Каменная баба

 


            В пятницу Храмцовы уезжали в деревню. Точнее, в поселок. Папа еще во вторник велел Егору и Мите уложить свои вещи, одежду, обувь, книжки, игрушки, все, что может им пригодиться летом. Мальчики ехали на все лето, а папа всего на месяц. И то, это он взял отпуск, еще не отгулянный в прошлом году.

            - Целый месяц будем вместе, - говорил он сыновьям, - На рыбалку будем ходить, в огороде работать, баню топить. Там озеро есть и лодки. Были лодки, точно помню. Грести научишься, Егорка, а Митьке уже давно пора плавать уметь.

            Вся неделя прошла в сборах, в сомнениях, что брать, что не обязательно. Маленький Митя пожелал взять с собой просто все. Все свои тысячу книжек, и три тысячи игрушек. Пришлось старшему Егору авторитетно и убедительно объяснить ему, что необходимо ограничиться третью от желаемого.

            - Настоящий мужчина обходится малым. Мы же с тобой настоящие мужчины? – задал братишке вопрос, предполагающий лишь один ответ, двенадцатилетний Егор.

            - Само собой, а кто же еще? – солидно ответил четырехлетний Митя. И вопрос был закрыт.

            Ко дню отъезда все было собрано, уложено, увязано и упаковано. Так же было определено, что из мебели брать с собою.

            - А мебель-то зачем? – недоумевал Егор.

            - У тети Ларисы там пустовато, а вам с Митькой будет удобнее в привычной для вас обстановке, верно? Мы же не на недельку едем.

            - Не на недельку, но и не на год же?

            - Ты погоди, кто знает, как оно все обернется…

            Эти слова папы немного озадачили Егора, но не более того.  Разумеется, он не стал подступать к отцу, с жесткими требованиями объясниться. Отношения отца и сыновей в большой степени основывались на доверии и взаимном уважении. И, если сочтет необходимым, папа и сам все разъяснит. А пока – едем в деревню. На все лето. Со своей мебелью:  кроватями, шкафом и письменным столом со стульями. Что же здесь такого необычного?

            В субботу утром приехал небольшой фургон. Папа вместе с шофером быстро погрузил в него вещи и мебель.

            - Егор, ты в фургоне поедешь, хорошо? Там тебе диван поставили, удобно будет, можешь даже поспать в пути, - извиняющимся тоном произнес папа, и добавил, оправдываясь:

            - Митя маленький, он в темноте испугается, а я должен водителю дорогу показывать.

            - Там что же, окошка нет? – спросил пригорюнившийся Егор.

            Папа лишь виновато развел руками.

            Устроились, поехали. И Егор совершенно не пожалел, что едет в темном фургоне. Когда его глаза привыкли к темноте, оказалось, что внутри вовсе не так уж и темно. В крошечные щели пробивался утренний свет, выхватывая из мрака нагромождение коробок, узлов и чемоданов. У левого борта шкаф. Перед ним стол с уложенными на него сиденьями стульями. У правого борта диван, на диване лежит Егор. Его иногда перекатывает по дивану центробежная сила, когда шофер лихо вписывает грузовичок в повороты. Скатиться на пол Егору не дает спинка вплотную приставленного к дивану кресла-кровати.

            А когда выспавшееся и набравшее силу солнышко разогнало утренние облака, начались настоящие чудеса. В щелочки хлынули тонкие, яркие лучи, проецируя на стенках фургона, коробках и даже на самом Егоре живые картины. В основном, конечно, стоящие на обочине деревья, но иногда и дома, столбы с рекламными щитами, различные придорожные конструкции и сооружения. Правда, вся эта необычная красота была представлена единственному очарованному зрителю вверх тормашками. Тут уж против законов оптики не попрешь.

            Как-то отец рассказывал сыновьям о камере обскура. И даже быстро соорудил из пустого спичечного коробка и папиросной бумаги наглядное пособие. На маленьком бумажном экранчике, действительно, отражалась, змейка спирали горящей электрической лампочки. Но то, что видел Егор сейчас, не шло ни в какое сравнение с маленьким, светлым зигзагом на квадратике серой папиросной бумаги.

            Егор лежал на диване, разглядывал цветные картинки, мелькающие перед его глазами на поверхностях еле различимых в темноте предметов, и на белых, пластиковых стенках фургона, и совсем незаметно уснул. 


            К полудню добрались до места. Водитель распахнул двери фургона, и хлынувшее внутрь солнце ослепило проснувшегося Егора.

            - Ну, как ты тут, жив? – весело спросил шофер.

            - Жив, - Егор щурился, глаза его постепенно привыкали к свету.

            Из кабины осторожно выбрался папа, держа на руках спящего Митю.

            - Только что уснул. Всю дорогу по сторонам глазел, вертелся, а вот, укачало-таки.

            Отец отнес Митю в дом. Потом они с водителем, дядей Мишей, как выяснилось, выгрузили вещи и мебель, отнесли в дом самое тяжелое, шкаф, диван и кресло, и фургон укатил, бибикнув на прощанье.

            - Вот мы и дома, - Виктор Храмцов задумчиво смотрел на большой бревенчатый дом, довольно старый, бревна потемнели от времени, а шифер на крыше кое-где позеленел мхом, - здесь моя Родина…

            Из дома вышла молодая женщина, на вид помладше папы, одетая не по-деревенски, в джинсы и легкую ветровку с капюшоном:

            - Я Дмитрия Викторовича на своей кровати пока уложила, он даже бровью не повел, умотали малыша наши дороги. А это кто у нас тут?

            - Познакомься, сын, это твоя тетя Лариса, моя сестра.

            - Здравствуйте, - Егорка был смущен. Он знал, что у папы есть младшая сестра, что живет она в деревне. Что когда-то, давным-давно она осталась ухаживать за стареющими дедушкой и бабушкой Егора и Мити, так и не вышла замуж, не завела детей. Знал Егор и то, что папа, окончив школу, отслужив на Балтийском флоте, поступил в Кораблестроительный институт в Ленинграде. В деревню он так и не вернулся, остался жить и работать в большом городе, встретил их маму, потом родился Егор, потом Митя.

            Тетя Лариса долгие годы была обижена на папу, и они почти не общались. А недавно все-таки помирились, и тетя уговорила брата провести с сыновьями целое лето в родительском доме. И сейчас Егор впервые в жизни ее увидел, а она, соответственно, его. И, похоже, они понравились друг другу.

            - Ой, я и думать не гадала, что у меня такие чудесные племяши есть, а один так вообще великан уже. Ну, здравствуй, зови меня просто, тетей Ларой. Договорились?- и тетя Лара улыбнулась так тепло и ласково, что Егору не оставалось ничего другого, как улыбнуться в ответ, подойти и прижаться к ней. Всего на секундочку.

            - Ну, вот и хорошо, - тетя, смеясь, легонько похлопала Егора по спине.

            - Я вас позже ждала.

            - А мы решили встать пораньше, чтобы день не терять. Да и шофер торопился, дела у него еще.

            - Если голодные, я вам яичницу поджарю, сала нарежу. А изволите потерпеть, так и обедать будем через час. Что скажете?

            - Как сын, потерпим? – весело подмигнул Егору отец.

            - Легко, - солидно кивнул сын.

            - Ты, хочешь, сходи, пройдись. Осмотри окрестности, здесь красиво, - предложил Егору папа, - Во, на озеро сходи, где старая водяная мельница. По той вон дороге иди, и не сворачивай никуда.

            - Можно я маску и ласты возьму?

            - Егор, ну зачем эти уточняющие вопросы? Не вижу, почему бы благородному дону не захватить на озеро ласты и маску. Зря, что ли, вез?..


            Мальчик плыл под водой, скользил, делая выверенные движения, держась на глубине около полутора метров. И под ним было примерно столько же. Озеро оказалось не очень глубоким, но зато с очень чистой водой. Такой чистой, что дно было прекрасно видно, песчаное, с редкими камнями, кое-где с островками водорослей. Вероятно, чистоту воды обеспечивала хорошая проточность водоема. На дне несколько ключей давали приток грунтовых вод, процеженных в фильтре из песка и камней. Ощущалось и течение. В северной части озера шумел бегущей водой вытекающий из него ручей, очевидно, рукотворного происхождения, проложенный для вращения большого деревянного колеса водяной мельницы. Она все еще стояла на лиственничных сваях, мало поврежденная временем и людьми, имеющими обыкновение присваивать себе все, плохо приколоченное, тем более, ничейное добро.

            Колесо, остановившееся в незапамятные времена, стены из мощного, потемневшего бруса, терраса с перилами, идущая по периметру строения и крыша, покрытая лемехом, с не типичным для этих мест, одним пологим скатом. И это, и все вокруг удивительно чистое, не оскверненное присутствием глупого человека. Ни окурочка вокруг, ни бутылки пивной, ни дурной надписи на стене. Красиво!

            Егор, размеренно двигая ластами, пролетал над мелкими песчаными дюнами дна, похожими на стиральную доску, или на кожу пальцев после ванны, сморщенную и трогательную.

            Мальчик представлял себя самолетом, летящим над пустыней. В каком-то старом советском фильме был похожий эпизод. Как же это кино называлось?.. Точно! “Последний дюйм”.  Там еще песня такая была… Что-то про войну. Егор помнил мелодию, но слова забыл. Он замычал носом эту песню без слов, из-за чего чуть-чуть заложило уши. Вынырнул, отдышался, нырнул снова. Здесь все по-другому. Тихо так…

            Что это? Внизу пронеслось что-то, выбивающееся из общей монотонной картины дна, какое-то песчаное вздутие, или возвышение. Вернее…нужно рассмотреть, интересно же. Егор снова вынырнул и набрал воздуха. Вблизи это “что-то” очень походило на продолговатый предмет в рост человека, или чуть длиннее, занесенный донным песком. Мальчику стало не по себе. Очень уж это было похоже на… сразу вспомнился какой-то ужастик про ожившего утопленника.

            Егор вынырнул. На поверхности воды стало еще неуютнее. Там, внизу, он хоть видел “это”, на дне которое, держал в поле зрения, и любое возможное движение мог засечь сразу же, и моментально на него отреагировать, бешено работая ластами и руками, отважно отступить. Сейчас же, не видя опасности, но зная, что она прямо под ним, может быть уже на пути к нему, болтающемуся на поверхности, кажущегося таким мирным и ласковым, озера, он беззащитен и уязвим.

            Мальчик с трудом заставил себя спокойно плыть к берегу. Скоро нога в ласте коснулась дна, и, высоко задирая колени, он выбрался на сушу.

            Егор сидел в траве, растущей на берегу, успокаиваясь. Постепенно страх прошел, подступила досада и стыд за свое малодушие, и бурную фантазию.

            - Да что, в самом деле! – Егор решительно встал, вошел в воду и снова поплыл к тому самому месту, которое только что так позорно покинул. Снова глубокий вдох. Нужно сказать, что Егор был чемпионом класса по задержке дыхания. Где-то он читал, что особенности метаболизма некоторых людей позволяют их организмам дольше обходиться без кислорода, чем другим сухопутным гражданам.

            Вот и “утопленник”, как окрестил Егор это, непонятное образование на дне. Сейчас взметнется песок, из-под него стремительно вырвется полуразложившийся мертвяк в сгнивших одеждах и с горящими зелеными, могильными огоньками глазами. Он протянет к Егору свои скрюченные пальцы и пробулькает: - Идииииии…ко мнеееее…

            - Прекрати! – рявкнул на себя Егор. Он решительно подплыл к песчаному холмику и принялся руками разгребать песок с того места, где, по его расчетам, должна быть голова “покойника”.

            Скоро его руки коснулись твердой, каменной поверхности. Камень, всего-то.

            - Ну вот, а ты уже и испугался. Это же просто каменюка какая-то длинная, - пристыдил себя Егор.

            Песок взлетает облачком и снова медленно оседает на то, что под ним, но юный водолаз продолжает терпеливо и аккуратно счищать его с каменного…ну, пусть уж будет “утопленника”, что ли.

            И вот, показалось что-то, похожее на глаз, узкий, прищуренный, грубо вытесанный нос и рот. Всего лишь намеки на черты лица, заметно, древние, полустертые временем, тем не менее, вполне узнаваемые, не дающие оснований усомниться, что перед вами именно лицо каменной статуи.

            - Интересно… - подумал Егор. Организм снова потребовал порцию свежего воздуха для своих нужд, что ж, законное его право, не поспоришь.

            Добравшись до берега, Егор снял маску и ласты, посидел немного, обсыхая и задумчиво глядя на спокойную гладь озера. Потом огляделся по сторонам, запоминая место, привязывая его к ориентирам, быстро скинул плавки и натянул трусы и шорты, сунул ноги в сандалии и пошел по уже знакомой тропинке к поселку, держа ласты в одной руке, а маску и выжатые плавки в другой.

