Я сижу в раздумье - с чего бы начать записки о школе? Если вспоминать всё по порядку, то не хватит ни времени, не места. Сколько было всяких приключений, происшествий и всяких других примечательных случаев во время учёбы, а вспомнить нечего. Школьная жизнь сливается в один, сплошной урок вперемешку с проделками, приключениями, переживаниями юнца имеющего в меру романтическую натуру и не в меру шкодливые наклонности.
Учительница первая моя… Надежда Михайловна… Крупная, строгая женщина с лицом больше подходящим для сурового мужчины средних лет, чем для человека целыми днями возящегося с первоклашками.
Всё это неправда когда говорят, будто бы память оставляет только хорошие воспоминания, а плохие стирает. Учительница первая моя… Как не стараюсь, не могу вспомнить ничего кроме случая, когда она не отпустила меня домой с уроков. Заподозрила Надежда Михайловна, что вру я насчёт заболевшего живота, а сразу после школы меня увезли на скорой помощи, и через час уже лежал я на операционном столе. Врач очень удивлялся тогда, как это мне удалось донести этот отросток кишки до больницы не лопнувшим.
Правда, проучился я в этой школе не долго, так что Надежде Михайловне просто не хватило времени, что бы оставить о себе добрую память. Очень строгая была женщина, но уверен я, что человек она была хороший, а случай с моим аппендицитом – просто недоразумение.
Следующей моей школой был дворец! Если первая находилась в Калининграде, в старом немецком доме, то эта стояла на широкой улице города Оренбурга, куда мать вынуждена была поехать на полгода, для решения своих неведомых мне проблем. Огромный пятиэтажный дом был битком набит детворой, и я по началу терялся в этой орущей толпе. Подружиться я успел с одним только парнишкой, огненно-рыжим и от этого тоже видимо одиноким. Мы с ним отбили нападение троих парней с соседней улицы, которые хотели отобрать у нас деньги на мороженное. После этого случая мы с ним не расставались до тех пор пока я не уехал обратно в Калининград, уехал навсегда, не подозревая, что судьба сведёт нас с этим рыжим парнем через много лет и совсем в другом месте нашей необъятной страны.
Итак, проучился я уже три с половиной года, а вспомнить толком ничего не смог. Учился я в то время вполне прилично, числился в хорошистах, но не тут-то было. Мы переехали на другую квартиру, меня перевели в школу №14, и началось…
Школа эта напоминала Оренбургскую, такая же большая, такая же шумная, но только какая то другая. Если там я был по началу одиноким, то здесь меня встретили враждебно, и первое время я приходил домой и объяснял матери что упал, или поскользнулся, потирая ушибленные места и прикрывая кепкой синяки. На первом же уроке мой сосед по парте выбросил в окно табуретку, и мы с ним смотрели, как бесшумно она падает на асфальт школьного двора, рассыпается на части, а только потом (класс был на верхнем этаже) до нас долетел звук удара. Старенькая же учительница, в очках, к тому же глуховатая, читала нам в это время какой то материал, так ничего и не заметив. Школа эта находилась в рабочем районе, и воспитание моих сверстников было соответствующим, простым и суровым. Если нужно было решать какой то вопрос, делалось это при помощи рук, а точнее кулаков. Я, воспитанный более или менее интеллигентным, по началу ничего не мог противопоставить таким веским доводам, но потом, понемногу освоился, и справился с этой нелёгкой задачей. Жить в компании стало легче, но не интересно. Закончив кое-как шестой класс меня, и некоторых моих приятелей, которые жили ближе к центру, перевели в новую, только что построенную сорок седьмую школу. Вот здесь я, наконец-то почувствовал себя в своей тарелке. Ребята подобрались приблизительно одного уровня развития, одного уровня хулиганства, одних интересов. Были, конечно, и исключения, но если Колька в учёбе был отличником, то в остальном ни чем от нас, простых хорошистов и троечников не отличался. Если Андрюха был спокоен по характеру, то это не означало, что он не поддержит любую выходку заводил, в разумных конечно пределах. Я, как мне кажется, был где-то в середине по основным параметрам не считая учёбы. Учился я очень посредственно. Не то что бы я был тупым, просто, как мне говорила моя мать, лень раньше меня родилась.
