(Из цикла "Скромная наша юность")
Западная культура проникала в наше общество тайными тропами, неожиданными, как приход весны для колхозников. Или зимы – в то время всё естественное было неожиданным.
На втором курсе Харьковского авиационного института я решил купить подарок для родителей. Я долго собирал деньги, откладывая со стипендии, и решил купить им в дом люстру-тарелку. Из Чехословакии. Не скажу, что я отказывал себе в еде, но в удовольствиях ограничивал.
У них был замечательный юбилей – 25 лет совместной жизни. Поэтому я насобирал 25 рублей и мы с Юриком, моим другом, пошли в магазин «Светлячок», что на площади Розы Люксембург, выбирать.
Если Вы, сударыня, были знакомы хоть с одним мальчиком в том возрасте, то понимаете, что мне ну никак невозможно было пойти на такое дело одному, без друга!
Купили. Юрик присоветовал самую красивую и даже добавил рубль от себя. Кстати, рубль – это было очень много по тем временам.
Забегая вперед, скажу, что люстре родители очень обрадовались, были растроганы и до сих пор она к месту.
Наверно, это заразное дело – покупки, потому что Юрику тоже захотелось хоть что-то купить.
Но денег у нас двоих осталось немного, ну, может, на пару лампочек.
Вышли из магазина с большой коробкой. Со стороны эта коробка давала нам вид приезжих богатеев.
К нам подошел угрюмого вида парень и, озираясь, заговорщицки спросил: мужики, «Битлами» не интересуетесь?
Юрик загорелся сразу.
Его можно было понять. В те годы, сударыня, человек, который принесет на вечеринку свежую пластинку, да еще контрабандную, на два часа становился королем праздника!..
Они пошептались с Угрюмым. Долго не могли сойтись в цене. Не потому, что Юрик был скупердяем, совсем наоборот – готов был отдать последнее, если только на хорошее дело. Ну не было у нас нужной суммы. Просто не было. А у Угрюмого что-то не сходилось с прибавочной стоимостью.
Он долго что-то шептал себе, глядя на небо, где у него находилась в это время таблица умножения. Наконец, всё в его голове сошлось, и он согласился.
Мы прошли метров сто по улице. Пока шли, мы с Юриком успели заразиться привычкой Угрюмого озираться. Мне казалось, за каждым столбом стоят незримые агенты по охране комсомольской нравственности и бренчат коваными наручниками. Но, слава Богу, то бренчали трамваи.
Наконец, мы вошли в какую-то неопрятную харьковскую подворотню. Там Угрюмый представил Юрику на выбор несколько рентгеновских плёнок. На плёнках были изображены различного рода рёбра с непонятными нам патологиями.
Юрик спросил:
- Женские есть?
Этим он сильно озадачил Угрюмого. Тот стал рассматривать свой товар на просвет, разыскивая на нём хоть какие-то гендерные подсказки.
- Эх, ты, своего товара не знаешь, - попенял ему Юрик. – Давай эти.
- «Мичел». Это про девушку, - сказал Угрюмый.
- Ну вот, я знал. что есть! - обрадовался Юрик.
- Значит, на полтинник дороже, - опять заныл Угрюмый. Видно было, что в торговле он разбирался хуже, чем в музыке: кто ж переценивается после договора?
Юрик опять сказал Угрюмому, что у нас только на трамвай.
Но Угрюмый всё никак не верил. Его смущала моя коробка. Наконец, с большим сожалением - так, как будто эти рёбра были лично его, и ему приходится очень задёшево отрывать их от своего организма – Угрюмый отдал Юрику пластинку и тут же исчез.
Сказать по правде, нас немного удивила скорость исчезновения Угрюмого. Впрочем, в те годы, возможно, это было свойством всех подпольных битломанов.
Трамвай, нанятый нами – начинающими меломанами и прожигателями жизни - за два билета по три копейки, прыгал по рельсам так, как будто ему какой-то супостат подпилил колеса. Разговаривать не было никакой возможности, потому как грохот на задней площадке мог перекрыть маленький металлургический комбинат. Но слежки агентов по нравственности или, там, погони за нами на другом трамвае мы не увидели. Обошлось.
Дома я распаковал люстру, а Юрик всё крутил рентгеновскую пленку. Рассматривал её то в отраженном свете, то на просвет.
- Юрик, - говорю, - мы же все равно не понимаем ничего в туберкулёзах!
- Какие-то они все редкие и ровные.
- Обыкновенные рёбра. Забороподобные.
- Я про дорожки. Очень подозрительные, - беспокоился Юрик.
Надо было отпраздновать покупки. Вечером пошли к девчонкам. Они жили «на уголке» и хозяйка разрешала им включать радиолу.
Там уже был староста нашей группы Гена. Он ухлёстывал за нашей красавицей Женькой и целыми днями пропадал у неё, умудряясь попутно ещё и кормиться вкусной девчачьей едой. Но Женька ещё колебалась между правильным Геной и красивым Юриком.
Если Вы, сударыня, дочитаете до конца, то поймете, почему в это вечер Женька наконец сделала свой выбор.
В школе Гену обучали игре на скрипке, поэтому считалось, что у него врожденный обострённый музыкальный слух.
Радиола давно была включена, еще до нас. Рёбра поставили на проигрыватель. Проигрыватель, как велел Угрюмый, поставили на 33 оборота.
- Битлы! – объявили мы с Юриком. – «Мичел».
Все-таки Юрик напрасно беспокоился, дорожки работали.
- Бу-бу-бу-бу… - забубнила радиола, как бывает, когда поставишь на маленькие обороты старую пластинку.
Кто-то из девочек переставил на 45. Стало понятно, что с пластинки идет какой-то текст.
Тогда Гена вспомнил про свой врожденный обострённый слух, подскочил к радиоле и переключил на 75 оборотов в минуту.
Все присутствующие услышали:
«Союз нерушимый республик свободных…» - могучий, торжественный хор.
Обиднее всех смеялась Женька.
Рёбра оказались так-таки женскими: в хоре чувствовалось преобладание женских голосов.
Мы дослушали до конца. Нам с Юриком казалось, что эти голоса ещё и пели с лёгким женским злорадством, а вот мужские - строго и назидательно, призывая нас жить по законам страны и не слоняться по подворотням.
Так и прожили.