            Разумеется, он догадался, что же такое ему удалось отыскать на дне озера. Это называется “каменная баба”, древнее каменное изваяние. Такие с глубокой древности стояли на холмах, курганах, на перекрестках дорог, в основном, в степных областях нашей страны. Ученые и историки до сих пор еще не пришли к единому мнению о назначении этих статуй. Скорее всего, они были необходимы как указатели границы территорий, может, как верстовые столбы. Наверняка, имели они еще и некий ритуальный, религиозный смысл. Вроде как, атрибуты какого-то языческого культа. Егор одну такую видел в музее, а в журнале “Вокруг света” читал статью о них.

            Непонятно только, как эта “баба” оказалась здесь, в Ленинградской области, да еще и на дне лесного озера? Вот над этим имеет смысл подумать отдельно.

            Он оглянулся. Среди деревьев еще виднелась серебряная поверхность озера, хранящего на дне своем тайну, и поделившегося ею с ним, Егором, только что приехавшим погостить к тетке, ни с чем, и не с кем здесь еще не знакомым. Бывает же?..

            - Наверное, так нужно, - пожал плечами Егор и пошагал дальше.


            Теперь нужно отступить на три месяца назад по времени от описываемых событий, и поведать об одном случае. Нет, не так. Рассказать о несчастье, постигшем семью Храмцовых в начале марта.

            Однажды, Егор пришел из школы домой, и его не встретила, как всегда, мама. Ее просто не было дома. Не пришла она ни через час, и ни через два. Вернулся с работы папа, и привел Митю из детского сада. Узнав, что мамы нет дома, он удивился, пожал плечами и стал готовить ужин.

            Но мама не появилась и позже вечером. Храмцов старший очень беспокоился, звонил куда-то сам, не разрешил Егору позвонить товарищу:

            - Не занимай, пожалуйста, телефон, мама должна звонить…

            Но телефон молчал.

            Следующим вечером Егор уже сам забрал Митю из садика, так велел папа, и привел домой. Мальчики строили из кубиков крепость с башней. Хлопнула входная дверь, и они бросились в прихожую. Пришел папа, осунувшийся, молчаливый и весь какой-то серый.  Позже вечером он позвал Егора на кухню:

            - Егорка, заболела наша мама. В больнице она сейчас…

            Отец коротко рассказал, что у мамы какой-то особо редкий, неисследованный и опасный вирус, что навещать ее нельзя, карантин, и что он будет заезжать к ней после работы и передавать через санитаров продукты и вещи.

            - Можно, и мы с тобой завтра? – с надеждой спросил Егор.

            - Потерпи, сын, нельзя пока.

            А через неделю папа отозвал Егора в сторонку, чтобы их не слышал играющий в комнате, и ничего не подозревающий Митя:

            - Маму перевели в какую-то закрытую клинику. Ничего толком не говорят, и когда выпишут – тоже не известно. И посещения запрещены.

            - Как? Когда?.. – не выдержал и заплакал Егор.

            - Вчера. Мне позвонили и сообщили.

            - Что с ней? Скажи мне. Ты же знаешь, па?..

            Храмцов покачал головой и махнул рукой:

            - Они и сами, похоже, не знают.

            - Но как же…

            - Егор, я прошу тебя, не пытай ты меня, пожалуйста. Я очень устал, давай, поговорим об этом в другой раз, хорошо? Нужно держаться.

            Храмцов старший обнял плачущего Егора, прижал к себе:

            - Нужно держаться, сын, мы мужчины, нам нельзя быть слабыми.

            Все продолжалось. И вокруг, и в школе и дома. Все было по-прежнему, только не было мамы. Отец очень старался, чтобы ребята, особенно маленький Митя не чувствовали себя обделенными родительским теплом и лаской. Он готовил, убирал квартиру, приходил с работы и проверял Егоркины уроки, ходил на родительские собрания, играл с Митей, купал его, читал ему на ночь сказки. Все выходные Виктор Храмцов проводил с сыновьями, возил их в Диво-остров, в кино, в Океанариум. Всегда придумывал что-то новое и интересное. То шашлыки в лесу, то поездку в санаторий на весенних каникулах, то шумный и веселый день рожденья Мити в кафе, с кучей гомонящих Митькиных друзей-детсадовцев, с клоуном-жонглером и клоунессой-акробаткой.

            Храмцов похудел и осунулся. Егор видел, что папе, почему-то, тяжелее всех дается отсутствие мамы. Старший сын очень переживал, и очень старался помочь отцу во всем, в чем мог.

            А сейчас они приехали на целое лето  к тете Ларе, в поселок Николаевское, отдыхать, жить. И, может быть, научиться жить заново, без мамы…


            Комната Егору и Мите досталась угловая, с окнами на две стороны. Легкие занавески мягко рассеивали солнечный свет, с утра до вечера льющийся в три высоких окна. Мальчики прекрасно выспались на своих любимых кроватях, тут папа оказался прав.

            Тетя работала на почте. Приготовив завтрак, она попрощалась с братом и весело подмигнула племянникам:

            - Не скучайте тут. Домом займитесь, тут есть чего подлатать-поправить. Вон сколько сразу мужских рук прибыло! Я в шесть часов буду.

            Тетя Лара вывела за калитку свой велосипед, села на него и укатила, махнув рукой на прощанье.

            - Ну, как вам тетя Лариса? – папа приобнял за плечи сыновей.

            - Ничего, - улыбнулся Егор.

            - Хорошая. Как мама. Скоро мама приедет? – Митя снизу верх посмотрел на отца.

            Храмцов обнял его покрепче и потерся подбородком о Митькину макушку:

            - Не знаю, сынок. Пойдемте завтракать.

            После завтрака поливали огород, пилили дрова большой  двуручной пилой. Потом папа латал крышу сарайчика, а маленький Митя, стоя на ступеньке лестницы, подавал ему гвозди.

            Егор заканчивал складывать в поленницу наколотые отцом дрова, и размышлял, стоит ли сейчас рассказать папе о своей находке, или же не вредно будет повременить с этим, понырять к каменной бабе еще, откопать ее, получше разглядеть, детально. Все же, это археологическая находка, научное открытие, можно сказать.

            Храмцов старший давно уже заметил, что Егор сегодня особенно задумчив, молчалив, и со свойственной ему проницательностью сделал вывод, что мальчика беспокоит какой-то вопрос, который он не решается задать. “Только бы это было не о матери!..” – думал Виктор, приколачивая планку, держащую полосу рубероида. Не очень высоко, над забором висел и покачивался большой, розовый, полупрозрачный знак вопроса.    

            Егор сидел на избитой топором плахе, и из щепочек складывал замысловатый лабиринт, когда к нему подошел отец:

            - Подвинься чуток.

            Они посидели рядом, глядя, как Митя гоняется по двору за совершенно ошалевшей от настырности юного агрессора кошкой. Папа подобрал пару щепочек и вложил их в рисунок лабиринта, от чего тот сразу приобрел определенность и законченность.

            - Ух, ты, а я и не подумал, - похвалил Егор.

            - Егорка, ты спрашивай, чего тебе нужно, не стесняйся, ладно? Я, если знаю, отвечу, помогу с удовольствием. Вижу ведь, что-то тебе покоя не дает.

            Папа подобрал еще одну щепку, побольше, и метко швырнул ее в раздувшийся вопросительный знак, от чего тот бесшумно взорвался как мыльный пузырь, и рассыпался облаком микроскопических розовых капелек в траве. А щепка перелетела через забор, и упала куда-то в пыль дороги.

            Егор молчал. Нет, не хочется ему сейчас рассказывать о своей находке. Просто не хочется и все. Потом, как-нибудь.

            - Когда можно будет навестить маму?

            Отец вздохнул, помолчал:

            - Не знаю, сынок. Нужно набраться терпения. Я думаю, что мама еще вернется. И ты в это верь. Мама любит вас с Митькой, она поправится.

            На крыльце маленький Митя, сидя на дощатой ступеньке, держал на коленях изловленную-таки пеструю кошку, чесал ей за ушами и напевал:

            - Спи, мой кися, кис-кис-кис, пусть тебе приснится крыс…

            А кошка блаженно жмурилась, урчала на весь двор и легонько “когтила” ткань Митиных шортов.

            - Нашли друг друга, - усмехнулся отец, - вот чего нам, оказывается, не хватало все это время, кошки.

            Егор хотел сказать, что ему, и Мите в первую очередь не хватает мамы. Как и во вторую и в третью. И кошка здесь совсем не причем. Но и этого он не сказал. Вообще, Егор в последнее время стал замечать за собой какую-то взрослую сдержанность, не осторожность, нет, именно такую спокойную сдержанность и не многословие. Он и сам еще не разобрался в причинах этих перемен в своем характере, может быть, то, что стряслось с их семьей, или то, что он видел, как их папа изо всех сил старается заменить им и мать с отцом, и бабушек-дедушек, и массовика-затейника с психотерапевтом. И как он становится худее и чернее с каждым днем. Наверное, детство заканчивается тогда, когда человек в полной мере осознает, что мир вокруг не мягок и не пушист. Что он суров, костист и угловат, и у него полно режущих кромок. А так же, что выжить в этом мире, и не потерять себя, можно лишь собравшись в кулак.

            - Пап, а мама умрет?

            - Обязательно. Как и мы с тобой. Как и все. Но в свое время.

            - А сейчас?

            - Еще раз говорю тебе, сын, не знаю. Ждем.

            - А если она умрет, где она будет?

            - Где?.. Да нигде. Умрет, значит и не будет ее нигде. Совсем, понимаешь? – папа осторожно подбирал слова, желая правильно донести до сына мысль, и в то же время не ударить больно, не резануть по живому.

            - А соседка говорила, что когда умирает кто-нибудь, он на небо уходит. Сверху на людей смотрит, и даже хранит и оберегает.

            - Это какая соседка, - нахмурился отец, - из сто двенадцатой, тетя Лида?

            - Ну да, она… - смутился Егор. Ему, вдруг, показалось, что отец разозлился.

            - А почему она это тебе говорила?

            - Не мне. Другой женщине. Из соседнего парадного, у нее еще тогда муж умер, помнишь, в апреле, кажется?

            А папа, вдруг, рассмеялся.

            - Ты чего?

            - Да нет, это я не над тобой. Это я подумал, что тетя Лида, когда тоже умрет, даже удивиться не сможет, если не увидит ни света в конце тоннеля, ни ангелов, ни персонального облачка. Если ее не будет, то и видеть или не видеть некому будет, так же, как и удивляться, или не удивляться чему-то.

            - Так что же здесь смешного? – все еще не понимал Егор.

            - Смешного мало, ты прав, - папа снова стал серьезен, - смерть – штука не веселая. Но смяться, все-таки, нужно. Только над теми, кто еще жив, конечно. И над собой, разумеется. Вот я сейчас над собой и посмеялся, что так уверенно обо всем этом говорю, как будто все-все обо всем знаю. А как оно на самом деле все обстоит?..

            - А про свет в конце тоннеля я тоже слыхал. Читал где-то, что люди, которых оживили, все видели этот свет.

            - То-то и оно, что оживили. Может, они и не умерли вовсе? Обрати внимание на тот факт, что рассказывали, будто бы видели что-то, те, кто пришел в сознание. А те, кто по-настоящему умер, уже и не расскажут ничего.

            - Тогда почему же они все одинаково говорят? – упорствовал Егор.

            - А почему у всех людей нормальная температура 36.6 градусов? И почему у всех обыкновенное число ног – две, а нос всего один? Они что, договорились об этом?

            - Это не то! – Егор упрямо мотнул головой.

            - Хорошо. А то, что все люди думают одинаково, словами и картинками, а не музыкой и цифрами? Любят красивое и вкусное, любят веселые сны, и не любят страшные, это как? Мне кажется, что в определенных условиях, ну, когда все думают, что человек умер, спасают его, пытаются оживить, все якобы умершие видят одну и ту же картинку. Когда угасает сознание, в мозгу происходят одни и те же процессы, и именно они способствуют возникновению одинаковых видений. Ты видел закат? Вот и все, стоят и смотрят на закат, любуются, все видят одно и то же, красивое угасание дня, ныряющее в залив солнце.

            - Ну, не знаю, я вот, например, снов не видел никогда, - начал помаленьку сдавать свои позиции Егор.

            - Видел. Просто не запомнил. Все видят, доказано…

            Егорка лукавил. Сны он видел часто. Сны разные, в основном, непонятные, где он куда-то идет, что-то ищет, или с кем-то говорит. Вокруг него во сне всегда случается что-то хорошее. Ну, или просто что-то случается.

            Егор часто летает во сне. По-разному, высоко и низко. Даже в космосе несколько раз побывал, безо всякого скафандра. Но ему больше нравилось летать, управляя полетом, своим телом. То над самой землей, облетая препятствия, влетая в открытые окна и двери домов. Как Чкалов проноситься под мостами и арками, даже иногда, налету ныряя в реки и озера, выныривать в фонтане серебряных брызг, со счастливым криком взлетать в самые облака, и летать уже там, высоко-высоко, распугивая степенные клинья перелетных гусей. А страшные сны ему почти никогда не снились. Так, иногда тягостные и печальные, но чтобы кошмары – нет.