Жили мы в это время в четырёхкомнатной коммуналке, которая занимала низ немецкого особняка. На четыре семьи нас было трое. Трое балбесов, которые не знали куда применить прущую из них энергию, и поэтому расточали её со всей щедростью шатающегося по кабакам кутилы. Первой принимала на себя удар Наталья Павловна, старушка, проживающая в четвёртой комнате со взрослым, работающем на легковушке внуком. Голова её была вечно повязана белым, свёрнутым в полоску платком и если бы не почерневшее морщинистое лицо, то, нарисовав на этой повязке красный кружок, её можно было бы принять за японца. Правда вместо кимоно она носила вылинявший, непонятного цвета халат.
Ох-хо-хо… - тяжко вздыхала она, проходя мимо нас, сопевших кучей-малой в коридоре – когда же вы утихомиритесь? – риторически вопрошала Наталья Павловна и слабым голосом добавляла – помогите-ка мне поставить кастрюлю на плиту, а то я стирать собралась. Втроём мы с натугой поднимали эту «кастрюльку» на плиту и она плотно становилась на все четыре конфорки, а Наталья Павловна доливала в неё ещё пару-тройку вёдер воды и принималась кипятить белье, помешивая его палкой, одновременно жалуясь на головную боль. Родом эта старушка была из сибирской глубинки и приехала сюда сразу же после войны. Однажды (это было в сорок шестом году), она прикатила во двор нашего дома Опель с простреленным аккумулятором. Этого добра в те годы здесь хватало. Куда потом подевалась эта машина, Наталья Павловна не говорила, сколько мы её не расспрашивали. Мы продолжали куролесить, а бабуля продолжала ворочать бельё своей палкой и жаловаться на боль в голове.
Сибиряки крепкий народ, это я слышал часто, а особенно из уст самой Натальи Павловны, но подтверждение этих слов нам (балбесам) продемонстрировали самым неожиданным образом. Кряхтя и вздыхая о нелёгкой судьбе, Наталья Павловна, видимо позабыв о нашем присутствии, подхватила эту громадину полную воды и белья, и, прижав к животу потащила в ванную. Через минуту из ванной раздался всплеск, а затем мурлыканье какого то мотивчика. Наталья Павловна начала стирку.
Не скоро мы смогли закрыть рты и выполнить команду «отомри». Весь последующий день мы обсуждали этот случай и, в конце концов, согласились с мнением, что сибиряки народ очень крепкий.
Петька, младший из нашей троицы, рыжеватый, веснушчатый худой пацанёнок, к тому же плакса, был сыном дяди Вани – рыбака пропадавшего в морях и появлявшегося не на долго что бы погулять, попить на берегу и снова исчезнуть в морской дали.
Валерка, старший, а поэтому главный в нашей компании был по натуре очень решительным, упёртым, добивавшимся своей цели парнем.
Я был средним по возрасту, да и по характеру. Немного мямля, немного лентяй, хотя самому о себе судить ещё трудней, чем судить о других. В общем, не то не сё.
Но, тем не менее, компания наша как-то существовала и даже неплохо себя чувствовала. Чем только мы не занимались: выпускали стенгазету, где протянули сами себя, плели из разноцветной проволоки брелоки и колечки, делали трафареты с красивыми рисунками и даже занялись чеканкой по меди, для чего свистнули лист меди на стройке (ей покрывали крышу кукольного театра).
Но, я отвлёкся. О школе. В это, описываемое мной время, у нас в школе ввели кабинетную систему, и теперь на уроки, в которых требовалось какое то специальное оборудование, мы всем классом переходили в нужный нам, оборудованный специальный кабинет.
Физика шла у нас вторым уроком. Первым в кабинете физики занимался класс «А» и физичка долго настраивала множество различных приборчиков и устройств для демонстрации опытов. Наша орава ворвалась туда в самом начале перемены, когда учительница отдыхала, и с ходу начала знакомится с тем, что находилось на столе. Серёга, Игорь и Терех, самые любознательные из нас занялись исследованием этого настроенного и отлаженного оборудования, а остальные с ором и вознёй устраивались за партами, выбирая наиболее удобные места. Прозвенел звонок и потихоньку все успокоились.
- Сегодня мы познакомимся с … начала урок физичка и всё пошло как всегда: тихенький шепоток, шуршание и монотонный голос – обычный фон для урока. Но вот настало время опытов и вдруг шепоток и шуршание затихли (или мне показалось что затихли), все взоры устремились на учительский стол.
