Она охотно рассказывала о своей жизни.
Когда её кто-нибудь спрашивал.
Бывало это от случая к случаю, эпизодически, обычно, когда она, сидя за кухонным столом, занималась привычным делом. Руки её в тот момент перебирали гречку или нарезали овощи, колдовали над чем-то ещё. И движения были столь отработаны годами, что памяти ничто не мешало добраться до тех своих уголков, которые, казалось, были уже недосягаемы.
Те краткие воспоминания, рисовавшие ситуации из самых разных периодов её жизни, возникали по какому-нибудь сиюминутному поводу либо были ответом на вопрос любопытствующего собеседника.
При этом она искренне удивлялась тому, что кого-то всё это древнее бытописание сегодня ещё интересует. Однако, как уже говорилось, отвечала она весьма охотно и даже не без удовольствия. Внимание к прошлому, похоже, ей было приятно.
Отдельные эпизоды её долгой жизни всё же в итоге сложились мозаикой в более или менее целостную картину, правда, не без белых пятен и тех красок, которые появляются на холсте в результате собственных ощущений и внутренних переживаний художника. О них мы, увы, никогда не узнаем.
Танечка, Таня, Татьяна Ивановна.
Она появилась на свет в конце позапрошлого века аккурат накануне Татьянина дня в старинном городке Судогда, что в тридцати верстах от древнего Владимира. И первые шаги делала, можно сказать, у колыбели русской истории.
Достаток семьи Морозовых, однако, был, мягко говоря, скромен, поэтому родители, погоревав и даже всплакнув, отправляют семилетнюю Танюшу к состоятельной двоюродной тётушке в сытый южный город Ростов-на-Дону. Там и тепло, и фруктов всяких тьма, абрикос разных, да и родня не бросит, выучит дочку. А мы, дай Бог, поддержим, когда и навестим… если не прогонят.
Зажиточные родственники и действительно не бросили Танюшу, приютили, даже определили в первый класс начальной школы. Она потом очень тепло всегда вспоминала годы учёбы. Возможно, потому, что школа стала единственным местом её обучения. Другого не случилось.
А ведь схватывавшая всё на лету Танечка подавала большие надежды, стала гордостью класса. По окончании учебного года ей, как лучшей среди сверстников, была торжественно вручена красивая толстая книга «Хижина дяди Тома», которая сразу захватила и увлекла, пробудила полёт спеленатой ранее фантазии.
И хотя Таня прежде никогда не видела живых негров, не бывала на плантациях и фазендах, тяжёлая жизнь несправедливо притесняемых или чем-либо обездоленных людей уже тогда была ей отчего-то очень близка и понятна, вызывала живое сочувствие. Впрочем, ничто не изменилось и через долгие годы.
Думается, героиня сего повествования втайне всегда гордилась той своей детской наградой, берегла и долго хранила книгу американской писательницы Гарриет Бичер-Стоу про свободолюбивых рабов и жестоких господ, могла почти дословно пересказать её содержание. Но годы, войны и другие перипетии судьбы не уберегли фолиант с дарственной надписью. Да и не могли уберечь.
Вернёмся, однако, в пору её юности.
Школьные годы нашей отличницы длились не долго. Читать-писать, да цифры складывать научилась девка, - решила добрая тётушка, - а что ещё надо? Иное ей, пожалуй, и не пригодится. А по дому вона сколько работы! Да и дочка, Нюрочка, красавица наша подрастает. За ней глаз нужен. Вот и присмотрит. Нечего даром харчи переводить…
Так закончились для Тани недолгие времена просвещения и начались годы, десятилетия упорного, порой однообразного и безрадостного, а другой раз – интересного и творческого труда, который она всегда принимала как данность, как нечто само собой разумеющееся. Хотя тяга к художественному слову, к книгам и задушевным мелодиям оставалась присущей ей на протяжении всей жизни.
Грамотность её никогда и никем из окружающих не подвергалась сомнению. Более того, уровню внутренней культуры, душевной и эмоциональной щедрости, деликатности и тактичности Татьяны Ивановы позавидовали бы многие из тех, кто называет себя интеллигенцией. Впрочем, эти настолько уверены в себе, что качества других пусть и менее образованных людей оценить им по достоинству просто не дано. Ну да Бог им судья…
Обратимся всё же, дабы впредь не отвлекаться, к житью-бытью девочки в бойком купеческом городе.
Тане нравилось в семье тётушки. Во всяком случае, так она себя ощущала, именно в это хотелось верить. А что: тяжёлой работой не нагружают, за маленькой сестрёнкой ходить – одно удовольствие. Ну подметёшь ещё когда, простирнёшь, посуду вымоешь… Вовсе это и не хлопотно, даже время остаётся – и на рукоделие, и в читальню сбегать. А Нюрочка – дитё славное, малость своенравная девочка, но ласковая, конфетами угощает. Да и хозяйка не обижает, на пасху, вон, кофтой почти новой одарила. Главное – люди все трезвые, благочинные, истинно верующие люди.
Аня или, как её звали домашние, Нюрочка была младше Тани на какие-то пять лет и поначалу воспринималась ею младенцем, потом – подрастающей юной сестрёнкой, а затем стала и подругой. Воспитывалась Нюра во всеобщей любви и ласке, была игрива, кокетлива и уверена в собственной неотразимости.
Для этого, надо отдать должное, были серьёзные основания. Яркая внешность девушки, игривый нрав и звонкий голосок определённо вызывали интерес молодых людей. И хотя она не блистала гимназическими успехами и начитанностью, но не сегодня и не нами заведено так, что отнюдь не фейерверк мудрых мыслей привлекает прыщеватых сверстников, да и умудрённых сединами мужей.
