Не помню самого момента приезда в Калининград, помню только что меня поразило обилие зелени и развалин оставшихся после войны. В Узбекистане зелени было очень мало, да и сама зелень была чахлой и жёлтой. Зато в Прибалтике деревья стояли с яркой, сочной листвой, всегда что-то цвело и чистый, морской воздух был наполнен ароматом и свежестью. Во дворе дома, где мы поселились, находилось полуразрушенное бомбоубежище залитое водой. В разросшейся ряске водилось много тритонов. Самки были серо-коричневыми, зато самцы красовались яркой, пёстрой окраской пытаясь таким образом привлечь подругу. По началу, не зная ни кого из соседских ребят, я по долгу сидел возле «бомбоубежки» наблюдая как в глубине кипит тритонская жизнь.
Однажды, сидя возле своих (как я считал) тритонов, я заметил пацана моих приблизительно лет, который, помахивая оструганной палкой, стоял в дверях нашего дома и наблюдал за мной. Я принял независимый вид и отвернулся. Он приблизился и начал кидать небольшие камушки в воду.
- Ты что делаешь? Там же тритоны! – закричал я.
- Тебе то что? – он встал на изготовку. Но подраться мы не успели. Из окна на втором этаже выглянула женщина в цветастом, ситцевом халатике и закричала:
- Слава! Иди обедать! – Пацан несколько раз взвесил на руке свою палку, нехотя повернулся и пошёл к подъезду. Потом, когда мы со Славкой подружились, он оказался интересным, хорошим парнем. Увлекался он рисованием и лепкой из пластилина, причём всё это у него получалось очень красиво. Вот только тема его работ всегда была одна – война. На тетрадном листке он рисовал целые сражения. Крохотные солдатики шли в атаку, танки утюжили окопы, самолёты кружили в небе. И всё это выглядело не детским рисунком, а самой настоящей картиной какие я видел в краеведческом музее. Когда же я увидел у него на столе пластилиновое сражение, я просто был потрясён тем, как тонко и точно он вылепил все детали. У него в комнате стоял отдельный небольшой столик весь покрытый пластилином и изображавший сражение минувшей войны. Висевшие на стенах рисунки, а особенно пластилиновая панорама делали Славкину квартиру очень похожей на музей. Единственная не связанная с войной вещь представляла собой бородатую голову в шлеме из «Руслана и Людмилы». Размером она была со средний кочан капусты, а взгляд одновременно и мудрым и грустным. Цвет – вот чего не хватало этому пластилиновому великолепию. От множества перемешиваний при лепке пластилин был тёмно-коричневого цвета, и это требовало определённой фантазии, что бы представить себе как всё смотрелось бы в цвете.
- Ну давай же быстрей, время идёт! – Славка топтался в коридоре и ворчал, как маленький, вредный старичок.
- Сейчас. Мать не может найти мою кепку. – Сегодня я пойду гулять в новой кепке. Шикарная восьмиклинка лежала на самом дне хозяйственной сумки, и мать никак не могла добраться до неё разбирая покупки. Но вот, наконец, ярлычок оторван, картонное колёсико придававшее кепке форму вынуто, а сама кепка нахлобучена мне на макушку. Гордо вскинув голову я выхожу вслед за Славкой из подъезда, и мы отправляемся гулять. Первым делом мы прошлись по улице, что бы все оценили обновку, затем проведали наших тритонов, заглянули в «штаб» (закрытое со всех сторон кустами логово, где мы проводили почти всё свободное время) и вышли на улицу, которая называлась Юридическая. Странное название для улицы. Её давно переименовали, но я до сих пор не пойму, почему её так назвали, ведь на ней не было ни каких контор связанных как-либо с юриспруденцией. Постаяв немного у забора, наблюдая за проезжавшими мимо машинами и болтая на разные темы, мы заскучали. Вдруг Славка сорвал со своей головы старую, измятую кепку и лихо запустил её прямо под колёса самосвала. Я замер. Кепка летела со снижением и быстро вращалась, но вдруг она перешла на горизонтальный полёт, пролетела под машиной и, набирая высоту, вылетела с другой стороны. Сила инерции была на исходе, и Славкин картуз плавно опустился на стриженые кустики. Я был поражён, а Славка гордо приосанился. Сейчас, когда всем известна летающая тарелка, когда это пластмассовое блюдечко можно увидеть на любом пляже или детской площадке, мне понятна физика этого явления, но тогда эффект был потрясающий. Некоторое время я переваривал случившееся, а потом моя рука медленно потянулась к голове.