            Просто Егор и об этом не хотел никому рассказывать. Просто не считал нужным, и все.

            Папа, похоже, был немного раздосадован Егоркиным упрямством, но, тем не менее, поглядывал на него уважительно, удивленно усмехаясь. Все же, не всегда упрямство есть признак недалекости, иногда оно свидетельствует о наличии характера. А это совсем другое дело.

            - Знаешь, Егор, ты, на всякий случай, не надейся на то, что ТАМ что-то есть. Может быть, есть, может быть, только еще будет когда-нибудь. Настраивайся на то, что здесь все и закончится, и живи, чтобы именно здесь успеть сделать все доброе и хорошее, что можешь, - папа решительно хлопнул себя ладонями по коленкам и встал.

            Следом поднялся с колоды и Егор. Ему в целом было понятно то, о чем только что говорил отец, за исключением некоторых моментов, уточнить которые можно было бы тут же, задав еще пару-тройку вопросов. Но и здесь Егор решил не подавать вида, что он что-то не понял. Что уловил в интонациях отца непонятную смесь абсолютной серьезности, легкой иронии и едва уловимой горечи.


            Следующее утро случилось пасмурное. Недавно прошел дождь, трава еще мокрая. Солнце встало, сейчас оно, должно быть, как раз, над синей полоской дальнего леса. Но все затянуто тучами - не тучами, такой унылой, серой мглой, без просвета, без разрыва. А там, где сейчас должно быть солнце, большое пятно, чуть более светлое, чем остальное небо.

            Храмцов старший осторожно, чтобы не разбудить сыновей, приоткрыл дверь и заглянул к ним в комнату. Маленький Митя сладко посапывал, вольготно разметавшись в своей кровати.

            Старшего Егора не было. Его кресло-кровать собрано, не было на стуле и Егоровой одежды. И крючок на стене, на котором висели ласты и маска, был пуст.

            Папа одобрительно хмыкнул и закрыл дверь.

            А Егор на берегу озера сейчас махал руками и ногами, разогревая свое тело, глядя на серую, прохладную, по-утреннему, воду. В нее он должен войти, плыть в ней, нырнуть, достичь дна и делать то, что он должен сделать, закончить то, что он начал вчера. Но как не похоже все вокруг на это же самое вчера. Может, это-то и важно, что все так изменилось? Вчера и сегодня. Может, и сам Егор изменился? Он прислушался к себе. Мальчику хотелось, чтобы в нем все звучало, играло, вибрировало по-новому, иначе. Хотелось ощутить в себе хоть малейший, едва уловимый оттенок отличия этого Егора от того. Хотелось обновления, чтобы не только глаза и уши видели и слышали новое, но и сердце его, и мозг и нервы иначе, лучше и радостней фиксировали и навсегда запечатлевали все вокруг.

            Ничего он в себе не ощутил, может – пока? А потом все изменится? Говорят же, что человек растет до двадцати пяти лет. Конечно же, вместе с ним растут и развиваются его мыслительные способности. По крайней мере, опыт и эрудированность точно. Становится сильнее и тоньше мировосприятие, эмоциональность, человек с годами оттачивает свою способность к человечности, вместе с ним растет и его право на самоидентификацию именно как человека. Ну, так должно быть, если в идеале…

            Мальчик надел ласты, натянул на лоб маску и шагнул в воду. Вода кажется теплой, это от того, что она теплее воздуха.

            По колени. Дно песчаное, с редкими, гладкими камешками. Мечта купальщика. Вода намочила плавки, Егор, не останавливаясь, медленно идет дальше. Скоро вода дошла до подбородка, тело теряет вес, еще несколько метров на упругих кончиках ластов, вытянувшись в струнку. Все. Дна под ним нет, дальше только плыть.

            Маску на глаза, курс на большое мельничное колесо из потемневшего дерева, не доплывая до него метров двадцать, справа должна быть приметная ива на самом берегу. Есть ива. Где-то здесь.

            Егор делает несколько глубоких вдохов и выдохов, на последнем вдохе уходит под воду. Внизу, как ни странно, светло, и видимость вполне приличная. Мальчик прижимает руки к бокам, и размеренно работает ластами, а под ним снова летит озерное дно.

            Все же он неплохо запомнил, и сейчас сориентировался по месту, очень скоро Егор увидел тот самый продолговатый холмик на дне. Вот и каменное лицо, то, что он успел раскопать в прошлый раз. Мальчик всплывает, меняет воздух в легких, и снова вниз.

            Егор энергично работает, аккуратно, чтобы очень уж не мутить воду сгребает песок с каменной поверхности в стороны. Регулярно поднимается на поверхность, не дожидаясь, когда застучит в висках, сожмет грудь и горло, и начнется легкая, но быстро усиливающаяся паника, верные признаки кислородного голодания. Хорошо, что здесь не глубоко, не нужно тратить кучу времени и сил на подъем и спуск.

            Скоро статуя почти полностью освобождена от песка. Большая голова с широким лицом, плавно переходящая в торс, почти без намека на плечи. Сложенные на животе, грубо вытесанные руки держат какой-то предмет, вроде стакан. Хотя, наверное, не стакан все же, а чашу, или кубок... Ни по каким признакам нельзя определить, кто изображен, мужчина или женщина, все сработано очень условно и схематично. Может быть, древний скульптор и не ставил перед собой такой задачи, вытесать именно мужчину, или непременно женщину. А может, перед ним такой задачи не поставил кто-то другой?

            Поднявшись на поверхность в последний раз, Егор ложится на воду лицом вниз, и сверху смотрит на, покоящуюся на дне, но уже освобожденную из песчаного плена, каменную бабу. Хорошая работа, одобряет он сам себя, делает вниз приветственный жест рукой и плывет к берегу. В какой-то миг ему кажется, что он видит на берегу, неподалеку от своей одежды, темную человеческую фигуру. Но, приглядевшись, понимает, что ему показалось, либо же это был всего лишь ствол дерева.


            Митя еще спал, а тетя уже укатила на своем велике на работу. Из сарайчика доносились звуки, как будто что-то строгали рубанком. Егор заглянул в открытые двери. Папа, как раз отложив рубанок, проверял на глаз точность среза доски и недовольно хмурился. Увидев сына, отложил в сторону и деревяшку.

            - Совсем руки стали плотницкую работу забывать, а раньше получалось совсем не плохо. Твой дед всему обучил, вот у кого руки были золотые.

            Егор взял рубанок, тронул пальцем острое лезвие.

            - Аккуратно, - предостерег отец, - свежая заточка.

            - Угу, - Егор кивнул и замолчал снова.

            Папа положил доску на верстак, забрал у сына рубанок и положил рядом. Присел на табурет:

            - Как там водичка?

            - Теплая, а когда на воздух выходишь, холодно.

            - Это ничего, скоро солнышко поднимется, жарко станет.
   
            - Да…

            Егору снова захотелось рассказать отцу о каменной бабе, расспросить о ней, может, что-то выяснится, все же, отец здесь родился и вырос, должен же он что-то знать или слыхал когда-то. Но он снова не стал спешить с этим.

            - А у нас поесть, ничего нет?

            - Ну как же нет? Есть, конечно, иди, завтракай. Там в печи чугунок стоит с кашей. Рисовая, с тушенкой и луком.

            - Да ну, каша…

            - Ты попробуй сначала, а потом носом крути. Это же русская печь, понимать надо. Ни на одной плите, или в духовке так вкусно не приготовишь. А уж тетя Лара в кухонных делах всегда мастерица была. Иди, ешь, не мешай.

            Каша с тушенкой, действительно, оказалась очень вкусной. Егор моментально распробовал, оценил и быстренько умял целую тарелку. А потом еще и добавку.

            В комнате проснулся Митя, по своему обыкновению уже напевал что-то весело и неразборчиво, чем-то уже погромыхивал. Егор не стал заходить к нему, хотелось одному пройтись по поселку, осмотреть окрестности, может, если станет, действительно, жарко, искупаться еще раз, уже с удовольствием и просто так.  А Митя увяжется и повиснет лишним грузом, есть хочу, пить хочу, устал… пусть он уж лучше здесь, с папой будет. Всем спокойнее.

            Так Егор сам себя уговаривал и успокаивал, хотя, конечно же, ему было стыдно, и он просто ненавидел сам себя в такие вот моменты. Митю он любил, нормально, по-братски. Да, конечно, малыш иногда причинял неудобства, лишние заботы и хлопоты. Ну, так это ведь всегда так, с маленькими, правда? Зато как смешно он читал стишки, не выговаривая пока еще и половины согласных букв. Как весело играть с ним в прятки и жмурки. Иногда Егору кажется, что и нет между ними разницы в восемь лет. Иногда, правда, вот, как сегодня… и тогда Егор начинал очень не любить себя, мучился, страдал от стыда, обзывал себя всякими не хорошими словами. Но поделать с собой ничего не мог, или же просто убеждал себя, что не может.

            Вышел, и уже собирался выскользнуть со двора на улицу, как его окликнул выглянувший из сарайчика отец:

            - Егорка, зайди.

            Делать нечего. Егор вздохнул, и, приготовившись уже к категоричному: “наносить воды в баню”, или “прополоть грядки в огороде”, подошел:

             - Да, пап?

            - Есть тебе ответственное задание. Дыру в заборе видел? Ту, справа от калитки, ближе к баньке? Вот тебе молоток, гвозди, и вот, досочка эта. Сможешь приколотить аккуратно, надежно и красиво – будет тебе приятный сюрприз.

            - Да я и без сюрприза, - пожал плечами Егорка, - делов-то!..

            Доска идеально встала на место. Егор мастерски прибил ее, двумя гвоздями сверху, двумя снизу. Наблюдающий за его работой отец кивнул:

            - Хорошо. Вот тебе средство передвижения по окрестностям.

            И он сдернул большой кусок не прозрачной полиэтиленовой пленки, скрывающей что-то у стены сарая.

            Велосипед. Большой, когда-то красный, но уже с почти везде облупившейся краской. Без ручных тормозов, с массивным багажником, со старомодным, широким рулем. Старье, одним словом. Егорка смотрел на него, и молчал.

            - Что, не нравится? Да ты не смотри на него, как на убогого калеку. Это же заслуженный ветеран, я на него еще в восьмом классе самостоятельно заработал, летом в совхозе. Сколько мы с ним вдвоем тысяч километров накрутили!..

            - Какой-то он…

            - Какой? Это же «Украина». Машина исключительной надежности. Таких сейчас и не выпускают уже.

            - Да я понимаю. Но мой-то получше будет.

            - Вот это совсем не факт. Тем более что у этого есть одно качество, которое перевесит разом все преимущества твоего импортного красавчика.

            - Это, какое же? – не поверил Егор.

            - А такое. Твой «Трек» где? В городе остался. А этот, он здесь. Вот он, садись и катись. Не нравится, пешком ходи. Уговаривать я еще буду…

            Отец снова ушел в полумрак сарая, а Егору уже во второй раз за сегодня стало стыдно.

            - Пап? – заглянул он в сарай.

            - Чего тебе?

            - Спасибо, пап. Я не прав.

            - Ну и молодец, - отец повернулся, на его лице была широкая улыбка, и глаза смеялись.

            И Егору сразу полегчало. Вот так, всего-то и нужно, одному извиниться, а другому улыбнуться. И снова все в порядке.

            - Я с вечера его смазал, где нужно, шины накачал, давление нормально держат. А что он такой обшарпанный, так ведь, для сельской местности сгодится, верно?

            - Ну, конечно, пап, - Егор поставил одну ногу на педаль, другой оттолкнулся, перекинул ее через высокую раму и сел в скрипнувшее седло. Велосипед мягко покатил по двору, руль поворачивался легко и плавно, педали крутились отлично, без особого усилия.

            - Ну как?

            - Отличный велик, па! Я поеду, покатаюсь?

            - Давай. На почту заскочи, тетя Лара будет рада тебя видеть. Может, нужно, что ей, поможешь.

            - Хорошо. А почта где?

            - А здесь все на одной улице, на Центральной. Мимо не проедешь.

            - Понял, пап…

            - Постой. Митька там встал уже?

            Егор остановился. Уши его снова собрались было вспыхнуть от стыда, за готовое вырваться вранье. Но вот здесь мальчик решил проявить характер:

            - Уже проснулся, чем-то там гремит, поет.

            - Поет? Это хорошо. Пойду, тогда, кормить его, а после трех часов, примерно, начнем баню топить. Вечером большая помывка, покажу вам, где раки зимуют. Веничком.