Объяснив, что будет происходить, учительница приступила к действию, но не тут то было. Что-то не получалось, ожидаемого результата не было… Физичка озабочено возилась с приборами но они не хотели работать как положено.
- Вот только что, перед вами всё получалось - бормотала она - ничего не могу понять.
- Да… грустно протянул Терех подперев щеку рукой и задумчиво уставясь в потолок – Вот так всегда – одним всё, другим ни чего.
- Ирония судьбы – поддакнул так же задумчиво Серёга
- Ирония судьбы – согласился с ним Терех
И тут раздался чей то негромкий голос:
- Ничего и не получится. Я там, в низу винтик подкрутил!
В этот момент раздался треск, проскочила здоровенная (как мне показалось) искра, и учительница оказалась сидящей на полу за учительским столом в растерянной позе, с растопыренными пальцами на поднятых вверх руках.
Урок уже давно закончился, а мы всё ещё обсуждали случившееся не понимая как это было жестоко по отношению к человеку который хотел сделать нам что-то хорошее.
Зима! Как много в этом слове для сердца русского… Нет, это кажется о Москве. И всё же зима для русского человека особое состояние природы. Снег, облака пара изо рта, санки, лыжи, ледяные горки, Новый год… Сейчас зимы уже не те. Слякоть, дожди, простуда. Чувствуется влияние чего-то значительного: то ли это я слишком ворчлив, то ли это результат глобального потепления.
Из школы домой вели две дороги, одна по улице Дмитрия Донского, другая через парк Калинина. По улице мы ходили в слякоть, но когда хрустел под ногами снежок, когда в парке накатывали ледяную горку, мы естественно шли через парк. Склон в парке был длинный и довольно крутой, вот только вёл он прямо к протекавшей через парк речушке под названием Речка - … ну и так далее. Если проследить взглядом по направлению горки, то в речке можно было обнаружить поломанные санки, куски фанеры, обломки лыж и другие атрибуты особо одарённых катальщиков способных хорошо разогнаться.
У Кольки – нашего отличника, были наручные часы. У одного из класса. Он носил их на руке, не подавая виду что гордится такой шикарной вещью, хотя я уверен что для каждого школьника иметь часы – особый шик.
Порядок катания был таков: забравшись на горку как можно быстрее, мы кидали под себя портфель или папку и катились в низ с криками и воплями. Хорошо если это была своя папка, а если у зазевавшегося ученика кто-то выбивал из рук портфель и скатывался на нём, это была удача. Но высшим пилотажем было катание на хозяине портфеля. По этому в начале горки всегда прохаживались несколько человек, всем своим видом показывая, что они тут случайно. Но вот кто-то зевнул, подсечка, шлепок тела о лёд, и с криками три – четыре стоящих рядом человека прыгают сверху и вся куча – мала съезжает вниз. Внизу все весело поднимаются и снова на верх. Последним поднимается, кряхтя и отряхиваясь зазевавшийся.
Однажды таким зазевавшимся оказался Колька. Поднявшись и отряхнувшись, он по привычке посмотрел на часы. О, ужас! На его красивых, единственных в классе часах не было стекла и секундной стрелки. Они шли, они показывали правильное время, но стекло, стрелка… Как же без них? И тут случилось невообразимое. Вся эта шайка разбойников, минуту назад неудержимая ни какой силой от озорства вдруг притихла и с очень серьёзным видом принялась ходить взад-вперёд вдоль горки в поисках секундной стрелки. Как мы собирались найти на пятидесятиметровой горе усыпанной взрыхлённым множеством ног снегом секундную стрелку от наручных часов, ни кто не думал, и несколько минут на склоне раздавалось только усердное сопение. Но, видимо осознав, что мы собрались найти в перепаханном снегу, мы разразились гоготом такой силы, что даже Колька не удержался от улыбки и махнул рукой.
С этого самого дня он уже ничем от нас не отличался. Видимо родители запретили ему брать в школу часы и окончание урока мы определяли по звонку, а не дёргали его, чему, кажется, он был даже рад.
Самым трудным в учёбе было домашнее задание. Как трудно сидеть за письменным столом решая задачки, или заучивая какие-нибудь правила, когда за окном раздаются крики детворы гоняющей футбольный мяч. Я что есть силы боролся с искушением, но слишком неравной была борьба. Кое-как записав все, что надо было записать, прочитав все, что надо было выучить, я выбегал во двор с криком: Я тоже играю!!! Игра у нас состояла из одного тайма, и заканчивалась когда мяч скрывался в темноте. Счета были двузначные, а удовольствие неописуемым.
