Миша работал сторожем по двое суток подряд, постоянно недосыпая, в промерзающей в зимние морозы комнате с рефлектором, с драками соседок, ревущим опившимся стеклоочистителем соседом отставником, с его безобразно опухшим бурым лицом.
Самое страшное - выкидыш, случившийся у Гали на третьем месяце беременности.
Было и разочарование в схоластически отвлеченных науках, в преподавателях, «этих властительных мордах». Надо сказать. у преподавателей он вызывал такое же расположение, как и у бойцов стройотряда, коллег из комитета комсомола, следователей угрозыска, девушек студенток, наивных и простодушно эгоистичных, в абсолютном большинстве своем мечтавших о замужестве с офицерами или даже, как у коменданта общежития, которая, питая симпатии к бывшему «батьке», не спешила выгонять его из общаги. Так, сдавая первый экзамен, он заговорил с Августом Марковичем о «гармонии мироздания», профессор вздохнул, поднял и опустил брови.
- Ну, Миша, я вижу, вы человек благих намерений. Авансом поставлю вам «хорошо».
Было, впрочем, и очарование литературой, и русской, и европейской. Книги он с внимательно и с удовольствием прочитывал, но при этом, прекрасно понимал, что Гомера, «Слово о полку Игореве», Рабле или Сервантеса он сможет прочесть и самостоятельно.
Нервы сдавали. Дня за два до того, как согнутую медленную Галю, так испугавшую Мишу стонами и бледно-серым лицом, врачи и фельдшеры осторожно, под руки, вели к автомобилю «Скорой» вниз по лестнице загаженного подъезда, он принимал гостей: Леру ее страшненькую сокурсницу Олю Скорикову в очках, вызванного Лерой на Дальний Восток для себя художника оформителя Витю Ковальского, красивого. энергичного молодого человека, поступившего на первый курс и учившегося круглым отличником, Мишку Шапкина или «Шлямбура». охотника на медведей и Пашу Матрина.
Пьяная Лера Певзднер провозгласила тост: «За русскую интеллигенцию»!
А выпивший и охмелевший Миша своим мяукаще-страстным голосом вскричал: «Ну ладно. Шукшина они убили. Высоцкого убили. Но как, интересно, они меня одолеют»?!
Перед зимней сессией Леру тоже выгнали из общаги стройотряда. Она не желала обитать в студенческом общежитии, и « на некоторое время» остановилась у
Маши с Галей. Теперь постоянно в комнату молодых вместе с Лерой приходили, одногрупницы, признававшие за ней несомненный авторитет, и Витя, объявивший себя почитателем и знатоком психологии. Благодаря Лере и собственно Витиной манере держаться по-спортивному браво и энергично, указывая тонкой улыбкой на то, что он располагает чувством юмора, а возможно и живым трезвым умом, сообщество преподавателей согласилось считать его одаренным и перспективным студентом. Девушки студентки им восхищались.
В это время Миша купил с рук за червонец возле книжного магазина у тихо искавшего средств на опохмелку усатого мужика четырехтомник Бунина. В одном из рассказов он прочел о молодухе с лицом коровы, почитавшейся всей деревней красавицей, и сразу вспомнился Витя Ковальский, похожий на любимого коллективом комсомольского вожака.
Миша, в бытность свою «батькой», много раз принимавший этот расслабляющий массажа ауры народной любовью, посмеивался над «психологом», особенно потому, что заметил: Вите очень нравится быть в центре внимания. Как выяснилось позже, Витя оказался довольно глуп и невежественен.
Когда его оставили таки в институте на кафедре психологии и снарядили в аспирантуру. Завкафедры психологии Юрий Андреевич Румянцев, тоже психолог, случалось, посмеивался над Витей.
Окончив какую-нибудь бумажную работу, он вставал из-за стола, распрямлялся и, вскинув голову, декламировал:
- «Проведите, проведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!», - Чьи строки, Виктор?