Нюрочка, нисколько не смущаясь, делилась с двоюродной сестрой своими любовными фантазиями и оценками достоинств либо недостатков внешности пылких поклонников. Она заводила невинные романы сразу с несколькими претендентами на её благосклонность и частенько просила Танюшу тайком передать игривые записочки и Анатолю, и Леониду, и Семёну Степановичу… Каждому – свою.
Таня охотно выполняла Анины поручения, держа их в строжайшей тайне от тётушки. Ей было даже интересно находиться в эпицентре бурных страстей, которыми в своей жизни она обделена. Нет, она не была лишена миловидности, а стройную фигурку вполне можно назвать точёной. Вероятно, девушке не хватало более широкого круга общения. Она мало где появлялась, да и то, в основном, по хозяйской надобности.
Танюша хоть и считала себя слишком круглолицей, смущающейся где не надобно и скромно одетой, однако ничуть не огорчалась по этому поводу в надежде на лучшее будущее. Оно ведь непременно должно прийти. Нужно только приложить максимум усилий, чтобы достойно встретить то прекрасное Завтра. Нужно быть к нему готовой…
Будучи совсем ещё юной девочкой, Таня наловчилась работать иголкой и нитками. Что-нибудь подлатать, заштопать, починить – стало её любимым занятием. При этом удовольствие она получала как от результата довольно кропотливого труда, так и от самого процесса. Она всегда была усидчивой и внимательной. И очень терпеливой.
Дальше – больше. Научилась проворная девушка ровнёхонько тачать стежки, подбирать нужную материю, снимать мерки, делать выкройки. Вот уж и первая блуза складно получилась, и ночная сорочка, и юбка на выход. И всё ручками, ручками… О швейной машинке тогда можно было только мечтать. Даже о самой простенькой. Что же до «Зингера» с педалькой для ног, то он и во сне не виделся.
Некие перспективы забрезжили, когда Танюша стала брать заказы со стороны - сперва у немногочисленных знакомых, потом у их знакомых и так далее. Весть о добросовестной, спорой в работе и не жадной белошвейке быстро распространилась в округе. Клиентуру её, в основном, составляла прислуга купеческих и мещанских семейств, хотя не брезговали обращаться к ней и хозяйки окрестных домов. Таня чинила простыни и наволочки, панталоны и рубахи, шила поначалу одёжку простейшего кроя, а затем и повседневное платье для не слишком привередливых ростовчанок.
Она хоть и не без семейных споров, но уже выпорхнула из тётушкиного гнезда, сняв угол у вдовы обедневшего лавочника. Теперь всё зависело только от неё самой: от её трудолюбия, от её аккуратности и обязательности. И она трудилась.
В быту девушка жила очень скромно, давно привыкла к самым простым русским блюдам, которые, естественно, сама же себе и готовила. Единственное, чего ей хотелось - по-возможности, красиво одеться, ведь вон какие прехорошенькие барышни гуляют по Садовой да по Большому проспекту. Но все их наряды – из модных лавок или дорогущих ателье. А она, пожалуй, не хуже сошьёт, запомнит фасончик и той же ночью сметает.
Многое удавалось Танюше, что, безусловно, сказалось на уровне её жизни. От клиентуры не было отбоя, трудилась она без устали, но теперь уже могла позволить себе достойный гардероб, созданный, впрочем, своими же руками, а ещё духи и всякие другие приятные мелочи. Скопила девушка даже на золотое колечко с крохотным камнем и на позолоченные дамские часики.
Одного не было: отношения с молодыми людьми всё как-то не складывались. Да и когда бы им сложиться. Общалась Танечка всё больше с работодателями да с приказчиками в галантерейных лавках. В подругах – всё та же ростовская родня, Нюрочка (когда она не с кавалерами) да пара соседских девушек.
Таня, повторюсь, отличалась не броской красотой севера и центра России, но была весьма миловидной, стройной и очень неглупой. Но кто же сумеет распознать живость ума в столь скромной, даже застенчивой девушке?
В яркости она, наверное, немного уступала темпераментным южанкам, но притворяться ей не пристало. Если полюбится тот, кто примет такую, как есть – значит всё сложится. Однако годы идут…
Когда Тане Морозовой минуло двадцать пять, на её горизонте возник всегда весёлый и бодрый востроносый мужичок Филипп с «редкой» для России фамилией Иванов. На счастье то случилось иль на беду – в ту пору было неведомо.
Как и Таня, был Филипп человеком пришлым, заехавшим на Дон из Рязанской губернии. Родился он в бедняцкой семье, однако с малолетства был очень активным, бойким, достаточно хватким и компанейским парнем. Все эти его качества не остались незамеченными новой рабоче-крестьянской властью, которая и направила Филиппа укреплять партийную дисциплину в непокорном казачьем крае.
Никогда не унывающие хохмачи, умеющие, когда и пыль в глаза пустить, а порой и широкую душу показать, нравятся многим женщинам. Не стала исключением и Танюша. Вполне возможно, она нашла в Филиппе то, чего ей самой в ту пору не всегда хватало. Во всяком случае, именно так она могла думать и чувствовать.
Да и обхаживал Филиппок свою невесту весьма умело и с размахом купчика. Словом, сдалась Таня, стала Ивановой.
