Жила в деревне женщина. Звали её Афанасия. С тремя детьми жила. Старшая у неё была Маня, двенадцати годков, младшие, Николка и Анютка, семи и шести лет. Муж её Фёдор уехал в город на заработки, там и остался, оженился, о детях своих забыл.
Трудно было бабе одной троих поднимать. Были бы заработки, так ещё бы как-то перебивались с воды на хлеб. А то зима. Какие зимой заработки в колхозе, одни трудодни ставят. Их в похлёбку не положишь и каши не сваришь.
Маялась Афанасия, маялась и решила в город к отцу младших отправить.
Решила-то, решила, да всё тянула, откладывала, жалко детей от себя отрывать. Вот уж и картошка в голбце кончается. Чем детей кормить? В колхозе голод, в доме голод. От безисходу такого говорит она своей старшей дочери:
-Маня, собирайся, повезёшь Николку и Анютку к отцу в город.
-А что так, мамань?
-Мы с тобой уж как-нибудь, где-нибудь на корку хлеба себе заработаем, а детки малые без еды целый день, не дай бог, с голоду помрут.
-Жаль маманя с малыми расставаться. Неужто ничего нельзя сделать?
-Ой, доченька, куда только я не ходила: и к председателю, и в женсовет. Везде один ответ. Не мы одни, мол, голодаем. Вся страна, мол, голодает. Вот и решила, вези-ка ты их к отцу. Они, говорят, с молодухой в сытости живут в большом теплом доме. Неужто для детей своих угла не сыщет да хлеба краюху не найдёт.
Делать нечего, стала Маня собираться и малых в дорогу снаряжать.
На следующий день двинулись. Маня санки тянет, Николка с Анюткой за санки крепко держатся.
-Храни вас Господь, - прошептала им вслед Афанасия, смахнула горькие слёзы с лица и пошагала на ферму.
Долго шли дети в город. Три дня шли. Хорошо: морозов не было. Опять снегопады идти мешали. Порою так заснежит, что ничего не видать вокруг.
Добрые люди им в дороге помогали: кто на подводе подвезёт, кто санки поможет тащить, кто хлеба даст, кто на ночь пустит. А не было бы так, давно бы в сугробе завязли, замерзли и умерли бы от холода и голода.
На четвертый день добрались-таки до города, к отцу пришли. Долго отогревались чаем горячим.
- Ну и надолго вы ко мне, гостёвщики?- строго спросил отец.
- Я, батя, Николку и Анютку к тебе привезла, маманя велела, а сама я завтра обратно.
- А что так?
-Голодно у нас в колхозе. Боимся, как бы малые с голоду не померли. Ты их, батя, приюти до лета, а там посмотрим.
- Ишь какая раcпорядительница выискалась! - встряла в разговор молодушка отцова – Я с чужими детками нянчиться не собираюсь!...И вообще…
- Цыц мне тут! – прикрикнул отец на свою сожительницу. – Не твоего ума дело. Дом мой, хозяйство моё…
- А добро вместе наживали!- опять не сдержалась молодуха.
- Цыц, я сказал! – снова остановил молодуху отец и зыркнул на неё эдак с прищуром. А потом ласково обратился к дочке. – Ты, Маня, не переживай, ступай завтре обратно. Я уж за малыми пригляжу.
Маня со спокойным сердцем назавтра ушла домой.
Обратно шла Маня быстрей. Шла и мечтала о том, как Николка и Анютка будут жить в тепле и сытости и как она придёт за ними весной, а они выбегут к ней румяные, красивые, весёлые. Она обнимет их, расцелует, потом все вместе пойдут они к мамане. Солнце будет светить им в глаза, птички кругом щебетать…
- Эй, жива, нет? Деваха, вставай, замерзнешь, просыпайся, вставай… да вставай же! - кто-то расталкивал Маню.
Она с трудом открыла глаза, но ничего не видела, кроме мерцающего света. Это огонь керосиновой лампы слепил её.
- Совсем окоченела, бедняжка, - слышался теперь женский голос. - Давай, клади её в сани, кутай в тулуп.
Стало темно и тепло…
- Что ж это, Маня, одну меня хочешь оставить горе мыкать? – плакала мать у кровати, где лежала дочь.
- Мамань, - прохрипела Маня, – там, в пальто, в кармане, там хлеба краюха, я тебе несла, батя дал.
- Господи! – ещё пуще разрыдалась Афанасия, – Доченька ты моя. За что нам это, за что?
Время шло. Маня поправилась и сразу засобиралась проведать малых. Сердце болело, как они там.
- Вот, маманя, начнутся весенние деньки, так и пойду, – всегда повторяла Маня, когда речь заходила о Николке и Анютке.
Скоро мать стала приносить с работы обрат, а когда и молока цельного.
- Слава Богу, дожили до растёлу. Теперича, говорят, и трудодни будут отоваривать – делилась с дочерью колхозными новостями Афанасия.
- Завтра же пойду проведать малых,- твердо решила Маня.
Наутро мать будит дочь.
- Скорей собирайся, Маняша. Подвода от нас едет в город за семенами какими-то. Я упросили управляющего тебя взять.
Маню усадили в последнюю подводу с телятами, велели присматривать за ними.
Долго пришлось стучаться Мане в ворота отцова дома.
- Да вымерли все что ли? Эй, кто-нибудь откройте! Батя! Николка! Анютка!
Уже и снег весь примят у ворот, и голос охрип.
Наконец, ворота со скрипом открылись, вышла отцова молодуха и ласково так говорит:
- А это ты, Манечка. Заходи, моя хорошая. Отца хочешь попроведать? Так на службе он. Николка и Анечка чай пьют. Заходи, раздевайся, садись чай пить. Замерзла, небось? Тебе с вареньицем или сахарком? – хлопотала отцова сожительница.