После получасовой тренировки я лихо направлял мою (не совсем уже новую) кепку в полёт и наблюдал, как она вылетает с другой стороны. Но, видимо, я был слишком самоуверен. Не точно рассчитав угол атаки, я поплатился за это. Моя красивая, новая (почти что) восьмиклинка взмыла вверх раньше времени и брякнулась прямо в кузов проезжавшего грузовика. Через минуту Славка потянул меня за рукав: - Ну что, пойдём что ли? - Я закрыл рот, опустил руки, а голова моя повисла сама собой.
- У меня есть старая кепка дома – сказал Славка сочувственно – пока в ней походишь. Но это было слабым утешением, такой коварный удар судьбы пережить не просто. Да и мать вряд ли обрадуется Славкиному подарку. Остаток дня мы провели в меланхолии.
- Ну, скоро ты? – Славка как всегда торопился. Но торопился он только когда заходил за мной. Когда я заходил звать его на улицу, он не спеша собирался, делая всё очень основательно. Я не возражал против этого и смирно сидел, листая листки с его рисунками пока он снова не начинал торопить меня.
- Пошли за яблоками в ничейный сад? – он смотрел на меня честными, широко открытыми глазами – я знаю там одну яблоню…
- А он действительно ничейный? – спросил я для порядка, хоть окажись этот сад чейным, я бы не стал долго сомневаться. После войны сады прилегавшие к разрушенным домам считались ничейными, поэтому ничего особенного в том, что у сада нет хозяина не было.
- Только там, рядом милиционер какой-то живёт, всё курит, и курит, ходит у подъезда, видно жена ему не разрешает дома курить. Но мы зайдём с другой стороны дома. Мы зашли со стороны развалки и посмотрели на милиционера. Действительно, у подъезда виднелась сквозь кусты милицейская форма. Набив полные пазухи яблок, и став карикатурно толстыми, через «развалку» мы пробрались в свой штаб. Просидев там до сумерек, мы не сумели съесть и трети того, что собрали в ничейном саду. Славка сказал что ему яблоки не нужны, а мне мать из них наварит компот. Домой я явился когда уже почти стемнело, и мать начала было ругаться, но увидев кучу яблок которые я высыпал из-за пазухи она смягчилась.
- Откуда такие красивые? – спросила она.
- Из ничейного сада – ответил я, махнув рукой в сторону развалки – завтра могу ещё принести, их там много. С той поры, всякий раз, когда мне задавали этот вопрос, ответ у меня был готов заранее. Но долго этим универсальным ответом мне попользоваться не довелось. Недели через две мать почему-то стала расспрашивать где находится этот ничейный сад. Я объяснил и тут же получил звонкий подзатыльник.
- Ты что же это делаешь? – мать перешла на крик, чего я никак не ожидал – Ты знаешь чей это сад? – на этот раз я был на стороже и мне удалось увернуться – что б я тебя близко возле этого сада, возле этого дома и вообще на той стороне улицы больше не видела! Я растерянно молчал, соображая, в чей же сад мы со Славкой залезли, но так и не понял почему, при таком обилии садов, кому-то жалко несколько яблок сорванных пацанятами. Выяснилось всё позже, когда я рассказал всё Славке.
- А…Ерунда! Это Коновалова сад. – сказал Славка легкомысленно – подумаешь… Кто это был такой ни я, ни Славка не знали, и не очень об этом беспокоились. Но реакция матери меня удивила. Видно это какой то сердитый дядька, он сторожит свои яблоки и ругается когда их у него воруют. Но дело было ни в этом. Николай Семёнович Коновалов был первым секретарём Калининградского обкома партии, а куривший всё время милиционер был постовым, постоянно дежурившим у его подъезда. В том саду мы со Славкой собрали ещё не один урожай, и ни разу милиционер не поднял тревоги, зная видимо из воспоминаний своего детства, что рвать яблоки в своём саду совсем не интересно.