…Вскоре в молодой семье родилась девочка, которую назвали красивым греческим именем Лидия, Лидочка. А через пять лет на свет появился и младшенький, Юра. Всё вроде бы шло к тихому и спокойному в своей обыденности семейному благополучию. И Таню это вполне устраивало. Филипп оказался вовсе не заштатно пустым балагуром.
Он был, без сомнения, глубже и чувствительнее, чем казался на первый взгляд, много амбициозней, а подчас – трогательнее и родней. Иногда Филю так хотелось пожалеть и ободрить! Ведь желания его в этой жизни простирались значительно шире, чем реальные возможности, коими он располагал.
В подобных случаях человек, как правило, считает себя недооценённым, и попытки его самоутверждения касаются слишком многого и становятся, подчас, болезненно реальными.
К счастью, это не распространялось на семью.
До поры - до времени…
Дома Филипп был внимательным мужем и очень даже заботливым отцом. Он с нескрываемым удовольствием играл с детьми, редко журя за провинности, приносил домой нехитрые сладости и фрукты по сезону. Он никого не обижал, не поднимал руку, да и голос повышал нечасто.
Всё это было. Однако в их крохотной коммуналке партийный выдвиженец бывал мало. Не для того он приехал из сельской глубинки, чтобы погрязнуть в бытовухе. Он себя ещё обязательно покажет – и должность завидную получит, и признание товарищей!
Вот только должности, как Филипп ни старался, почему-то доставались другим. А ведь он, в отличие от многих, настоящего рабоче-крестьянского происхождения! Не нэпман какой-нибудь, сегодня жирующий и свысока смотрящий на нас, пролетариев. Ну как тут не выпить…
Звёздный час Филиппа, как ему показалось, пришёл, когда на Дону началась активная коллективизация. По решению партии большевиков и Советского правительства в стране был создан боевой отряд «двадцатипятитысячников». Это название весьма условно, потому что для организации колхозов и совхозов Коммунистической партией и Советским правительством на село были мобилизованы многие и многие тысячи сознательных партийцев, преимущественно горожан, которые имели о сельском хозяйстве самое отдалённое представление. Зато они были очень деятельны в своём искреннем или напускном (у кого как) стремлении загнать всех крестьян в колхозное стойло и заставить трудиться на общее благо. Впрочем, это не тема сегодняшнего рассказа.
Итак, отправился Филипп по приказу товарища Сталина в отдалённый район наводить революционный порядок. А как же – ведь и до Мировой Революции уж совсем недалеко!
Поехал он, естественно, без семьи. Вот обустроюсь, тогда уж…
Только затянулось его обустройство. Жил поначалу действительно очень скромно, правда, потом хату раскулаченных присмотрел. Трудился, можно сказать, не покладая… Дел невпроворот! Несознательных среди казачков уж дюже много!
Всё реже наведывался «строитель нового будущего» в Ростов, всё реже слал весточку. А со временем и вовсе перестал. Не до того…
Как в сельском доме без хозяйки?! Да ещё при такой нервной работе? Словом, нашёл себе Филя бабёнку сладкую из местных, благо вдов и молодух в ту послевоенную, истерзанную гражданской бойней пору было немало. Да и нравы проповедовались товарищами весьма вольные. Уютно устроился…
Татьяна, меж тем, мужа всё ждала и даже оправдывала перед роднёй. Для нас же старается, для семьи, для деток!
Когда те немного подросли, сразу пошла работать в фабричную столовую да мелкие заказы по шитью на дом брала.
Жила трудно, но с пониманием необходимости поднять ребятишек. А они всё больше радовали. Вот уж Лидочка в школу пошла, отличница и по дому всегда поможет. А глазастый Юрка - такой шустрый и любознательный, что только гляди за ним! Ничего, выдюжим, впервой ли…
Возможно, она плакала по ночам, переживала.
Наверняка.
Что я делала не так!..
Но никто не видел тех слёз.
Не должен был видеть.
Через несколько лет, «околхозив» село, но так и не став там большим начальником, вернулся в Ростов Филипп. Причём, вернулся не один, а с маленьким… сынишкой на руках, которого прижил на прежнем месте. Мамаше его, говорит, мы не нужны, принимай, Танюша.
И Татьяна, безо всяких даже раздумий, приняла малыша и его непутёвого родителя. Пацан ведь не причём, а папаша… Он ведь и моим детям какой-никакой отец. Всё лучше, чем безотцовщина. И в доме опять же будет хозяин, воспитатель. Да и неплохой он, в общем-то, Филя, не грубый и работящий.
И начали они снова вместе жить-поживать.
Счастливо?
Да вроде ничего, по-человечески.
Хозяйка стала для приёмыша хорошей матерью, нисколько не отличая его от родных своих детишек. Пожалуй, даже позволяя ему больше.
Не позабытый соратниками Филипп, получил новую теперь уже достаточно высокую и сытую должность – стал заместителем директора одного из городских рынков. Он не обладал глубокими знаниями и образованием, однако, кроме партбилета и карьерных устремлений, имел недюжинную житейскую хитрость и оборотистость, что позволило ему не один год «руководить» лоточниками да грузчиками.
Это приносило и приличный по тем меркам доход. Однако семье доставалась невеликая его часть. Дело в том, что новоявленный «торговец» очень быстро научился жить на широкую ногу. Но только… вне дома.
У Фили появились новые друзья, новые подруги, увлечения. Известно, что шальные деньги не часто способствуют совершенствованию нравственности их обладателя, тем более – импульсивного и, как уже упоминалось, с комплексом недооценённости.