- Маяковский. – С корнегической улыбкой умного и развитого парня отвечал Витя.
- Отлично! Продолжайте в том же духе.
Декан факультета Давыдова, весьма не глупая еврейка, по природе своей была гуманной женщиной, правда, с юности взяла в образец комиссаршу, героиню известной пьесы «Оптимистическая трагедия», говорила быстро отрывисто, по-военному серьезно, решительно и поощряла доносительство. Она по-бабьи подружилась с Лерой и по ее просьбе заказала за двести пятьдесят рублей у Вити, как у художника-оформителя, плакат с ликом Ленина и надписью «Учиться, учиться и учиться!», что бы материально «поддержать парня».
Плакат вышел отличный. Ленин был выдержан в сером чуть рябом, камуфляжном тоне, и оказался очень похож на самого Витю Ковальского.
Когда девушки сокурсницы, а с ними Витя и Паша Матрин расходились, Лера садилась за круглый обеденный стол, включала настольную лампочку и начинала работать. Час другой, третий, пятый, седьмой… по-деловому сосредоточенно, с немыслимым бульдозерным упорством Лера, склоняясь своей облой тушей над столом, черпала и черпала знания, что-то фиксировала и регистрировала в уме своем и в толстой общей тетради в клеточку.
Уставшая Галя откладывала в сторону вязание или книгу. Миша, скривившись и беззвучно, втянув воздух, вскидывал вверх свою рыжеватую, вьющуюся бороду, приглашал жену жестом прилечь, - «Пока раздеваться не будем…», - и сам ложился рядом на старое серебристо-зеленое покрывало, с вытканными бурыми оленями. Прикрывал глаза. Оглядывал сквозь ресницы кривую линию мощной спины научной буйволицы.
- Ну, я все понимаю, друзья, сокурсники, экзамены…- говорил он после Николаю, - но десять часов подряд!
Уж, не говорю, что Галя - после больницы. При этом, приготовит, - и ей в том числе, и этим девочкам из ее свиты ужин: чай, кофе, варенье, печенье… И вот, она сиди-ит, сиди-ит, уже второй час ночи, – она все сидит. Но, ребята, ведь и нам, в конце концов, надо чисто физиологически, просто по…
И Миша перестал пускать Леру в дом.
- Миша, открой!
Лера стучала в филенчатую, крашенную дверь, заглядывала в скважину внутреннего замка. Видела, что в ней торчит ключ, длинный, круглый стальной, но дверь оставалась запертой. Миша лежал на кровати с томиком Гончарова.
Через неделю он пережил страшное воспаление десен. В городской «стоматологии» ему сделали операцию. С раздутым лицом, смешным и страшным, он лежал в забытьи на кровати в промозглой комнате с рефлектором обогревателем.
Жена лечила его полосканиями из трав, собранными в окрестностях деревни Хвощи, коими ее снабдила мама, научившаяся траволечению от своей мамы, деревенской колдуньи.
Интересно, что самым важным средством в пользовании больных односельчан и жителей окрестных деревень у Галиной бабушки были не только травы, но еще можжевеловый сучек, очень похожий на согнутый крюком, длинный человеческий палец, которым она, глухо читая заговоры, водила по телу больного, в той области, где ощущались боль и недомогание.
Галя, вязавшая свитера для мужа и на продажу, вместе с зашедшим проведать друзей Николаем сидела со спицами на диване и беседовала вполголоса. Она рассказывала о своей семье, пяти братьях и одной сестре, призналась, что они с Мишей вновь ждут ребенка, и поэтому решили оставить институт и ехать домой, в Могилев. Хорошо, если бы они, перед, этим сумели сдать экзамены за второй семестр и взять академические справки об окончании первого курса.
Для Гали, с ее живым. цепким умом, это не составило бы большого труда. Но Миша эти отвлеченные овеянные научным фимиамом суждения, коих запоминание в институте носило статус безоговорочного требования, не хотел запоминать, - точнее, не хотел, не мог, впускать в свою память, в свой интеллект, и даже торжествовал по этому поводу.
