А может снова нам в Томашев вдруг ломануться, друг мой милый.
Туда, где в сумерках янтарных вся явь осенняя застыла.
Мне очень в юности нравилось, как Ева Демарчик исполняет эту песню на стихи Юлия Тувима. Люди моего поколения и круга обязательно поймут, о чём идёт речь.
Седлаченка же, когда я ей прокрутила ролик на "Ютьюбе", сказала: "Не верю".
Да - да - да. Демарчик, однозначно, не чувствует, а изображает чувства. Но у этой моей (нашей) Седлаченки - которая в каком-то смысле является альтерэго автора поста - завышенная планка. У меня, в отличие от неё, уровень доверия на порядок ниже. Меня всегда тоОркало и продолжает тоОркать исполнение Евы. Но уже не до слёз. Не до слёз.
До улыбки, наверное.
"А может, нам с тобой в Томашов. Сбежать хоть на день, мой любимый.Там, может. В сумерках янтарных. Вся тишь сентябрьская остынет.
В том белом доме в тихой зале. Где все стоит теперь чужое. Наш разговор печальный, давний. Должны закончить мы с тобою.
Так, может снова, нам в Томашов. Сбежать хоть на день, мой любимый. Там, может. В сумерках янтарных. Вся тишь сентябрьская остынет.
Из ясных глаз моих ложится. Слезою след, к губам солёным. А ты молчишь, не отвечаешь. И виноград ты ешь зелёный.
Тот дом покинутый, та зала. И до сих пор, понять не в силах. Вносили люди, чью-то мебель. Потом в раздумьях выходили.
А всё же много там осталось И тишь сентябрьская стынет. Так может снова нам, хоть на день. Сбежать в Томашов, мой любимый?
Глаза мои поют с мольбою «Du holde Kunst…» И сердце рвётся и надо ехать. Дай же руку, в руке моей она спокойна.
И уезжаю тебя оставив. Как сон беседа наша рвётся, благословляю, проклинаю «Du holde Kunst…», и всё, без слова.
А, может, нам с тобой в Томашов. Сбежать хоть на день, мой любимый. Там, может. В сумерках янтарных. Вся тишь сентябрьская всё стынет.
Из ясных глаз моих ложится. Слезою след, к губам солёным. А ты молчишь, не отвечаешь. И виноград ты ешь зелёный…"
Юлиан Тувим. Перевод Бориса Носика.
Не знаю, как вам, а мне этот виноград сразу напомнил про арбуз, который ел Дмитрий Дмитрич Гуров.
"У нее в номере было душно, пахло духами, которые она купила в японском магазине. Гуров, глядя на нее теперь, думал: "Каких только не бывает в жизни встреч!" От прошлого у него сохранилось воспоминание о беззаботных, добродушных женщинах, веселых от любви, благодарных ему за счастье, хотя бы очень короткое;
и о таких, - как, например, его жена, - которые любили без искренности, с излишними разговорами, манерно, с истерией, с таким выражением, как будто то была не любовь, не страсть, а что-то более значительное;
и о таких двух - трех, очень красивых, холодных, у которых вдруг промелькало на лице хищное выражение, упрямое желание взять, выхватить у жизни больше, чем она может дать, и это были не первой молодости, капризные, не рассуждающие, властные, не умные женщины, и когда Гуров охладевал к ним, то красота их возбуждала в нем ненависть, и кружева на их белье казались ему тогда похожими на чешую.
Но тут всё та же несмелость, угловатость неопытной молодости, неловкое чувство; и было впечатление растерянности, как будто кто вдруг постучал в дверь. Анна Сергеевна, эта "дама с собачкой", к тому, что произошло, отнеслась как-то особенно, очень серьезно, точно к своему падению, - так казалось, и это было странно и некстати. У нее опустились, завяли черты и по сторонам лица печально висели длинные волосы, она задумалась в унылой позе, точно грешница на старинной картине.
- Нехорошо, - сказала она. - Вы же первый меня не уважаете теперь.