Номинальный глава семьи всё чаще стал пропадать из дома – на день, другой, на недельку. Возвращался, как правило, с похмелья. У него была масса отговорок и оправданий. Он был большим выдумщиком.
И раздражался, когда «его не понимали».
А Таня продолжала много работать – и поварихой, и намывая в подроботку гору посуды, и хлопоча дому. Она привыкла всегда полагаться только на себя. И на своих любимых ребят. Это ничего, что руки теперь немного огрубели, и морщинки от недосыпания всё гуще ложатся сеточкой вокруг глаз. Дети сыты, здоровы, а чего ещё…
О своём отношении к изменам мужа, о его пьянках она могла говорить только с подушкой. Так она привыкла, так легче и достойнее.
Через какое-то время Филипп вновь надолго исчез из семьи, оставив младшего сынишку на Танино попечение. И, правда, кому, кроме неё, нужен чужой мальчишка.
Она называла пасынка сыном, сыночком.
И точно так же к нему относилась.
А тот рос мальчуганом шебутным, даже хулиганистым, доставляя немало хлопот, но, не переставая от этого казаться таким родным и нуждающимся в постоянной материнской заботе.
Татьяна воспитывала его, кормила и одевала не один год. Дети хоть и дрались иногда промеж собой, но очень подружились, обзавелись общими секретами, донашивали друг за другом.
И как же тяжело было маме-Тане вновь отдавать парнишку в чужие руки!
Вернее, эти руки для него были вовсе когда-то родными, мамиными, однако давно уж перестали ими быть. А он поначалу хныкал и вырывался, но позже, получив привезённые подарки и обещание ежедневного катания на лошадях, немного успокоился и всё же, взял кровную мать за руку.
В другой руке она (родная мама) держала узелок со сшитыми Таней мальчику вещами.
Пока они шли через двор до поворота, все оставшиеся дома глядели им вслед, а затем дети разбрелись каждый по своим делам, оставив маму в одиночестве у окна.
Филипп не раз ещё впоследствии уходил из семьи. Потом возвращался, каялся, клялся…
Уносил ноги он всегда тихо, без скандала и выяснения отношений.
Исчезал – и всё!
Без видимого повода.
Поэтому, понять, отчего это происходило, что его не устраивало и стало первопричиной бегства, было невозможно.
Или он что-то доказывал самому себе, укрепляя таким образом свою жизненную состоятельность? Или одинокие смелые женщины, соблазнившись приступами его весёлости и псевдо лёгкости, уводили Филиппа из тумана депрессии?
…Сразу после начала войны он также внезапно «потерялся», ссылаясь на выполнение каких-то ответственных партийных поручений по эвакуации предприятий и населения. И когда фашисты подходили к Ростову, Таня вынуждена была отправить старшенькую, Лидочку, к родне в более сытую за счёт какого-никакого подсобного хозяйства деревню. Там всё полегче будет, чем в голодном оккупированном Ростове.
По иронии судьбы, Лидочка отправилась в не столь далёкую эвакуацию вместе с Анной Ивановной, с той самой Нюрой, за которой в своё время ухаживала её мама.
Нюра теперь стала красивой взрослой женщиной, не утратившей, однако, живости ума и нрава. Несколько лет назад она вышла замуж за респектабельного гражданина с немецкими корнями, успела уже развестись с ним, однако носила теперь фамилию Дитрих и знала пару-тройку немецких фраз, произносимых ею с приволжским акцентом.
Похоже, история семьи в чём-то повторилась, не правда ли?
То же вынужденное отлучение от родных, дабы хоть как-то выжить. Та же благополучная тётушка…
Впрочем, о каком благополучии может идти речь в годы войны, когда на твою землю пришёл враг, причём, пришёл в самом прямом смысле этого слова.
…Немцы заходили в село ровными серыми колоннами, не громко, но довольно весело переговариваясь. Кто-то остался на постой, а остальные двинулись дальше, в сопровождении поднимающих дорожную пыль мотоциклистов. И всё шли, шли, словно не замечая испуганных жителей. Сколько же их?!
В массе своей немцы были выше наших ростом, крепче что ли, в ладно скроенной форме и аккуратно подстрижены. Они выглядели совсем иначе, нежели наши измученные боями, бесконечными обстрелами и бомбёжками худющие ребята в грязной одежде не по росту, которые отступали накануне.
Через несколько дней появились жизнерадостные и, казалось, вовсе не страшные итальянцы. Южане темпераментом больше походили на казаков, чья кровь, как известно, изрядно перемешана. Внешне они были привлекательны (симпатичнее надменных белобрысых германцев), ухожены и очень говорливы. Много, говорят, потом полегло их между Волгой и Доном.
Со временем все наступающие части немецких и итальянских войск ушли далеко вперёд. Уже не было слышно ни артиллерийской канонады, ни авианалётов. В селе остался лишь небольшой гарнизон, штаб которого расположился в бывшем Доме культуры.
Селу, в котором вынуждены были находиться Анна с Лидочкой, повезло: здесь квартировали не эсэсовцы, а фронтовики. Поэтому, наверное, местное население они особо не обижали. Ну, отобрали тех кур, которых те не успели спрятать (скот угнали ещё наши), ну заставляли прибирать в штабе и мести двор. Не расстреливали же и не вешали никого!
Партизан немцы не опасались, живя до начала контрнаступления Красной Армии в этакой дисциплинированной «расслабухе». Партизанское движение в степях не организуешь, а для мирных селян это, может, и к лучшему.