            Эх, и хорошо же катить на велосипеде по лесным дорожкам! Мелькают слева и справа березы и сосны, а сквозь них  - солнце. Свет, тень, свет, тень… а потом вылетаешь на взгорок, поворот, и – поле без края, с облаками над ним. Ветер гудит в спицах, мерное, частое дыхание, рубашка парусом за спиной, тренированные мышцы ног, достоинство опытного велосипедиста, неутомимы.

            Сначала все объездить, искупаться, снова все вокруг осмотреть, исследовать, потом уже на почту. Успеется, я быстро.

            Вот, дорога среди поля плавно пошла на спуск. Впереди показалась та самая рощица, скрывающая русло высохшего ручья, вытекавшего некогда из обмелевшего теперь озера. И мельница, старинная, таинственная, поскрипывающая толстенными, до сих пор рассыхающимися бревнами. С большим колесом, навечно остановившимся, а когда-то без устали крутящимся и вращающим каменные жернова.

            Прислонив велосипед к стене, Егор быстро разделся до плавок. Сразу, у мельницы была глубина, это отец вчера подсказал. А вот этого он не говорил. Мальчик оценивающе смотрел на нависающий над водой скат крыши.

            “А что, если оттуда?..” – подумал, присмотрелся – должно получиться. По торцам, выступающим из угла строения, ловко добрался до крыши, повис на руках, осторожно подергался – вроде, держит. Подтянувшись, ловко закинул на край крыши одну ногу, перекатился и встал на ноги уже метрах в пяти над водой. Ух, ты! Высоко.

            Солнце подсвечивает воду, делая ее, и без того чистую, почти совершенно прозрачной. Хорошо видны темные пятна кустиков водорослей, отдельные камни, которые побольше. Егору даже показалось, что он видит каменную статую на дне. Но это вряд ли, она дальше, вон там, метрах в двадцати отсюда, не разглядеть.

            И сейчас Егор почувствовал странное волнение, некоторую оторопь даже. Вдруг, показалось, что все это происходит с ним уже не впервые. Не это озеро с мельницей, нет. А, как раз, то, что именно эту древнюю скульптуру он, Егор, или не Егором его звали, а как-то иначе, видел не под водой, а в степи, на вершине пологого холма. Представилось совершенно явно, что он даже, вроде бы, не один, рядом с ним несколько мужчин в каких-то старинных одеждах, в кольчужных рубахах сидят на траве, жуют сухие, жесткие полоски солонины, запивая ее квасом из кожаных бурдюков. Рядом в траве какое-то оружие, копья, луки и стрелы. Неподалеку стреноженные кони щиплют траву. А в небе кружит хищная птица, иногда жалобно вскрикивая. Конечно, это она не жалуется ни на что, просто голос у нее такой. Вот она сложила крылья, камнем упала в траву. Не поднялась тут же, значит, не промахнулась.  И смотрит, или не смотрит, не понять, вдаль своими глазами-щелочками на грубо вытесанном лике каменная истуканша. И молчит. Или не хочется ей с людьми разговаривать, или же сказать ей нечего. Кто же ее поймет, такую вот?..

            Трудно, страшно прыгнуть с высоты в темную, непроницаемую воду. Особенно, когда она спокойная, тихая, как черное стекло. Даже больше, похожа она на свежеуложенный асфальт, и наверняка, такая же твердая. А если даже и нет, то, что там, в той воде? Я же не вижу отсюда, помогите разглядеть. Что вы говорите, плавник? Чей плавник? Нет, мне показалось, что это, как раз, наоборот, щупальце гигантского кальмара. Тоже нет? Ну, тогда… вот тут – стоп. Про это я даже думать не хочу…

            Но сейчас там, внизу вода веселая, живая, блещущая зеркальцами солнечных зайчиков, солнечных котят и поросят. Вода прозрачна, приветлива и радушна. Даже есть твердая уверенность, что падение в эту ласковую прелесть будет бесконечным полетом к сверкающим созвездиям, к неизведанным и прекрасным мирам, населенным благородными единорогами, мудрыми кентаврами и играющими на лютнях красавицами, все, как одна, похожими на Олю Гребеник. Или на Жанну Юрченко, из параллельного?..  Егор еще точно не решил, это и не важно.

            Мальчик отходит от края крыши, ровной и еще вполне прочной, делает четыре быстрых шага с ускорением, резко и сильно отталкивается своей правой, толчковой, и с протяжным криком восторга, ну да, никого же нет, “бомбочкой” летит вперед и вниз. Подняв тучу брызг, врезается в воду, уходит на глубину, и, достигнув песчаного дна, застывает, прислушается к враз наступившей тишине этого мира.

            Где она? Так…чуть левее того приметного, с полосой, камня должна быть, если не переползла куда-нибудь. Ха-ха!..

            Нужно сделать вдох, Егор отталкивается от дна, взлетает наверх, наполняет легкие свежим воздухом, и снова вниз. Делая размеренные гребки руками в стороны, и отталкиваясь ногами по-лягушачьи, мальчик полого уходит вниз и вперед. Вода, хоть и очень чистая, прозрачная, но все же прозрачная не идеально, видимость – метров десять. Дальше зеленая муть, в которой все теряет свои очертания, цвет и истинные размеры. Постепенно в этой зелени становится видно покоящееся на озерном дне древнее степное изваяние. На том самом месте. Да и куда оно денется? Нет, конечно, статую можно обмотать тросами или веревками, привязать к трактору на берегу, вытащить и увезти куда-нибудь. Технически это не сложно. Только вот, подумал Егор, за столько времени никто так и не сделал этого, следовательно, вероятность того, что кто-то это сделает именно сейчас, очень мала. Хотя, она и не равна нулю, разумеется.

            Юный ныряльщик приблизился к статуе, завис над ней, держась за углубление скола на ее плече. Древний ваятель не поставил себе задачи достичь более или менее сносного человекоподобия. Но ведь, глядя на, например, матрешку, мы же не сомневаемся, что под ней подразумевается именно человек, а не, скажем, собака или черепаха.

            Еще одно всплытие за глотком воздуха, и снова вниз.

            Егор вглядывается в небрежно, достаточно схематично выполненные узкие щели на широком каменном лице, долженствующие изображать глаза. Почему же мастер не потрудился изобразить глаза похожими на глаза? Понятное дело, тогда, может быть, существовали иные стандарты красоты, другие требования к художественной достоверности. Тем не менее, мальчик испытывает странное волнение рядом с каменной женщиной. Вероятно, все же, резчику по камню удалось наделить свое творение особенной силой, эмоциональным зарядом, сохранившим свою энергию и спустя несколько столетий. Или тысячелетий? Небольшая, собственно, разница.

            Всплытие, вдох, вниз.

            И вот, что интересно, рядом с древним изваянием Егор вовсе не чувствовал себя маленьким, незначительным человечком со своими, всего-то, двенадцатью годами за спиной, против целой трудновообразимой толщи лет, событий, всего-всего, что проходило мимо слепо-всевидящего взора каменной бабы. Время, как будто, свернулось в клубок ниток, сконцентрировалось, как километровая молния в сверкающий шарик. Все было здесь, и все было рядом. Все расходилось веером, векторами из одной точки пространства и времени, и все было, в независимости от скорости движения и времени в пути, одинаковым и равноценным. Все это было кем-то любимо, кому-то дорого. Или же ненавидимо кем-то одинаково люто. А иначе как объяснить то, что, например, их мама сейчас не с ними? Что они сейчас здесь, а она там. Где-то, совсем одна, думает о них, мечтает поскорее вернуться домой. И все равно, она сейчас рядом с ним, Егором, ее старшим сыном, может быть даже, в нем самом, в его сердце, в его мыслях и надеждах. Или же она сейчас – вот она?.. Мальчик пытался заглянуть в глубину глаз того, что сейчас было перед ним…  Ничего.

            Всплытие, вдох, к берегу.

            Спроси кто его, сам бы Егор не смог объяснить природу этого своего странного интереса к удивительной находке на дне озера. Интерес даже и не совсем точное определение того, что чувствовал мальчик. Может быть, любопытство? Или что-то вроде азарта исследователя? Не суть важно. Сложно проследить цепочку ассоциаций, когда речь идет о странности предпочтений, интересов и пристрастий.


            Егор на полной скорости влетел в поселок. Нравится ему, когда велосипед идет легко, когда дорога почти пуста, и светофоров нет. Но он, все равно, по привычке смотрел по сторонам, притормаживал, где необходимо, где можно – ускорялся. В общем, вел себя на дороге как опытный водитель, даже особо и не задумываясь, что нужно делать в тот или иной момент. Все в нем само все знало, бывает так, кому-то дано, а кому-то – извините.

            А вот на одной узенькой улочке, которая по его расчетам, как раз, и вела к улице Центральной, Егору пришлось остановиться. Дорогу перегораживала группа местных ребят на велосипедах. Они окружили паренька постарше, сидящего верхом на мопеде, и рассказывающего что-то веселое, потому что компания то и дело разражалась смехом. На Егора никто даже не взглянул. Он слез с велосипеда и повел его в обход "пробки”. Конечно, можно и проехать аккуратненько, но раз уж остановился…

            Тут-то его и заметили.

            - Эй, а ну-ка, подойди, - тот самый, который постарше, смотрел прямо на Егора вполне миролюбиво и спокойно. Но этот тон!..

            - Тебе надо, ты и подходи, - ответил Егор, не останавливаясь, и удивляясь своей смелости. Очень уж ему не нравилась этакая вот беспардонность.

            - Ух, ничего себе! Ну, я подойду, – хохотнул обладатель мопеда. Он неторопливо слез, кивнул своим товарищам, и двое из них торопливо заступили Егору дорогу.

            Стоя на ногах, паренек оказался не очень высоким, не выше Егора, но шире в плечах, и казался крепким и, главное, решительным и уверенным в своем бесспорном праве местного вершителя дворового закона и порядка.

            Драться Егор хоть и не особенно любил, но умел и не боялся. Иногда приходилось во дворе и в школе отстаивать свои принципы и честь. Что, наверное, совершенно естественно для нормального мальчишки.

            А местный уже шел на него, с каждым шагом заметно распаляясь, заводя самого себя:

            - Что, Лерчику хамить? Лерчика не уважать?

            Егор аккуратно положил велосипед на землю и подобрался, что, впрочем, помогло ему не много.

            Быстро подойдя, обладатель мопеда сильно толкнул Егора обеими руками в грудь. От толчка тот отступил назад, зацепился ногой за лежащий велосипед, и упал навзничь в густую траву, в изобилии растущую у забора. Падение трава, безусловно, смягчила, но в ней таилась и другая опасность. То ли булыжник, то ли обломок кирпича, то ли железяка какая-то, черт ее знает. Упав, Егор ударился затылком обо что-то твердое. Голова загудела колоколом, во рту появился металлический привкус.

            Егорка сел в траве, потрогал рукой свой затылок. Под волосами стремительно наливалась здоровенная шишка. Только вот…что-то мокро там. Мальчик посмотрел на свою ладонь – красная.

            - Валера, у него кровь, - встревожено проговорил один из местных.

            - Вижу я, - досадливо отмахнулся Лерчик. Он присел на корточки перед тупо разглядывающим кровь на своей ладони Егором:

            - Мы не закончили, понял? Лерчику здесь никто не хамит, и ты не будешь. Живи пока…

            Он встал, махнул рукой, и вся ватага тут же оседлала велосипеды и рванула по улице. Долетев до ближайшего перекрестка, железная кавалерия свернула влево и скрылась.

            Вожак неторопливо уселся на сиденье мопеда, завел мотор, еще раз пристально посмотрел на Егора, сплюнул в траву и тоже уехал.

            Какая-то женщина с ведрами, все это время стоящая поодаль, у колонки, из-под ладони наблюдала за стычкой, и, наконец, решила вмешаться:

            - Это что это ты тут драку устроил, а? Я вот сейчас милицию позову. Ишь ты!..

            Егор поглядел на нее, ничего не ответил, встал. Его немного качнуло. Что-то теплое, тоненькой, медленной струйкой щекотно поползло сзади по шее. Бдительная женщина, исполнив свой гражданский долг, наполнила ведра водой и ушла.

            Мальчик поднял велосипед, совсем не злясь на него за то, что тот так его подвел, можно сказать, поставил подножку. Сам виноват, бросил себе под ноги.

            Прислонив велик к забору, Егор нажал рычаг колонки. Где-то внизу заурчала поднимающаяся из скважины вода, ближе, и вот, в шиферный желоб ударила тугая, сверкающая на солнце струя. Не отпуская рычаг, мальчик наклонился и сунул под воду несчастную, безвинно пострадавшую голову…

            Как же хорошо! Сразу утихла боль. Вода ледяным новокаином окатила его, смывая без следа уже подсыхающую кровь с головы и шеи. Протекла за шиворот, ух, как ледяными иголочками. Егор наблюдает, глядя вниз, как с его головы стекают струи воды, розовые, сразу же бледнеющие, мутноватые, и очень скоро уже и прозрачные, чистые.