Следующий, с кем я познакомился в Калининграде, был моим тёзкой. Небольшого роста, шустрый, драчливый бесёнок, вечно шмыгающий носом, но всегда весёлый и всегда готовый на любую авантюру. В отличии от Славки, натуры творческой, Юрка был романтик, и мы часами пропадали на Преголе, наш участок берега тянулся от двухъярусного моста до мелькомбината. Целыми днями обследовали мы береговую полосу, и всё что выбросило на песок речной волной. Сколько всего интересного мы находили среди обрывков сетей, кусков пенопласта и пробки, разбитых ящиков. Вдоль набережной стояли морские пароходы, плавмастерские, буксиры, и мы не пропускали ни одного плавсредства не попросившись на борт у вахтенного. Некоторые просто не замечали нас, другие гнали от трапа, но попадались и понимающие наши романтические души. Тогда мы с Юркой забирались по трапу на борт, а вахтенный потом жалел, что согласился на наши уговоры. Выкурить нас с парохода было практически не возможно. Однажды мы напросились на пароход, который стоял на ремонте. Сухощавый, в промасленном комбинезоне механик, поставил перед нами задачу: - Зачистить поршни от нагара. Мы принялись за работу с азартом и через полчаса были покрыты неровным, но толстым слоем жирной, чёрной сажи, которую соскребали половинками старых поршневых колец выданных нам механиком. Однообразная работа быстро надоела, и мы выбрались на палубу. Осмотревшись, мы обнаружили, что у самого носа парохода плавает на воде понтон, на нём матрос с ведёрком и кистью обновляет название парохода, а над матросом, провисает толстый, капроновый конец. Юрка моментально ухватился за швартов руками, перевалился через фальшборт, и задрыгал в воздухе ногами, как шустрая, перепачканная сажей мартышка.
- Дяденька дайте я покрашу – начал канючить он, приземлившись на доски понтона. Через несколько секунд я крякнув шлёпнулся рядом и поднимаясь с мягкого места вступил со своей партией. Матрос посмотрел на всякий случай наверх, нет ли там ещё кого ни будь, покачал головой и сказал: - Ладно, шпанята, валяйте. Прошло ещё полчаса, и мы стали похожи своим окрасом на далматинцев, но тут, по трансляции объявили: - Команде ужинать. Резвость, с которой наш матрос стал подтягивать понтон к трапу, нас с Юркой поразила, а он, взобравшись на палубу, махнул нам рукой: - Валяйте-ка братцы за мной. В кают-компании уже сидело несколько человек, и мы, усевшись в уголке, скромненько притихли, ожидая что будет дальше.
Здоровенный, бородатый, с широченной, мохнатой грудью кок, поставил перед нами по полной флотской пайке и, выпучив глаза, сказал: - Я у себя на камбузе объедков не терплю!
Выслушав эти ласковые слова, мы заработали ложками с такой быстротой, что управились раньше многих здоровых мужиков. Никогда до этого я не ел столько еды сразу, и мы выползли на пирс, переваливаясь, отдуваясь и прижимая к животу драгоценный подарок – камеру из чёрной резины невероятных размеров. Она была такая же как в футбольном мяче, но с полметра в диаметре. Мы потом катались на ней верхом, держась двумя руками за сосок, и бешено подпрыгивая. Подходили мы к дому уже в полной темноте, но всё же увидели что-то родное в двух фигурах ходивших взад-вперёд перед нашими с Юркой домами. Это были наши матери, и пока моя таскала меня за ухо, Юрка, финтом ушёл от своей и, не обращая внимания на крики, рванул к штабу. Только спрятав камеру в тайник, он пошёл домой и сдался, естественно получив за это пару лишних тумаков, но камера того стоила. А сколько из неё получилось рогаток, после того как она лопнула под одним из здоровых балбесов решивших попрыгать на ней…
Мой дед занимался (как он рассказывал мне) охотой, только я этого ни разу не видел. Ни разу я не видел его в охотничьем костюме, с ружьём в руках, или с добычей, но зато на шкафу, в его комнате лежало несколько банок дымного пороха. Это сообщение очень заинтересовало Юрку.
Дело в том, что у нас был построен небольшой городок изображавший какую то прифронтовую местность. Там были блиндажи в несколько накатов из тоненьких прутиков, мостики через овраги глубиной в пять сантиметров, какие то сарайчики и много всяческих построечек среди выступающих из мха корней. Все эти постройки соединяли “грунтовые” дороги из насыпанного жёлтого песка. Мы с Юркой ползали по нашему городку на четвереньках со спичечными коробками в руках, изображавшими танки, и громко урчали.