Вот и Лидочке пришлось помыть немало полов и окон под прицелом глаз строгого караульного. Но она-то привыкшая, ей это не в диковинку.
Именно в тот сложнейший период Лида познала все премудрости самой простой деревенской жизни, научилась ценить те скудные блага цивилизации, которыми можно было тогда обладать в городе.
Анна же и здесь сумела ловко приспособиться, не утруждая себя грязной работой. Она была – Дитрих, представительницей европейской цивилизации. Новая власть пришла надолго, и грех было не опираться на себе подобных. И Анну Ивановну привлекли к сотрудничеству, чему она особо не сопротивлялась. Даже напротив, надолго ведь…
Местные жители (кроме отъявленных полицаев) косо поглядывали на Анну, которая, будучи человеком весьма неглупым, не могла этого не чувствовать. Поэтому, когда под натиском советских солдат фашисты перешли к отступлению, она попыталась скрыться с немецким обозом. Но не до неё теперь было обратившимся в бегство «фрицам».
У мадам Дитрих, конечно же, хватило ума никогда не возвращаться в ту деревню и сменить фамилию, однако возмездие настигло её довольно скоро. Думается, сотрудничество Анны Ивановны с врагом было не столь уж тесным, поскольку получила она только десять лет лагерей – крохотный для той поры срок, который отбыла «от звонка до звонка».
Много позже она вновь появилась в судьбе Татьяны Ивановны и Лиды, представ в образе холеной дамы, проживающей хоть и в небольшой, но со вкусом обставленной квартире на главной улице Ростова. Она, в который уж для себя раз, вышла замуж за благообразного седовласого пенсионера, видимо, с солидными сбережениями и принимала своих родственниц с истинно высокосветской учтивостью. Впрочем, весьма радушно и всегда хлебосольно.
Но происходило всё это через много-много лет. Нам же следует вернуться в захваченный оккупантами Ростов, дабы узнать, как те тяжелейшие месяцы, годы пережила героиня нашего повествования.
Оставшейся с двенадцатилетним сыном в голодном оккупированном Ростове Татьяне пришлось, мягко говоря, не сладко. Работы нет, мальчишке учиться негде, угля для обогрева квартиры тоже не сыскать. Запасов никаких. Именно тогда, наверное, вошло в стойкую привычку Татьяны Ивановны всегда держать в заветном углу кладовки немалый запас круп, спичек, мыла и свечей.
Вся первая половина двадцатого века учила русских женщин выживать в самых неимоверных условиях, яростно борясь за существование – своё и своих близких. Учила стойкости – и выучила! Не один народ не прошёл через Такое. А наши Тани – смогли. Прошли тот путь очень достойно, не причитая и не стеная на ухабах.
Весь в руинах после бомбёжек тёмный и угрюмый Ростов представлял собой образец апокалипсиса. Хотя педантичные немцы и пытались навести в городе хоть какой-то порядок. Кое в чём преуспели.
В отсутствие транспорта по улицам как тени передвигались в основном немолодые люди с какими-то полуразвалившимися повозками да шмыгали пацаны. Главным занятием для всех стало – обменять хоть что-нибудь на съестное.
…За несколько месяцев дом Татьяны буквально опустел. Остались никому не нужные вещи и часть мебели, что не пошла на растопку.
Ребятня большую часть времени была предоставлена сама себе и тоже всеми силами и ловкостью старалась урвать или выклянчить то, что плохо лежало.
Юрка знал все закоулки вокруг своего дома, да и много дальше. Однако матери о своих «путешествиях» и приключениях никогда не рассказывал. Но тогда – пришлось…
Последнее время он стал частенько приходить к воротам немецкого военного госпиталя, сразу за которыми была столовая. Уж больно вкусно оттуда пахло! Раз пришёл, другой, третий… Ничего не перепадает.
А как-то раз коренастый рыжий часовой, украдкой оглянувшись по сторонам, поманил Юрку указательным пальцем. Было страшно, но есть хотелось больше. А вдруг…
Немец дал тогда мальчишке кусочек сахара, который был для него лучшим лакомством, потрепал по плечу и, качая головой, всё повторял непонятные чужие слова: «Киндер, киндер...» Может, вспомнил кого…
Юрка стал регулярно появляться у ворот госпиталя, и, когда выпадало дежурство «рыжего», получал то сахар, то четверть буханки настоящего пшеничного хлеба, а однажды даже кусок сала.
…В тот раз он тоже пришёл к смене караула и стал ждать. «Рыжего» не было. На пост заступил какой-то долговязый улыбчивый «фриц». Юрке бы уйти, но солдат так весело смеялся, указывая на него напарнику рукой и будто зовя, что мальчишка осмелился приблизиться…
От смачного тумака Юрка летел под горку метра три, зацепил плечом острый сук, порвав единственную курточку, и без оглядки дал дёру, только и слыша за спиной заливистый хохот.
…Маме тогда пришлось рассказать. Правда, не всё и не во всех подробностях. Она сначала страшно испугалась, потом принялась зашивать рукав, а, налив в миску жидкого супа и, положив на стол весь хлеб, взяла с Юрки слово, что подобное не повторится.
…Когда наши, наконец, отбили Ростов, радости жителей не было предела. Однако большая часть города была стёрта с лица земли, и для того, чтобы зажить хоть как-то сносно, его ещё предстояло восстанавливать.
Татьяна в те годы вместе с другими ростовчанками перелопатила горы мусора, сложила тысячи кирпичей. Но ничего, вот война кончится, вернутся мужики, а там!..
