Моряки ушли тихо. Не было ни скрипа подвод, не растерянных несчастных беженцев, была ночь и вереница странных машин. Колька поначалу считал машины, но потом сбился. Дед кряхтел, подгонял его.
- Неча на них смотреть, хай драпают.
Колька отставал, прислушивался, но моряков уже не слышал. Ушли. Он оглядывался на Венцы и с боязнью ждал появления немцев. Но там было тихо, только изредка в горах была слышна глухая редкая канонада
Дед Авдей ворчал в темноте.
- Драпают, морячки, драпают. Сёдня немцы тута будут. Довоевалися.
Дед Авдей говорил зло и ему казалось, что он не любит наших. Он на него дулся, плёлся в стороне и дорогу домой деду не подсказывал. Но старик не спотыкался и шёл уверенно, как по своей хате. «Конечно, дедуля, вам тута каждая кочка дом родной». Вербы по ручью тёмными огромными копнами висели над ними. Колька их не сторонился и входил в тень смело Дед держался светлой стороны и наезженной бричками колеи избегал. «Ага, дедуля, боишься в кочку носом. Так- так, а ещё моряков учишь»
На Венцах вновь загрохотало. Грохот был не тот, что вчера с вечера реже, но он был. «Вот так вам, деда, эт вам ни хухры мухры, а это наши, а вы драпают» Дед остановился и замер. Колька видел его напрягшийся силуэт в небе и руку дедову у уха.
- Вот оно как, знач, передислокация.
Что такое передислокация, Колька не знал. Переспросить боялся и связывал это слово с отступлением. Дед потеплел. Бормотал себе под нос: - «Буденного на вас нету». О Буденном он слышал и силился представить его, но вместо него всплывал командир с холодной портупеей. Он представил командира, его страшные машины, пленных немцев в ночи : «Нет, не драпали они. Так надо. Просто вас деда понесло. Эт тебе не председатель брехло. Опять этим летом пруд обещал. Костился. А тут озеро. И он верил командиру. Такие не брешут» .
Мать не спала.
- Коля, много моряков отступило?
- Машин много, мам. Чудные машины, я таких не видел. Командир у них хороший. Озеро пообещал.
Мать опять впадала в дрёму, а он прислушался: грохота не было. Ему не спалось. Он обижался на деда - «Драпают. Попробовал бы сам повоевать» Мысли путались. Он был то с дедом, то против него. Вспоминал дедовы заслуги за красных в коннице легендарного Будённого и ему становилось стыдно. Вспоминал о дедовых белых в гражданской войне и обида вновь волной окатывала его. «Нет, дед хорошие они, надёжные, сильные моряки, а вы седня будут, сёдня будут, не будут. Не пустят их наши через Венцы. Там такие бугры, кони кое - как на них взбираются. Вот так»
Громко заорал петух. Ему ответили соседские, и их нестройный хор затих в конце улицы. Улица была пуста - «вмэрла». Бабкин Авдотьин петух, битый Колькиным на днях, приосанился, встал в позу, но запеть не успел. Запустив в него поленом, он опять прислушался. На Венцах было тихо. Только с гор из - за балки доносился шум. Шум был едва слышим, был глухим и монотонным.
Он пробрался улицей, занял место у школы на вербе, забрался невысоко, огляделся назад, просчитал своё отступление, и живот затянуло страхом. Руки подрагивали на вербе, запах коры лез в горло, он боялся расчихаться в тиши и ему казалось, что вокруг уже немцы. Он не ждал их, но подспудная мысль, что немцы наших одолеют, присутствовала в нём. Он всматривался в Венцы, но там было тихо и это его коробило. Ему хотелось боя, но его не было и дедовы слова «немцы сёдня будут» пугали его.
Солнце уже обозначилось на востоке, небосвод светлел, но хутор ещё серел ночными заспанными хатами. На току подал голос жеребец, сторожа не было, как и председателя тоже. Последний забёг. Куда забёг, он не интересовался. Он щупал взглядом ток, пустые, грозные во тьме амбары, его взгляд перебегал от места к месту и возвращался на Венцы. Он не видел, как по току пробежала тихо немецкая разведка и задами вошла вглубь хутора. Как вернулась и как приземистый серый в утренней мгле немец приказал своим возвращаться в балку.
Вход в неё был плохо виден, хутор сзади молчал, и бабкино Авдотьино «вмерло» гуляло по дворам. Ни скрежета ворот, ни позвякивания доильников, только петухи да собаки изредка наводили привычный в его голове «порядок».