Но хромала у меня не только учёба, хромым так же было и поведение. В общем, я был тот ещё фрукт, и мать время от времени принимала «меры». Эти меры заключались в заключении (простите за тавтологию) меня под арест. Уходя на работу она закрывала меня на ключ, и я по долгу переговаривался с Валеркой через отверстие в стене вынув кирпич.
Кирпич этот стал выниматься из стены после одного случая.
Моя мать сидела на больничном. Чем она заболела я не помню, но её пришли навестить коллеги по работе. Профсоюз раскошелился на пятерку, и она была честно потрачена на продукты для поддержания слабеющих сил больной. Была куплена бутылка вина, конфеты, торт и что-то ещё. Всё это можно было в те годы купить за пять рублей. Накрыв стол, мать вручила мне жменьку конфет и отправила к Валерке, чтоб я не мешал беседе.
Валеркина комната находилась за стеной, и мы с ним слышали взрывы хохота из нашей комнаты, причём хохот больной выделялся своей громкостью и заливистостью. Смеяться мать умела и любила.
Дом в котором мы жили был немецким двухэтажным особняком, а наши с Валеркой комнаты разделяла стена с широкой раздвижной дверью. Дверь эту сломали, а проём, не вынимая косяка, заложили кирпичом. С нашей стороны у этой стены стоял шкаф, а с Валеркиной – диван.
Не зная чем заняться, мы стали делать стойку на голове. У кого выйдет лучше. Делалось это так: небольшой, в три шага разбег, упор руками в диван, и стойка облокотившись ногами о стенку.
Мать в это время, покончив с анекдотами (в комнате стало тихо) начала рассказывать как нам здесь хорошо живётся
- Район у нас очень тихий, спокойный и близко от центра – говорила мать.
Я начал свой разбег.
- Дом замечательный, сад с яблонями, вишнями и грушами.
Разбежавшись, я опёрся руками.
- Соседи хорошие, добрые люди. А что бы скандал какой, или ещё чего-нибудь, так это ни-ни.
Перевернувшись, я стукнулся пятками о стену.
- У нас в доме тишина…
Правая пятка у меня провалилась.
Это кирпич, прилегающий одной стороной к косяку вывалился из стены не выдержав удара, и с грохотом упал на шкаф, причём штукатурка осыпала мелкой крошкой праздничный стол.
Некоторое время было тихо. Потом, одна из дам, у которой нервы были покрепче, произнесла фразу из фильма «Весёлые ребята», соблюдая те же интонации:
-Мёртвая тишина…
Хохотали они так громко и так долго, что на этот смех прибежали не только мы с Валеркой, но и все кто был в это время в квартире.
Благодаря такому счастливому окончанию происшествия мы даже небыли наказаны. Ну а в последующие мои заключения эта дыра помогала мне переживать аресты с большим комфортом. Я лежал на шкафу, а Валерка, стоя на диване, передавал мне то яблоко, то бутерброд, и беседы наши проходили с визуальным контактом, а не через дверь, как раньше. Петька через некоторое время переехал на другую квартиру, и мы потеряли его в водовороте житейских будней. Валерка, благодаря упорству, долго учился, и, наконец, стал генеральным директором своей фирмы, что сделало его окончательно солидным и серьёзным человеком. Я же, как был шалопаем, так и остался. Но зато, если в детстве меня звали по имени и отчеству за толстые щёки и важную походку, то сейчас полнота моих щёк плавно перетекла в живот, поэтому выглядеть я стал ещё более солидно. Те, кто меня недостаточно хорошо знает, думают, что внутреннее содержание соответствует внешнему виду, но…
Наполненное событиями примерно такого плана протекало моё детство, которое внезапно закончилось с моим отъездом на учёбу в славный город Ленинград. Мать проводила меня до аэропорта, всплакнула, и я отправился в новую, неизвестную мне жизнь.
Я не заметил что ИЛ – 18, из иллюминатора которого я старался рассмотреть всё что было снаружи (это был мой первый полёт), переносил меня не только из Калининграда в Питер , это был перелёт из моего счастливого, босоногого детства во взрослую, самостоятельную жизнь, и скидок на отсутствие опыта в этой жизни не было. Детство кончилось.
май 08 г.