Ничего не понимает Маня, что за перемены. Встречают её как родную. Малые сидят как чужие.
- Николка, Анютка! – кинулась Маня к детям – вы что же, меня не признаёте, это я ваша Маня. Хорошо ли вам здесь? Обиделись, небось, что я вас к отцу отвезла? По мамане соскучились?
- Да, немного, – кротко ответил Николка, переглядываясь с Анюткой.
- Да, немного, – повторила Анютка.
- Да, ты садись, Манечка, угощайся. Надолго к нам? С отцом-то свидишься или токмо деток проведать? – встряла отцова молодуха.
- И отца дождусь, и с малыми побуду. На ночь я к вам. Завтра подводы с нашей деревни обратно поедут, и я с ними. Да я вас не стесню. Где-нибудь на лавке или в уголочке лягу. Шаль под голову положу, пальтишком укроюсь.
- Да, да не стеснишь, конечно. Ночку только, да ведь? - Глаза молодушки как-то забегали неестественно на улыбающемся лице.
Пришёл отец, повечерял, подсел к Мане и стал расспрашивать о колхозном житье-бытье. Маня с радостью стала рассказывать, как они с маманей живут, как на работу вместе ходят, как они решили тёлочку в колхозе взять на трудодни, как вырастет из неё корова, как малые будут молоко пить, как… Много бы ещё рассказала, если бы, невзначай, не взглянула на отца. Тень скуки и безразличия лежала на лице родного батюшки. Осеклась тут Маня.
- Хорошо, дочь, давай уже спать, - устало сказал отец и ушёл к себе.
Мане молодуха велела тоже спать ложиться на кухне, дала ей одеяло стяженное вместо матраца, двери прикрыла.
«Не по-людски как-то батя живет. Николка и Анютка чужие стали», - думала Маня засыпая, – Что мамане расскажу? Расстроится.
- Маня, Маня, – позвал кто-то её.
Девочка резко вскочила.
- Кто тут? – прошептала она, вглядываясь в темноту.
- Это я, Николка.
- Это я, Анютка, – шептала вслед брату младшая сестра.
- Вы чего тут? – Маня обняла малых, прижавшихся к ней всем тельцем.
- Маня, забери нас отседова, – с жаром шептал Николка сестре в самое ухо, – не хочу более батрачить на неё, тяжести таскать. Сама ничего не делает. Всё мы с Анечкой. Печи топи, дрова коли, мешки с картошкой грузи. Она токмо на базаре торгует, да семечки лущит цельный день. Чё не по ней, по голове базгает, чем не попадя. Анютке все косы повыдергала. Кормит объедъем со стола, а спим в кочегарке на тряпье. Неделями мыться не даёт. Вот токмо тебя в оконце завидев, наскоро помыла, причесала и за стол усадила. Велела молчать, иначе в голбце закроет, пока не помрем. Вот помрём…, маманя нас…так и не увидит.
Николка тихо зарыдал. Вторя ему, заплакала Анютка.
- Боже, мой… Боже, ты мой! – повторяла Маня не веря услышанному – а батя-то что не встрял? А? Я говорю батя-то, что за вас не заступится?
- Он её слухает, – стала шептать теперь Анютка сквозь слезы, – он, как ты уехала, сказал своей, чего, мол, спужалась, не груднички ведь мы, а бесплатные работнички. Сама спины не гни, а бригадирствуй над детями. И расхохотался так страшно.Я-то ничего терпючая, а Николка не поддавался сначала. Батя ему всыпал ремнём и сказал, что если он не будет делать, как велено, то притопит его как щенка. Я Николку уговорила терпеть, ведь не насовсем мы тут. Да, Маня?
- Да, да, моя хорошая, – Сестра крепко обняла малых.
Так и уснули, обнявшись втроём.
Наутро Маня пораньше встала. К отцу стучаться надумала. Да только он сам тут вышел.
- Вот что, батя, – сразу начала Маня серьёзный разговор, – хоть Вы и отец нам родной, но мы ни на минуточку не останемся в Вашем дому. Плохо у Вас тут. Нехорошо. Не по-людски Вы живёте. Очень плохо.
- Что малые уже нажалились?- зло спросил отец. – Сейчас получат ещё ремня. Сгною в яме выродков!
- Нет! Не будет этого! – глаза Мани лихорадочно блестели. – Только троньте кого, не побоюсь, людям в округе расскажу, какой Вы есть папаша!
Отец отступил, а напоследок бросил:
- Ступай, куда хошь, защитница хренова, и энтих забери от греха подальше. С тем и вышел из дому.
Маня наскоро собрала малых, и все вместе пошли искать своих деревенских.
Долго плакала Афанасия, прижимая к себе Николку и Анютку.
- Ох, я, дура старая. Что это мне в голову-то взбрело к отцу вас отправить? Что же мы вместе не справились бы с голодом? Ой, да умом тогда тронулась ли что? Своих деток родненьких на такую погибель своеручно отправила. Дура, дура я.
Когда мать приутихла, Маня молвила:
- Мамань, а мамань, я вот думаю, что когда любишь по-настоящему, то и голод, и холод не страшен. Сердце горячее становится. А вот когда злой на всех, и в сытости от ненависти умереть можно. Сердце льдом покрывается. А, мамань, я правильно думаю?
- Правильно, дочка, правильно, – молвила Афанасия.
- Правильно, Маня, – сказал Николка.
- Правильно, Маня,– повторила за братом Анютка.