            Нет. Все же, вода – великое благо. Снимает усталость, утоляет боль, хандру, жажду, дает силы, бодрость, уверенность. А еще она вкусная и красивая. Эрго.

            - Смотри, не утони.

            Егор выбрался из-под воды, протер глаза, оглянулся и увидел девочку. Не высокая, худенькая, рыжеватые волосы собраны в два хвостика, веснушки, глаза насмешливо прищурены. Смотрит, улыбается, в руке пустое ведро.

            - Я хорошо плаваю, - Егор потрогал ладонью затылок, шишка под мокрыми волосами. Осмотрел ладонь – есть кровь, но уже совсем немножко. Девочка перестала улыбаться:

            - Что такое?

            - Ерунда, с велика упал.

            - Как это ты?

            - Ну как, ехал, ехал, и упал. Бывает.

            - А с головой что? Дай, посмотрю, - девочка поставила ведро и решительно подошла к Егору, - ну-ка, наклонись.

            И мальчик, вот странно, послушно и безропотно подставил свою многострадальную головушку для осмотра.

            - Ого! Гематома мягких тканей затылочной части головы с рассечением. Кровопотеря…много крови было?

            - Нет, не очень.

            - Ну, тогда нормально, жить будешь. Не тошнит? Голова не кружится?

            - Да нет, вроде…

            - Ну и хорошо. Пойдем.

            - Куда это мы пойдем?

            - Здесь не далеко. Меня Марийкой зовут, кстати. Назови свое имя, пришелец, - девочка очень похоже изобразила голос робота из какого-то фантастического фильма, и даже сделала пару механических движений, как робот.

            - Егор! – засмеялся Егор.

            Ребята шли рядом по улице, на перекрестке свернули, и оказались, действительно, на Центральной улице. Расчеты Егора оказались верными. Он вел велосипед рядом с собой, и поглядывал на Марийку, а та все еще несла в руке пустое ведро.

            - Гм, ведро… - деликатно напомнил Егор.
            - Ой, да, постой, я мигом, - девочка убежала обратно, и буквально через две минуты вернулась уже с пустыми руками.

            - Мы здесь рядышком живем с мамой. Она у меня доктор в поликлинике. Вот к ней мы сейчас и идем.

            - Да не нужно, уже и не болит вовсе, и кровь не идет, - запротестовал мальчик.

            - Нужно обработать, могла зараза какая-нибудь в рану попасть. Зашить, если надо. Врачу виднее.

            - Так вот почему ты всякое такое знаешь, медицинское.

            - Конечно. Я к маме на работу часто прихожу, даже помогаю иногда.

            - Ты, наверное, тоже доктором станешь, когда вырастешь?

            - Не знаю, может быть. Это же еще не скоро. Пока мне это все интересно, но что там потом будет…

            Егор подивился такому не по-детски зрелому взгляду на совсем непростой вопрос.

            - А мой папа инженер на судостроительном заводе. Работы у него – уйма! Даже, бывает, иногда до утра остается. Это когда сдача корабля предстоит. Аврал называется.

            - А он тебя на работу к себе брал когда-нибудь?

            - Было пару раз. Это сложно, все-таки режимный объект, не шутки, - солидно ответил Егор, - Ну, ничего так, мне понравилось. Железо кругом, сварки огнями сияют, грохот… Интересно.

            Улица Центральная, и правда, была центром поселка. Магазины: промтоварный и продовольственный “гастроном”, книжный, рынок, фотоателье, исполком, швейное ателье, парикмахерская, еще один продовольственный, и, наконец, поликлиника. Небольшое, одноэтажное строение белого кирпича, достаточно новое.

            - Велосипед к ограде прислони. Не бойся, никто не тронет.

            - Кто боится-то?

            - Не отставай.

            - А Марийка, это значит Маша, да?

            - Марийка, это значит Мария Александровна, - отрезала девочка, впрочем, без металла в голосе. И на том спасибо.

            Марийка заглянула в окошко регистратуры:

            - Теть Вер, мама у себя?

            - У себя, прием заканчивает. А ты чего?

            - А не я. Вот, больного-раненого привела.

            - О! А чей же это паренек? – оживилась заскучавшая в одиночестве тетя Вера, но Марийка уже тащила Егора за руку по коридору поликлиники. Справа и слева двери, крашеные белой масляной краской:    “ Окулист”, Прием анализов”, “Терапевт”, "Процедурная”, “ЛОР”, “Старшая сестра” и – “Хирург”.

            Марийка коротко постучала, и чуточку приоткрыла дверь:

            - Ма, к тебе можно? – она обернулась к Егору, - Пошли.

            - Вот, мам, человек с велосипеда упал. Как маленький, все равно, - не удержалась и хихикнула.

            Егор закусил губу, но промолчал. Вошел и поздоровался:

            - Здравствуйте, у меня уже все хорошо. И голова совсем не болит.

            - Здравствуй. Давай, все-таки, посмотрим, что там у тебя случилось?

            Среднего роста молодая женщина, тоненькая, тоже с золотистыми волосами, только веснушек поменьше, чем у дочери, а так, взглянешь – ни за что не ошибешься, мать и дочь!

            Егор озадаченно перевел взгляд с Марийки на ее маму, потом обратно…

            - Что, похожи? А ты думал! – засмеялась девочка.

            - Садись вот сюда, показывай.

            И Егор подчинился. Осмотр был недолгим. Рана оказалась совсем пустяковой.      

             - Ты голову давно мыл?

             - Вчера, а что?

            - Ладно, не будем подбривать волосы вокруг ранки, красоту портить. Тем более, они и так коротенькие совсем, беды не будет. Вот только перекисью водорода обработаем, да побольше нальем…

            Егору показалось, или на самом деле так и было, что Марийкина мама удивленно, и с каким-то интересом разглядывает его. Где-то в волосах зашипело. Егор тоже собрался было зашипеть, но оказалось не больно.

            - Ну вот. Теперь потерпи, сейчас будет чуточку некомфортно.

            На голове, где только что шипело, два раза звонко щелкнуло. И опять, не больно.

            - Это я тебе края ранки скобками специальными стянула, чтобы не зашивать. Их потом снять нужно будет. Ты молодой, все срастется очень быстро, тем более что и ранение твое, громко сказано, так, царапина. До свадьбы заживет, правда, Марийка?

            Марийка недовольно хмыкнула.

            - Спасибо вам, - Егор потянулся рукой потрогать, что же там у него на голове творится.

            - Не надо, - мягко предостерегла доктор, - и мочить, пока не вздумай. Только когда подсохнет, тогда можно. Давайте чай пить. Прием я уже закончила, имеем полное право.

            - Ой, нет, я пойду.

            - А вот тебе, молодой человек, сейчас весьма необходим горячий, сладкий чай с печенюшкой. Раненым после кровопотери полагается силы восстанавливать.

            - Но мне и, правда, уже пора. Еще к тете Ларе нужно заехать на почту. А где тут у вас почта?

            Марийкина мама внимательно посмотрела на Егора:

            - Лариса Храмцова твоя тетя?

            - Да.

            - Так-так. А Виктор Храмцов?..

            - Это мой папа.

            - Так-так… -  снова задумчиво проговорила Марийкина мама. Она что-то переложила на процедурном столике, похоже, совершенно бесцельно. Села на стул, снова очень внимательно посмотрела на Егора.

            - Меня, кстати, зовут Натальей Андреевной. А ваше имя, молодой человек…

            - Егор.

            - Ну конечно, Егор Храмцов.

            И вдруг, она очень тепло улыбнулась, быстро подошла к Егору и расцеловала его в обе щеки:

            - Дорогой ты мой человечек! Вот уж, не знала, не гадала, не думала.

            Егор с недоумением глянул на Марийку, та лишь пожала плечами.

            - Да вы что?.. Хотя, откуда же вам знать-то? – Наталья Андреевна еще раз поцеловала Егора в щеку, стремительным движением растормошила на голове у дочери ее огненные волосы. Потом, все-таки, снова уселась на стул.

            - Эх, Егор, мы же с твоим папой три года за одной партой сидели, пока нас не рассадили за разговоры. А потом еще семь лет на соседних. И в садике наши шкафчики были рядышком. На моем была ракета нарисована, а у него мухомор какой-то.

            - Аааа, понятно…

            - Что? Что тебе понятно? – улыбалась Наталья Андреевна, - мы же дружили – не разлей вода. А потом, после школы твой папа в армию ушел, и так и не вернулся… Ладно!

            Марийкина мама махнула рукой: - айда все вместе на почту! Нет, иди один. Мы потом к вам заглянем с Марийкой. Проведаем пациента, да, дочь?

            Девочка молча кивнула, с интересом разглядывая мать.

            - Ну что ты меня своими буравчиками сверлишь?.. Это надо же! Виктор Храмцов, собственной персоной…

            Егора, все-таки, заставили выпить большую чашку чая, съесть три овсяных печенья и проводили до велосипеда.

            - О! Узнаю, узнаю старого друга, - Наталья Андреевна с какой-то грустной улыбкой погладила Егоркин велосипед по сиденью, багажнику, звякнула в звонок, прикрепленный на руле. Тот отозвался мелодичным звоном.

            - Слышали? Он тоже рад встрече. Вот смотри, Егор Викторович, едешь сейчас направо, а почта будет на другой стороне улицы, через сто метров. Да ты узнаешь ее, там крыльцо зеленое, а по бокам от него две яблоньки растут.

            - Найду, спасибо, Наталья Андреевна, пока, Марийка, - Егор оттолкнулся ногой и оседлал железного коня.

            - Тете Ларе привет передавай, скажи – зайдем к ней.

            Егор на ходу, не оглядываясь, махнул рукой.

            - А я смотрю и думаю, кого же он мне напоминает? Глаза те же, и нос. И даже в голосе что-то такое…, - Наталья Андреевна задумчиво смотрела вслед мальчику на велосипеде.

            - Пойдем, мам?..


            - Ну, нет! С такой дырой в башке париться тебе точно нельзя, - Храмцов старший с интересом разглядывал Егоркину голову.

            - Точно, мне так докторша и сказала.

            - А как тебя к ней занесло-то? Ты же не знаешь, где тут что.

            - Так меня же дочка ее, Марийка, к ней сама и отвела в поликлинику. Главное, вцепилась в локоть, как милиционер, и отконвоировала.

            - Ну и правильно сделала. Рана-то, действительно, пустяшная, но обработать, все-таки, нужно было. Мало ли что. Знаешь, чем ерундовая царапина на голове опаснее самой серьезной раны, например, на ноге?

            - Ну, и чем же?

            - Тем, что даже при возникшей медицинской надобности голову нельзя ампутировать.

            Егор подумал, подумал, и согласился.

            - Значит, говоришь, Наталья Андреевна?

            - Ага. Говорит, одноклассники вы были, дружили даже.

            - Да уж, что было - то было. Нас тогда целая команда единомышленников-неформалов подобралась. И Наташа у нас за комиссара была. Генератор идей с косичками, - папа стал задумчив и замолчал.

            - Она сказала, что в гости заглянет.

            - Да? Когда?

            - Вот этого не знаю, - пожал плечами Егор.

            - Ладно. Ты, тогда, займись чем-нибудь, поешь, например. Голодный?

            - Есть немного.

            - Вот и давай. Помнишь, где каша?

            - Еще осталась? Конечно, помню, - обрадовался Егор.

            - Вот и давай, - повторил отец, - а мы с Митькой в баню. Не скучай тут, грязнуля раненый.

            Егор остался сидеть на крылечке, а отец, с полотенцами и сменным бельем для себя и маленького Мити, ушел по дорожке к низенькой, бревенчатой баньке, стоящей в глубине двора. За ним вприпрыжку поскакал Митя. Вот, он заметил что-то интересное в траве, наклонился, потрогал пальцем, и побежал дальше.

            Ветер лениво шевелил ветви яблонь, аккуратные кусты крыжовника и красной смородины, пока еще без единой ягодки. Июнь. По дороге мимо дома пропылила грузовая машина. Шофер мельком глянул на Егора, кивнул приветливо.

            В небе, голубом и бескрайнем, белоснежные, летние облака. Как красиво июньское небо! Оно еще не обесцвечено утренними похолоданиями августа, еще не слышными, но, куда ж деваться, привычно ожидаемыми, легкими шагами приближающейся осени. Ее свежим, не жарким дыханием, ветром от развивающегося подола ее желто-красного платья. Сейчас июнь.

            Солнце к вечеру уползло за дом, туда, где огород и небольшой сад спускаются не широкой, метров в двенадцать полосой, к пруду. Пруд у берега порос осокой и тростником, и ивы склоняют свои шевелюры к самой воде. Солнце сейчас здесь, а двор, крыльцо с сидящим на верхней ступеньке Егоркой, баня, еще какие-то дворовые постройки, все это в уже вечерней тени.

