Мизинчик

Татьяна Гончарова 2
         Поводом моего первого пребывания в Архангельске была  госпитализация в областную больницу, где мне довольно долго пришлось проваляться: сами понимаете - воспоминание не из приятных. Тем не менее, людей, с которыми довелось там познакомиться, не забыла до сих пор.
        Было мне тогда лет двадцать пять, окружением же моим были всё больше бабульки – северянки из окрестных деревень. С нашими южными старушками они имели не больше общего, чем провинциалки со столичными штучками. Одна из них, увидев, как я опиливаю отросшие от больничного безделья ногти, участливо предложила:
 - Возьми, милая, у меня ножницЫ (ударение в слове "ножницы" они делали на последний звук «ы»), ножницАми-то ловчей будет.
 - Ну что вы, я так рада, что смогла здесь ногти отрастить, дома от работы они всё время ломаются.
 - Тьфу! - беззлобно сказала моя собеседница (она никогда в жизни не видела маникюра). Мне очень нравилось слушать их северный окающий говорок, как будто курочки кудахчут: ко – ко – ко.
  - Голова болит в каменном-то доме, – говорила одна другой.
  - Как не болеть в каменном-то доме, конечно, болит, – вторила ей подруга.
 Имена у обеих старушек были наиредчайшие: Калисья и Фелисата. Эти имена очень забавляли нашего лечащего врача. Произнося их, он каждый раз ухмылялся и удивлённо крутил головой - врач, как и я, был не из местных.
       Симпатичные старушки – веселушки меня забавляли и умиляли, но общаться с ними было несколько затруднительно, ведь моя голова по причине нахождения в каменном доме не болела. Зато какое наслаждение я получала от общения с Софьей Платоновной! Она, семидесятипятилетняя архангелогородка, была ровесницей века, училась ещё в дореволюционной гимназии и успела её окончить как раз в  1917 году. Внешность  старушки  располагала к себе: лицо  спокойно и благообразно, походка  легка, речь  правильна и красива. Не смотря на пятидесятилетнюю разницу в возрасте, мы скоро с ней стали подружками, подолгу разговаривали о книгах, читали на память стихи, а потом стали доверять друг – другу и сокровенные тайны. 
    Фелисата  невзлюбила Софью, когда увидела, как та утром делает зарядку.       
     - Никогда не рабатывала, наверное, - пробурчала она.
 Калисья же взяла на себя роль защитницы:
  - Она не эка мы с тобой, городская!   
      У Софьи Платоновны была некая особая примета: на мизинце левой руки не хватало фаланги. Заметив мои плохо скрываемые взгляды, моя мудрая подруга  решила рассказать  свою историю. Уже тогда  эта история просилась на бумагу, но в то время я  бумагомарательством ещё не занималась, а по прошествии стольких лет кое-что забылось. Ну что же, попробую воспроизвести её рассказ так, как сумела его запомнить:
       «Были мы с моей подругой Лизой уже выпускницами гимназии, когда из Питера приехал её брат Николай, бывший студент. Я знавала его ещё мальчишкой, а тут предстал предо мной высокий стройный юноша с лучистыми глазами, полный идей и стихов, и вскружил мне голову, что в неполных восемнадцать лет совсем не удивительно. Мы быстро нашли друг в друге родственные души, нас это восхищало. Были прогулки долгими белыми ночами по улицам города, по берегу Двины. Я почти не помню, о чём мы говорили, но помню, какими важными и исполненными глубокого смысла казались нам эти разговоры. О чём ещё может мечтать влюблённая юная девушка, как не о замужестве, счастливой семейной жизни с любимым? Мне казалось, что Николай мечтал о том же. Возможно, так оно и было, но одна неосторожная фраза всё перечеркнула.