- Ну, он же считает себя не меньше Сократа. – с улыбкой сказала Галя. Вместе с Николаем они взглянули на обезображенное опухолью серьезное лицо забывшегося в болезненном сне Миши. В этот миг он был действительно очень похож на величайшего из философов. Галя засмеялась, наклоняясь вместе с вязаньем, и виновато округлив свои аквамариновые белорусские глаза, взглянула на Николая. Николай, которому тоже стало невыносимо смешно, вежливо отвернулся.
Когда Миша пошел на поправку и лежал на кровати в шерстяном трико и в толстых шерстяных носках, вновь зашедший к нему Николай, глядя ему в глаза произвольно процитировал Аристофана:
Есть на свете мир подлунный,
Грязный там сидит Сократ.
На что Миша, повысив голос, продекламировал:
Есть на свете мир тот грязный,
Чистый там сидит Сократ!
С тех пор, говоря о ребенке, которого опять ждала Галя, он называл его не иначе Диоген Сократович и всякий раз справлялся о его самочувствии.
С Галей у него сложилось полное взаимопонимание. Она рассказывала о своих похождениях в пору учебы в торговом техникуме, о своих многочисленных братьях и сестре, о жизни с первым мужем. После, когда в разговоре они коснулись изучаемого по программе курса старославянского языка Остромирова Евангелия, Николай, желая блеснуть знанием Священного Писания в целом, изображая поставленный, дикторский баритон, стал цитировать заповеди: «Не пожелай осла ближнего своего», и когда произнес: «Не пожелай жены ближнего…», Галя пропела: «Кому – что, а лысому – расческа».
Впрочем, нельзя сказать, что бы Николай как-то уж, очень увивался за Галей. В дни выздоровления Миши он подолгу просиживал у друзей, пил чай и рассказывал о службе в армии на точке в бескрайних заволжских степях, таких космически просторных, что не на чем глазу остановиться, если не считать двух деревьев, одного километрах в пяти, другого в пятнадцати, двух зеленых островков, где тоже располагались военные, тоже очень, очень далеких. Над одним высился непомерно огромный локатор, хорошо видный в ясную и пропадавший в туманную погоду, над другим -водонапорная башня. На севере над горизонтом поднималось нескольких бугров. Через бугры шла дорога еще на одну точку, «Фобос».
Еще дальше, за водонапорной башней, висевшей в жару миражом над горизонтом, был полигон, где случались бомбометания. Там на малой высоте пролетали маленькие, как комарики, самолеты и под ними на горизонте очень быстро, будто взволнованно, клубясь, вырастали прекрасные, мраморно-розовые тучи взрывов. Они высились, клубились, достигая своего пика, замирали на несколько секунд, затем очень медленно рассеивались. Иногда это были громадные, могучие облака взрывов мощных бомб. Иногда – невысокие взрывчики-столбики, покрывавшие степь сплошным ковром.
От точки до гарнизона, Научно-Испытательного Института ВВС было сравнительно недалеко, - иногда очертания его огромных цехов-агнаров, как и водонапорная башня, миражом из мутных квадратов повисали в раскаленно-белом небесном мареве над краем степи.
Сколько в степи было зверья! Лисы, зайцы… Солдаты ловили зайцев проволочными петлями, развешивая их на колючей проволоке ограждения, среди зацепившихся за нее плетеными шарами перекати-поле.
А запах полыни, особенно сильный в дождь, смешанный с запахом прибитой каплями пыли…
Почти вся степь была полынной и только там, где влажности было чуть больше, зеленели другие травы, и волновался ковыль. Великое множество самых диковинных насекомых, бабочек с белыми крылышками, в тонких черных линиях. Жуки, скарабеи, плавунцы, еще какие-то миниатюрные чудовища – все они были забавны за исключением омерзительных бледно-серых фаланг с черными клювами и задранными в верх передними лапками теплового локатора.
