшихся тогда «пленумов по сельскому хозяйству».
Но ещё важнее и действительнее – то, что эти материалы формировали новое отношение к делу, к земле и даже к верхам – на уровне «почвы». И в само'м председательском корпусе, и в более низком управленческом звене, и просто в крестьянской среде – здесь никогда не было и даже сейчас нету недостачи в думающих людях. Да и в среде интеллигенции: та же деревенская, можаевско-абрамовская проза вышла – из радовской шинели. Во всяком случае из неё вышла, прорезалась её родовая черта: деревенская проза даже самого заурядного деревенского человечка, едва ли не впервые, наделяла – человеческим достоинством.
Вместе со мной в районке работал Иван Зубенко, колхозный агроном поступивший на факультет журналистики МГУ и ставший, выходившийся-таки в классного журналиста. В шестидесятых в журналистику наряду с такими романтическими юнцами, каким был и я – правда, с детдомом за спиной, – пришло немало людей если и не от сохи, то уж точно от з е м л и . От конкретного (честно сказать, и более хлебного, чем писанина) дела. Помыкавшись по районкам, я узнал многих из них и могу с большой достоверностью сказать: это были сильные, толковые, одарённые люди, желавшие, жаждавшие не только позитивных, но и более быстрых перемен в тогдашней нашей действительности и считавшие журналистику наиболее эффективным инструментом этих благих, наболевших перемен.
И это были – почти без исключения – люди р а д о в с к о г о призыва. Тогда модно было говорить о «действенности» выступлений печати (это сейчас она равна нулю). Так вот: радовский призыв в советскую журналистику, особенно низовую, районную, может, и являлся главным, вещественным резонансом его книг, статей и очерков.
Бывал Радов и на моей родине, в Ставрополье, встречался с нами, журналистами «Ставропольской правды» и «Молодого ленинца». Как заворожённые, слушали мы этого усталого, уже не очень здорового, крепко заезженного человека. Я тогда ещё подивился: в его материалах столько энергии и страсти, а перед нами сидел вовсе не трибун и не оракул. Лишь много позже, с годами, я и сам понял: мудрость вообще не витийствует. Она размышляет. И чаще всего – сама с собой. Не обращая особого внимания на окружающих.
Подёнка – век короткий, особенно в журналистике. И особливо – в нашей, русской. Георгий Радов ушёл в семьдесят пятом (только недавно, от его сына, Александра Радова, работавшего когда-то под моим началом в «Комсомолке», я узнал, что Георгий Георгиевич в своё время спасал из тяжелейшей депрессии, после неудавшегося самоубийства – слава богу, что они случаются и неудавшимися – Валентина Овечкина). Увы, нету их сейчас, совести нашей, и людской, и журналистской. Давно нет и многих-многих друзей-сотоварищей моей юности, включая Ваню Зубенко… Так и хочется дописать: но, мол, остались их статьи и книги. Но это сегодня уже не совсем правда. Книги нынче остаются тогда, когда остаются на свете такие сыновья, как у Радова – этот юбилейный, к столетию, отцовский сборник издаёт именно Александр Радов. Конечно, спору нет: счастье – когда тебя понимают. Но я бы уточнил: а настоящее счастье – когда тебя понимают, в первую очередь, твои собственные дети. Даже тогда, когда тебя уже нету на свете.
В эпоху деградации журналистики книга Георгия Радова, выходящая впервые за много-много лет, способна учить сегодня даже не методам хозяйствования (впрочем, элементы капитализма, если понимать под ними элементарную здравость, с косыгинской подачи впервые вживлялись именно тогда, в шестидесятых). А куда более трудным и фундаментальным вещам: учить честности, мужеству и — чувству собственного достоинства (В последнем журналистам часто отказывают, причём исстари: ещё в давнем офицерском дуэльном кодексе офицерам запрещалось вызывать на дуэль нашего брата). Надеюсь, что ученики у легендарного гуру всё же найдутся даже сегодня. Ну, а что касается таланта – ему не научишься. Однако талант ч и т а т ь (а стало быть, м ы с л и т ь ) сегодня не менее ценен и даже более редок, чем талант писать. Писать – с ударением на последнем слоге.
Да, полвека назад я действительно не поверил бы, что когда-то мне выпадет честь предварять эту книгу. Но по здравому размышлению я всё же нашёл тому объяснение. Самое обыкновенное и самое же драматическое. Когда-то в «Комсомолке» я заведовал сельским отделом и оказался одним из очень-очень немногих (всё-таки в юности работал и на тракторе, и на комбайне), кто мог отличить пшеничный колос от ржаного. Теперь же нас, о т л и ч а ю щ и х , среди пишущей братии осталось ещё меньше. Исключительно поэтому и показала судьба на меня.