        Однажды Лиза не без удовольствия передала мне слова Николая: «Хорошая девушка Соня Честнейшина, да жаль, некрасивая!». От неожиданной обиды дыхание у меня перехватило, сердце будто остановилось: « ах, так вот что он обо мне думает!  А я, глупая, уже мечтала о свадьбе. Что теперь делать?» Совершенно невозможными считала я теперь наши встречи, ведь продолжать встречаться, значит навязывать себя человеку, тебя вовсе не желающему. В то время воспитание девушек отличалось от современного, девичья гордость – вот главная добродетель, это внушалось нам с  младых ногтей. Не смотря на то, что из-за этого не раз я серьёзно пострадала, до сих пор считаю это качество не самым худшим. А тогда я предпочла, чтобы небо свалилось на Землю. Но поскольку такое невозможно, надо было что-то решать. И решилась-таки, ответила согласием на предложение Феликса – бездетного вдовца старше меня на пятнадцать лет, который давно оказывал мне знаки внимания. Венчаться мы не стали – во-первых, потому, что Феликс был католик, а во-вторых, в моду тогда настойчиво входил атеизм. Решили ограничиться простой регистрацией. Это сейчас молодым дают время на размышление, а тогда никому такое и в голову не приходило, как не додумались ещё и до придания этому событию какой бы то ни было торжественности. Расписаться в ЗАГСе было примерно то- же, что  теперь, скажем,  зарегистрировать купленный автомобиль.  И вот, когда уже мне задали последний вопрос: какую фамилию я хочу носить в замужестве, я вдруг с такой ясностью осознала всю опрометчивость своего поступка и всю невозможность что-то изменить, что, как утопающий за соломинку, схватилась за свою девичью фамилию: «Я хочу быть Честнейшина». О Феликсе в ту минуту я вообще не думала, да и как могла думать о нём, если совсем другие чувства разрывали мне душу. Когда вышли из ЗАГСа, Феликс развернулся и пошёл в другую сторону - это он обиделся из-за фамилии, а я ничего не понимала и не знала: радоваться мне этому или печалиться.
           Прошло времени не меньше месяца, а мы с мужем не виделись. Слава Богу, я выросла в хорошей семье, где все понимали и щадили друг - друга. Но всё равно в глаза родным смотреть было трудно и стыдно. Я  уходила из дома и подолгу бродила одна по городским закоулкам. Однажды, вернувшись домой, я вдруг увидела Николая. Он даже не встал, увидев меня, а только уронил голову на руки и со стоном произнёс: «Что же ты натворила!?» Не в силах сдержаться, я обхватила руками эту такую любимую поникшую голову и залилась слезами. Никто из нас не заметил, как вошёл Феликс. Вдруг тяжёлое, мерзкое, отвратительное слово, будто кнут, ударило меня, обдало меня смрадной грязью, втоптало в неё. В семье, где я росла, подобные слова не только не произносились, их даже знать было запрещено. Неужели ЭТО сказали в мой адрес? Казалось, что слово приросло ко мне, и что отмыться уже невозможно, а жить так нельзя. Не помня себя, выскочила во двор, кинулась было к колодцу, но вдруг увидела топор, схватила его и рубанула себя по пальцу руки. Вот откуда моя «особая примета», смолоду и до конца жизни я ею себя пометила. Феликс умело перевязал рану, повёл к доктору и, протягивая ему отрубок моего пальца, просил: «пришейте».
 - Медицине пока сие неподвластно, - ответил доктор.
        После этого события я из Сони Честнейшиной превратилась в Софью Высоковскую, а Феликс стал мне хорошим мужем».
       Мы втроём, раскрыв рты, слушали это повествование, а когда рассказчица умолкла, Калисья взволнованно спросила:
  - А как же Николай?
  - У всех бывает первая любовь, - ответила Софья.
Фелисата в отсутствии Софьи опять стала недовольно бурчать:
   - Мой Алексей-то Иванович всяко меня обзывал, как винища напьётся, нечто мне пальцЫ топором рубить?
   - А ты бы его поленом - посоветовала Калисья. Эдак я своего, когда молода  ещё была. А потом так и обмёрла вся! Думала, ну-тко вырвёт у меня полено-то, насмерть убьёт! Он ещё хуже как заругается, и ушёл, да только больше меня не оскорблял. И друзьям говорил: « Не ругайтесь, Калисья не любит».
   Фелисата обиженно поджала губы, и целый день с Калисьей не разговаривала.