А змеи! Какие прекрасные там были змеи! Палевые, с металлическим блеском и черным узором. Как мило ни шипели, изогнувшись упругим, кренделем, вытянув шеи.
Весь гарнизон точки семеро солдат и сержант. Юра Карасев, крепкий и высокий удалец из деревни Аграмач-Поляна, из-под Ельца, с которым Николай начинал службу в одной учебке под Киевом.
В бетонной кривой дизельной построенной лет пять тому назад своими силами жила пара хохлатых удотов, которых Юра называл «попугаи». Солдаты, все невысокие, три узбека, еврей, азербайджанец-повар, уральский сварщик из Ижевска Витька, все были на год младше по призыву Юры и Николая. Они полностью признавали власть могучего здоровяка сержанта, с мужественно-нахмуренным лицом. Николай не вызывал у молодых опасений, но тоже пользовался, особенно у узбеков и азербайджанца, уважением, особого, мистического рода, ибо не боялся змей: ни гадюк, ни эф, с большим интересом их ловил, открывал коралловые внутри пасти, и спичкой выдавливал яд рептилий в пузырек. Он убедил старшину, прапорщика Грищенко приготовить из яда мазь, смешав смертельно-целебные капли с жиром суслика.
- О, точно! – Вскричал тучный прапорщик. - На теще опробую. Она все на радикулит жалуется.
Всякий раз, появляясь на точке, Грищенко энергично начинал уборку. Одних он заставлял мести полы, других мыть, третьих вооружал палками и швабрами, повязанными на конце ветошью, что бы убирать по углам, меж потолками и стенами паутину и «гонять пауков», словно голубей.
Однажды, видимо для того что бы подчеркнуть свою компетентность, Гришенко, отсылая рядового Карабаева в сануголок, под лестницей на второй этаж, где хранились швабры, тряпки и бачки для воды, выразился -научно: «Так, Давай, бери емкость, набирай воду, - где-то полстакана лизолу на полную емкость, - и бегом начинай мыть первый этаж, коридор». Маленький Карабаев, незнавший, что значит слово «емкость», вышел из-под лестницы растерянный.
- Товарищ прапорщик. Нет емкость, - одни бачки.
- Да, блин! Дятел! Что б тебя!!!...
Точку готовили под личный состав в сто пятьдесят человек, здесь должны были запустить сверхсекретную аппаратуру связи. Половина первого этажа еще была занята гражданскими инженерами или промышленниками.
Сослуживцами Грищенко были прапорщики Сосыка, халерический плотник-прагматик, с плоским скуластым ликом, недолюбливавший Николая.
Утконосый, маленький, жилистый краснолицый прапорщик Липодранский, неврастенический человек, поругавшийся в котельной, с тихим, вдумчивым капитаном Комаровым из-за различия в видение конфигурации труб в системе отопления.
Однажды в день его дежурства на точке сидящего в отдельной комнате по-турецки на койке Липодранского, босого, вязавшего сеть, (весь командный состав точки в свободное от службы время грешил браконьерством на Ахтубе), застал проверяющий из гарнизона подполковник.
Солдаты сидели в своей каморе, кто в одних штанах, кто полностью в исподнем, и играли в домино. Посреди комнаты, на двух силикатных кирпичах, возвышался самодельный обогреватель или «козел». В тот день завезли продукты, и в частности охлажденную рыбу. Рыбу решили завялить, и осыпав солью, развесили на веревочке, привязанной к вбитым в стену гвоздям.
- Так, живем, как можем… – Сказал старый подполковник, оглядев кубрик и задержав взор на рыбе.
В комнате дежурного стоял старый массивный, армейский радиоприемник. от которого к комату солдатам была выведена линия двойного кабеля-полевки, подсоединенная к еще более старому динамику в шоколадном эбонитовом корпусе. Когда офицеры, оставшихся на дежурстве, слушали на сон грядущий «Голос Америки», Николай и названый крымский еврей Толик Козак вслушивались, о чем с металлом в голосе вещают враги.
