Исход
Мне было пять лет, я умел читать и писать.
В средине пятидесятых, зимою, родители говорили долго о чём-то важном, сидели на кухне весь вечер и половину ночи. Они пришли с работы рано, взволнованные и чем-то удручённые.
Отец, не умывшись и не поужинав, как обычно – неспешно и обстоятельно, снял бурки и стряхнул с полушубка снег. Устало и грузно сел за обеденный стол, задумчиво глядел в окно.
Был снегопад с ветерком, мело «во все пределы».
Что-то случилось.
Мать не переходила от стола к плите, грустно сидела напротив отца.
Молчали долго, угрюмо, скованно.
Дети, все четверо, сидели в своей комнате. Подслушивать разговоры родителей не смели, шпионить в семье было тоже не принято.
Тишина в доме. Приёмник молчит. Потрескивают в печке дрова.
Вошёл в детскую хмурый отец, заставил себя улыбнуться, сказал:
- Ребята, собирайтесь помаленьку, мы утром уезжаем.
Не узнали мы своего отца в этом ссутулившемся, постаревшем мужчине: бледное лицо, резко проступившие морщины, небритый щетинистый подбородок. Желваки бегают под кожей.
Случилось что?
Дети понимали: что-то плохое произошло.
Маленький Лёша спал в люльке. Старшие ворочались в своих постелях, словно чувствуя присутствие в доме зла.
Мать впервые за многие годы достала старый, ещё дедовский молитвенник, несколько часов кряду простояла на коленях перед извлечёнными из комода, траченными временем иконами.
Отец ушёл, возвратился поздно.
Утром пожитки уложили в кузов грузовика, туда же, забившись между узлами, за шкафом и комодом, спрятались отец и старшие брат и сестра. Мать с младшеньким на руках поместилась между мною и шофёром в кабине.
Окна запотевали: очень морозно было, беспросветно мело.
Что сталось с новым ухоженным домом, хозяйством и оставшимся в доме добром? Видимо, об этом знали только родители.
А в чём причина столь спешного отъезда, почти бегства?
Всплывали отдельные слова из разговоров про бывших «тюремщиков», каковых на Севере всегда множество, о размолвках и раздорах, из которых отец успешно выбирался: знал я, что он и с зеками выпивал, и наряды им закрывал на хорошие деньги, и с начальством был в ладах…
Ехали по едва видневшейся под перемётами дороге. Снизу дуло, в полу кабины были щели.
Было уже достаточно светло, водитель не первый год ездил по северной беспутице, ориентировался по пролысинам на дороге, - там снег не задерживался, сметало его порывами ветра.
В кабине было довольно тепло: меня с одной стороны согревал дядя Вася, хмурый водитель, не куривший, что было очень кстати, а с другой – плотный бок материнского овчинного полушубка.
Малыш тоже от неудобной езды не страдал, даже не плакал. Мать его на ходу кормила, переодевала, стыдливо прятала в кирзовую сумку, на дно, завернув в газету, перепачканные одежонки.
Я дремал; есть не хотелось. Не хотелось из-за мрачного молчания матери и дяди Васи, и необъяснимой тревоги, охватившей мою, несмышлёныша, душу.
Лишь ближе к полудню появилась незнакомая деревушка с кружевами дыма над крышами изб и морозными узорами на окнах. Избы темнели буро – черными стенами и крышами; изредка слышалось тявканье одинокой собачонки. А так – тихо.
Ветер. Снег.
Дядя Вася, видимо, знал, куда мы приехали: уверенно остановил машину возле невзрачной избёнки, выглядывавшей из-за нескольких сосенок, до половины стволов утонувших в снегу. Собака брехнула лениво, но из конуры не вылезла: или лень, или холодно, или не было у неё до этого события никакого собачьего дела.
Двери в сени не были заперты.
На пороге гостей встретила хмурая женщина, нечесанная, в покрытом пятнами переднике. Пахло прелью и мышами.
Женщина угрюмо буркнула «Здрась-ть», пропустила приезжих в кухню. Из соседней комнаты, единственной в избе, торчали лохматые детские головы, с волосами одинакового соломенного цвета.
Мать услужливо-сгорбленно выкладывала из авоськи и сумки харчишки на стол. За нею внимательно следили и баба, и её дети, взглядами сопровождая каждый появившийся кусок.
Вошли мои брат с сестрой. Их легонько подталкивал в спины отец. Позади его сопел дядя Вася.
При виде мужчин хозяйка накинула на голову платок, поставила на стол стаканы, выложила вилки-ложки, разносортные миски, хотя варевом в избе вовсе не пахло.
Мужчины выпили водки, молча закусили квашеной хозяйской капустой, привезёнными с собой колбасой и салом. Хозяйка тоже приложилась к стакану, грызнула колбасы и стала разговорчивее. Она всё пыталась добиться от родителей ответов на её торопливые вопросы, на причины столь скорого отъезда натолкнуть, но они отвечали неохотно и сдержанно. Однако хитрый тёткин взгляд я всё же приметил.
Наконец, мать сказала:
- Да что ты, Нюра, всё с расспросами, совесть имей! Мы устали с дороги, умаялись. Дай передохнуть немного.
Возле стола вертелся мальчишка, вихрастый, чумазый и сопливый. Наскакивал на меня петушком, размахивал куском булки, спёртой со стола, выкрикивал:
- Пальну батоном! Пальну батоном!
И отпрыгивал в сторону.
Мать на него внимания не обращала. Её, очевидно, интересовало, куда, зачем и почему мы едем так поспешно, и будут ли ещё ей наливать.
Не дождалась ни того, ни другого, буркнула:
- Спать на полу будете, у меня детвора на печи, а на кровати я одна не помещаюсь. Мужики пусть на полати лезут, там широко.
Дядя Вася ушёл к машине. Сказал, что мотор надо заглушить и тряпьём укрыть, не то утром не заведётся.
Отец залез на полати. Они были ему не по росту, и колени торчали выше головы. Это его конфузило.
«Пальну-батоном» ещё парочку раз поподпрыгивал возле печи, но услышал материнское «Брысь, семя!» и юркнул куда-то: то ли к матери под лоскутное одеяло, то ли на старый тулуп, где уже посапывала его младшая сестрёнка, не подошедшая к столу на запах еды.
Грустной была эта поездка до самой железнодорожной станции! Те же мрачные лица, тётка Нюра, сунувшая в карман передника деньги, которые дала ей мать. Ушлая тётка успела суетливо смести со стола часть наших продуктов, а их оставалось совсем немного.
- Мужика в доме нет, дети голодные да холодные. А мои заработки – с петушиный коготь. А вы, коль побежали – бегите. Махнула рукой, отвернулась:
- Прощавайте…