Странное дело. Неожиданно для себя, в возрасте сорока восьми лет, я начал писать стихи. Так же внезапно, после смерти матери – перестал. Так, иногда, проявится что ни будь, и опять молчок. Просто не лезет ничего в голову. Когда стукнуло пятьдесят, мне в руки попала литературная страничка какой то газеты. Ни фамилии автора, ни названия газеты я не помню, да это и не важно. Автор, пожилой, повидавший всё на свете мужик, просто описывал многочисленные случаи из своей жизни. Очень коротко, почти документально, в несколько строк, но прочитав эти зарисовки я почувствовал знакомый зуд. И мне захотелось опять посидеть за письменным столом. Вот только потянуло меня почему-то на прозу.
А почему бы и не попробовать? – подумал я. И попробовал. И написал рассказ. Долго пыхтел придумывая сюжет и не очень долго писал сам рассказ. В итоге, после полугода мучений, получилось что-то непонятное даже мне самому, однако очевидно показывающее, что писателя из меня не получится. На этом я и успокоился.
Прошло ещё полгода и однажды, на какой то вечеринке, погрузившись в воспоминания о далёком и славном прошлом, мы с друзьями навспоминали столько всяких баек происшедших и с нами, и не снами, что, придя, домой жена, предложила мне записать всё это. А ведь это выход – подумал я – никаких тебе сюжетов, никаких историй придумывать не надо, а только пиши себе о том, что произошло с самим тобой, если, конечно тебе есть что вспомнить. Целина – первые мои воспоминания, вернее первое, что я помню о своей жизни. И я взялся за рассказ о моём друге Тарзане.
Получился короткий рассказ. Мне он понравился, но на этом всё и кончилось. Зуд прошёл.
Прошло ещё некоторое время, и мой знакомый попросил у меня почитать стихи, а я по ошибке дал ему дискету с этими рассказами. Возвращая мне её он сказал, что рассказы ему понравились. Написано увлекательно – сказал он, но мне этого было достаточно для того, что бы опять почувствовать этот знакомый мне зуд. Видимо, стоит меня похвалить, как тут же прилетает муза, и я уже не могу найти себе места, и начинаю постоянно поглядывать в сторону письменного стола. Итак, я начинаю вторую часть своих целинных воспоминаний.
Комендант
Комендантом нашего палаточного городка был дядя Ваня, израненный в боях, комиссованный, однорукий весельчак. Он был одинок, потому что до войны не успел обзавестись женой, а потом, инвалидом уже ни кому не был нужен. Кроме того, что он был одноруким, он был ещё ранен в голову. Между правым ухом и теменем у него стояла пластмассовая пластинка, со временем рассосавшаяся и дышавшая как у новорождённого темя. Солдатская ушанка и летом и зимой лихо, набекрень сидела на его рано поседевшей голове, прикрывая это место.
Глядя на него со стороны, можно было подумать что перед вами несчастный инвалид, но это впечатление проходило сразу после первой фразы сказанной этим неунывающим человеком. За свои пятьдесят лет я очень редко встречал людей настолько ярко светящихся, так щедро излучающих энергию вокруг себя.
Проезжая по своим делам мимо меня, копошащегося в песке, он приказывал шофёру тормознуть, и поднявшись над ветровым стеклом (тент был снят) во весь рост кричал: « Эй! Шкет! Поедешь со мной?». Бросив все свои очень важные дела, я с криком ура забирался на переднее сиденье рядом с шофёром, а дядя Ваня садился сзади, и мы трогались с места.
Со счастливой физиономией я подпрыгивал на сиденье, а из брошенного мной на произвол судьбы загона разбегались в разные стороны черепахи, которых я наловил с утра и усердно пас всего пять минут назад. Заехав к матери, и предупредив, что ему нужен помощник, и он меня забирает, мы отправлялись по многочисленным «комендантовским» делам. Дел у него было много, и мы мотались на старом ГАЗ–69 по степи между палаточным городком, Урсатьевской и Янгиерм. В то время дядя Ваня заканчивал строить кинотеатр. Конечно, строили рабочие, но без дяди Вани не обходилось не одного большого дела, так как он был и снабженцем, и прорабом, и архитектором. Этот кинотеатр выглядел так: громадная, как мне казалось, палатка, к противоположной от экрана стороне, к палатке пристроена деревянная будка киномеханика, а внутри зала стояли ряды лавок и грубо сколоченная сцена. И всё же, это был кинотеатр, самый настоящий кинотеатр, для тех, общение с культурой у которых, ограничивалось гитарой, гармошкой и радиоприёмником. Библиотеки в нашем палаточном городке не было.