- Давай это всё взорвём. – сказал Юрка решительно. Но сказать – это одно, а сделать - другое. Как незаметно достать порох? Бездымный мы добывали при раскопках в разных, известных только нам местах. Но он не взрывался а горел, зато дымный порох производил моментальный, а главное очень красивый взрыв. Проковыряв в банке маленькую дырочку я стал потихоньку отсыпать порох и когда набралось достаточно для нашей диверсии мы приступили к делу. Заминировав дымным порохом все строения, мы соединили всё это полосками из бездымного и подожгли. Всё получилось очень натурально, и наш полигон приобрел совсем уже военный вид.
Следующей жертвой нашего с Юркой увлечения пироманией стал деревянный забор Юркиного сада. Жменьку дымного пороха я завернул в несколько слоёв плотной бумаги, запихал в какую то коробку, проткнул свёрток гвоздём до самого пороха, примотал к коробке несколько спичек так, что бы сера была у отверстия, и плотно забил всё это в щель забора. Воровато оглядываясь, мы подожгли скрученный из бумаги запал и бросились за толстую немецкую яблоню.
Дым ещё не рассеялся, а в Юркином подъезде уже слышался топот бежавших вниз мужиков. Путь к отступлению у нас был только один – к взорванному нами забору. Под женские крики из окон и молчаливый топот в подъезде я думал, прибавляя шаг: - Всё! Не успеем перелезть. Поймают. Нырнув в облако синего дыма, я приготовился в прыжке навалиться животом на забор, перекинуть ноги и брякнуться в крапиву, густо растущую в соседнем дворе. Но нам повезло. В хилом, гнилом заборе зияла дыра, в которую мы с Юркой проскочили даже не зацепившись, и мигом растворились в зарослях крапивы и мелких кустиков. Я никогда не думал что от изготовленного мной заряда может образоваться дыра. Видимо забор был совсем хилым. Домой мы возвращались сделав огромный крюк, но дома всё было спокойно. Отругали нас только родители, соседи почему-то молчали.
Потом, когда я был уже взрослым, моя мать рассказала мне, что дядя Ваня – Юркин отец - бежавший первым, на вопрос остальных преследователей, кто это был, ответил, что это были какие то чужие мальчишки, иначе нам бы не поздоровилось. А в заборе на следующий день появилась заплатка из новых, неструганных досок. И всё-таки мы этот забор доконали.
Прошло некоторое время, и Юрка притащил откуда-то снаряжённую пулемётную ленту. Забравшись в самый укромный уголок сада, мы призадумались, что бы нам с этой лентой сделать? Она была ржавой, и по этому использовать её в прямом назначении было не возможно, хотя оружие у нас в штабе было. Старое, ржавое, но выбрать, и сделать его пригодным к стрельбе можно было без особых проблем.
После короткого совещания мы решили положить эту ленту поперёк костра, придавив концы камнями. Так мы и сделали, направив её в многострадальный забор. Отбежав на положенное расстояние, мы залегли. Эффект получился неожиданный в первую очередь для нас самих. После первого же выстрела лента выскочила из-под камней и запрыгала в костре, беспорядочно разбрасывая пули в разные стороны, а со стороны дома опять раздались женские крики и топот мужских ног. Как ни боялись мы гнева соседей и родителей, но всё же здравый смысл не покинул нас в этот сложный момент, и скоро рядом с нами залегли трое мужиков, в том числе и Юркин отец. Дождавшись конца канонады они преступили к экзекуции, и в саду, вместо выстрелов раздались наши с Юркой крики и стоны.
Через неделю заросли травы и мелких кустиков были вырублены, а старый деревянный забор был заменён на новый, сетчатый и сад стал просматриваться насквозь. Ни о каких наших тайных делах в саду через который видно соседнюю улицу и речи быть не могло.
Теперь вы имеете представление о том, чем занимались дошколята конца пятидесятых прошлого века. Но Калининград тех лет был не только городом где водились тритоны, да стояли ничейные сады. Здесь осталось очень много послевоенного железа, и когда я позже попал в больницу с аппендицитом, то из девяти пацанов в нашей палате, один только я был с таким диагнозом, остальные восемь – стрелянные, взорванные, контуженные, но все же неунывающие шкеты. Они замучили меня анекдотами. После операции мне нельзя было смеяться – болел шов, а эти шалопаи травили их один за другим, я же скорчившись под одеялом, пытался сдержать смех больше напоминающий судороги.
Так пролетело три года после моего приезда в Калининград. А дальше в моей детской жизни начались золотые, школьные годы.
Июль 2003 г.