            Егор прислонился плечом и виском к резной балясине крыльца. Он уже почти дремлет, вспоминает и переживает заново события этого длинного дня. Хороший день, все одно к одному, как вагончики друг за другом, как кадры киноленты, все эпизоды дня проходят перед прикрытыми веками глазами мальчика. Вот, только этот не очень приятный, диссонирует, идет не в ногу с остальными.

            Лерчик-Валерчик этот, с этим его мопедом. Вожак, судя по всему, местной пацанвы, авторитетный и властный. Не открывая глаз, Егор поморщился досадливо, как от неприятного звука, фальшивой ноты в стройном многоголосии оркестра, нахмурился. Как он тогда сказал? “Мы не закончили”, так?

            “Ну ладно, значит, закончим еще, лето длинное, встретимся”, - думает Егор, думает уверенно и спокойно, как о деле, которое требуется закончить. Как галочку в ежедневном календаре ставит.

            Есть, почему-то, уже не хочется. Вообще ничего не хочется. Ни куда-то идти, ни встать, ни даже просто глаза открыть. А хочется вот так сидеть, дремать, наблюдать за картинками, проплывающими в темноте его черепной коробки. Иногда останавливая, возвращая к началу тот, или иной эпизод, и прокручивая его заново. Чтобы рассмотреть получше, с другой стороны, обдумать его, ощупать своим, пока еще не очень тренированным, но уже чутким восприятием, как чувствительными к каждой неровности пальцами слепца.

            Потом сразу, без перехода, Егор думает о маме. Наверное, и не нужен никакой переход, как в вагонах, из одного в другой. Может быть, Егор всегда думает о маме, просто не всегда фиксирует ход своих мыслей. Не всегда отдает себе в этом отчет, мол, вот, сейчас я вспоминаю мою маму, Валентину Сергеевну Храмцову, тридцати четырех лет от роду, брюнетку, среднего роста, веселую и добрую женщину, заболевшую какой-то таинственной болезнью вот уже почти три месяца назад. Настолько таинственная и опасная эта болезнь, что за все это время к ней ни разу не пустили навестить не только Митю, не только Егора, но даже папу, ее мужа. Ни разу не позволили ей даже позвонить своей семье по телефону. Я вспоминаю мою маму, самую любимую и самую красивую маму на планете. Так?

            Он же не дурачок, так думать? Тогда, может, мама и не в мыслях его? А в сердце. Ведь говорят же, ты в сердце моем? Да.

            И снова его медленные, контрастные, с четко очерченными краями думы ушли от тревожной, рвущей сердце, даже имеющей цветовой оттенок, шафрановый, грани в иное русло. Потекли дальше звонким ручейком, с искрящимися в волнах солнечными зайцами. Потом, в какой-то короткий момент Егор успел ощутить, как что-то нереальное, теплый снег или цветная тьма, укутало его с оглушительным шепотом: “Егор! Егор! Егор!..” Как ноги его отделились от тела, метнувшегося куда-то вверх и в бок. И руки тоже остались где-то там. Где? Не знаю. Где-то там. И сразу же все ощущения пропали. Пропало даже ощущение пропажи ощущений. Перестали быть значимыми любые физические константы, могущие помочь привязаться к реальности, и – не стало реальности.

            Егор давно уже пытался поймать этот миг, момент засыпания. Увидеть, почувствовать границу между явью и сном, точку перехода из этого мира в соседний. Пока что у него ничего не получалось. А у вас?

            Дальше – снова интересно. Момент, наоборот, просыпания. Да, да. Кто же даст поспать мальчику, сидя на крылечке, средь бела дня? Непременно найдется какая-нибудь бездушная личность, начнет топать, ходить туда-сюда, говорить нарочито громко, пока еще тактично, не прибегая к физическому контакту. А потом, когда легкие меры не возымеют действия, иногда даже, и прибегнув. Начинают тормошить за плечо и бубнить в самое ухо: “Просыпайся. Вставай…”

            Снова Егор совершает переход из одного мира в другой. И снова незаметно. Хотя, как же, незаметно? Вот же они, звуки, хлынули в уши, и цветные пятна полились под темные веки. Которых, век, только что и вовсе никаких не было. И кто-то, действительно, ходит вокруг, и даже не один. Тут приходит понимание, что это либо папа с Митей уже помылись, и вышли из бани, либо тетя Лара вернулась с работы. Но звуков-то, правда, больше, чем от одной тети Ларисы, или от двоих, папы и Мити.

            - Эй, раненый Егор, ты живой?

            - Не буди его.

            - Да он не спит, притворяется.

            - Ох, сейчас я пять минуточек посижу, и буду всех кормить.

            - Я помогу.

            - А и помоги.

            - Егор!

            - Пусть спит.

            - Ой! Как ее зовут?

            - Белка. Забыла?

            - А, Белка. Белка, Белочка, кс-кс-кс-кс…

            Нет, не Митя и не папа. Но голоса очень знакомые. Может, приоткрыть незаметно глаз и оглядеться? Или лучше не надо? Если не открою глаза, не выйду из открытой двери, и даже смогу вернуться.

            “Куда?”

            “Я не знаю”.

            “Все, просыпаюсь”, – Егор открывает глаза и встает на ноги.

            На нижней ступеньке, спиной к нему, сидят тетя Лариса и Наталья Андреевна. Они молчат, и смотрят на Марийку, которая гладит разлегшуюся в траве и громко мурлычущую кошку.

            Егорка осторожно трогает ладонью шишку на своем затылке. Показалось, или она, действительно, стала меньше? Он смотрит на ладонь – чистая. Ну да, сколько же можно? Все уже заживает давно, восстанавливается. Такой сейчас у него возраст, такие жизненные силы в нем, что раны сразу же начинают зарастать, только лишь возникнув. Что на теле, что на сердце. Даже отсутствие мамы стало уже не черной, а скорее темно-серой тучей в нем. Значит не ушла она, а как бы побледнела, размылась что ли, но осталась. Заживает. И вот странно, Егор совсем не казнит себя за это. И за эту к себе снисходительность тоже. Нужно будет поговорить об этом с папой. Вот папа, это видно порой, все еще очень переживает. Иногда Егор видит его каким-то растерянным, даже испуганным. Не долго. Очень скоро папа снова становится самим собой, потому что он настоящий мужчина, и не имеет права быть другим. И Егор его за это безмерно уважает. И любит.

            Скрипнула дверь бани, полуоткрылась, и из нее вышел папа. В широких цветных трусах. Разумеется, двухсекундная немая сцена, и папа, воскликнув: “Ой!”, заскакивает обратно в баню. На нижней ступеньке крыльца смущенное хихиканье. Снова заскрипела дверь баньки, и показалась одна папина голова:

            - Здрасьте вам. Егорка, подойди, пожалуйста.

            Женщины и Марийка дружно обернулись:

            - Вот как. Так он уже не спит?..

            - Не сплю, - Егор спустился с крыльца и подошел к выглядывающему из баньки папе. Храмцов старший искоса поглядывал на Наталью Андреевну.

            - Давно они здесь?

            - Уже давно. Минут пять.

            - Эх, как я опростоволосился! Выхожу такой, в одних трусах…

            - Да ерунда, пап, не голый же.

            - Ну да, ну да. Тут вот какое дело, Мите нужно трусики принести. Найдешь? Там, в коричневой сумке красный пакет, в нем Митькино белье.

            - А ты что, забыл взять?

            - Да нет, я взял. А он в них только что на мокрую скамейку уселся…

            - Ладно, я мигом.

            - Постой. А…что они говорили?

            - Пап, я уснул на крылечке. Просыпаюсь, а они уже и тут все. Не слышал.

            - Ну, ясно. Беги, давай.

            Через пять минут из бани вышли распаренные, краснолицые и довольные, сияющие чистотой Храмцов старший и Храмцов самый младший.

            - Вот, какие, аж сверкают! – засмеялась тетя Лара. Они с Натальей Андреевной встали навстречу мужчинам, Марийка оставила, наконец, кошку в покое, и тоже присоединилась к группе встречающих.

            - Ну, здравствуй, Наташа, - Храмцов, улыбаясь, разглядывал Наталью Андреевну, а потом просто протянул ладонь для рукопожатия.

            - А это, никаких сомнений, твоя дочь? – он протяну руку и Марийке, - Дядя Витя.

            - Марийка, - девочка энергично встряхнула большую мужскую руку.

            - Как вы похожи, девушки!..

            - Виктор, Виктор, сколько же мы с тобой не виделись?

            - Давно, Наташа. А ты совсем не изменилась. Прости за банальность, но это святая правда.

            Наталья Андреевна кивнула без улыбки:

            - Ты тоже молодцом, и парни, какие у тебя замечательные.

            - Ну, хорошо. Вы как хотите, а я с работы, и я голодная, - тетя Лара решительно пошла в дом, - Наталья, кто-то обещал с ужином помочь.

            - Угу, иду. Пойдем, дочь, потрудимся? - Наталья Андреевна, наконец, улыбнулась тепло, кивнула Виктору и ушла за Ларисой. Марийка, показала Егору язык, и побежала следом.

            - Ты, Егор, наверное, сходи тоже помойся, а? Если голову не мочить, то можно. Там уже не так жарко, вытянуло.

            - Ага, я только за бельем и полотенцем схожу.

            - Мойся пока, я принесу. Разберешься там, чего куда?

            - Разберусь, не маленький…


            Потом вынесли во двор круглый стол, накрыли его новенькой клеенкой и уставили блюдами и тарелками со всякой деревенской всячиной, разнообразной, сытной, вкусной и красивой. Появилась на столе и бутылочка какой-то ягодной настойки. Детям, разумеется, холоднющий компот из трехлитровой банки, поднятой из погреба.

            - Это свой. Прошлогодний урожай: яблоки, смородина и крыжовник. И еще абрикосы, но это я уже покупала, - тетя Лариса с удовольствием угощает гостей. Она хлопочет, довольно поглядывая на брата, племянников, подругу Наташу с дочерью. Хорошо это, вот так, искренне радоваться гостям, друзьям. Это же так просто, радоваться и радовать. Всего и делов.

            Лариса сходила в дом, и принесла старый фотоальбом и гитару:

            - Смотри, Вить, сберегла твою шестиструнку. Дождалась она тебя…

            - Ух, ты! Точно, она, - Виктор чуть ли не обнял инструмент, погладил лаковую деку, черный гриф. Подергал струны, подстроил…

            - Споем нашу?

            И запел, очень не дурно аккомпанируя:

                - Вновь о том, что день уходит с земли
                Ты не громко спой мне.
                Этот день, быть может, где-то вдали
                Мы не однажды вспомним.
                Вспомним, как прозрачный месяц плывет
                Над речной прохладой.
                Лишь о том, что все пройдет
                Вспоминать не надо…

            Дети не знали этой песни. Но простота и красота мелодии и слов не оставили равнодушными и их, заслушались. А припев подпевали уже все:

                - Все пройдет, и печаль и радость,
                Все пройдет, так устроен Свет.
                Все пройдет, только верить надо
                Что любовь не проходит, нет…

            - Вот, смотрите, что я нашла, - Наталья Андреевна протянула альбом Марийке и Егору, - Узнаете?

            На цветном, но видно, что старом фото запечатлена группа подростков, сидящих в траве и улыбающихся в объектив. Дети без труда узнали молоденькую Наталью Андреевну, поразительно похожую на свою нынешнюю дочь, только постарше немного. Вернее, дочь, конечно же, похожа на нее, но – не важно. А вот и Витя Храмцов, долговязый, широкоплечий юноша, глаза прищурены от яркого солнца, прямые волосы несколько длинноваты, по той моде, вероятно.

            - А это я. Похожа? – тетя Лара указала мизинцем на девочку, похоже, самую младшую из всех. Вот она очень изменилась, но Егор ответил вежливо и твердо:

            - Конечно, похожи. Ну, просто одно лицо, ничуть не изменились, теть Ларис.

            - Ты мой галантный кавалер, - засмеялась тетя, - Они ведь все старше меня. А я все за ними хвостиком бегала, старалась не отставать.

            - Да ты что! Мы и не считали тебя младшенькой, вот еще! Ты всегда была одна из нас, равнозначная единица коллектива.

            - Ладно, ладно, верю.

            Были на карточке и еще какие-то ребята.

            - Это Сережа Бельков, он уехал почти сразу за тобой, Вить. Приезжает иногда с семьей, родители его здесь, живы, здоровы.

            - А это?..

            - Забыл? Это же Марина-Малина.

            - Точно, Малинина. Как она поживает?

            - Замуж вышла и уехала куда-то в Сибирь. Не знаю, нет вестей от нее.

            А Егор во все глаза смотрел на Каменную Женщину. Она возвышалась над сидящими в траве ребятами. Прямая, высокая фигура, с широким лицом, щелочками глаз, покатыми плечами, с еле намеченными древним скульптором руками, сложенными на животе. Та самая. Именно, у ее подножия и была сфотографирована та дружная компания.