Молодой, благообразный прапорщик Ланин, сопровождал секретную документацию промышленников с вороненым пистолетом ТТ. Сей был спокоен, уравновешен и не многословен. Иногда, его прорывало и Ланин рассказывал о своей службе, и о том как стальными щетками старики начесывали шинели к дембелю.
Капитан Комаров, тихий и все время чем-то озабоченный человек, появляясь на точке, норовил что-нибудь сработать: положить стенку-перегородку в будущей аппаратной или на стенку в кухне - кафельную плитку, рыть траншею для канализации, или под канализацию - отхожую яму.
Когда яму вырыли на три метра в глубину, бригада Николая, - он был поставлен старшим над узбеками и Козаком, - долго из нее не вылезала. По предложению «прораба», землекопы занялись импровизированным альпинизмом. Анализировали и на практике показывали, по какой стенке, пользуясь какими зацепами и выступами лучше из ямы выбираться, пока не пришел Грищенко, не объявил «всем дятлам», вместе с прорабом конец работе и не отправил всех «хорошенько мыться» к ужину.
-Не дай Бог, дизентерия. Если, кто обосрётся,- десять суток губы гарантирую.
Молодой старший лейтенант Гриб, с удлиненным, плоским, калошкобразным лицом, был ленив, и от безделья переживал припадки устрашающей решимости. Обещал солдатам, что если заметит пьянство или самоволку, то отведет «вон туда в степь», и расстреляет из пистолета специально припасенным патроном. «И пусть тогда со мной, что хотят, то и делают…».
Другой старший лейтенант – Бородавко. Как предупреждал сержант Юра, -«мужик говнистый». Таковым он был в силу потребности творчески доработать драматургию человеческих отношений, дополнив ее уникальной интригой, актерской импровизацией… Именно благодаря этому артистическому поносу, он отправил под трибунал двоих солдат предшествующего призыва из части, какая прежде располагалась на точке, за то, что те поймали, забили, изжарили и съели отбившегося от отары и забредшего на точку колхозного барана.
Самым замечательным человеком был майор Борис Иваныч, рослый, крепкий, с обветренным темным ликом степняка, похожий на сбрившего бороду и усы Тамерлана в фуражке. Говорил он сильным , прокуренным голосом. В гарнизоне его любили и уважали все: и солдаты, и офицеры, и прапорщики. Со всеми, до последнего солдата, Борис Иваныч здоровался за руку, в общении называл разговорными именами Толик, Саша, Юра, Хамиджон, и это были не показные фигуры. Майор, начавший солдатом, затем сержантом- сверхсрочником и после училища связи дослужившийся до большой звездочки, был прям, честен, не бегал от работы, заканчивал Академию связи ВВС и, когда надо, умело и гармонически лихо крыл армейским матом.
Николаю было разрешено, примерно раз в месяц, ездить в гарнизон за почтой, если старшина в силу каких-то хозяйственных надобностей не мог захватить письма на точку. Кроме того, он по предложению капитана Комарова в библиотеке связи, книг для чтения солдатам. За это друзья в гарнизоне его прозвали «замполитом». Там он служил в линейно-кабельной роте Телефонно-Телеграфного Центра до того как, будучи признан совершенно непутевым солдатом, не был отправлен во вновь образуемое подразделение, на точку. Борис Иванович брал выше, и называл «начальником политотдела».
Узбекам Николай привозил книги на узбекском языке неведомого ему содержания.
Толик Козак просил его привезти Шекспира. Шекспира в библиотеке не оказалось, и Николай привозил сначала пьесы Корнеля, после Мольера.
Витька просил «что-нибудь про войну или фантастику». Николай вез ему мемуары советских полководцев и военачальников о Великой Отечественной Войне.
Юра парень деревенский, пожимал плечами.