Гул из балки усилился и в раскоряку, стволом вверх, из неё вылез танк. Взревев двигателем, он хлопнулся о ровную землю в поле и стал, крутя башню в сторону Венцов. За ним вылез второй, затем третий. Колька уже не считал их, он отступал, бежал улицей и задыхался. Немцы.
Мать уже не спала, а Улька всхлипывала:
- Коля, там кто? Кто там евёт?
На улице ревело, слышалась гортанная незнакомая речь, петухи смолкли. Собаки разрывались на цепях, и Колька со двора снова увидел танки. Зловещая свастика на башнях пугала его. Проехав по улице, они, ломая плетни, уезжали в край огородов, выходящих на Венцы, и там застывали словно изваяния.
Одинокая советская полуторка от Майкопа, выскочив на бугор и увидев немецкую мотопехоту, выползающую из балки, свернула в хутор. Она убегала по улице, по противоположной стороне от Кольки. Гремела пустыми бочками. Немецкая мотопехота были на его стороне, и её пулемёты через ручей дырявили машину. Колька видел отлетающие щепки от бортов полуторки, лицо молодого солдатика в кабине и нутром понял, что это не игра, а беда.
Большая беда. Он уже не видел солдатика в кабине, полуторка убегала улицей и изрешечённый пулями задний борт её, гремя, мелькал уже на том конце хутора. Немцы, сходу сунувшись за ней через ручей застряли в нём. Они буксовали мотоциклами в грязи и чертыхались в ручье за бабкиной Авдотьиной запрудой. Густой поникший купырь, в котором весной гулялась Улька с подружками, скрывал их и только каски, широкие в полях, мелькали поверх бабкиной запруды.
Он облегчённо вздохнул - ушла. Немцы загалдели в ручье, как воронье на вербах и вытолкав одну из мотоколясок на руках кинулись вдогонку: - «Ага, дулю вам, там кукуруза, там он затеряется, а потом отступит не спеша к лесу»
Кукуруза была большой, ядрёной и окружала хутор с трёх сторон. Майские дожди вытянули её и ночью он её боялся. За кукурузой была бахча, за бахчой речка. Речка была чужая. Там были свои пацаны и Колька с хуторскими туда не совался. Немцы водили пулемётами с мотоциклетных колясок по сторонам, пугали улицу, и их форма, короткая в рукавах, была чужая. Их было много. Они подъезжали к ручью и гоготали. Грязные немцы мылись в запруде и огрызались. Колька не высовывался из-за плетня и пятясь задом отступил в хату. Мать с Улькой лезли в подвал, а он, юркнув мимо матери, прилип к окну.
- Кудысь ты, старый, вины ж тэбэ убъють .
Бабка Авдотья шумела на деда и слово «смерть» опять, как в дни голода на Белогородчине, заняла в его голове главенствующее положение. Любопытство тянуло его на улицу – глянуть, раздирало его по частям, но скованный страхом за мать, за Ульку и за себя, он сидел у окна, не двигаясь.
Немцы не шумели, их гвалт переместился выше к Венцам, и изредка он слышал их у школы. Оттуда доносились резкие крики, и он догадался, что это команды.
К обеду появилась мать с Улькой. Перекрестившись на образа, они растопили летнюю печку. Шарик повизгивал, жался к земле и Улька его гладила.
- Не бойся, Шаик, не бойся, они люди. Да, Коля?
Колька не отвечал. Он боялся танков. Самоха старший, уже пьяный вдрызг, лупил кнутом по забору.
- Выходьте зараз! Собрание господ офицер будет. Отвоевалися ваши. Теперича наши порядки будут.
Его шатало. Сзади два немца с автоматами на животе брезгливо морщили лица. Он хотел задержаться у их ворот, но резкое «вайтер»* толкнуло его вперёд.
Колька осмелел. Может и правда они люди? А Самоха – люди? Он не знал. Но до конца в переход дядьки Самохи к немцам не верил. Его детский ум не мог охватить Самохинскую душу, и, остановившись на том, что дядьку Самоху немцы просто обманули, успокоился.
На Венцах загрохотало. Два немца и Самоха старший, опирающийся на плетень, развернувшись к Венцам, долго слушали канонаду: – «вайтер». Но Самоха не двинулся и, перебирая плетень, осунулся наземь.
- «Швайн», руссишшвайн!
Немцы, пнув его нагой, возвращались. Они подходили к Колькиному двору, а он, как завороженный, стоял. Мать тащила его во двор. Улька плакала. Шарик, сорвавшись с цепи, лаял. Он крутился перед немцами и не давал им прохода. Один из немцев, высокий и худой, пятясь назад, стрелял в Шарика короткими очередями. Пули проходили мимо, только густая баранья шерсть собаки от их соприкосновения дымилась.