Филипп возвратился домой много раньше и всё «переживал»: как же тут они без него…
Приехала из деревни и Лидочка. Окончив с отличием школу, она поступила на самый сложный в Медицинском институте Лечебный факультет. А Юра, давно грезивший небом и ещё в юности посещавший аэроклуб, после войны был принят в Армавирское военно-воздушное училище.
Всё, действительно, вроде бы удачно складывается. И Филипп, получивший назначение на новую хозяйственную должность, вроде бы остепенился. Вроде бы…
Горбатого, как говорится…
Ну, недоволен был Филя тем, что всегда он только ЗАМ! Масштаба ему не хватало. Ну, что дома делать, когда вокруг скука смертная!
Татьяна, несмотря на «хлебное» место мужа, продолжала работать, принося хоть и очень скромный, но свой заработок в семейную казну. Частенько, именно он и был основным. Лида тоже подрабатывала – то санитаркой, то нянечкой.
Лишь однажды она не выдержала, увидев (вернувшись поздно из института после занятий и мойки полов) уснувшего на диване пьяного папашу, из кармана брюк которого вывалилась увесистая пачка денег. Она попросту выставила его за дверь, запретив впредь показываться на пороге. Она была решительнее своей мамы.
Впрочем, дело, наверное, не в решительности. Любовь опять же, как говорится, зла…
Да и не умела Татьяна что-либо получать даром, примеров не было. Она всегда отдавала, не беря ничего взамен, и искренне полагала, что только так и должно быть, что только так - правильно.
Филипп теперь уж навсегда ушёл из семьи.
Обиделся на дочь, на Таню?
Вряд ли.
Думается, он понимал и свою, мягко говоря, неправоту (человек-то был неглупый), и всё рвался куда-то. Он мелькнул на горизонте лишь через много лет, когда попытался… отсудить у детей содержание по старости.
И отсудил.
…Лида вышла замуж рано, ещё учась в институте. Парней в те годы было мало – выкосила страшная война, но больно уж Лидочка была славная и ладненькая, да и без пяти минут врач. Так кто же стал её избранником?
Молодой фронтовик, хоть и вернувшийся к мирной жизни без половины одной ноги, являлся женихом завидным и мог ещё поухлёстывать за многими барышнями, однако вцепился в такую Красоту мёртвой хваткой, не давая и близко подобраться возможным конкурентам.
В чём-то Лидочка повторила судьбу Татьяны, во всяком случае – определённую её часть. Судите сами…
Григорий (а именно так звали её молодого мужа) был довольно хорош собой, в меру образован, лёгок в общении и дерзок. Ему казалось: после войны весь мир у меня в кармане. Кому, как не нам, фронтовикам, положившим на алтарь Отечества своё здоровье, должны достаться все блага…
Улавливаете сходство с кем-то, уже описанным ранее?
У меня должна быть престижная работа, красавица жена, а скоро родится и сын!
…И сын родился, действительно, довольно скоро. Лидочке пришлось заканчивать вуз, будучи уже «в положении». Назвали первенца Володей, и отец, казалось, был без ума! Успел отметить Такое событие, наверное, со всеми приятелями. Вот только заниматься малышом пришлось всё больше юной маме да Татьяне Ивановне.
Гриша же искал интересную, на его взгляд, работу, встречался с вернувшимися из армии однополчанами – много забот у ветерана.
Был он, к тому же, весьма ревнив и вспыльчив. Особенно после встреч с друзьями.
Ещё более обострилась эта «милая» черта его характера после того, как Лида вышла после декретного отпуска на работу в поликлинику, став в одночасье Лидией Филипповной.
В молодой семье начались ссоры, скандалы, чуть не доходило до рукоприкладства.
…Татьяна Ивановна поддерживала дочь, чем могла, но в ссоры не вмешивалась. Тут и навредить недолго. Лучше я за Вовочкой погляжу да обед сготовлю. Ничего, стерпится-слюбится, дай срок…
Однако Лида, видимо, была из другого «теста», чем мама. Она росла, читала книги, когда удавалось, ходила в театр и в кино, упорно училась, стараясь подготовить себя к другой жизни, к иному уровню взаимоотношений! Говоря высоким штилем, она была человеком другой формации.
Кстати, о театре. Именно на сцене Лида впервые увидела своего будущего мужа – второго и последнего.
Она, конечно, не могла тогда предполагать, что тот красивый артист, игравший, правда, в основном отрицательные роли, вскоре станет её спутником на всю оставшуюся жизнь.
Роли Владимиру Александровичу и впрямь доставались не первого плана. Его персонажи – интересные, порой острые – почти всегда были антагонистами главных героев советской эпохи. Не может ведь человек с довольно аристократичной внешностью, из которого так и прёт «порода», играть правильных и целеустремлённых большевиков из рабоче-крестьянского сословия.
После развода с Григорием Лида бывала в драматическом театре частенько. Соседка по коммунальной квартире, тётя Варя, работала там билетёром и по-блату сажала её на хорошие места.
А утром, оставив Вову с мамой, Лида бежала на работу в свою поликлинику, ежедневно проходя мимо огромного серого здания, известного среди ростовчан как «Дом Актёра». Это приметное здание было возведено к открытию нового театра-трактора ещё до войны и предназначалось для расселения в нём артистов, музыкантов, композиторов, художников. Внушительный снаружи дом для «богемы» внутри представлял собой скопище «коммуналок», где в длиннющих коридорах готовилась еда на керогазах и примусах, а в единственный на этаже душ и пару туалетов выстраивались очереди из заслуженных и народных артистов, художников и далее по списку.