- Коль. Мне что-нибудь о деревне, про корову…
Просьба о книги «про корову» была абсолютной правдой, и когда Николай рассказывал о ней, лежавший на кровати Миша закидывал лицо верх, вдавливая голову в подушку, приходя в восторг от такого простодушия и от совпадения: родители Гали в Хвощах тоже держали корову.
Однако наибольший восторг Миши вызвал, краткий фрагмент рассказа Николая о течении рабочего дня на точке, о летней послеобеденной сиесте офицеров и прапорщиков
После обеда – отдых, часа полтора – два с половиной… командиры расходились, кто куда, по закуткам, укромным местам Точки, прилечь вздремнуть.
Николай обучил Юру игре в шахматы.
- Коль, либо пойдем в шахматишки поиграем? – небрежно спрашивал сержант.
И летним днем они заходили в ленкомнату склонялись над шахматной доской. К концу второй партии Юра уставал, начинал путать ходы фигур.
- Юра, король так не ходит. – поправлял его ход Николай, изо всех сил старавшийся как можно бережнее и незаметно ему поддаться.
- Ета король? - С деланным изумлением восклицал Юра
- Король.
- А ета королиха? …
- Королева.
- А-а-а. То я попутал.
Четверо солдат одного с Николаем призыва из телефонно-телеграфного центра, встретили Борис Ивановича возле здания узла связи, поспешив наперебой пожать ему руку, стали расспрашивать его, как там Коля служит. Могучий майор задумался, хмыкнул и вздохнул, распрямив плечи.
- Как вам сказать… Бывает солдат хороший – хорошо служит. Бывает солдат х…ый, плохо, но служит. А ваш Коля вообще не служит, ни плохо, ни хорошо, никак!
Мише нравилось слушать рассказы Николая. Николаю нравилось рассказывать, подробно, образно.
Странное дело. В период недолгого студенчества самое яркое впечатление в памяти Миши оставил полубезумный, спившийся старик Михалыч.
К концу учебного года институт не просто надоел, а решительно опротивел Мише, и он решил вернуться вместе с Галей в Беларусь.
Тогда же Мишка Шапкин или Шлямбур, под впечатлением студенческо- браконьерской жизни, с пьянками и подработками сторожем в ресторане «Амур», драками в общаге и…
Когда их сокурсник его друг боксер Аршак, армянин среди русских и русский среди армян, «законторил» со красавицей Ирой Другиной, завербованный деканом Давыдовой худой, длинный и белобрысый стукач Гриша Голодовиков был пойман компанией студентов в комнате соседней с той, где эта компания собралась. В смежную стенку Гриша упер горлышком пустой трехлитровый баллон и, согнувшись раком, прильнул ухом к донышку. Сосудом он пользовался как резонатором-усилителем разговоров за стенкой, Выслушав, и, запомнив, он думал передать их содержание Давыдовой. Студенты, среди коих был и выругавшийся матом Шлямбур: «Ох них… себе», - даже не стали Гришу бить. Только Вадик Вставский белобрысый утконосый старшекурсник в синем свитере пнул шпиона ногой. Грише объявили бойкот.
А через неделю, когда компания снова пьянствовала черным субботним вечером, Гриша заглянул в комнату, дабы у одногруппника Сергея Перминова забрать тетрадь с конспектами. В этот миг больной гемофилией ороч Сашка, уже хлебнувший огненной воды, с криком «Стукач поганый!» метнул в него свой дедовский охотничий нож. Нож с глухим стуком уткнулся в дверной косяк, в сантиметрах пятнадцати от помертвевшего лица Гриши. В следующий миг Гриша издал вопль ужаса и бросился прочь из комнаты.