            - А это что, пап?

            - Каменная баба. Древнее степное изваяние. Уж и не знаю, какими ветрами занесло ее в наши края, только всегда стояла она на Никольском холме, издалека видная. А потом, перед самым моим уходом в армию, вдруг, пропала. И никто не знает, куда. Может, выкопал кто-то, забросил в грузовик и увез. И стоит она сейчас, наверное, в каком-нибудь музее. Будто бы тут она кому-то мешала.

            - И что, так-таки никто и не знает, где она?

            - Ну да, исчезла в одночасье и бесследно.

            - Да, дела… - протянул Егор. Почему-то, ему не хотелось сейчас рассказывать, что он-то, как раз, и знает, где находится каменная баба. Чувство обладания тайной, немножко эгоистичное, просило его повременить пока что, не рассказывать никому об этом: “Успеешь еще рассказать, подожди пока, подожди…” – и Егор опять промолчал.


            А ночью Егорке приснился сон, удивительно реалистичный, яркий и настоящий.


                Егоркин сон

            Егор лежал и смотрел в потолок, смотрел, смотрел… Он и сам пока не понял, во сне ли это, наяву? Вот, шершавый, колючий ковер на стене, над его кроватью. Если трогать, легонько прижимать его рукою в разных местах, то под ним прощупывается бревенчатая стена. Бревна, конечно, отесаны, некогда им придали форму бруса. Но это, хоть и искусно сработано, но, все же, вручную, топором и пилой. Да и не требовались лет семьдесят назад, когда Егоров прадед срубил этот дом, эталонные параметры пиломатериалов. Дом должен быть прочным, теплым и функциональным. А потом, в четвертую уже очередь, красивым.

            Да и то сказать, чем же это не красивы кустарно обработанные, сухие, звонкие бревна, из которых веселые, молодые друзья, родичи и соседи прадеда Храмцова, когда-то, давным-давно сложили этот чудесный дом?

            Каждое бревнышко, каждая деталь строения не похожи одна на другую, такую же, рисунком древесины, расположением сучков, следов ударов топора и стамески. Это тебе не доска и брус с завода пиломатериалов, или с площадки торговой базы, похожие друг на друга как кирпичи, как близнецы-братья. И дома из них получаются такие же, одинаковые, даже если построены по разным проектам.

            На противоположной стене часы. С неустанным ходоком во времени, маятником, и с двумя медными гирями-цилиндрами. Степенное, отчетливое тиканье не позволяет усомниться, что часы идут, что они не спят, считают для нас минуты, часы и дни. “Вам бы только не забыть подтянуть гири, а уж мы не подведем”, - тикают часы.

            Где-то там кресло-кровать Мити. Он сейчас тоже, как и Егор, спит, посапывает во сне, чмокает губами.

            Митя ни разу не заговорил со старшим братом о маме. Да и отца не часто о ней спрашивает. И не понять, то ли все равно ему, то ли он просто исключил сам факт исчезновения мамы из своей реальности. Или же он маленький кремень, уже с раннего детства понимающий что-то такое, что и многие взрослые не постигают до смерти своей.

            А может, так и лучше, ведь мама скоро вернется? Ну, или когда-нибудь вернется, да? Так для Мити лучше и легче, безусловно, даже если мама и не… Дальше Егору даже думать страшно. Но если принять во внимание, что все это происходит во сне, не на самом деле… так вот: если мама и не вернется уже никогда.

            Егор додумывает, завершает фразу, и замирает в ожидании грома небесного, обрушения потолка, или, как минимум, совершенно немыслимой остановки часов на стене.

            И ничего не происходит. И внутри, в самом Егоре, произнесенные ужасные слова не производят никаких разрушений. Только часто-часто бьется сердце, и появляется чувство, что вот-вот проснешься. Но не случается и этого.

            А дверь из комнаты, она же дверь в комнату, чуть приоткрыта, и под ней полоса желтоватого света. Это, наверное, на кухне горит торшер у стола, он такой же, желтый. Значит, кто-то не спит в Егоркином сне. Потом Егор слышит голоса. Голоса папы и тети Ларисы, значит, это они не спят.

            Ну что же, это привилегия взрослых, не спать ночью. Это они, значит, сидят сейчас на кухне, может быть, пьют чай и разговаривают? Они же очень давно не виделись, очень давно. В последний год только стали переписываться и созваниваться.

            О чем же говорят тетя Лариса и папа? Нет, Егор, разумеется, воспитанный мальчик, и прекрасно понимает, что чужие разговоры – не твоего ума дело. Что подслушивают только шпионы и ябеды…

            Но ведь, это же его, Егора, сон! И то, что происходит в его, Егора, сне, является его, Егора, интеллектуальной собственностью, так ведь? И в таком случае, кто может помешать Егору, воспользоваться своей собственностью по своему разумению, то есть так, как ему заблагорассудится?

            Таким образом, решив нравственную сторону вопроса положительно, мальчик прислушался, и вот, что он услышал в своем сне:

            Тетя Лара:   -  А ты не разучился играть, молодец. Голос только стал ниже, грубее. Но все равно, ты такой же парень с гитарой…

             Папа:            - Ну да. Редко, правда, удается попеть, но форму держать стараюсь.

             Тетя Лара:  -  Как же вы там живете? Господи, Валю-то как жалко. 

              Папа:          - Ладно…

              Тетя Лара: - Хоть и не знакомы мы с ней, а все же не чужая. Только знаешь, когда вы с нею обидели меня?

               Папа:          - Лара, ты опять? Ну, мы же все уже выяснили…

               Тетя Лара: - Да нет, я не об этом. Это уже, как говорится, проехали, кто помянет – глаз вон.

                Папа:         - Так что же тогда?

                Тетя Лара: - А вот, когда она тебя на похороны папы не отпустила.

                Папа:          - Ты что, сестренка, совсем уже того? Когда это она меня не пускала?

                Тетя Лара: – Это ты уже, наверное, братик, того, если забыл уже, когда твоего отца хоронили.

                Папа:         - Я же говорил тебе тогда по телефону, я в море был, на ходовых испытаниях. Радиограмму вовремя доставили, да только вот мы на дальнем полигоне были, и штормило сильно, вертолету не сесть. Больно бьешь, сестра.

                Тетя Лара (смущенно):   - Прости, я тогда во всех этих хлопотах с похоронами, и после…совсем с мыслей сбилась. Конечно, я помню тот наш разговор.

                Папа:        - Ну вот…

                Тетя Лара: - Только ведь, не поверила я тебе тогда.

                Папа:          - Ну, ты даешь!..

                Тетя Лара: - Да, так и думала тогда, что, мол, точно, Валентина Виктора не отпустила.

                Папа:         - Ларис, ты ее, мне кажется, излишне демонизируешь. Она тогда одна с пацанами крутилась. Говорила, когда твоя телеграмма пришла, Митю на Егорку оставила, а сама бегом в Управление, чтобы мне радировали срочно.

                Тетя Лара: - А позвонить?

                Папа:           - Не дозвонилась. Решила времени не терять. Нет, она хорошая, зря ты так.

                Тетя Лара: - Тогда я чего-то с ней не понимаю. Ты скажи, Витя, там все так плохо, да? Мне же можно сказать, я мальчишкам ни-ни.

                Молчание

                Тетя Лара: - Ну, что ты молчишь?

                Папа: (тихо, нехотя)  - С Валентиной все в порядке. Она здорова.

                Тетя Лара: - Прости, не поняла…

                Папа:           - Вот, читай.

                Тетя Лара:  - Это что?

                Папа:            - Записка ее. Под подушкой нашел.

                Молчание. Шелест бумаги.

                Тетя Лара:  - Виктор, что это значит? Объясни мне немедленно.

                Папа:           - Что тебе здесь не понятно? Она ушла от меня, о чем, собственно, в этой записке и излагается. Мы с ней встречались потом, говорили.

                Тетя Лара:  - И что?..

                Папа:           - Говорит, как устроится, детей заберет. Не отдам!

                Звук удара по столу

                Тетя Лара:  - Тише, разбудишь. А куда ушла-то? Или…к кому?

                Папа:           - К бывшему своему. В метро, говорит, случайно встретились.

                Тетя Лара: (растерянно)  - Ой, что творится-то! Да как же она так могла?

                Папа:           - Могла, значит. У нас, если честно, давно уже все наперекосяк шло. Да я все думал, наладится, парни подрастут, перезимуем…

                Тетя Лара:  - Ох, и стерва же она, Валька твоя!

                Папа:           - Уже не моя.

                Тетя Лара:  - Бросила! С детьми на руках бросила.

                Папа:           - Не надо, Ларис, ей так лучше.

                Тетя Лара: (сердито)  - Что значит, ей лучше? А тебе? Ладно, тебе, а детям что, лучше?

                Папа:        - Лариса!

                Тетя Лара:  - Молчи уже, добренький ты наш.

                Молчание

                Тетя Лара:  - Ох! Ну ничего себе, поворот событий! Так ты, значит, эту болезнь выдумал?

                Папа:           - Ну да. А что я мог еще парням сказать, подумай сама? Или, разве что, умерла, мол, дети, мамка-то ваша, так? Ты представляешь, что тогда?

                Тетя Лара:  - Ну, это, конечно, совсем уж…

                Папа:           - Или я должен был им честно признаться, что ваша мама бросила вашего папу и ушла к другому дяде, так, что ли?

                Тетя Лара:  - Так почему же она сама им все не сообщила, сели бы, все обсудили. Хотя, что это я…обсудили…

                Папа:           - Вот, вот. У меня в тот момент голова совсем пустая была, не соображал ничего. Прихожу с работы, нет ее. Ладно, думаю, к подруге зашла. Дальше – нету. Телефон молчит. Потом уголок этой вот записки увидел, из-под подушки выглядывал…

                Молчание

                Тетя Лара:  - В метро, значит, встретились?

                Папа:           - Ну да, говорит, нос к носу столкнулись. Слово за слово, еще раз встретились, ну и закрутилось все у них по новой.

                Тетя Лара:  - Как же так?..

                Папа:           - Вот так. Чуть ли не в ногах у меня валялась, плакала, просила понять и отпустить.

                Тетя Лара:  - А ты?

                Папа:           - А что я, держать буду? Хочешь – иди. Просила детям пока ничего не говорить, придумать что-нибудь. Все боялась, что они ей не простят.

                Тетя Лара:  - Надо же, обеспокоилась!..

                Молчание

                Папа:           - Ну, чего ты, Лариса? Прекрати. Глаза, вон, уже на мокром месте. Говорю же, все к этому и шло у нас. Не так, так иначе…

                Тетя Лара:  - Что же вы? А ради детей?

                Папа:           - Вот, ради детей и тянули, как могли. А тут и этот нарисовался.

                Тетя Лара:  - Витя, а дети, они…

                Молчание

                Папа:           - Митька мой.

                Тетя Лара:  - Ох, Виктор!..

                Папа: (почти кричит)  - И Егор мой!

                Тетя Лара:  - Тише.

                Папа:           - Я его вырастил. Я его на спине маленького катал. Я его плавать учил. Я, а не он.

                Тетя Лара:  - Успокойся, все хорошо.

                Папа:           - Да где там, хорошо…

            А потом Егорка на короткое время просыпается. Почему-то просыпается у себя в комнате, в городской квартире. И уже утро, солнце не встало еще, но на кухне бормочет телевизор, новости, и посуда звякает. Мама кормит папу завтраком перед работой. А почему темно? Потому что зима. Ну да, сейчас же зима, и скоро Новый Год.

            Мама с папой о чем-то говорят. Егору еще рано вставать в школу, но хочется проводить папу. А встать нет сил, все тело как свинцовое, и ни звука из себя не выдавить, так, сипение какое-то. Потом его снова укутывает темнота, следует короткий, стремительный полет, и Егор снова засыпает. И вот что удивительно, снова видит тот же сон. Снова белесый сумрак белой ночи, ковер на стене, часы на стене напротив. Митя сопит в своей кровати. И снова слышен разговор. Это опять не спят тетя Лариса и папа. Не спят в его, Егора, сне.

                Папа:           - Ларис, я хотел попросить тебя…

                Тетя Лара:  - Я уж поняла. Вон, все вещи привезли, даже кровати. Конечно, Вить, пусть они у меня поживут, я присмотрю, все будет хорошо.

                Папа:           - Я не знаю, на сколько.

                Тетя Лара:  - А и ничего. Если что, Егор в школу здесь пойдет. С Марийкой, кстати, в одном классе будет. А Митеньку в садик, у нас хороший садик.

                Папа:           - Лариса, спасибо тебе.

                Тетя Лара:  - Погоди благодарить. Все потом. Ну, вот же! Как обухом по голове. Надо же, новости какие… Конечно, пусть они лучше тут, со мной. У тебя сейчас там начнется веселая жизнь.

                Папа:           - Да, развод, квартиру, может, разменивать придется.