После открытия кинотеатра (а находился он между нашим палаточным городком и Урсатьевской) я стал общаться с деревенскими сверстниками. Они пробирались на сеанс так же как и я. Приподняв брезент в месте закрытом от зрительного зала сценой, мы ныряли под него, и на четвереньках подбирались к двум, расположенным по бокам сцены, коротким трапикам. Подождав пока в зале погасят свет, мы проскальзывали между ступеньками и, затаив дыхание, следили за действием происходящим на экране.
Однажды, проползая под сценой, в темноте, я увидел на земле светлое пятно и, думая, что это клочок бумаги брошенный кем-то из строителей, что бы не пачкать руки, опёрся на него. Но это была не бумага. В момент касания, в зале засветился экран и под сценой разлился призрачный свет. Что-то волшебное засветилось под моей рукой, похожее на гигантскую, мохнатую гусеницу свернувшуюся в клубок серебристого цвета. Но тяжесть тела уже была перенесена вперёд, и я всей пятернёй раздавил это пушистое, гигантское насекомое. В тот же момент под сценой, а потом и по всему залу расползлось знакомое всем зловоние. Это была не бумага, и не гусеница, это какой то строитель поленился бежать до ближайших кустов или до далёкого от сюда деревянного дачного туалета. Я не знал что отходы «человеческой деятельности» могут заплесневеть и цвести такой буйной космической красотой. Долгожданный просмотр кинофильма был окончательно испорчен. Но речь не об этом.
Мы ехали с дядей Ваней в Янгиер, в местный клуб, за фильмом который нам обещали дать на открытие нашего кинотеатра, Было утро воскресного выходного дня и всё население палаточного городка, нарядившись в светлые платья и белые рубашки, небольшими группами шагали к станции Урсатьевской, где проходили главные развлекательные мероприятия. Дорога проходила вдоль железнодорожных путей, мимо автопарка, сворачивала на право и через несколько минут вы окунались в праздник. С другой стороны от железной дороги торчали над землёй горловины огромных топливных баков местной нефтебазы. Несколько цистерн стояли, сливая топливо в эти баки, и двое рабочих с завистью наблюдали за празднично одетыми отдыхающими, ведь им пришлось трудиться в выходной, - цистерны нельзя задерживать.
Выехав на свободную дорогу газик прибавил ходу, и мы помчались в Янгиер рассуждая по дороге какой фильм нам дадут. Дядя Ваня балагурил, подтрунивал над водителем, но со мной он как всегда разговаривал на равных, хоть и немного грубовато, как разговаривают обычно люди проработавшие долгое время в одной бригаде.
Не помню какой фильм нам дали, но назад мы ехали в прекрасном расположении духа. Дядя Ваня увидев на углу пивную палатку, сказал коротко: привал! Газик свернул в переулок, и мы втроём отправились пить пиво. Мне, в маленькую кружку, тётка налила лимонада, а дяде Ване и шофёру пива, но я с таким гордым видом стал сдувать с лимонада пену, что дядя Ваня и шофёр покатились со смеху. Первым допил пиво шофёр. Он стряхнул остатки пены на траву и пошёл отдавать кружку, дядя Ваня, крякнув, утёр рукавом усы и размахнулся. Но мокрая, скользкая кружка вылетела из единственной руки коменданта и с треском разлетелась на мелкие кусочки, ударившись о камень. Это было так неожиданно, так громко и так страшно для меня, что я округлив глаза собрался зареветь, но дядя Ваня потрепав меня по вихрам, почему-то погрустнев сказал: не бойся, шкет, подумаешь кружка разбилась. Он заплатил продавщице за кружку, и мы поехали дальше, но такого веселья мы уже не ощущали.
Подъезжая к Урсатьевской, из далека, мы увидели впереди небольшой столб дыма и дядя Ваня усмехнувшись предположил что отдыхающие развели пионерский костёр.
- Шкет! Ты когда станешь пионером?
Я отмолчался. Мне почему-то было не по себе от этого чёрного столба. Чем ближе мы подъезжали, тем выше и страшней становился этот дым. Забеспокоился и комендант. Он что-то бормотал себе под нос и хмурил брови. Вдруг он вскочил и закричал во весь голос: Гони! Это горит нефтебаза! Газик взвыл и помчался, подпрыгивая на кочках.