После Толик Заславский, возопив: «У тебя чё, пьяный команч, совсем крыша съехала!», толкнул маленького Сашу ороча, да так неловко, что тот ударился головой об угол книжной полки. У Сашки открылось кровотечение. Для того что бы его остановить вызвали «Скорую». К моменту, когда буйного ороча вынесли на носилках вниз, в «РАФик» цвета слоновой кости с красным крестом, на полу в комнате стояла пурпуно-бурая, широкая и зловещая, метр на полтора, лужа крови.
К друзьям в общагу с тремя бутылками «Белого крепкого» зашел еще один их товарищ по учебе местный Вася Костенко, и увидев лужу, с настороженно и изумленно спросил: «Ох нифига себе! Откуда столько кровищи?».
- Это Аршак лишил девственности нашу Ирку Другину, - объяснил Толик Заславский.
- Да, ты гонишь! Че, внатури?
- Серьезно. Шлямбур. Подтверди.
Шлямбур утвердительно кивнул.
Заметим, многие из этих ребят восхищались поэзией. Например, Шлямбур написал стихи о том, что
«…жизнь - это в сущности тяжкий недуг,
всегда со смертельным исходом».
Иногда же,поэзия Шлямбура была не столь мрачной, и он писал, как хорошо бы
...махнуть куда=нибудь
к побережью Амазонки,
Где кофейные девчонки
В лифчики не прячут грудь.
Весной, по пути к Мише и Гале, в общагу к Шлямбуру и Аршаку зашел Николай и уступив просьбе Аршака поправил ему наколку на плече, - изображение голой женщины, распятой на кресте, прикрепленном на что-то напоминающее орден. Мишке Шлямбуру тоже безумно захотелось иметь наколку, и он бросился упрашивать Николая, что бы и ему он наколол… - на минуту Шлямбур задумался, что именно. И вдруг его озарило: Пушкина! Профиль Пушкина, какой печатают у заголовка «Литературной газеты».
Николай согласился и выколол профиль на плече у Шлямбура.
Узнав об этом от Ковальского, перешедшая жить в институтское общежитие Лера Певзднер ворвалась в комнату к Аршаку и Шлямбуру. Она рассыпала проклятия, и дала звонкую пощечину растерявшемуся Шлямбуру.
- Мерзавец! Пушкина мыльной мочалкой теперь тереть будет!
После болезни Миша долго не приходил на занятия, однако на работу вышел. Набрав книг, он сидел в фанерном ящике вахты, не спешил начинать чтения, - ждал, когда преподаватели, библиотекари, спортсмены и их тренеры, институтские плотники и сварщики разойдутся, а Федотовна закончит уборку. Пил чай с малиновым вареньем, слушал радио.
Часов в десять вечера началось время вещания радиостанции «Юность». Как-то в этот час из-под белого ребристого оскаленного ящичка репродуктора после песни про БАМ вдохновенный женский голос прочел стихи, весьма позабавившие Мишу.
«Весна, ты комсомол природы»!
Миша тут же, написал пародию:
«Весна, ты комсомол природы!
А лето – это партия природы!
А осень – это профсоюзный орган,
Не Болдинская – нового народа!
С какой аббревиатурой мне сравнить
Белоказачку зиму, лиходейку?
И так далее…
В следующее дежурство Миша, оставив на вахте Галю, отправился в подвал в редакцию стенгазеты «Филолог», где Лера с преданными ей сокурсницами готовили выпуск очередного номера. Как всегда, она «просматривала материалы» для рубрики «Студенческая лира». В этот момент в редакцию, то есть, в отсек подвала с толстыми трубами под низким беленым потолком. Вошел Миша с двойным тетрадным листком в клеточку.
Надо сказать, после изгнания Леры из комнатки молодоженов, с Мишей и Галей, как и после их изгнания более года назад из театра ДК «Титан», она по-прежнему общалась с ним так же дружески, с такой же радушной улыбкой, будто ничего не произошло.
Лера внимательно, серьезно и долго изучала стихотворение, а потом возвратила листок Мише.
- Что ты, Миша. Это же, аполитично. Нет, это публиковать нельзя. Совершенно аполитично.