Расстреляв рожок, немец потянулся за следующим. Улька, схватив Шарика и крича: - «ШаРик, ШаРик», тащила его в хату, а Колька, загипнотизированный первыми в его жизни выстрелами, стоял. Он не замечал Улькиного звенящего «Р», а слабость в ногах тащила его на землю. Мать, завалившись на бок и закрыв собою Ульку с Шариком, протяжно взвыла. Немцы ухмылялись, зыркали глазами по мамкиному нижнему белью и Колька растопырив руки пошёл на них. Он старался не упасть перед ними, но ноги его не держали и сгибались в коленях. Высокий перезаряжал автомат, нервно менял рожок и навскидку не целясь вставился в Кольку горячим дулом. Маленькое отверстие на конце него подрагивало и плясало у него перед глазами.
Второй немец, смеясь, хлопал высокого по плечу - «Гут*, гут, матка гут», отводил высокого в сторону и они, размахивая руками, уходили к школе. «Сволочи, гады» - так он не боялся никогда. Улька гладила примолкшего Шарика, а он с дрожью представлял, как бы её прошила автоматная очередь.
Танки с задов съезжались к школе. Гул от них шёл по улице, заглушал собак, и напуганные гуси от дворов, разогнавшись, взлетали. Вытянувшись в струну, пролетев несколько сот метров, они с гоготом садились.
Они сидели вчетвером в погребе. Камышовый сруб его, замшелый, в паутине, казалось, прогибался от нестерпимого чужого грохота. Улька всхлипывала. Шарик, виновато щуря глаза, жался к ней. Мать, ухватив Кольку за плечо, причитала. «Не пущу, не пущу тебя, окаянный».
Выбегать он не собирался, но любопытство чесало ноги.
- Мам, я гляну.
Мать не успела схватить его за штанину, как он был наверху в хате, выбрался во двор, прополз вдоль плетня и выглянул на улицу. Школа была забита танками, часть из них выползала, кряхтя, на дорогу и разворачивалась стволами в сторону Майкопа. Мотопехота была внизу и по летнику сопровождала их: «На Майкоп собрались, гады».
Сейчас они были ему на одно лицо: и длинный, расстреливающий Шарика, немец олицетворял их всех сразу. «Гады, гады». За школой ближе к балке рвануло. Он видел разрыв, словно чиркнувший спичкой. Затем ближе по полю взорвались несколько снарядов. Он интуитивно жался к земле, чувствуя свои голые пятки. Рвануло у них за летней печкой. Мамкины горшки, посечённые осколками, посыпались ему на голову. Мать лупила его полотенцем молча, а он бубнил себе под нос, что это стреляли наши.
К вечеру шум ушёл к горам и там разгорелся с неистовой силой. Грохотало и на Венцах, и за бугром в сторону Майкопа. Потом стихло. Они вылезли с погреба. Вечерили холодной кашей. Дед Авдей, перекрестившись на образа, молча, присел на лавку с краю.
- Вот таки времена, Валентина, настали. Подюже, чем в гражданскую буде. Белые, красные, а всё родня были, а тута царь чужий идэ. А як буде? Вона наш царёк, Самоха, задницу немцам уже целуе.
Дед кряхтел, прислушивался к Венцам, но там было тихо.
- С боем ушли, слава Богу.
Он встал, опять перекрестился от двери, и как бы забыв чего, добавил.
- А кутюка свого крепче вяжите. Не ровен час – пристрелят. И вот ещё чёго.
Дед мотнул головой, мать привстала.
- Ты, Валентина, в случай чего зараз ко мне беги.
- Спаси нас Господи, дедушка Авдей. Спасибо.
Глянув на Кольку, стрельнувшего в неё глазами, мать добавила.
- Понятливая я.
«Знач, правду говорят, знач, батя дядьку Самоху побил» - сейчас в сей момент Колька уверовал в это.
Сутулая, уходящая спина старика показалась ему слабой, и он впервые ощутил себя мужчиной. Всхлипывающая Улька, поникший грозный Шарик, мать, растерянная и не вставшая проводить деда Авдея до калитки, немцы вокруг и пьяный Самоха . «Нет, гады, он постоит за мать, за Ульку, за слабую дедову спину. Он уже знал как. Заточит гвоздь, у отца их длинных много, обмотает шпагатом ручку, и кинжал готов. Вот так, гады».
Бабка Авдотья шумела у себя в базу, выгоняла утей, забившихся под амбаром.
- Хай там ночуют, шо оно ночью еще будэ!