Владимир Александрович жил в этом доме с мамой. С женой он развёлся, детей так и не нажил, был востребовал в актёрской профессии, но мечтал о режиссуре.
Он давно заприметил очень миловидную молодую женщину, которую постоянно встречал, идя на утреннюю репетицию. Кто она – прекрасная незнакомка? Но подойти никак не решался. Неловко, да она, наверное, замужем. Такие женщины одни не бывают.
Владимир обычно добирался в театр пешком вместе со своим хорошим приятелем и соседом по дому, которому однажды и признался в своих тайных мыслях.
«Не тушуйся, - тут же поддержал его шустрый коллега, - хочешь, познакомлю?» Даже не став слушать ответ, он сделал уверенный шаг в Лидину сторону: «Девушка, вы очень понравились одному неплохому артисту, а он стесняется к вам подойти…»
«Вот идиот!» - Только и успел буркнуть Владимир приятелю. «А вообще-то, он прав, очень хочу познакомиться», - это он Лидочке.
«А я вас знаю, точнее, не раз видела в спектаклях», - сказала она и улыбнулась без всякого жеманства, присущего отдельным представительницам актёрского цеха и околотеатральной компании.
Жить после регистрации они стали в том самом «коммунальном раю» Дома Актёра. Но не сразу. Владимир поступил на Высшие режиссёрские курсы и два года учился в Москве, бывая дома лишь наездами.
По окончании курсов, его оставляли в столице. В одном из театров наметилась вакансия, и он даже начал было работать, но, узнав о Лидиной беременности, тут же вернулся в родной Ростов, где его ждали – и в театре, и дома.
Владимир Александрович всегда втайне мечтал о сыне, а когда он родился, назвал его Сашей в память своём отце. Лиде и Татьяне Ивановне это имя тоже нравилось.
Из роддома Сашу привезли в Дом Актёра, а восьмилетний Володя пока остался на попечении Татьяны Ивановны, благо жили они неподалёку. Мальчик практически ежедневно приходил к маме и маленькому брату, частенько садился рядом с кроваткой за школьные уроки. Вова сразу принял Владимира Александровича, да и тот относился к нему очень внимательно и тактично, не вмешиваясь в процесс воспитания, но ненавязчиво стараясь научить чему-то хорошему.
Григорий проявлял мало интереса к подрастающему сыну, Вова видел его очень редко. Поэтому именно Владимир Александрович стал для него пусть и не родным, но всё же отцом. Таковым он себя ощущал. И не только он.
Через несколько месяцев после рождения Саши в семье произошла трагедия: случился инсульт с мамой Владимира Александровича, которая затем долго восстанавливалась, а когда вроде бы почти поправилась, потянулась за чем-то и сломала ногу. Ходить больше она так и не смогла, с трудом передвигаясь в дальнейшем на инвалидной коляске, а в основном – лежа или полусидя на своей кровати.
Ситуация сложилась крайне тяжёлая: крохотный ребёнок, бабушка – инвалид, отец с утра до вечера на работе (он ещё взял курс в театральном училище), маму из поликлиники не отпускают…
Татьяна Ивановна стала бывать в молодой семье ежедневно. Она делала всё по дому, ухаживала за больной и маленьким ребёнком, пока Лида, запыхавшись, не прибегала с работы, следила, чтобы Вова был сыт, обстиран и вовремя сделал уроки. Потом уже вечером она шла в свою квартирку и готовила что-то для себя и старшему внуку на завтрак.
Надо сказать, что Елена Степановна – так звали новую родственницу – была человеком с непростым характером, женщиной требовательной, что ещё усугублялось и тяжёлой болезнью. Ждать особой благодарности от неё не приходилось, всё воспринималось ею как должное.
А Татьяна Ивановна и не ждала никакой благодарности. Как всегда, как давно уж привыкла…
Наконец, семье дали отдельную трёхкомнатную квартиру на пятом этаже «хрущёвки». Радости и ликованию не было предела! Но ведь такие «хоромы» надо ещё и обустроить – всё помыть за строителями, почистить, «вылизать».
Работали всем миром и уж конечно не без Татьяны Ивановны, которая явилась первой, приняв на себя, как говорится, все тяготы…
С зятем у неё, на удивление, сразу сложились очень хорошие отношения. На удивление, потому что насмотрелась, пришлось повидать разное. Владимир Александрович мамой её, конечно, не называл, только по имени – отчеству. Да это и правильно, по-городскому как-то. И не в этом суть.
Скандалить с Татьяной Ивановной мог только сумасшедший или отъявленный мерзавец, садист. Она никогда не вмешивалась во взаимоотношения мужа и жены, хотя, наверняка, имела собственное мнение; не настраивала дочь и сына против своих избранников, не конфликтовала и не наушничала. Возможно, если бы в доме творились жуткие безобразия, она бы позволила себе каким-то образом попытаться изменить ситуацию. А от добра, помнится, добра не ищут.
Вспомнив о сыне Татьяны Ивановны, следует сказать, что Юрий тоже женился на хорошей кубанской девушке Оле, которая Татьяне Ивановне понравилась сразу и навсегда. Как нравились и были горячо любимы ею и их дети: старшая Ирочка и младший – Коля.
Но семья сына была далеко. Он служил лётчиком-инструктором в авиаполках, приучал курсантов и молодых офицеров к небу. Мотало его, конечно, по разным гарнизонам, но всё-таки на государственном обеспечении он, всё сыт и устроен. Татьяна Ивановна хоть и скучала по всей его семье, однако была спокойна. В гости к нему приедет, повидается - и ладно.