                Тетя Лара:  - Все-таки, зараза она, Валентина твоя.

                Папа: (усмехается)  - Говорю же, не моя…

                Тетя Лара:  - Ну и пусть. Главное, что мы теперь вместе. И сыновья твои с тобой. А я уж вижу, как они тебя любят, как привязаны к тебе.

                Папа:           - Правда?

                Тетя Лара:  - Ну конечно. Ты не переживай только, все образуется. Делай там свои дела. А мне тут Наталья поможет, если что.

                Папа: (слышно, что улыбается)  - Наташа-то, какая стала! Такая…дама.

                Тетя Лара:  - Так она всегда и была красавица. Ты только этого не замечал.

                Папа:           - Да ну, брось.

                Тетя Лара:  - Сам ты, брось. Она же тебя дурака знаешь, как из армии ждала?

                Папа: (смеется)  - Не выдумывай.

                Тетя Лара:  (тоже смеется)  - Что ты ржешь? Говорю же тебе. Ко мне всегда бегала, спрашивала о тебе. Все ждала, что ты ей напишешь. А ты…

                Папа:  (озадаченно)  - Правда, что ли?

                Тетя Лара:  - Я же говорю. Она в тебя еще с детства влюблена была, а тебе все было не до нее.

                Папа:           - Да какая-такая любовь? Так, симпатии детские.

                Тетя Лара:  - Считай, как хочешь, а только она, пока ты на своем пароходе служил, ни разу ни с кем на танцы не пошла.

                Папа:           - У нас и разговора даже ни о чем таком никогда не было.

                Тетя Лара:  - А тебе все разжевать надо? Чурбан ты, Храмцов.

                Папа:           - Чурбан… а не был бы чурбан, пацанов моих не было бы. Ну, то есть…да.

                Молчание

                Папа:           - А как она жила, расскажи?

                Тетя Лара:  - Как? Расскажу. Жила, тебя ждала. Ладно, не морщись. Что было, то и говорю. Да и не знаю я почти ничего, она же не рассказывает. Как стало известно, что ты не вернешься, что учиться там после службы останешься, на следующий год и она поехала поступать в медицинский. И поступила.

                Папа:           - А где? В смысле, в каком городе?

                Тетя Лара:  - Угадай. В Питер, конечно, к тебе поближе.

                Папа:           - Я же не в Ленинграде служил, в Кронштадте.

                Тетя Лара:  - Да? А какая разница?

                Папа:           - Ну, не скажи. Ты рассказывай.

                Тетя Лара:  - На выходные, на каникулы приедет, сразу ко мне. Спрашивает о том, о сем, как дела мои, и вообще. А в глазах один вопрос, как там Витенька ее? Как ему служится, с кем ему дружится?..

                Папа:           - Лара, не издевайся хоть ты…

                Тетя Лара:  - Ничего, потерпишь. Ты над ней-то уж поиздевался всласть. Девка все жданки прождала, что хоть поинтересуешься, где она, как она? А ты только приветы шлешь, и то, через раз.

                Папа:           - Говорю же, не знал я.

                Тетя Лара:  - Не знал он… а Наталья так ни разу твой адрес и не спросила, гордая.

                Папа:           - А дальше?

                Тетя Лара:  - Я так думаю, окончательно ее добило, когда ты со службы пришел тогда, в мае, всего две недели дома погостил, собрался, и обратно в Питер поступать уехал. А о ней так и не спросил. А она лишь в июле, после сессии приехала. Разминулись.

                Папа:           - А если бы спросил, у тебя что, был ее адрес?

                Тетя Лара:  - Не было. Она то там угол снимала, то там комнату. Да и не оставляла она мне никогда адрес свой.

                Папа:           - Понятно.

                Тетя Лара:  - Да что тебе понятно-то? Я так думаю, ей и самой ничего не понятно, не говоря уж обо мне. В общем, больше она о тебе не спрашивала, и сама заходить перестала. На улице встретимся, поздороваемся, да и идем себе в разные стороны. Грустно.

                Папа:           - Грустно…

                Тетя Лара:  - А она выучилась на хирурга, и осталась там работать в больнице, замуж вышла. А два года назад вернулась с Марийкой, но без мужа.

                Папа:           - А он кто?

                Тетя Лара:  - Дед Пихто. Не знаю я, Наталья же совсем ничего не рассказывает. Мы с ней снова сошлись, все эти два года дружим. Девчонка у нее замечательная, такая умница, совсем с нею проблем нет.

                Папа:           - А Наташа как здесь живет?

                Тетя Лара:  - Ох ты, жук! Все издалека норовишь. Одна она, это точно. Видать, хватило ей семейного счастья, по самое горло.

                Папа:           - А ты?

                Тетя Лара:  - Что я? Собираюсь ли замуж, хочешь спросить?

                Папа:           - Ну да. Такая молодая, интересная. Красавица! Что, так никого и не осчастливишь?

                Тетя Лара:  - Почему это, никого?

                Папа: (весело)  - Так-так, с этого момента подробнее, имею право знать.

                Тетя Лара:  - А что тут знать? Он из райцентра, инженером там на подстанции. Приезжал сюда по делам, на почту заходил, бандероль отправить. Ну, познакомились. Уже четыре месяца встречаемся.

                Папа:           - Ларис, а он?..

                Тетя Лара:  - Нет, не женат и не был, не волнуйся. Я сразу вопрос ребром поставила, чтобы все начистоту. Он так смеялся, но все о себе рассказал.

                Папа:           - Ты бы привезла его в гости, познакомиться, поговорить.

                Тетя Лара:  - А куда он денется? Вот, на следующие выходные и приедет. Только ты уж его, смотри, не очень пытай, что, да как. Он у меня скромный, но хороший.

                Папа:           - Да, дела! Ну, лиса ты моя, и молчала…

                Тетя Лара:  - Так ведь рано еще было что-то говорить. Вот, и рассказала. Ты-то сам, как жить думаешь?

                Папа:           - О чем ты?

                Тетя Лара:  - Смотри, я тебе за Наталью волосы повыдираю. Бережнее будь с людьми.

                Папа: (смеется)  - Я свободен!

            Здесь Егорку укутывает странная, теплая и мягкая темнота, в которой слышен шорох шагов. Как будто идут, прыгают по дороге дружными рядами…мешки с чем-то сыпучим, например, с сахарным песком. Как солдаты в строю, только, почему-то, мешки. Так всегда кажется Егору, когда он слышит, как шумит, пульсирует в нем кровь. Это очень слышно в такой вот тишине, когда негромкий разговор на кухне, и тиканье часов на стене совсем не мешают марширующим где-то глубоко в ушах мешкам делать вот так:

            - Шуррррххх… Шуррррххх… Шуррррххх…

            Сердце бьется без остановки, течет по венам и артериям кровь, как по бесконечной дороге.

            Скоро стихает все. Мальчик спит, и что любопытно, утром, совсем не факт, что он вспомнит, снилось ли ему что-то, было ли что, а может, и не было ничего вовсе. А если и вспомнит, что снился ему такой вот и сякой разговор, ну так ведь это же всего лишь сон. А за сны свои человек не ответчик. Наверное, так оно пока лучше.


            Егор трогает отца за плечо, тот оборачивается, смотрит. Без воздушной прослойки глаза под водой видят плохо, не четко. Егор в своей маске. Отцу она мала, и он ныряет к каменной бабе безо всякого снаряжения.

            Егор ладонью показывает вниз и вперед, отец кивает. Потом большим пальцем указывает наверх и себе в грудь. Продышаться. Они выныривают вместе и длинно дышат.

            - Пап, ну ты понял, в каком направлении она?

            - Понял, понял. Даже, мне кажется, заметил ее на дне. Но это, конечно, вряд ли, без маски, далеко, расплывается все.

            - Надень мою. Маловата, но ничего, потерпишь.

            - Ну, давай.

            Храмцов старший натягивает на лицо Егорову маску, тщательно прилаживает ее и гундосит:

            - Нормально. Плыви на берег, грейся.

            - Я с тобой.

            - Ладно. На раз, два, три... вдох!

            Ныряют.

            Статуя на дне отыскивается сразу же. Ее еще не успело занести донным песком, и она лежит во весь свой двухметровый рост, красно-серая каменная туша на желтоватом песке.

            Отец, похоже, сразу же узнает ее, одобрительно кивает Егору, поднимает вверх большой палец, хорошо, мол, молодец. Егор улыбается, он плохо видит сейчас, но знает точно, что отец доволен.

            А потом они обсыхают на берегу, подставляя бока и спины жаркому солнышку.

            - Она, точно, - отец задумчив и тих.

            - Конечно, она. Странно было бы, если бы еще одна, - смеется Егор.

            - Как же она попала на дно? Точнее, кто же это ее туда? Ведь помешала же кому-то…

            - А может, на спор кто-нибудь? Тоже ведь возможно.

            - Да все возможно. И неважно уже это. Я вот что думаю, поднять бы ее, да на место поставить. Как думаешь?

            - Хорошая идея, - солидно кивает сын.

            - Да? Мне вот тоже понравилась. Поставить бы ее на то же самое место, собрать всех, кого возможно, кто на той фотографии, помнишь? Только уже с детьми, у кого сколько есть. Усадить всех в траву так же, и снова сфотографироваться…

            - А как поднимем?

            - Вот, смотри, - отец поднимает прутик, разравнивает босой ступней песок и чертит.

            - Это одна лодка, это вторая. Соединяем их двумя досками, здесь и здесь. Получается что?

            - Две лодки вместе.

            - Получается катамаран. Два корпуса дают двойную плавучесть при нагрузке…сколько, примерно, она весит?

            - Тонну.

            - Да ну, какая там тонна. Кило четыреста, пятьсот максимум. Ну, шестьсот на край. Вот, обвязываем ее тросами у головы и у основания, подтягиваем наверх и крепим уже к этим вот доскам, здесь и здесь. Понял?

            Егор кивает.

            - И гребем себе к берегу.

            - А дальше?

            - Что дальше? Грузим в кузов и везем ее в грузовике на место. Все.

            - Ну, толково.

            - А ты думал! – смеется папа и лохматит подсохшие Егоркины волосы. Потом снова задумчиво смотрит на бликующую волнами поверхность озера:

            - Как же она туда, все-таки, попала?

            - Пап, а может, она того, сама пришла?

            - Как это?

            - Ну, подумала, вдруг: “А ну вас всех, надоели вы мне. Пойду лучше, на дне озера полежу, отдохну лет семьсот. И темной, безлунной ночью, бочком, бочком, огородами…

            Храмцов старший раскатисто хохочет.

            - Насмешил, молодец. Ты мой Гоголь. Гоголь-моголь, Стивен Кинг.

            А когда уже не спеша идут к поселку, Егор задает, как ему кажется, очень важный вопрос:

            - Пап, а зачем это все?

            - Что, зачем?

            - Ну, возвращать бабу эту каменную на место, зачем? То-есть, нам с тобой это зачем?

            Тут задумывается и отец. Какое-то время молчит, хмыкает.

            - Ты знаешь, наверное, всем когда-нибудь нужно что-то исправить. Поставить на место, вернуть, как было.

            - Это мне ясно. Но зачем?

            - Чтобы хоть иногда чувствовать себя человеком. Живым человеком, способным что-то самостоятельно решить, изменить. Почувствовать свою значимость, если не для кого-то, так хоть для себя самого. Понимаешь?

            Егорка просто молча кивает. Отец смотрит под ноги и не видит этого кивка. Он расценивает молчание сына как неуверенность.

            - Ну, ничего. Потом поймешь еще.


            В один из июльских дней в отделение связи поселка прибыла почтовая корреспонденция. Разбирая ее, Лариса Храмцова обнаружила письмо. С ее адресом, и с именем получателя. Виктору Храмцову. Обратный адрес был такой: Санкт-Петербург, Главпочтамт, до востребования Храмцовой Валентине.

            Тетя Лариса долго смотрит на белый конверт, растерянно вертит его в руках, похлопывает им о ладонь. Кладет конверт на стол, и из ящика стола вынимает картонную коробку, в ней несколько печатных штемпелей. Женщина перебирает их, быстро отыскивает нужный. Эта печать редко используется, чернила на резиновом клише давно высохли. Лариса открывает жестяную коробочку с чернильной губкой, смачивает в чернилах штемпель, и, примерившись, отпечатывает на белоснежном, поземкой заметенном поле конверта четкий, как след пробежавшего зайца оттиск.

            - На этом пока и все, - негромко говорит Лариса Храмцова.

            - Что? – не расслышала почтальон Вера Ивановна.

            - Ничего, давай, говорю, чай пить, - Лариса дотягивается, и нажимает кнопку электрочайника, в котором почти сразу же начинает шуметь быстро нагревающаяся вода.

            На столе лежит белый конверт. На конверте отштамповано свежими, фиолетовыми чернилами: “ Адресат выбыл. Вернуть отправителю”.