Да! Это горели цистерны. Вокруг суетились светлые точки. Это рабочие, которые отдыхали неподалёку прибежали к месту пожара и пытались хоть что ни будь сделать. Суеты было много, но это была только суета. Подлетев к пожару, дядя Ваня крикнул шофёру: Ищи телефон, вызывай пожарных из Янгиера - и тут же забыл про него.
Вы, двое, бегите по железке туда, – он махнул рукой – скоро пойдёт пассажирский, остановить любой ценой.
- Эй, парни! Дуйте за мной! – крикнул он суетящимся рядом и побежал к автопарку. Подбежав к забору он ухватился рукой за сетку, и попытался перемахнуть через него. Нога скользнула, и теранув пустым рукавом вдоль забора он неловко припал на одно колено. Заводите бульдозера! (он так и крикнул – бульдозера), цистерны оттолкните в тупик одним бульдозером, а остальные пусть засыпают горящую нефть песком.
Парни посыпались через забор как горох, а комендант всё стоял на одном колене тяжело дыша и утирая рукавом мокрый лоб. Потом он поднялся, и побрёл к месту пожара, не глядя на ревущие, проламывающие сетчатый забор трактора.
Странно, но с этого момента все успокоились и начали действовать осмысленно. Зацепив тросом пылающие цистерны, и плюясь чёрным дымом один из тракторов потащил их в тупик. Сзади бежал парень очень маленького роста, неся как ребёнка на руках железнодорожный башмак. Остальные, в грязных, порванных рубашках орудовали рычагами в рычащих от напряжения бульдозерах, засыпая лужи горящей нефти. Со стороны палаточного городка бежали девушки неся в руках лопаты. От остановившегося вдалеке поезда приближались добровольцы на помощь.
Все были чем-то заняты и только дядя Ваня сгорбившись сидел на камне, папироса в его руке дрожала. Шапка валялась в трёх шагах от забора. Невидящий взгляд его был направлен в песок, а в седине блестели капельки пота. В том месте где кожа дышала они поблёскивали на солнце.
Я потихоньку поднял шапку, отряхнул и протянул дяде Ване, но он не обратил на меня внимания. Лицо его было задумчиво-отрешённым. Подождав немного, я коснулся его рукой. Он вздрогнул
- А, Юра – он взял шапку – спасибо. Понимаешь, брат, растерялся сначала… Ну, ладно, пойдём к остальным.
Он положил руку мне на плечо и мы зашагали к столовой, где возле умывальника копошились перепачканные парни и девушки.
После пожара, когда мы гурьбой шли к столовой нашего палаточного городка, где стояли длинными рядами умывальники, тот маленький парнишка что тащил башмак хлопнув коменданта по плечу сказал: Не расстраивайся Иван. Не рвануло же! Вот если бы рвануло… Он услышал недалеко взрывы хохота и побежал туда.
Мы с дядей Ваней отстали. Он шёл сгорбившись, и всё поглаживал пустой рукав своего пиджака. Видно сильно ударился, – подумал я. Но вдруг он задумчиво произнёс: Эх, рука, рука…
Такой боли в словах человека я не встречал больше никогда.
* * *
Вот, пожалуй, и всё что я помню о целине. Если, конечно, не считать запаха, кислых лепёшек и крови.
Запах держится у меня в голове до сих пор, только я не могу вспомнить его по желанию, но стоит мне почуять похожий, и я тут же вижу двор нашей столовой в палаточном городке, где витал этот, и много других запахов. Лет через двадцать после целины, пробираясь дворами для того что бы сократить дорогу, я натолкнулся на этот запах и долго стоял вертя головой пытаясь определить откуда он исходит.
Кислыми лепёшками меня угощали узбеки жившие неподалёку. Они делали их из чернослива, удаляя косточки из сушёных плодов и раскатывая мякоть на тонкие, не больше миллиметра лепёшки. Кислые они были ужасно, но хорошо помогали от жажды.
А кровь… кровь была моя. Из-за страшной жары у меня к вечеру шла носом кровь. Как сказал врач, мне не подошёл местный климат. И вот, хорошенько поразмыслив, мои родители решили осваивать новые земли там, где я мог бы спокойно существовать.
Этим новым местом был город Калининград.
Март 2003 г.