Вернёмся, однако, в дом Владимира Александровича и Лиды, где Татьяна Ивановна проводила большую часть своего времени. Дело в том, что новая квартира, в которой они теперь жили, располагалась в районе ростовских новостроек, и добираться оттуда на работу всем стало много дольше. Пока приедет Лидочка в свою лабораторию при поликлинике, пока вернётся назад… А обед-то кому готовить? Кто Сашку накормит, когда он прибежит из школы?! А я – ничего, я и вечерком до дома доберусь. На трамвайчике.
Когда Елена Степановна умерла, Татьяна Ивановна перебралась к Лиде окончательно. Вова к тому времени вырос, став видным парнем Володей, пользовавшимся изрядным успехом у слабого пола.
Окончив техникум, Володя поступил в институт, стал работать на заводе.
Он рано женился, и это даже обрадовало Татьяну Ивановну – в семье-то не забалуешь. Хотя она помнила и другие примеры.
Вскоре у Володи родился сын Серёжа, и старый дом Татьяны Ивановны был теперь заполнен родными, но совсем другими голосами.
«К сожалению, не складывается что-то в Вовкиной семье, - думалось ей тогда, - хотя и живут вроде долго. Выпивать внучек начал, не в дедушку ли?»
Татьяна Ивановна теперь была как бы в стороне, в отдалении от любимого человека. Оставалось переживать на расстоянии и уповать на лучшее.
Права оказалась мудрая бабушка: Володя, в конце концов, развёлся с прежней женой, найдя себе другую, Настоящую – верную, любящую и заботливую. И с выпивкой вовремя «завязал». И появились у них дети, а затем и внуки. Но это уже другая, сегодняшняя история, которую Татьяна Ивановна предугадать не могла.
Она жила в ту пору вместе с младшим Лидиным сыном, с Сашей, о котором заботилась и переживала не меньше. Он тоже был «не подарок» и приносил немало волнений. Женился ещё моложе Вовы, «по залёту», развёлся. С внучкой, Катюшей, теперь видеться не дают или приводят совсем ненадолго. А она славная.
В институт Саша поступил легко, а прилежания в учёбе нет. Эх, молодёжь, молодёжь…
Говорила она мало, всё больше вздыхала. Упрёки с её стороны если и бывали, то касались они только тех случаев, когда кто-то кого-то чем-то обидел или мог это сделать. Она хорошо знала убойную силу обиды.
Удивителен тот факт, что у Татьяны Ивановны было мало подруг вне дома. Наверное, так случилось потому, что дружба требует времени, которого ей всегда недоставало. Все её мысли, усилия, действия были направлены на семью, на родных и близких ей людей. Видимо, поэтому и переживала она так остро семейные неурядицы внуков.
При этом Татьяна Ивановна не была этакой «домашней клушей». Она всегда охотно принимала приглашение Владимира Александровича пойти в театр и возвращалась весьма взволнованная. Пока позволяло зрение, она читала, была в курсе всех событий.
Очень нравились ей стихи Сергея Есенина, которые, бывало, в кураже юношеского романтизма вслух для неё (да и для себя) читал Саша. «Как жизненно пишет, как складно…», - говорила. И отворачивалась.
К концу жизни главным развлечением Татьяны Ивановны стал телевизор, у которого, впрочем, она подолгу не засиживалась. Торопилась к экрану она в том лишь случае, когда диктор объявлял, что выступает Анна Герман.
Свою любимую исполнительницу Татьяна Ивановна слушала с огромным удовольствием, всегда очень внимательно, а когда доходило до слов «Красивая и смелая дорогу перешла…», доставала носовой платочек и опять же почему-то отворачивалась, чуть слышно всхлипывая. С возрастом сдерживать эмоции куда сложнее.
Самыми любимыми и, наверняка, самыми постылыми для Татьяны Ивановны занятиями долгие годы были: приготовление еды и шитьё. Она делала это всю свою жизнь! Она этим жила.
Шила в последние годы редко, разве что нечто необычное по просьбе Саши, что в магазинах тогда не продавали: жилетку там какую-нибудь особенную, спортивные шорты для секции, модные брюки-клёш или рубашку с пуговками на воротнике.
А вот готовить - приходилось, семью-то кормить нужно. Лиде ведь некогда, она отделением заведует. Дай Бог, в магазине что-нибудь достанет.
С утра Татьяна Ивановна бежала на рынок. Так и говорила всегда: «Сбегаю- ка я на базар». Торговалась там за каждую копейку. А, придя домой и, разложив на столе покупки, задумчиво и как-то протяжно размышляла вслух: «Чего его готовить?»
Татьяна Ивановна, конечно же, знала, что приготовит сегодня, чем порадует очень уважительно относящегося к ней зятя, любимую дочку и сорванца внука. Она, как истинный творец, как хороший писатель перед белым листом бумаги или композитор перед чистым нотным станом, была в некой нерешительности – а получится ли? Получалось всегда, я вас уверяю.
…Ушла она так же тихо, как и жила. Никого не стесняя и не обременяя. Сбегала утром на базар, почувствовала себя плохо…
Танечка, Таня, Татьяна Ивановна.
Она всегда удивлялась, когда кто-нибудь её расспрашивал о прошлом, о её жизни: «Да кому это интересно? Ничего особенного. Об этом никто и не вспомнит…»
Вспомним.
Мы.
Ростов-на-Дону
февраль 2014