- Шо будэ, шо будэ. В подвал их надо. Селезня яки упитанны. Враз к немцам уйдут.
- Вот, старая, удумала. Сыпни им под амбар, завтра по светлу разберуся.
Бабка ещё причитала, дед бубнил в хате, Колька не прислушивался, переживший день, уставший, он с Улькой спал.
Мать прикрыла их рядном каждого, перекрестила, поцеловала в лоб и, уйдя к образам, долго молилась. Затем, скрипнув входной дверью, ушла в баз управляться. Уже во сне, в его начале, он пытался встать, помочь матери, но сон охомутал ему ноги, и он не сдвинулся.
Утро Колька проспал. Небо было затянуто облаками. Они, лёгкие и высокие в небе, плавно плыли в оконной раме. На улице шумели. И русские слова на немецкий грубый лад: «Выходить, не сидеть подвал, немецкий порядок. Работать. Мы назначать вам староста …….», не сразу привели его голову в порядок.
Мать с Улькой висели на плетне, дед Авдей, колюче нахохлившись, сидел на лавочке. Чуть оживший хутор настороженно всматривался в немцев. Их коляски стояли у школы, а сами немцы сгоняли людей на собрание. Самоха трезвый, опять лупил по заборам, и с того конца хутора люди в наспех накинутых поддёвках пугливо собирались к школе.
С Венцов колонна пленных советских солдат, в выгоревших гимнастёрках, понуро плелась по дороге. Окрики немцев подгоняли их. Колька видел раненых, кровь из под бинтов на руках ссохшуюся и грязную. Пацаны с того края, завидев их, молча сбегались. Пленные не смотрели ни накого. Уставив в землю взгляды, усаживались перед школой на корточках в круг.
Колька вернулся домой, взял в столе полбулки хлеба, вернулся и протянул ближнему пленному. Пленный не взглянул на неё, он пошёл по кругу, предлагая хлеб, но его сторонились. Поломав кусками хлеб, он начал класть его каждому в руки. Пленные не шевелились. Они застыли в неудобных позах, и хлеб, испеченный бабкой Авдотьей с мамкой на двоих, лежал у них на коленях не тронутый.
Он обошёл уже почти всех пленных, их было десять, когда взрослые сильные руки, пригнув его к земле, поволокли Кольку в школу. Он чувствовал запах пороха и несколько раз автомат немца, разболтавшись на животе, больно ударил его в темя.
Класс был полон немцев, и он сразу определил главного. Грузный, седой, он сидел не за столом, а за партой. «Михалюкова парта» - определил он, его была сзади за главным и пустовала. Он стоял на коленях, его никто не держал, и все находящиеся в классе немцы рассматривали его в упор. Перед главным была карта, карандаш в руке, и он постукивал им о парту.
- Сколько тебе лет?
Немец, стоящий у учительского стола, спрашивал его на русском, тянул гласные, и его умные глаза щупали его.
- Двенадцать будет.
Он соврал, двенадцать было на днях, и мать дала ему отдохнуть вволю. Он провёл день на реке с Сашкой и накупался.
- Когда будет?
И тут Колька покраснел. Он не боялся немцев. Их было много, как мужиков на току, когда они решали свои дела в правлении. Да и бояться, за что он не понимал. За хлеб? Так солдаты его не тронули. Главному он доверял. Он был схож с их председателем, такой же уставший, с висящим над ремнём упругим животом и с видом послать всех к чёртовой матери.
- Я сбрехал, было на днях.
Переводчик перевёл, и немцы зашумели. Они не смотрели на него и, разделившись пополам, о чём-то спорили. Переводчик стоял один, опершись на стол учительницы, и смотрел мимо него в дверь, где автоматчики удерживали мать. Растрёпанная, без платка, она молча искала его глазами. Её взгляд скользил по немцам, по партам и, найдя его на полу, закричала.
- Он не виноват. Это голод. Голодовали мы в России. С голоду он хлеб всем несёт, жалеючи.
Главный привстал, что-то сказал переводчику, махнул на Кольку рукой и склонился над картой.
- Вайтер.
Немцы сгрудились над ним. Переводчик подошёл к матери, дал команду автоматчикам, те расступились. Он увидел мать, улицу и деда Авдея.
-Ваш сын?
- Да, да, господин офицер, он жалеючи, голодовали мы …..
- Забирайте.
Остановил Кольку у двери. Долго смотрел ему в глаза.
- Значит, двенадцать.
- Сбрехал я, товарищ офицер.
Он опять покраснел.
- Вэг*.
Жёстко добавил по - русски
- Так больше не делай.
- Гут - хорошо
- Вайтер - дальше
- Вэг - прочь