На столе в номере был арбуз. Гуров отрезал себе ломоть и стал есть не спеша. Прошло по крайней мере полчаса в молчании.
Анна Сергеевна была трогательна, от нее веяло чистотой порядочной, наивной, мало жившей женщины; одинокая свеча, горевшая на столе, едва освещала ее лицо, но было видно, что у нее нехорошо на душе."
И вот ещё один нехилый перевод. Интересно так сравнивать с вариантом Носика. В процессе сравнивания что-то в бестолковке щёлкает и какая-то дверца с тихим скрипом приоткрывается. У меня, во всяком случае.
За круглым столом.
«О, Великое искусство, сколько раз в часы печали»
Песня Шуберта
А может, вырваться в Томашув
Хотя бы на день, мой любимый?
Там тень сентябрьская пляшет
За сумерками золотыми…
В том белом доме, в тех покоях,
Там, где давно чужая мебель,
Должны закончить мы с тобою
Наш разговор. Что был. И не был…
За круглым тем столом доныне
Сидим недвижно, как в заклятьи!
Кто снимет чары с нас, кто вырвет
Нас из беспамятства объятий?!
Ещё из глаз слеза струится
К губам дорожкою солёной…
Молчанье стылой мукой длится…
И виноград ты ешь зелёный.
Ещё покорно за стеною:
«Du holde Kunst…» поёт разлука.
И сердце – лопнувшей струною!
И надо ехать! Дай же руку!
Там осень сумерки глотает.
Как сон – беззвучны разговоры…
«Благословляю! Проклинаю!»
«Du holde Kunst!»… Вот так? Без слова?
В том белом доме, в белой зале
Скользят в растерянности тени…
Чужую мебель вносят, ставят,
Выходят прочь в недоуменьи…
Там – всё осталось! Осень пляшет
За сумерками золотыми…
А может вырваться в Томашув,
Хотя бы на день, мой любимый?
(перевод Надежды Далецкой)
* * *
Саша Соколов, мой многолетний виртфренд по ЖЖ, спросил:
"Как-то никогда не мог врубиться, в чем кайф этих стихов про Томашув. Но ассоциацию с чеховским рассказом понимаю, может, в ней ключ?.."
Я:
"Попробую объясить, хотя, раз не цепляло, то уже и не...
Значица, так. - В духовной жизни любой женщины с момента рождения основной и главной ценностью являются эмоциональные контакты с другими людьми. В этом стихотворении автор, хоть он и мужчина, каким - то необъяснимым образом передал весь тонкий горько-сладкий букет неизъснимых в своей пьянящей прелести любовных переживаний, когда чувство ещё живо, но уже начало умирать. В такие минуты жизнь женщины предстаёт перед ней отчётливо, хрустально ясно и сквозь эту волшебную сферу горного хрусталя на несколько пронзительных мгновений, кажется, можно понять что-то самое главное. Что-то такое, что совершенно невозможно описать словами.
Фух."
С.С.:
"Да, знаете, у меня как-то завеса непонимания спала с глаз. Наверное, после вашего указания на виноград как аналог арбуза из «Дамы с собачкой». Я все понял, и стало очень грустно, даже слезы на глазах. Межвоенная Польша – это уже само по себе так же печально, как три сестры. Грустный миф. Все позади. Причем даже непонятно что. То, чего и не было.
А может, и было, но уже точно не будет. Все лучшее позади – но печальная ирония в том, что, когда это лучшее было, – оно не казалось не то что лучшим, а даже хорошим. Теперь это ностальгия – а тогда, когда происходило, это казалось маетой. Или наоборот?.. Никакого Томашува нет (не в географическом смысле, конечно), а в том же, в каком нет никакой Москвы для трех сестер. Суета сует и томление духа…"
///\\\\//\\\\///\\\///\\\
Иллюстрация: "Сентябрьский снег" И.Э.Грабарь холст, масло,1903 г.
©Моя сестра Жаба